***

ВОЗВРАЩЕНИЕ
Я могла бы поблагодарить Альмодовара за название, если бы не придумала его задолго до фильма. Очень простенькое название.

Старый дом умирал. Разваливался. Рассыпался. Трещины ползли по стенам, пол в комнате, которую в деревне называют «зала» или «передня хата» проваливался, низ входной двери сгрыз пёс Булька. Он долго бежал за автобусом, увозившем двух обожаемых существ – женщину и девочку, потом вернулся и, не понимая, зачем они закрылись от него в доме, начал грызть покрытые облупленной краской доски.
Булькой собаку назвала девочка, которой мама недавно прочитала книжку про Незнайку. Вообще-то у пса была совсем другая кличка – «Тор», по-немецки «Дурак». Дед Шура, мобилизованный в сорок четвёртом, сразу же после освобождения села, и не получивший за оставшийся год войны ни одной награды, если не считать трёх ранений, любил щеголять немецкими словечками. Он и самодельный трактор, слепленный с помощью старшего сына из металлолома, назвал «кумпелем»,  что значит «дружок».
Анюта, которую свекровь норовила назвать Ганей, а свёкор не называл никак, тяжело вздыхала, глядя, как благоухающий машинным маслом муженёк самозабвенно ковыряется во внутренностях кумпеля, брала за ручку Ирочку и шла с ней на лиман.
Совершенно ошалевший от восторга Булька в облаке пыли скатывался с горы и ждал их под единственным на весь берег кустом. Анюта стелила марселевое одеяло и вела Ирочку купаться. Булька, стоя по грудь в воде, укоризненно повизгивал – он считал, что они зашли слишком глубоко. Но осмотрительная Анюта далеко не заходила. Научена была горьким опытом.
Четыре года назад, когда Ирочке было два годика, она пошла окунуться, оставив её одну. Муж неподалеку ловил бычков. Ловил голыми руками, так, как научился ещё в детстве: нырял в зеленоватую, прошитую солнечными лучами муть, переворачивал камень и молниеносным движением хватал чёрного, скользкого, увертывающегося бычка.
Услышав его крик, Анюта оглянулась и увидела на воде дочкину белую панамку. Действия, предпринятые ею в следующие несколько секунд, совершенно не отложились в памяти. Вот колышется панамочка, а вот она держит на руках Ирочку. Ребёнок, уйдя под воду, инстинктивно захлопнул ротик и зажмурил глазки.
Испуг был такой большой, что они даже не поругались. Они тогда часто ссорились – притирались друг к другу.
«Баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок, – взявшись за руки, подпрыгивали мама и дочка. – Обвалился потолок, прыг-скок, прыг-скок». Ирочка смеялась-заливалась, звук далеко разносился над водой, только некому, совсем некому было радоваться детскому смеху. А может, и раздражаться, как на городском пляже. Никого не было на лимане. Прошуршит мимо стайка худющих хлопчиков, похожих на коричневых юрких ящерок, прошлёпает по мелководью отставший от товарищей философ, что-то внимательно высматривающий в воде, – и никого.
В полдень проходит мимо череда, которая от рассвета до заката пасётся в кручах. Коров гонят к тырлу на водопой пастухи – семейная пара, ханурик и хануричка. Если стоит сильная жара – животные заходят в воду, процесс изгнания из рая сопровождается примитивным сельским матом. Куда местным алкашам до городских алконавтов, тем более до просвещённой интеллигенции.
Совершенно в этом вопросе непросвещённая и страшно далёкая от народа Анюта брезгливо морщится, но так, чтобы ребёнок не заметил, а то ещё сосредоточит внимание на незнакомых словах и, не дай Бог, употребит в самый неподходящий момент.
Однако, ребёнок сосредоточен на коровках, совсем их не боится, норовит погладить или дернуть за хвост. И долго ещё запах свежих коровьих лёпешек смешивается то с запахом водорослей, если ветер дует с лимана, то с запахом цветущих трав, если ветер дует «на іншу сторону», как говорят в деревне.
От направления ветра зависит и температура воды. Лиман – не море, здесь волны бегут в разные стороны, и поверхностный, хорошо прогретый слой перемещается то к одному берегу, то к другому. Вместе с тёплой водой ветер приносит мусор, сплошь природного происхождения: солому, перья, овечьи какашки.
Иногда появляется устыдившийся и сумевший ускользнуть из под бдительного отцовского ока муженёк. Ирочка виснет на его шее, и они отправляются на ближние, а то и на дальние камни ловить бычков. Булька – большой любитель этого занятия, нет, он, конечно, рыбу не ловит, но приветствует победным лаем каждого трепещущего в крепко сжатой пятерне бычка, зорко следит за траекторией полёта и, подбежав к плюхнувшейся в песок добыче, обнюхивает её. Выражение, нарисовавшееся на морде, удивительно похоже на выражение лица хозяйки, услышавшей нехорошие слова.
Но вот именно сегодня поймать кайф Бульке не судьба. Впрочем, это его выбор. Анюте лень тащиться даже на ближние, а уж тем более, на дальние камни, её разморило на солнышке, интересная книжка домиком лежит рядом, идите, идите, ловите свою рыбу, интересно, чистить потом кому придётся? И ты, Булька, иди, нечего смотреть на меня своими собачьими глазами.
Пёс метров двести бежит за мужчиной и девочкой, потом бег его замедляется, бубликом задранный хвост повисает, он возвращается и растягивается на подстилке рядом с Анютой.
– Хорошая собачка, хорошая, – лениво гладит она Булькину жёсткую, всю в репьяхах шерсть.
Пёс издаёт нечто вроде «кхе-кхе», Анюта разлепляет сомкнутые негой вежды и смеётся. В переводе с собачьего на человеческий это «кхе-кхе» означает: «Да разве можно тебя оставить одну? Ты такая слабая, бестолковая, нехороших людей в этом мире не меряно, кто ж тебя защитит, если не я?»
Нет, Булька совсем не дурак, у него есть все основания считать Анюту слабой: она огород не сапает, обед не варит, корову не доит и бутли не крутит. Вообще никакой сельской работы не делает. Всю работу делает свекровь. Анюте вполне хватает Ирочки.
И насчёт её бестолковости пёс совершенно прав. Она очень плохо скрывает возмущение и совсем не скрывает недоумения при виде сельских порядков. Почему и в доме, и на огороде пашет одна только свекровь? Добро была бы домашней хозяйкой, так вовсе даже нет – телятница на колхозной ферме. Встаёт в четыре, доит корову, гонит в череду, готовит завтрак, бежит на работу, прибегает в обед на час, варит первое, второе, третье, компот, жарит вертуты или пирожки до компоту, возвращается с работы после шести, и в хат;х порядок, и в огороде ни одного бурьяна. А в награду – мат-перемат и бланж под глазом. Классика. Бывает и похлеще. Раз свёкор толкнул её со всей дури, упала головой на цементный порог, глазки и закатились. Кровь из носа и ушей хлещет – еле в районной больнице откачали.
Что ж, дед Шура тоже весь день на пилораме, что-то там пилит, только дома – ни за холодну воду. Ниже его достоинства. А шмотки его тяжеленные, вонючие, в лоханке стирать! Бедные, бедные мамы Юлины ручки.
И защиты ей нет никакой. Всех запугал домашний тиран. Все от него в город и сбежали. Два сына жён быстро нашли, особо и напрягаться не пришлось, хлопцы красивые, толковые, с руками оторвали. Дочка в девках засиделась, но не так чтобы очень, нашёлся и ей хахаль, жаль только далеко – аж на Урале. И маме Юле было жаль, и Анюте – золовка попалась золотая. О свекрови и говорить нечего – слова плохого от неё не услышишь. Напихает ей свёкор по самое не могу, она Ирочку обнимет, к себе прижмёт, слёзы тихие, горькие по щекам катятся. И ни слова жалобы.
Как же была удивлена Анюта, встав как-то по малой нужде затемно и случайно услышав, какими словами свекровь выгоняет корову со двора! Удивилась – да. Но не осудила.
Обида чёрной ядовитой змеёй свернулась у мамы Юли в сердце. И от каждого мужнина злого слова выползает змея и жалит. Жалит, жалит, жалит... Где ужалит – там метастаз.

Кашлять свекровь начала в январе. Подумаешь, кашель! Кто на него внимание обращает? Ну, простудилась. Зимой, по усадьбе бегая, уголь таская, печку растапливая – немудрено. Только кашель – всё хуже и хуже, начала задыхаться. Сыновья спохватились – определили в хорошую больницу. В хорошей больнице продержали три месяца, жидкость из лёгкого выкачивали, а заодно и деньги. Не брезговали и сельскими гостинцами. А диагноз поставить – никак. Решили перевести мать в областную, и там на следующий же день сказали – рак.
Муженьку доктор в ординаторской сказал, Анюта в это время зашла к маме Юле в палату. Та сидела на койке, о чём-то с соседкой разговаривала. Анюта один только взгляд на свекровь бросила, краем уха свистящий шёпот услышала, и впервые в жизни послан был ей голос. Очень громко и отчётливо голос произнес: «До Нового года не доживет». Так громко, что она испугалась, вдруг мама Юля услышала? Но нет, не услышала.
Умерла она в конце сентября, задолго до Нового года. В районной больнице. В областной безнадежных не держат. Сыновья какую-то целительницу нашли, она утверждала, что если не только с физическим усилием, но и с усилием воли прижимать попеременно подушечки больших, указательных, средних и безымянных пальцев и обязательно, обязательно! мизинцев, то рак отступит. Мама Юля пальчики один к другому прижимала, как сыночки ненаглядные просили, но без усилия воли. Где ей было взять усилие воли? Вот средство и не помогло.
Надя за неделю до смерти с Урала приехала, всю неделю с матерью в больнице провела. Свекровь очень страдала, в придачу долго не было у нее желудка, живот каменным сделался. Поставили клизму, во время клизмы она и умерла.
Не хотите умереть, когда вам ставят клизму? Неэстетично? Умрите красиво, кто против?
Надя из-за этой клизмы больше всего убивалась. Не могла себе простить, что разрешила ее сделать. А вот вскрытие сделать не разрешила.
И напрасно. Покойница стала разлагаться с такой страшной скоростью, что ночью рядом с гробом не могли высидеть даже ближайшие родственники. Повезло еще, что Надина подруга, с которой она два последних школьных года в районной десятилетке на одной парте просидела, оказалась прозектором. Работала в морге той самой районной больницы. Примчалась утренним автобусом и все сделала. Так что, когда народ начал собираться и батюшка явился, покойная вела себя прилично. Никто ничего не унюхал.
Анюта впервые присутствовала на отпевании. Нет, до этого она уже была на деревенских похоронах. Равно, как и на деревенских свадьбах. Но на тех еще все было по советски. Вот только поминки советская власть победить не смогла. Свекровь умерла в середине девяностых, когда все повально сделались, как выразилась любимая деревенская тетка Валя, «боговерующими».
Батюшка был молодой, явно из сельских, говорил складно и неформально. Нет, он скороговоркой, с небольшим подвыванием, самостоятельно, безо всякого обслуживающего персонала, пропел все, что положено, а потом сказал нечто, безмерно Анюту удивившее.
Ни разу в жизни не общавшийся с умершей, увидев ее только в гробу, он объяснил только что обретенным прихожанам, что вера Христова велит не только возлюбить ближнего, как самого себя, но и возлюбить себя. Единственного и неповторимого. А не любить себя – это не просто плохо. Это грех.
Как он понял? Как угадал?

После смерти жены дед Шура вышел на пенсию и с головой ушел в домашнее хозяйство. Пропадал целыми днями на огороде: садил, сапал, убирал урожай.
«Вину искупает, что ли?» – сомневалась Анюта.
Тетя Валя тоже сомневалась. Так и говорила: «Не верю!» И начинала рассказывать. При жизни сестры держала рот на замке, а теперь, как прорвало.
– Чого ж це він раніше Юлю не жалів? Вона вже геть дихати не могла, машину до крильця підігнали, хлопці її під руки ведуть, вона хрипить: «Шура!», а він дрова рубав і навіть голови не повернув. Сльози по щоках так горохом і покатилися. За два дня до смерті хлопці змусили його щетину збрити, у чисте одягнутися і до лікарні привезли. Він хвилину над нею постояв і вийшов мовчки до калідору. А вона мені каже: «Бачиш, який він гарний, справжній жених».
Горький этот рассказ Анюту не удивил, равно как и слова о том, что «він мабуть з нею всього три рази в житті лягав, як дітей робив. По селі шльондрав, жодної не пропустив, від молодесенької до старої. Юля ж така славна на личко була, як йому не гидко з ким попало злигатися?»
Потряс другой сюжет, перед которым меркнут все бразильско-мексиканские сериалы, вместе взятые.
Муженек родился ровно через девять месяцев после свадьбы, соответственно супружеский долг в первую брачную ночь свекор исполнил. Еще через год появилась на свет Надя. Глубоко разочарованный рождением девочки, дед Шура напился, схватил топор и, вопя: «Зарубаю!», гонял по зимнему селу жену с младенцем.
Она бежала по сугробам к сестре Вале, но вряд ли добежала бы. Спасибо, добрые люди укрыли её в своей хате. За что и поплатились. Разъяренный супруг немножечко попортил входную дверь и убил накинувшегося на него цепного пса.
– Отак би і Юлю зарубав насмерть, як того собаку, – вела дальше рассказ тетя Валя.
О жестокости свёкра Анюта уже была осведомлена. Она видела, как он вышвырнул в кручи задавленного им во сне котёнка. Бедняга залез в постель погреться. Скажете – случайность? С любым может случиться? А зарезать телёнка сможете? Ах, вы и курицу зарезать не можете? Я тоже не могу. И не потому, что боюсь. Правда, кушаю с удовольствием.
А свёкор на её глазах зарезал телёнка. Несчастное животное слишком жадно пило воду, поперхнулось и стало задыхаться. Вы будете долго смеяться, но Анюта как раз читала Хэрриота. Когда дед Шура схватился за нож, она закричала:
– Не надо! Ветеринара позовите!
– Нема в нас ветеринара, – отрезал свёкор. – Шла б ти звідси.
Отрезал и зарезал. Телёночек был такой миляга. Хорошенький-прехорошенький.
Вцепившись в добрую книжку, написанную ветеринаром, которому раз плюнуть было спасти это обреченное на заклание существо, она заворожено наблюдала за точными выверенными движениями деда Шуры, за рухнувшим на передние ноги и повалившимся набок телёнком, за хлынувшей и мгновенно густеющей на солнце кровью. Была красной – стала чёрной.
Недовольный читатель, который считает, что бегать с топором за женой у нас дело обычное, и сочувствие вызывают только слёзы богатых, может успокоиться. Это только начало истории. Далее события развивались в соответствии с канонами жанра.
Вернувшись домой, дед Шура схватил заходящегося от рыданий годовалого Алешу и отвез к своей матери в соседнюю Бутовку.
И до шести лет Алеша жил у бабушки. Баба Маня была Бернардой Альбой местного разлива, Фрейду было бы где порезвиться. Пока внук не подрос, она в целях безопасности сажала его на печь и стелила вокруг вывернутый наизнанку кожух.
– Бачиш, це вовча шкура, як з місця зтронешся – вовк оживе і з’їсть тебе! – пугала баба Маня.
Добрая, добрая бабушка!
Алеша сидел, оцепенев от страха.
Странно, что он вообще вырос нормальным. Кое-какие комплексы Анютой были замечены, но у кого их нет?
К счастью, в деревне детей рано считают взрослыми, и года в три – три с половиной Алеша был предоставлен сам себе. Закалившись в общении с волками, он оказался хлопчиком смелым и шустрым, был принят в бутовскую ватагу, научился лазать по деревьям, плавать в ставке и воровать плоды щедрой украинской земли у колхоза и колхозников. Сл;ва «воровать» никто и не знал, в ходу были «стырить», «слямзить», «спереть». Впрочем, и эти слова относились лишь к частной собственности. «Все вокруг колхозное – все вокруг мое», – впитывали сельские дети с молоком матери. Охранялся только баштан, и хотя ночью можно было спокойно выкатить пару арбузов в посадку, считалось особым шиком «просклизнуть» мимо шалаша, в котором храпел дед с берданкой.
В Бутовке с дореволюционных времен сохранился яблоневый сад. Старые корявые яблони почти не плодоносили, но случались еще урожайные годы, и пацаны объедались зелеными яблоками до рвоты, до кровавого поноса. Неудивительно, что муженек не мог смотреть на зеленое яблоко, даже если это был совершенно спелый ранет Семиренко, называемый всеми «симиринкой», изволил кушать только голден.
Рядом с садом был раньше панский дом, точнее сад был рядом с домом. От дома остались одни развалины, среди которых было здорово играть в прятки.
А еще хлопчики искали клад, хотя никто из них не читал «Остров сокровищ». И «Кортик» никто не читал. И «Бронзовую птицу». И никаких преданий о спрятанных панами сокровищах не передавали сельчане из поколения в поколение. Вполне были уверены, что отцы-деды поработали на совесть. Но ребята все же искали. И находили. Сокровищем был любой длиннющий ржавый гвоздь, позеленевший медный гвоздик, обломок марсельской черепицы, кирпич с выдавленными непонятными буквами. Однажды Алеше повезло – он нашел совсем немного надщербленный изразец удивительно глубокого синего цвета. В центре квадрата радугой сияла-переливалась птица с женской головой.
– Пам’ятаю, дуже добре пам’ятаю ту кахельну пічку, – злорадно выщерилась баба Маня.
Типичная была Баба Яга. С одним зубом. Остальные потеряла в тридцать третьем. Вместе с тремя детьми. Все три девочки. Остались только Шура и Лёня.
Чем же в это время занимался любящий отец? Он каким боком участвовал в воспитании сына? А никаким. Жил себе с той самой хвойдой, на которой запретила жениться  Бернарда Альба,  и прижил с ней еще одного сыночка.
Маме Юле еще повезло: в те времена были колхозные детские сады, чтобы женщины не слишком отвлекались от подъема социалистического сельского хозяйства. Поднимать животноводство и Надечку ей приходилось самой.
Для того чтобы взглянуть украдкой на Алешеньку, она двадцать километров шла пешком. В одну сторону. Ни муж, ни свекровь не желали с ней даже разговаривать. Первый просто бил наотмашь, вторая – осыпала проклятьями. Великая мастерица была по этой части, упокой, Господи, её душу. Лежит теперь в двух метрах от невестки. Не в двадцати километрах.
Тогда отчаявшаяся Юля совершила единственный в своей жизни смелый поступок – подала в суд. Советский суд, самый справедливый суд в мире, всегда стоял на страже интересов матери.
– Як вона отримала бамагу, що сина їй присудили, взяла в колхозі бричку, і мене з собою взяла, і помчала до Бутовки. Всю дорогу коней хлестала, щоб везли швидше, – щеки тети Вали раскраснелись, глаза сияли отблеском пережитого ужаса и торжества. – Ця стара відьма за дитину вчепилась, Юля видирає, я кричу...
Читатель может быть удовлетворен – сцена вполне мелодраматическая. Только ведь это было на самом деле. Так что сцена драматическая.
– Шура дуже мати поважав, ніколи на неї руки не підняв, але люди кажуть, що того разу чимось у неї жбурнув. І вона в нього.
– Каким же образом он в семью вернулся? – недоумевала Анюта.
– Та в жизні-мирі не повернувся би, якби дитина тої шльондри не згоріла.
– Как сгорела? – ужаснулась Анюта.
– Разом з хатою. Такий хлопчик був гарнесенький. Янголятко. Шура їй простити не зміг, що вона його не догляділа. Куди йому було йти? В нього ж з Юлею двоє дітей. Упав на коліна, вона його назад і принйяла.
Долго дед Шура дома не задержался – уехал на целину. Отработав две страды, он вернулся обовшивленный, муженек вспоминал, как трещали эти симпатичные насекомые на раскаленной железяке. То ли целинницы попались не слишком сговорчивые, то ли по какой другой причине, но Юле еще раз было даровано испытать счастье материнства. После рождения маленького Шурика глава семейства поочередно побывал трактористом, комбайнером, электриком и, остановившись на пилораме, властвовал там единолично.
Еще он начал строить дом, почему-то без фундамента. Муженек объяснял, что тогда на селе все строили без фундамента.
Вот дом и начал разваливаться. Без хозяев дома долго не живут.

Дед Шура умер через десять лет после жены. Без всякой видимой причины. Конечно, проблемы со здоровьем были: сначала он поломал ногу, поскользнувшись на обледенелом крыльце, и два месяца пролежал в городской квартире. Ирочка к тому времени вышла замуж, так что лежать было где. Днем он был тише воды, ниже травы, каждая поданная тарелка сопровождалась таким смиренным «Спасибо, доця», что Анюте становилось жутко. Зато ночью гремел костылями и гнул такие матюги, что впору было позавидовать и писателям.
 Затем падения стали перманентными, оказалось, что пламенный мотор, который был у него вместо сердца, больше не тянет – надо ремонтировать. Водитель ритма полагался ему, как ветерану войны, бесплатно. Алексей соскреб с отцовского лица седую щетину, помог санитарке погрузить его на каталку и оперся о стену перед операционной, ожидая выхода хирурга. Тот появился на удивление быстро. Закурив сигарету, эскулап заявил, что если в течение пятнадцати минут ему не будет предоставлена соответствующая сумма, то... Сумма, соответствующая то ли стоимости аппарата, то ли наглости врача, была через пятнадцать минут предоставлена. А если у вас таких денег нет? И сяких денег нет? И не надо! Меньше народа – больше кислорода.
Операция прошла удачно, так что умирать у свекра никаких причин не было. Но он лег в зимней кухне и через два месяца умер. Некоторое время казалось, что ничего страшного не происходит: он лежал в жарко натопленной каморке, курил одну цигарку за другой и мочился в пластмассовую бутылку. Воля к жизни окончательно покинула деда Шуру, когда тетя Валя обнаружила его обосравшимся.
– Та шо ти, Шуро, стидаєшся, – сказала она тоном, в котором смешались милосердие и чувство глубокого морального удовлетворения. – Я ж звична гімна мити.
Тренированная на умершей от рака желудка матери и умершем от рака печени муже, тетя Валя ловко помыла мужа покойной сестры, поменяла простыню и портки и удалилась, посоветовав «не перейматися, бо, ось побачиш, встанеш і підеш».
После этого он отказался есть. Лежал, курил, мочился – и не ел. Тетя Валя насильно вливала ему в рот ложку супа, но он его не глотал. Пока были силы – отплевывался, когда сил не стало – захлебывался. И кашлял так страшно, что тетя Валя махнула рукой и призвала сыновей.
Когда Алексей сообщил Анюте, что отец умер, она не просто заплакала – зарыдала, да так, как не рыдала, узнав о смерти свекрови, и сказала непонятую мужем фразу: «Какая я все-таки сволочь!»
Потом она подошла к зеркалу, подняла веко и полюбовалась черно-фиолетовым пятном, обосновавшимся над зрачком правого глаза лет двадцать назад, в тот единственный раз, когда она не сумела сдержаться. Анюта уже не помнила, что именно свекор сказал маме Юле, что-то такое мерзкое, что не может задержаться в памяти нормального человека. И вот она уже стоит и орет, как недорезанная...
Какие конкретно слова вылетали изо рта – тоже вспомнить было невозможно. Так что она верила, что в состоянии аффекта человек способен убить, а потом будет искренне клясться и божиться, что этого не делал.
– Чуть инсульт не получила, – заявила она муженьку, демонстрируя бывшее тогда ярко-красным пятно.
Может, она и промолчала бы, но отец исчез и целую неделю не появлялся, пришлось объяснять причину его отсутствия. Впрочем, нечего было особо волноваться, все прекрасно знали, что он ночует на пилораме.
Анюта чувствовала себя полной дурой, ясно было, что свекровь ее заступничеству не рада. И даже наоборот. Но и тут не вымолвила она ни слова упрека.
«Не хотела я ему смерти, не хотела, – сказала сама себе Анюта. – Я вообще никому не желаю смерти».
Внутренний голос звучал довольно убедительно, и она поверила.

Каждый отпуск проводит Анюта в деревне. Часто не весь целиком – ездят они с мужем время от времени к живущей очень далеко Ирочке, путешествуют по Европе, но хотя бы одну-две недели хочется ей пожить в тишине и покое.
Тишина и покой теперь относительны – шастают мимо ворот с лимана и на лиман машины, в выходные заполняют берег толпы отдыхающих, и лучше туда не соваться. При виде куч мусора у муженька портится настроение, и он грозит вовсе перестать возить Анюту на лиман. Сил спуститься, а тем более подняться по крутой дороге, у нее уже нет. Ей теперь столько лет, сколько было свекрови, когда та умерла.
– І як ти тут живеш, одна-однесенька? – поражается тетя Валя. – В жизні-мирі не залишилася би в усадьбі сама.
Непобедимая тетка усаживается на предложенный стул и с видимым удовольствием рассказывает, как после смерти мужа (сын в это время пребывал за воровство в колонии общего режима) довелось ей куковать одной, как однажды ночью ломился к ней пьяный односельчанин и какого страха она натерпелась, стоя за сотрясающейся от его ударов дверью.
– Чего же он от вас хотел? – замирающим от ужаса голосом спрашивает Анюта.
Градус сопереживания должен быть высоким, иначе тете Вале не угодишь.
– Та це був дружбан Сашки-небіжчика, на бутилку просив. Кілька годин тарабанив. Добре, що клямка витримала.
– И вы все время за дверью стояли?
– Шо ти! Я від жаху померла би. У постєлю лягла, ватним одєялом з головою вкрилася, тремтіла-тремтіла і заснула.
Ложась поздним вечером спать, Анюта тоже дрожит. Гремит музыка в баре, дурными голосами орут пьяные, прорезает густую тьму свет от фар громыхающих по колдобинам автомобилей. Постепенно эти звуки смолкают, тогда становится еще страшнее. Прислушивается Анюта к каждому шороху: вот стукнет по крыше, вот цокнет по лестнице, вот прошуршит под давно стоящем на приколе кумпелем.
Анюта понимает, что ветер бьет по шиферу веткой ореха, что он же цокает сорванным орехом по железной ступеньке, что под самодельным трактором шуршит семейка ёжиков. Только нынче вечером еле отбила у идиота Беньки папу-ёжика. А может, маму-ежиху. Била пса метлой и кричала благим матом: «Отдай ёжика, скотина!». Совершеннейший дурак Бенька пытался укусить колючий шар, визжал от боли, но отдавать ёжика отказывался. Когда Анюте все же удалось отогнать собаку, она завернула шар в полотенце, отнесла к кумпелю и час ждала, не развернется ли. Разные мысли лезли ей в голову. Вот кричала она, надрывалась, ну как тут не предположить, что нуждается человек в помощи, но никто на помощь не пришел. Вспомнила она умнейшего пса Бульку, твердо знавшего, что плохих людей в мире не меряно. Оказался он совершенно прав: застрелил Бульку из охотничьего ружья сосед-куркуль. Не понравилось гаду, что собачка охотится на его кур.
Пережив шок, ёжик разворачиваться боялся, но колючки с застрявшим между ними мусором вздымались и опускались вполне явственно, спасительнице надоело стоять над ним, она зевнула и пошла спать.
Ночью Анюта проснулась. Проснулась внезапно, потому что второй раз в жизни послан был ей голос. Совершенно как в первый раз, громко и отчетливо, голос приказал: «Открой глаза!»
Она и открыла. Не было никаких сомнений, что по лестнице кто-то поднимается. Очень медленно и неуверенно, останавливаясь и вздыхая. Конечно, можно было применить тети Валин метод – накрыться с головой и затаиться, вместо этого она стала соображать, куда бы спрятаться и почти уже решила залезть в стенной шкаф, из которого был лаз под крышу, как в дверь постучали.
Стук был тихий и робкий, в три такта, а не в четыре, но именно тот, о котором вы подумали.
– Кто там? Идите прочь! Я мужу позвоню! – закричала Анюта.
Крик её в этой всеобъемлющей ночной тишине был так неуместен, что впору было испугаться еще больше, но больше было некуда.
– Ганю, відкрий, – прошелестело за дверью, – я зараз впаду.
Голос был до ужаса знакомый, она поняла, что спит, и открыла дверь.
На пороге стояла свекровь. Её шатало из стороны в сторону, она действительно готова была упасть. Деться было некуда – Анюта подхватила её и, приговаривая «Осторожно, мама, осторожно, тут темно, хоть глаза выколи», с трудом довела до мужниной кровати.
– Я полежу трошки, заморилась, – извиняющимся голосом прошептала свекровь.
– Отдохните, поспите, – не чувствуя уже никакого страха, согласилась Анюта. – Это Лёшина постель. Постєля, – поправилась она.
Тьма была египетская, но ей показалось, что свекровь улыбнулась. Она растянула губы в ответной улыбке и легла спать.
Просыпалась в деревне Анюта по-разному: иногда рано, иногда до неприличия поздно, часов в одиннадцать, а то и в двенадцать. На следующий день она проснулась как раз поздно и сразу же вспомнила свой сон, такой фантастический и такой до ужаса реальный.
«Чего только не привидится, – подумала она. – Надо Лёше сказать, чтобы в церковь сходил, свечку поставил. Чем это пахнет? Странный какой-то запах».
Анюта повернула голову и уперлась взглядом в торец письменного стола, разделявшего кровати. Тогда она села.
Мама Юля лежала очень тихо, и она некоторое время наблюдала за ней, как за ёжиком. Грудь под истлевшим платьем еле заметно поднималась и опускалась – свекровь спала. И хотя лучшее её платье истлело почти полностью, хорошо сохранился только белый вязаный воротничок, пахло не тленьем, а свежевскопанной землей. Как весной на огороде, когда сажают картошку.
Анюта подошла и отлепила от её лба бумажную полоску с надписью, которую не захотела прочитать ни на похоронах свекрови, ни на похоронах свёкра.
Потом спустилась вниз, обнаружила на кухонном столе принесенную рано утром тетей Валей пол-литровую банку молока и сварила реденькую манную кашу. Почему-то ей казалось, что каша должна быть как для маленького ребенка.
В сарае нашелся семилитровый казан, в котором дед Шура варил когда-то повидло из падалок, чтоб дети не умерли голодной смертью, надраила его, налила до половины воды и поставила греться на газ.
Зайдя на цыпочках в комнату, она открыла шкаф и достала фланелевый халат свекрови, который носила сама, когда было прохладно. Халат был вполне еще ничего, немного выцвел, и не хватало пары пуговиц, но она решила, что сойдет. В поисках приличных трусов пришлось пошуршать кульками, все были с дырками, она выбрала поцелее и опять решила, что сойдет.
Видимо, шуршание разбудило маму Юлю, она лежала и улыбалась невестке. Разве можно было не улыбнуться в ответ?
– Давайте, мама, будем вставать, я воду нагрела, помоетесь, – сказала Анюта.
Свекровь не возражала, спустила с кровати ноги, и невестка подала ей свои старые босоножки без задников. Босоножки были маловаты, но выбора не было.
«Сойдет и так», – в третий раз подумала Анюта.
– Смотрите, какой туалет хлопцы выстроили, – похвастала она. – И вода сливается. Как в городе.
Мама Юля просидела в туалете довольно долго – то ли накопилось, то ли любовалась лиманом, вид на который открывался через застекленную дверь. Тюлевая занавеска не мешала обзору, на случай массового заезда гостей висела табличка, одна сторона приглашала: «Заходьте», другая предупреждала: «Погодьте».
Анюта стыдливо стояла в сторонке, вдруг свекрови станет плохо от перенапряжения. Умереть в туалете от инсульта – это была одна из ее фобий.
Раздался звук сливаемой воды, и она отвела довольно бодро шагающую бывшую покойницу в душ.
– Яка баня гарна, – похвалила мама Юля небольшое, обшитое белой пластмассовой вагонкой помещение, которое никто не удосужился построить при её жизни.
– Лёша, чтоб воду нагреть, в бак тэн засовывает, но я боюсь, – пояснила Анюта, помогла свекрови раздеться, усадила её на табуретку и, капнув гелем для душа на мочалку, стала осторожно намыливать спину.
– Не горячо? – спросила она, смывая пену теплой водой.
– Можна ще гарячої підлити, намерзлась, – деликатно попросила свекровь.
Её редкие от постоянного ношения платка волосы сделались гуще, вечно порепанные чёрные пятки стали розовыми и гладкими.
– Яка шампуня пахуча, – восхитилась мама Юля.
Всё ей нравилось на этом свете.
Она надела трусы и халат, маленькие груди свисали пустыми мешочками, пока можно было обойтись и без лифчика, тем более что Анютин был бы ей слишком велик. Анюта и сама ходила в деревне без этого достижения цивилизации. Чтоб не жало и не давило.
Каша была съедена с удовольствием, чуть ли не с жадностью, но деревенское воспитание сдерживало руку свекрови, и она не слишком частила ложкой.
Отдохнув немного в пластмассовом кресле, мама Юля пожелала осмотреть усадьбу. Бледно-голубые глаза светились от удовольствия при виде нового дома, который уже двадцать лет строили-строили и никак не могли довести до ума, при виде кладовки, находящейся в стадии превращения в зимний туалет и ванную комнату, при виде розария, благоухающего среди бурьянов старого сада.
– Сынок ваш на розах поехал, – объяснила Анюта. – Каждую осень покупаем у Громлюка. Лёша английские предпочитает. Чтоб пахли.
Гораздо меньше понравился свекрови разваливающийся старый дом, кроткие её глазки погрустнели, но невестка поспешила успокоить:
– Вы не волнуйтесь, Лёша почти придумал, как дом отремонтировать – надо железными полосками сверху обшить, только это довольно дорого. Но он сделает, сделает обязательно, все ж таки батьківська хата.
Не понравился маме Юле и заросший по пояс укропом огород, и затянутый березкой новый сад. Зонтики укропа качались на ветру, белые граммофончики березки, одного из самых коварных бурьянов, пахли летом, солнцем, зноем – городская душа Анюты ликовала, а сельская свекрови – печалилась.
– І корови в вас нема? – недоумевала она.
– Мама, ну какая корова? Кто же за ней смотреть будет?
– І курчат нема? – допытывалась свекровь.
– Нема, нема, – скривилась  в ответ Анюта.
– А в Валі хазяйство велике?
– Велике. Две коровы, тёлка, поросёнок, куры, утки, гуси и еще какая-то...
Она хотела сказать «хрень», но успела ухватить нехорошее слово за кончик хвоста. Под хренью она подразумевала индюков.
– Так с ней же сын живет, невестка, внук, на выходные внучка с мужем приезжают...
– Добре, добре, – перебила её свекровь. – Дай мені сапу, піду бур’яни порубаю.
– Мама, я вас умоляю! Какие бурьяны? Давайте сядем, я вам про Ирочку расскажу.
Свекровь начала её утомлять. К тому же совершенно непонятно было, что делать дальше. Позвать тетю Валю? Вот только истерики, хлопанья в обморок, а может, и сердечного приступа ей только и не хватало. Нет уж, пусть Алексей приедет и сам все это разруливает. В конце концов, это его мама, не ее.
Сердце её сжалось и провалилось куда-то очень-очень глубоко, гораздо дальше порепанных пяток. Мама!
Она схватила мобилу и набрала номер мужа.
– Ну, что тебе? – недовольно пробурчал он.
– Ты на работе? – ответила вопросом на вопрос Анюта.
– Нет, по бабам пошел.
Вопрос был дурацкий и ответ дурацкий. Где еще он мог быть? А говорить, говорить-то что дальше? Твоя мама воскресла? Приперлась домой с кладбища? Я её кашей накормила?
– Лёша, ты не сердись, я что-то плохо себя чувствую, приезжай.
– Что-то с головой? Что-то с сердцем? – испугался муженек.
Все-таки тридцать восемь лет брака – это вам не кот начхал.
– Сейчас Лёша приедет, – сказала Анюта.
– А що це в тебе в руці? – спросила свекровь. – Ти туди розмовляла, – пояснила она непонятливой невестке.
– Мобила. Телефон. Мобильный телефон, – односложно отвечала Анюта. – Сидите себе, мама, отдыхайте.
Она пошла на кухню, сварила постный суп, потом переоделась в городское и стала ждать мужа.
Его встреча с матерью оставила её равнодушной.
– Ногти маме на руках и на ногах срежь, поотрастали – смотреть страшно, – только и сказала она.
Понимая, что он сейчас ни за что не уедет в город, она вышла на дорогу и довольно скоро поймала попутку.
В самом начале (или конце?) поселка Котовского она села на маршрутку и всю дорогу сгорала от нетерпения, проклиная водителя, охотившегося за каждой гривней. По Ольгиевской она бежала и, когда, задыхаясь, поднялась на третий этаж и открыла дверь, они уже сидели на кухне и пили чай.
Мама и папа.