Я, ДА СИ ПОПРИКАЗВАМЕ НА БЪЛГАРСКИ, ИЛИ OЩЕ МАЛКО ЗА ТОВА
(а поговорим-ка по болгарски, или еще немного об этом)
В Болгарии мы жили как советские граждане, постоянно пребывающие за границей. Этот статус очень точно описывает сущность нашего проживания и проживания нам подобных за пределами Советского Союза. Возможно, советские люди, находящиеся временно или постоянно в отсталых капстранах типа Англии, Франции или США в самом деле ЖИЛИ там припеваючи. Но в процветающих Болгарии, Румынии или Монголии наши граждане истинно ПРЕБЫВАЛИ.
А в пределах самого СССР дело разве обстояло иначе?
Работать я начал почти сразу по прибытии в Трявну. Моя специальность связиста оказалась востребованной, и в штат местной АТС я был зачислен на должность инженера. Согласно диплому, который безоговорочно был признан нашими братьями по социализму.
Отвлекусь, но уточню, что высшее образование оказалось в Болгарии такой же примерно роскошью, как у нас - кандидатская степень. В те годы там была очень развита система полувисше(го) образования, чего я бы приравнял к принятому в СССР термину ''незаконченое высшее''. Это было нормальным и законным делом. Институт на сообщения (институт связи) в Софии был как раз полувисши. Сокращённо он назывался ПИС. Посему, я оказался чуть ли не единственным в этой стране инженером с высшим образованием в области телефонии (шутка).
''Бум щитать'', что читатель немного уже знаком с моими воспоминаниями о нашей прошлой жизни, поэтому подробности моего устройства на работу я пропускаю.
Служба на станции происходила в основном посменно. Но были и работающие в редовна смяна (в дневную смену).
Многие, да почти все, с кем мне приходится говорить о Болгарии, считают, что язык болгарский от русского практически не отличается. Мол, корни - славянские, похож, небось, как украинский или еще больше. Доказывать ничего не буду, а проведу здесь эксперемент. Вставляя в текст болгарские словечки и поговорки, я буду давать их перевод в скобках (а иногда не буду), да я уже это делаю. А вы сами судите, понятно, или не очень на этом родственном языке звучат самые обыкновенные, привычные вам вещи.
Я относился к категории редовните. Первые года полтора начальник не рисковал ставить меня в смену. Как потом я разобрался, никто не хотел уступать мне эту привелегию. Ведь посменная работа - куда выгодней по зарплате. Но пока все делали вид, что я очень нужен на своем месте днем, а в смену пусть работают обыкновенные механики. Я же числился инженером, хотя работа моя ничем абсолютно не отличалась от занятия всех остальных. Работа не отличалась, а вот её исполнение, видимо, отличалось.
Если дело касалось техники: юстажа (точной регулировки) устройств, типа реле и прочего, то тут, как раз, все было нормально. Но, вот если нужно было общаться с абонентами, коллегами или руководством; писать какие-то бюлетени (наряды на выполнение ремонта), заполнять бланки, журналы или абонентские книги, то тут мое неболгарское происхождение давало о себе знать в полную силу. Отвечать на звонки бюро ремонта должен был почему-то именно я. Как в городе обходились с этим до моего появления - просто загадка. На ломаном своем нерусском езике я очень бавно (медленно) объяснялся с раздраженными пользователями тех еще услуг нашей АТС. Но действовал я терпеливо и спокойно.
Сейчас, возвращаясь мысленно в то время, я не понимаю откуда у меня бралось терпение проводить эти беседы. Но, ей богу, я ни разу не сорвался, не наорал ни на кого, не послал куда подальше и даже не помню, чтобы хоть однажды я бросил трубку, оборвав разговор. Такая политика ведения диалога неожиданно дала свои положительные результаты. Оказалось, что до меня никому из коллег и през акъла не е минавало (в голову не приходило) чикаться с абонентами. На любой звонок с мольбой о помощи они реагировали одинаково коротко и нелюбезно. Подробности никогда не выяснялись. Обещания не давались. А уж об извинениях за неудобство, просьбах ''подождать'', ''потерпеть'' или ''принять во внимание'' - и говорить нечего. Я же, в меру собственной испорченности, был вполне дружелюбен и даже вежлив.
Это поначалу настораживало, а после стало привлекать звонивших. Теперь я понимаю, что им доставляло явное наслаждение узнавать неведомые доселе технические подробности о неимоверной сложности, происходящих на телефонной линии процессов. Безуспешно вникая в скрытый смысл ''измерений сопротивления шлейфа'', например, абоненты начинали испытывать настоящее уважением к нелегкому труду людей на другом конце провода. А уж всяческие сомнения в квалификации ''алкоголиков'', обслуживающих эти шлейфы, таяли, просто на глазах всего нашего маленького городка.
Я забыл заметить, что настоящих профессионалов среди работников телефонной станции было совсем немного. Среди же монтеров, обслуживающих линии и устраняющих повреждения навън (снаружи) - вообще ни одного. Коллективчик этот состоял из бывшего бармена Косьо, двух железнодорожников Тодора и Веско, владельца лавочки дрынкулок (мелочёвки) Хасана, перекрещенного во времена ''възрожденски процес'' (возродительного процесса) в Ивана (а теперь переименованного обратно), очень пожилого и весьма странного дядьки, по имени Дончо (профессия его мне была неизвестна, но интересовало его в жизни только необъяснимое, непознанное и аномальное, к чему электрические сигналы уже лет сто как не относились) и их начальника Вальо, настоящая специальность которого оставалась загадкой для всех. О последнем я знал с точностью, что мы с ним наборе (одногодки) и, что проработал он полгода в Коми АССР до того, как стать начальником службы ремонта телефонных линий.
Вальо Марков был совсем неплохим парнем, но невоздержанным к ''этому делу'', про которое вы сейчас как раз и подумали. При слове ''ракия'' его нос начинал подергиваться влево-вправо и совершать кончиком вращательные движения, одновременно багровея и раздуваясь. О работе своей в Усогорске он вспомимал с теплотой и матом. За эти несколько месяцев, что он провел там, он отлично усвоил десяток сочных идиом, которыми ръсил (сыпал) впопад и невпопад. Чем он конкретно занимался в Коми узнать мне так и не удалось. Все его воспоминания на эту тему сводились к двум восклицаниям, первое из которых звучало так: ''А какая там сметана!!!'' Ну, это еще я мог понять. Сметаны в самой Болгарии на корню не было. Хотя слово такое было. Сметана продавалась тут в маленьких зеленых бутылочках и представляла из себя нормальные человеческие (пардон, коровьи) сливки. Сметана же в нашем понимании появилась в продаже гораздо позже, лет наверное через десять моего там пребывания (благодаря компании Даннон, она была упакована в пластмассовые коробочки, закрытые фольгой, и носила гордое наименование ''Заквасена сметана'').
Второе же воспоминание Вальо о ''Сибири'' состояло из рассказа о том, как он чуть было не отдал там концы из-за местных комаров. ''КомАри там, като врабчЕта'', - утверждал он, выпучивая свои, мутно поблескивавшие, глазки и надувая щеки. Правда, как можно погибнуть от воробушков мне все равно не было ясно.
Кстати, с этим Вальо и еще с некоторыми, прошедшими русскую закалку работниками нашей пощи (почты) можно было (и я это не раз делал) запросто поговорить о советских фильмах, книгах, артистах и музыкантах. Правда, интересовала их преимущественно попса, типа Тани Булановой, но и кое-что стоящее тоже попадало в их поле зрения. Помню, с одной телефонисткой - Гинкой мы обсуждали комедии Гайдая, Рязанова, а и Фантомаса - тоже. Последнго она предпочитала смотреть только на русском, так как слушать голос комиссара Жюва ей доставляло истинное удовольствие. Прожив ''там'' с мужем и детьми три с лишним года, Гинка Петрова по русски говорила вполне сносно, а понимала все идеально. Она считала те годы самыми счастливыми и комфортными в своей жизни...
Еще одна телефонистка, Катя Рашева, по совместительству являлась журналисткой и редактором городской газеты ''Тревненски зов''. Она была совсем уже дамой интеллектуальной. О литературе с ней разговаривать было классно. Я научился у нее довольно многому, а и ей кое-чего преподал. Наши рассуждения об Ильфе и Петрове можно бы было запросто приводить на семинарах, скажем, литературного... института, правда только полувысшего. Умирая над эпизодом, где Бендер читает на одеялах в старушечьем приюте надпись ''НОГИ'', Катя утверждала, что до такого маразма могли докатиться только руснаци. Я не соглашался, потому что столько идиотизма, сколько я встречал вокруг себя в Болгарии, мне не приходилось видеть за всю свою жизнь. Однако на личности мы не переходили.
Но, оставив в покое боевых телефонисток, телетиписток (телеграфисток) и крутых монтеров телефонно-телеграфных проводов, я вернусь к своим будням и ночам на городской АТС, где мне довелось проработать семь лет моей трудовой биографии.
Итак, многих абонентов нашей городской сети, совершенно того не ведая, я очаровал своей внимательностью и любезностью, что выражалось отсутствием однозначного хамства. Теперь все, звонившие с жалобой на неработающий опять и постоянно телефон, убеждались, что в сущности телефон - такая сложная штука, которая запросто может и не работать. Ведь: ''чем прибор сложнее устроен, тем вероятность отказа у него выше'' (лесоповальный аргумент, который я не раз пускал в ход за время службы на АТЦ). И вполне достаточно и даже необходимо радоваться тому факту, что этот самый телефон у них вообще есть. Это - уже само по себе - счастье. А если он еще и станет работать, то это будет большое счастье, почти невозможное. Так что, довольствуюсь маленьким счастьем, жалобщики клали трубку не своего, работающего пока телефона, и оставались вполне удовлетворенными. Акцент мой и голос не оставляли у них никакого сомнения, что уж если за дело взялся иностранный специалист, да к тому ж руснак, то теперь это дело пойдет.
И оно таки шло. Потому что культура - великая вещ! Тем же манером я обходился и с монтерами. В мои обязанности входило, приняв жалобу, исследовать проблему, отделить станционные повреждения от линейных и после этого заполнить соответствующие заявки на ремонт. Для коллег по станции я записывал повреди в журнал, из которого они узнавали, что им предстоит делать, заступая в смену. А для монтеров навън я оформлял бланки с данными о поврежденном номере. Как только подобный бюлетен попадал к монтеру участка, тот (в идеале) выдвигался в направлении, означенном мной, к телефонному шкафу. Вдвоем с ним нам предстояло сделать пробы линии и локализировать место аварии. Дело-то вообщем плевое, правда если не учитывать тягу к труду и работоспособность коллег, о которых я упомянул выше. Поэтому на практике все выглядело несколько иначе.
Во-первых, бюлетени Вальо забирал у меня рано утром, и все звонившие после этого (а нормальные люди звонили после этого, придя на работу и получив возможность сообщить о своей беде) сразу же лишались всякой надежды на оперативное устранение поломки. А во-вторых, даже полученные монтерами заявки, таинственным образом терялись, забывались, не соответсвовали действительности и т.д. Общаться с монтерами по телефону на предмет проведения всяких измерений было сущим наказанием. Ну не умели и не хотели они уметь проводить эти самые измерения, а и устранять повтреждения им было также совершенно ни к чему. У них-то дома телефоны работали. Да и на работе всегда телефоны были под рукой. И вот тут моя ненавязчивая дипломатия опять оказывала мне услугу. На хамство все привыкли отвечать хамством. Но на мои нежные просьбы немножечко поработать коллеги реагировать по хамски не решались. Ну не могли они грубить и наглеть, когда воспитанный русский инженер Вексельман уморительно смешно обращался к ним с такими пустяками. И пробы худо-бедно совершались. И дело по миллиметру двигалось.
Со временем мой болгарский стал ''вполне и даже''. Не хвастаюсь, а констатирую. Мне просто некуда было деваться, работая целыми днями и разговаривая только на нем. Язык сам влезал вменя. Оставалось лишь не сопротивляться. А я и не думал сопротивляться. Ведь мне всегда доставляли удовольствие игра слов, жонглирование фразами и выдумывание новых сочных словечек. А на болгарском это начало у меня получаться по аналогии с русским. Уже через год с небольшим я перевел на болгарский пару детских стишков для Альки, просто дурачась (ей этого совсем не было нужно). Важно то, что через полгода моей работы на АТС палец в мой рот класть уже было небезопасно. Постоять за себя я мог. В смысле - за выполняемую работу. А по прошествии еще некоторого времени мой непосредственный шеф Васил Москов принял решение поставить меня в смену. Не помню, но кажется кто-то ушел в отпуск, кто-то разболелся и назрела необходимость в такой перемене. Моих заслуг, конечно, никто не учитывал. Да и какие там заслуги. Если бы не появился инженер на этой станции еще лет пятьдесят, ничего бы абсолютно не случилось.
Кстати, к этому моменту инженерную бройку (единицу) в штате уже сократили, и моя должность звучала теперь весьма издевательски: ''механик АТЦ - инженер Векселман''. На мой вопрос, кем же я теперь считаюсь, Москов ответил, что ''механик'' - это должность, а ''инженер'' - это ''титла'', которая(ый) у меня - пожизненно.
Вообще, с титулами в Болгарии - все впорядке. На дверях в квартиры, где принято вывешивать таблички с именами жильцов, мне не раз доводилось читать: ''доктор Желязков'' или, скажем, ''инженер Боздуганов''. А уж ''адвокат Керемедчиев'' - святое дело.
Значит, предстояло мне начать работать по трехсменному графику, что предполагало и ночные дежурства. Именно дежурством называлась наша ночная работа. В этом была зашифрована ее суть: ночью не нужно было ''стоять у станка'' беспрерывно. Требовалось провести необходимую профилактику, выявить поврежденные сооружения, проверить сигнализацию, сделать еще кое-какие манипуляции, а после окончания этих трудов разрешалось отдыхать. Для этого там имелась раздвижная кожаная кушетка и шкафчик с подушками и одеялами. Раньше все это не попадало в поле моего зрения, т.к. днем полежать, укутавшись одеялом, не было никакой возможности. Теперь же я начал готовиться не только к работе, но и к отдыху и даже ко сну в стенах родной станции.
Первая моя ночная смена мне запомнилась лишь одним. Как раз тем, о чем я и хотел рассказать, затевая это повествование. Уже сделал я все пробы и проверки. Уже загасил всю сигнализацию на станции. ''Сигнално-повиквателна машинка млъкна'' (сигнально-вызывное устройство смолкло), и начал я устраиваться на ночлег. Достал из тумбочки възглавница (подушку), навлек на нее кълъфка (наволочку) и вместе със юргана (с одеялом) стал это все пристраивать на кушетке. И тут взгляд мой наткнулся на крупную застиранную надпись поверх одеяла. Я не поверил своим глазам. Бросившись к шкафчику, я вытащил из него остальные штук пять одеял и убедился, что надпись присутствует на каждом из них... В эту ночь уснуть я долго не мог, меня душил хохот. На каждом одеяле по трафарету было написано только одно слово: ''ГЛАВА''.
Перевести?
2006. Хайфа.