Умение разглядеть нечто в зыбком колыхании вод было с ним всегда, и тревожило родителей едва ли сильнее, чем бабку, виделся с которой не чаще, чем маме с отцом приспичивало навестить старуху, а такое случалось лишь когда она напоминала о себе. Обычно – скрипучим голосом соседки Матрены, которая после своего грозного «Алё!» и присталых возрасту сетований на равнодушие молодёжи передавала трубку бабушке.
— Ма, ну ты сама можешь позвонить, без привлечения посредников? — хмурил лоб отец, наматывая на палец телефонный провод. — Ну да, ну да, — привычно кивал головой на её оправдания. — Да, на выходных приедем, с Андрейкой твоим, конечно. Ма, да всё у нас нормально, закрутились тут по-своему, извини. — Закрыв трубку ладонью, поворачивался к Андрею и маме, крутившей пальцем у виска, жал плечами: ну, мол, что я могу поделать, уже пообещал.
Андрей плелся в свою комнату вроде как смотреть телек, а мама с папой на кухне старались ругаться, не повышая голоса. Андрей добавлял громкость, и, развернув стул спинкой к телевизору, усаживался перед аквариумом. Он выбрасывал из головы названия рыбок, как только отец с матерью в очередной раз заселяли аквариум, и ему было наплевать, сыта ли живность, и кормёжку немногочисленного рыбьего стадца он всякий раз производил только для того, чтобы твари поднялись к кормушке. За кажущейся неподвижной водой наблюдать было интереснее. Мельтешение пузырьков воздуха из трубки компрессора отвлекало, как и рябь рыбьих тел у кормушки, и Андрей сначала выключал свет, а потом и компрессор. Глядя в воду, он словно погружался в неё, и потом, наутро, просыпаясь почему-то в постели, просыпаясь от маминых всхлипываний, он смотрел в спину матери, выуживавшей сачком из аквариума дохлых рыбок. Кошек у них никогда не было, и мать стряхивала содержимое сачка в мусорное ведро. За всем этим почти всегда наблюдал отец. Привычно сжимавший в руке ремень, с выражением усталого безразличия на лице.
— Вить, вот зачем ты его бьёшь? — спрашивала мать после порки, за зав-траком. Глаза, воспаленные от слез так, что казалось, вот-вот закровоточат, перескакивали с раздраженно кромсавшего омлет мужа на зарёванного сына, уставившегося в свою чашку чая так, словно орнамент размокших листьев на дне занимал его куда больше, чем ответ отца.
— Надо же его к ответственности приучать, — говорил отец упрямо.
— Да, но рыбок-то ТЫ тащишь, — пыталась оспорить мама.
— Не собаку же в аквариум сажать, — говорил отец, подмахивая вилкой последний кусок омлета и отправляя его в рот.
— Я с вами с ума сойду, — говорила мама. — Андрюш, пей чай, в школу пора.
Андрей, всякий раз зажмуриваясь, в три глотка выпивал остывший чай.
Родители переглядывались.
Когда Андрей был во втором классе, отец, вывалив накануне в аквариум очередную рыбью стайку, наутро привел сына в бассейн.
— Изобрази из себя рыбку, — улыбнулся папа криво и огляделся, нет ли кого рядом. Какое там – за гвалтом и всплесками воды Андрей и имя тренера с первого раза не расслышал. Петр Иваныч, вроде. Андрей смотрел на воду: играющие на белой плитке дна бассейна блики притягивали.
— Э, малыш, — взял его за плечо тренер. — Рановато. — Тренер глянул на отца: — Плавать умеет?
— Не-а, смотреть – это да, — сказал отец, покачиваясь с носков на пятки.
— Вообще поздновато вы его привели, папаша, — сказал тренер, как показалось Андрею, робко.
— В каком смысле? — отец перестал раскачиваться. — Да что вы в него вцепились? Отпустите, не маленький.
Тренер разжал пальцы. Андрей, как обмылок, скользнул в воду.
Это было, как наполняющие глаза слезы. Слез было много, и они сомкнулись над ним. Вздох ещё оставался в его лёгких, и он стал выпускать его, потихоньку, чтобы маленькие пузырьки, такие, как из того шланга компрессора в домашнем аквариуме, не мешали смотреть, как всё более расплывающиеся в голубоватой линзе воды лица отца и тренера искажаются. Мужчины почему-то схватились сначала друг за друга, а потом стали кричать, с сквозь чуть звенящий гул бьющего по барабанным перепонкам давления, сквозь словно растянутые крики с поверхности, сквозь шлепанье чьих-то ладоней по воде, их вопли были, как зов перепуганных китов. Потом всё заслонило лицо с широко распахнутыми темными глазами, лицо в колышущемся ореоле волос, и было в этом что-то странное и смешное, и Андрей захихикал, и закашлялся, захлебываясь и плача, и плавая в слезах, даже не плавая, а погружаясь, и когда уже его лопатки коснулись холодной плитки, лицо снова приблизилось, и его накрыло волной волос, и потащило вверх, и он вяло сопротивлялся – было интересно, чем всё закончится. Наверное, он утонул.
Было неудобно ощущать себя словно сломанным посредине и, выплевывая воду, биться затылком о пол. Слезы отступили. Из мрака выплыла бледная луна отцовского лица.
— Убирайтесь, — донеслось из далекого далека. Тренер, догадался Андрей, и улыбнулся.
— Пап, когда за рыбками поедем? — надо бы лукаво, а вышло задышливо. Андрей закашлялся, приподнимаясь на локте.
— Какие рыбки? В больницу надо… — сказал отец, не шевеля белыми губами, но, тем не менее, вполне разборчиво.
— Зачем? — подал голос тренер. Он тер переносицу так, будто под кожей его одолевали жуки-носоеды. — С ним же всё нормально, благодаря нашей Наяде, правда ведь? Давайте ко мне пройдём, хорошо? — он взял отца под руку.
— Надя, — сказала девушка с темными глазами, кивнув и выкручивая мокрые волосы.
— Нет, ты – наяда, — сказал Андрей уверенно.
— Для тебя-то уж точно, — сказала она, помогая ему подняться и укутывая махровой простыней.
Больше в бассейн он не ходил. Гоняй лучше на велике, сказал вдруг рас-щедрившийся папа, и вместе с очередным пакетом с новыми обитателями аквариума притащил домой велосипед. В тот день, наверное единожды, Андрей насыпал корм в плавающую по поверхности воды пенопластовую рамку кормушки из осознанной жалости – всё равно им подыхать.
Родители всю дорогу твердили, что бабушке совершенно ни к чему знать их маленькую тайну. Бабушка, мол, старенькая, не дай Бог чего. Андрею казалось, что мать с отцом скорее о себе пекутся – папа вжимал голову в плечи всякий раз, как бабушка принималась распекать его, а мама так и вовсе боялась. Это они могли друг при дружке хорохориться, в деревне же вели себя тише травы. Потому старались надолго не задерживаться, предпочитая Андрея оставлять на побывку, коль будет на то его желание.
Обычно из постели его поднимал запах бабушкиных пирожков, и он, еще не до конца проснувшись, шлепал на кухню, вскарабкивался на высокий табурет и, болтая ногами в воздухе, глядел на возившуюся у печки бабушку, пока она, выложив в тарелку новую порцию пирожков с противня, не оборачивалась. Она всякий раз испуганно вскрикивала, вскидывая ладошку ко рту, и Андрея это забавляло, и хоть бабушка перед этим отставляла тарелку в сторону и задвигала противень дальше в печь, внук весело хохотал, не придавая значения бабушкиным приготовлениям собственно к испугу.
Бабушка ставила перед ним тарелку и огромную кружку молока, садилась напротив и, подперев подбородок, глядела на него, пока он уплетал пирожки и отхлебывал из кружки. Он бросал поначалу в окаймленную молочной пенкой кружку настороженные взгляды, а потом просто запивал, уплетая пирожки за обе щеки и иногда вопрошающе взирая на бабушку, как только она издавала протяжный вздох. Она качала головой: ничего, мол, ешь.
Как-то бабушка, взяв его за руку, повела его через всю деревню, к поко-сившемуся дому на окраине. Андрей чувствовал себя неловко – тащат его, как маленького, - но бабушкина хватка была одновременно болезненно цепкой и успокаивающе защищающей, и он лишь стыдливо опускал глаза, когда на них смотрела деревенская детвора.
— Глаш, а вы куды? — спросила одна из баб в очереди у хлебовозки. Глазки у бабы рыскали по Андрею так, что он буквально ощутил царапание ее взгляда по всему телу, и спрятался за бабушку.
— Да к Матвеихе, — сказала бабушка едва слышно, но гомон в очереди мгновенно затих. — Да иди ты, — буркнула бабушка и потащила Андрея дальше, и он, суча ногами и едва не споткнувшись, оглянулся и увидел, как некоторые бабы торопливо, как-то стыдливо, крестятся.
Матвеиха сидела на рассохшемся крыльце; выгоревшее до бурого, сохра-нившее черный цвет лишь под мышками, платье походило на украшенный разноцветными пуговицами мешок. Обмотанную вокруг головы тряпицу язык не поворачивался назвать платком. Глянув на Андрея белесыми глазами, от какового взгляда Андрею показалось, что его будто земля засасывает, она качнула головой в сторону разверстой, как пасть, двери, и отбросила папиросный окурок.
Андрей с бабушкой вошли в темное, пропахшее кошачьей мочой и полынью, нутро домика. Матвеиха, протащив по бороздам в полу просевшую дверь, прикрыла её. В льющемся сквозь косую щель солнечном свете плясали пылинки.
— За стол, — прошелестела Матвеиха.
Андрей подивился – потчевать страшная старуха их не собиралась: на столе стоял только медный таз с прилепленной к краю, втопленной в восковый наплыв, свечой. Он подошел ближе: дно наполненного водой таза было испещрено вогнустями и выпуклостями, будто таз изготовили методом выколачивания. Узор разновеликих цветовых пятен, преломляющийся зыбкой линзой воды, подрагивающей расходящимися от центра кругами ряби, притягивал, и надо было только, расфокусировав взгляд, наклониться ближе, чтобы в мельтешении расплывчатых пятен разглядеть ускользающую картинку…
— И вот так по нескольку раз на дню, — сказала бабушка.
— К воде не пущай, — прошелестела Матвеиха. — Идите ужо, сделаю. Яйца-то принесла?
— А как же ж, — сказала бабушка, вытаскивая из кармашка кофты пару завернутых в платок яичек. Положила на стол рядом с тазом – внук застыл, склонившись над водой, и концы его челки плавали в воде, как растекающиеся от головы чернила. Бабушка вскинула руку в желании перекреститься и глянула в угол – иконы повернуты ликами к стенам. Отдернув сложенные в щепоть пальцы ото лба, бабушка положила ладонь на голову Андрея:
— Пойдём, внучок.
С видимым сожалением он поднял голову – в глазах досада.
— Не углядел? — на бабушкины глаза навернулись слёзы.
— Не-а, — разочарованно протянул Андрей, вставая с лавки и нехотя отходя от стола.
Хлебовозка дано уехала, но отоварившиеся бабы не покидали пятачка пе-ред магазином. При виде их бабушка приостановилась, потом ускорила шаг.
— Ну, и как дела у вашего ихтиандыря? — расцвела золотозубо Зоська, продавщица, то ли на солнышке раскрасневшаяся, то ли в подсобке остограммившаяся.
— Не твоё собачье дело, — огрызнулась бабушка, и Андрею почему-то стало стыдно. Он выдернул свою руку из бабушкиной, и пошёл рядом с видом, должным показать деревенским, что он просто так вот рядом идёт, а не торопится вслед за бабушкой, чтобы скрыться в ее дворе от этих цепких, сочувственных, испуганных, насмешливых взглядов: казалось, встречавшимся по пути нечем было другим занять глаза, кроме как на Андрея с бабушкой пялиться.
В доме бабушке стало плохо, и она прилегла на кровать, так осторожно, что казалось, больше переживает, что постель сомнет, чем за свое сердце, руку на которое положила метров за сто до калитки. Андрей помог бабушке закинуть ноги на кровать, стащил растоптанные туфли, и уселся рядом, глядя, как бабушкино лицо бледнеет, приобретая восковый оттенок, в то время как на морщинистых щеках проступает бледно-свекольный румянец проступающих сквозь тонкую кожу жилок.
— Ну, что ты там, у Матвеихи, видел? - едва слышно проговорила бабушка, попытавшись улыбнуться. — Обманул ведь. Нехорошо это.
— Наяду, — сказал Андрей, и, смутившись, торопливо добавил: — Надю то есть.
Бабушка, охая, повернулась на бок:
— Каку таку Надю?
Пришлось рассказать. Андрей понимал, что этого не стоит делать, и не потому, что родители просили не рассказывать о происшествии в бассейне, а потому что бабушке плохо, и это может вообще добить её, но в попытке высказаться, поделиться, не мог заставить себя замолчать, перенести разговор на другое время, сначала душащие, а потом проступившие и хлынувшие из его глаз слезы словно подталкивали его к тому, чего делать пока не следовало.
Бабушка стала задыхаться. Он метнулся в кухню – вёдра были пусты, да бабушка никогда при нём впрок воду и не оставляла – притащив из колодца в глубине двора очередное, сразу же пускала воду на хозяйственные нужды. Он схватил ведро, громыхнувшее о край другого, и настороженно вжал голову в плечи, полуобернувшись в сторону бабушкиной спаленки – тихо, только сиплое, сбивчивое дыхание. Он на цыпочках вышел во двор, не прикрыв за собою скрипучую дверь. Волчок, против обыкновения, не стал встречать мальчика радостным взлаиванием, а наоборот, поджав хвост, скрылся в малиннике.
Сруб колодца, крытый односкатной крышей, походил на большую собачью будку, в длинном торце ее, повернутом в сторону выложенной битым кирпичом тропки, имелась дверца. Открыв ее, Андрей обнаружил укрепленный внутри стержень с насаженным на него круглым чурбаком, из которого торчали четыре перехватных ручки. По чурбаку вилась влажная цепь, на свисавшем конце которой качалось ведро. Делов-то, подумал Андрей, отцепляя удерживающее одну из ручек металлическое кольцо. Ведро упало вниз – глухой всплеск он услышал сквозь звенящий шорох разматывающейся цепи. Поднимать ведро было несложно, но неудобно, и Андрей вскарабкался на приступок, прибитый к нижнему бревну.
Ведро уже было так близко, что оставалось только, протянув руку, качнуть цепь и приткнуть емкость к краю окна, втащить на который каких-то десять литров воды Андрей точно сможет, если здорово постарается. Он потянулся за цепью. В колыхнувшейся темной воде промельком отразился не он. Позабыв нацепить на ручку ворота кольцо, Андрей, хватаясь за край ведра, отпустил ее. Ведро рвануло его вниз. Он сложился пополам, повиснув вниз головой на короткий миг, пока ведро выскользало из его пальцев. В живот больно врезался край окна. В следующее мгновение его буквально выдернули из колодца, и в своем коротком полете он видел перекошенное в испуге лицо какого-то сивоусого мужика. Мужик склонился над ним, пошлепал зачем-то по щекам, потом схватил за шиворот, и поволок к дому, как мешок картошки, по пути отмахиваясь от прыгавшего на него, вившегося под ногами, захлебывавшегося хриплым лаем Волчка.
Бабушка, привалившись к столбику крыльца, крестилась.
— Глашка, отправляй-ка ты к деткам этого ненормального, — сказал мужик, отпуская Андрея. Тот повалился на дорожку.
— Тебя не спросила. — Бабушка, заведя руку за спину, оттолкнулась от столбика, и, покачиваясь, уперла руки в бока. Потом бессильно опустила: — Прости, Петро. Спасибо, за Андрейку-то.
— А чё Матвеиха? — мужик сощурился, вытаскивая из штанов мятую пачку сигарет.
— Сами разберемся, — насупилась бабушка. Повернулась к Андрею: — Щас отцу-то с матерью позвоню.
— Ну, я пошёл, что ли, — сказал мужик, прикуривая.
— Иди, иди ужо. Там, в сенях, возьми.
Мужик шмыгнул в дом, вышел, засовывая под рубаху бутылку.
— Вишь, как, — сказала бабушка, — без опохмела – хоть пропадом все пропади.
— Это что он меня, — начал Андрей, поднимаясь и отряхивая со штанов пыль да налипшую траву, — за водку спас?
— Да не, это я так. Иди ужо ко мне, горюшко, — бабушка развела руки. Андрей бросился к ней в объятья, и так они стояли, пока он, казалось, не выплакал все слёзы.
Выйдя поутру во двор, зябко поёживаясь в застилавшем двор тумане, Андрей едва не закричал, когда из тумана проступила темная фигура у калитки.
— Ба-а-а, бабушка! — позвал он, силясь удрать от взгляда этих белесых глаз, и не в состоянии тронуться с места.
— И-и-и, Матвеиха, — бабушка приобняла его за плечи, — заикой ишшо сделаешь! Чего тебе?
— Пусть Витька Надюху ту привезет, — прошелестела Матвеиха. — И будто растворилась в тумане.
Белые «жигули» приткнулись углом бампера к забору, и Андрей выбежал встречать приветственно просигналившего отца. Отец обнял его, потом от-странил и, удерживая перед собою на вытянутых руках, встряхнув, спросил:
— Ну зачем, зачем ты рассказал про Надю?
Было это странно – Андрей-то думал, отец ругаться станет за то, что Андрей разболтал о бассейне, расстроится из-за колодца, а его волновала какая-то Надя. Андрей заплакал.
— Знаешь что, сынок, вы Андрейку тока не впутывайте в ваши шашни. А то, может, оставишь его? Мы тут к Матвеихе ходили…
— Ма, ты в своем уме? Соображаешь вообще, что делаешь?
— А ты? — спросила бабушка, и отец покраснел.
Придержав голову Андрея, чтоб он не приложился о край крыши, отец едва не зашвырнул его в машину. Перегнувшись, пристегнул ремнем:
— Посиди пока, радио послушай.
Андрей покрутил ручку, от нечего делать порылся в бардачке. На его колени упала фотка – папа и та самая наяда Надя, что спасла его. Он какое-то время оторопело разглядывал снимок, потом запхнул его обратно, привалив кассетами и какими-то то ли счетами, то ли справками.
— Ну как, не скучал? — спросил отец так, будто и не ожидал ответа.
— Не-а, — ответил Андрей и отвернулся.
Пару лет не был он в деревне. Бабушка звонила иногда, осторожно спрашивала о новостях, говорила, если что надо передать отцу. Андрей стал посредником в отношениях близких людей, разделила которых Надя. Их семья рвалась в клочья, и глядя на вечно зареванную, ставшую выпивать маму, Андрей думал, что лучше бы тогда он утонул. Плавать он так и не научился, общению с друзьями предпочитал книги и молчаливое затворничество, вытащить из которого отец хоть и силился, но то ли не понимал, то ли не желал понимать, что Надя хоть и спасла тогда сына, всё же никогда не станет ему родной. Всякий раз, когда она, стараясь сблизиться с мальчишкой, пыталась вывести того на разговор или развеселить, в конце концов отставала с видимым раздражением и едва скрываемой злобой.
— Пап, она меня не любит, — говорил Андрей, сидя на заднем сиденье машины, когда они ждали у бассейна Надю.
— Ну, не разорваться же ей, — похохатывал отец.
Он отвозил сына домой, и уезжал в очередную командировку. Такая затя-нувшаяся игра, где все знали скрытые карты других, уже приелась, но родители всё старались делать вид, будто ничего не происходит. Стараясь уберечь его детскую психику, разрушали её своим враньем.
Они таки развелись. Андрей предпочел остаться с отцом – тот хоть так не пил. Ну да, было трудно свыкнуться с мыслью, что теперь женской составляющей семьи станет Надя, но не труднее, чем видеть, как болото пьянства затягивает мать всё глубже. Папа отправил маму к её родителям, в далекий Свердловск. С глаз долой – из сердца вон, говорил отец с задором, опрокидывая в рот рюмку и смахивая слезу. Наверное, водка горчила.
В первый день летних каникул они поехали к бабушке.
— Он ты какая, — сказала бабушка, обходя новую невестку со всех сторон. — Здорова кобылка, а Вить? — и толкнула сына локтем в бок. Отец болезненно сморщился:
— Ма, ну чё ты…
— Андрейка, подрос-то как, — бабушка обняла внука, уже не наклоняясь к нему. Андрей стыдливо замялся, не зная, куда деть руки – казалось, приобними он бабушку в ответ, сделает ей больно.
— Здрасте… — проговорила Надя неуверенно. Все обернулись.
Положив подбородок на верхний, полукруглый край калитки, стояла Матвеиха. Тот же взгляд белесых глаз, та же тряпица на голове. Оторвав голову от калитки, Матвеиха цокнула языком, недовольно качнула головой и ушла, прихрамывая.
— Это кто? — дрожащим голосом спросила Надя, зябко поеживаясь и проводя ладонями по предплечьям. — Лицо какое-то знакомое.
— Та не дай Бог, — сказала бабушка непонятно. — Ну, пошли в дом, что ли.
— Ну, купаться идем? — тормошил его отец.
— А? — непонимающе огляделся по сторонам Андрей, потом перевел взгляд на отца и улыбнулся. — Здорово. А не глубоко?
— Да не должно быть. Давай, давай, Надя уже собралась, нас ждет.
— А она что, с нами? — разочарованно спросил Андрей, и, увидев, как нехороший промельк исказил на миг лицо отца, торопливо добавил: — Ну, хоть одна девчонка.
— Эх, весь в папку! — вскрикнул отец и легонько потрепал его по голове. — Давай, давай.
Они шлепали по росистой траве, папа с Надей что-то нашептывали друг другу на ушко и хихикали, как дети.
Пастушок, ростом с Андрея и того же, похоже, возраста, похлестывал тро-стинкой по округлым бокам коров, которых гнал, наверное, на выпас. Парнишка дурашливо отсалютовал:
— Здрасьте. Купаться?
— Ага, — сказал Андрей гордо. — Давай с нами, — ну так, для проформы, как говорил отец.
— Ну да, как же, — по-взрослому вздохнул пастушок, с этими вон толстозадыми тока и купаться. Разбредутся – ищи потом. А вы на Русалочье?
— Не понял, — отец аж остановился и отпустил талию Нади. — Ты что нам голову морочишь, пацан? Я ж тут родился. Думал, вона – городские пожаловали, можно и головы им дурить?
— Да не, дядь, это мы так карьер прозвали. Вода уж больно холодная.
— Ну да, до ключей докопались, вот его и залило, это я помню. Ну так у бережка-то, ну, со стороны Недвиговки, оно, вроде, и ничего?
— Ага, для малышни, — набычился пастушок и сплюнул. — Некогда мне тута с вами…
— Да иди уж, — отмахнулся отец. Хмыкнув, сказал задумчиво: — Надо же, Русалочье. Романтика.
Едва заметные клочья тумана стелились над водой, и растворялись в лучах начинавшего припекать солнца.
— Да мы не одни, — сказала Надя, показывая пальцем на темное пятно в паре сотен метров от них.
— Вот же ж, не сидится старой, — пробормотал отец недовольно. — Вы тут располагайтесь, пойду узнаю, может, помочь ей.
— Это эта, что ли, что утром приходила? — спросила Надя, приложив ла-донь ко лбу на манер козырька.
— Матвеиха, — сказал Андрей. — Только она и рядится во все черное.
Помахав рукой вслед обернувшемуся отцу, Надя разделась, оставшись в закрытом купальнике с надписью arena над бедром. Наяда, в самом деле, наяда, подумал Андрей, глядя на неё.
Разбежавшись по песку, Надя будто несколько шагов по поверхности воды сделала, потом, словно оттолкнувшись от нее, взлетела и, плавно изогнувшись, вошла в воду, казалось, расступившуюся перед ее тренированным телом. Андрей наблюдал за этим с открытым ртом. Что-то загудело, и, оторвав взгляд от появившейся над водой головы Нади, Андрей перевел его на противоположный берег: там высились две сараюхи насосных станций, подававших воду для полива. Он посмотрел в сторону о чем-то спорившего с Матвеихой отца. Старуха отрицательно махала головой, отец яростно жестикулировал. Потом, словно почувствовав его взгляд, обернулся, и прокричал что-то неразличимое за гулом насосов. Замахал руками, продолжая что-то кричать. Андрей помахал в ответ.
— Ну, иди же, дурачок, — сказала Надя.
Андрей поёжился – она никогда не говорила с ним таким голосом, низким, будто скребущим по барабанным перепонкам, таким, отчего он дико засмущался, и готов был сквозь этот проклятый песок провалиться, когда обнаружил, как встопорщились его плавки.
— Иди, иди же, глупыш, Надя научит тебя… — она вскинулась над водою, и опять ухнула в неё, но и короткого мига хватило, чтобы увидеть, что Надя сбросила купальник – или ему показалось, или он хотел, чтобы она его сбросила, - и она вновь погружалась и всплывала, и вокруг неё плескались волны, чуть пенящиеся вокруг тела.
Андрей обернулся к отцу – тот всё так же орал, пытаясь перекричать гул насосов и махая руками. Темная фигура Матвеихи не двигалась, лишь ее белесые глаза, как два кончика иголок, кололи тело Андрея, будто подзуживая его погрузиться в воду, сбросить с себя эту невыносимую скребущую чесотку.
Он поднялся, подошел к краю воды, опустил в неё ступню. Словно ледяная ладонь охватила ногу, пот телу пошли мурашки.
— Да ты, дурашка, сразу ныряй, ко мне, — сказала Надя. Она повела рукой. волна захлестнула икры Андрея, и он слабо вскрикнул.
Сделал шаг, еще один. Песчаное дно продавливалось под ногами, как мокрая перина, и, чтобы не увязнуть, надо было переступать, и, влекомый взглядом Нади, отступая на шаг, делал два в глубину. Вода уже была ему по пояс и, покачиваясь от набегавших, окатывавших его чуть не до плечей, волн, он заворожено ступал за хихикающей Надей, то плававшей вокруг него расширяющимися кругами, то отдалявшейся так, сто он видел её спину и отталкивающиеся от воды пятки. Потом она оборачивалась, отводила от лица мокрые волосы кончиками пальцев:
— Ну, иди же, дурачок.
Он уже стоял на носочках, задирая голову и захлебываясь, когда новая волна накрывала его с головой.
Его потащило назад.
Отец, отплевываясь, прыгал на одной ноге, склонив голову набок и шлепая ладонью по уху:
— Ты как, нормально?
— Лучше бы я утонул, — сказал Андрей. Надя всё плавала кругами, будто по краю невидимой воронки.
— Ты мне это брось, слышишь? — отец склонился над ним, потрепал по голове. Потом подошел к воде:
— Надь, давай, закругляйся.
Та его будто и не слышала. Она рассекала воду со всё возраставшей скоростью, и за ее то пропадающей из виду, то показывавшейся над водой головой вскипали бурунчики.
— Надь, Надь, я кому говорю! — кричал отец.
Андрею показалось, будто в центре карьера появился еще не отчетливо обозначенный, концом в глубину повернутый конус глаза воронки. Он то углублялся, то кружил у самой поверхности, и уже качавшиеся, казалось, вполне себе мирно на поверхности воды веточки устремлялись к нему вполне целенаправленно.
— Надь, Надь, там что-то происходит! – кричал отец, а Надя плыла всё быстрее, и мелькнувшие на миг над водою её пятки показались Андрею нелепо сросшимися во что-то вроде розоватого хвоста. Мусор с поверхности воды уже кружил ближе к центру водоема, и углублявшийся на глазах водоворот, казалось, вот-вот обнажит дно карьера. Брызги летели на берег, Андрей смотрел на происходящее широко открытыми в ужасе глазами, а отец все бегал по берегу и, схватившись за голову, лепетал: — Надь, Надь, возвращайся…
— Туды ей и дорога, — сказала бабушка, и Андрей едва не обмочился. Бабушка стояла над ним, глядя на кружащие по карьеру волны, на голову Нади с развевающимися вкруг нее по воде волосами.
— Ма, ты-то тут как? — отец бросил свои бесполезные призывы, и с изможденным видом упал на песок.
— Говорила, сразу надо было к Матвеихе её весть, — сказала бабушка. Ветер сорвал с ее головы платок, и она успела его ухватить за самый край, и теперь, с этим своим рвущимся из руки платочком, была похожа на провожающую.
Ветер внезапно стих, волны плескались как ни в чем не бывало.
— А было ли это? — спросил отец, оторопело оглядываясь и ощупывая себя и Андрея.
— Хорошо б, коли так, — сказала бабушка. — Вот тебе и наяда. Ну что, мужики вы мои горемычные, за мамкой теперь поедете?
Теперь Андрею за тридцать. Он любит приезжать на этот карьер один. Подолгу смотрит в воду и дивится, что горожане до сих пор не оккупировали Русалочье озеро. Не то чтобы вода в нем и впрямь такая холодная, а то, что тонут иногда – ну так где не тонут?
С матерью у отца по-новому не сложилось.
Проживая то с отцом в Ростове, то с матерью в Свердловске, потом опять ставшем Екатеринбургом, так и не смог понять, с кем ему лучше. Окончил мореходку. Ходил под разными флагами к разным берегам. Русалок нигде не встречал, и теперь всё чаще задумывается, было ли – не было то, что произошло с ним когда-то. Плавать так и не научился, и каждая новая команда, с которой случается ходить, гордится уникумом, с которым делит корабельное житье, с моряком, боящимся моря.
**************************************