ВОВКА СЫН
«Испытание верностью» - так собирался назвать этот рассказ поначалу, как бы в подкрепление и вслед предыдущего – «Испытание надеждой». Это соответствовало бы новой теме рассказа и продолжению наших злоключений в те далекие послевоенные годы. Но вот, поразмыслив, решил все же обозначить в заголовке Вовку, сына дяди Гриши. Почему? А вопреки содержанию – такая вот закавыка. Рассказывать о нем особо-то и нечего. Учился, трудился, локтями не орудовал, не лез без надобности в бутылку и в другие узкие проходы с мылом и без. Словом, прошел по своей, не без колдобин колее жизни ровным шагом, не затоптав сапогами ростки подорожника, не осквернив жнивье злобным плевком в сторону пылящего комбайна. Но именно он, Владимир, много лет спустя, удивил меня трепетной заботой и преданностью немощному старику, который отцом ему вовсе и не был. И я часто думаю о нем.
ОСТАТОК ПУТИ
Пытаюсь вспомнить, долго ли, или коротко добирались до тех самых Топок, которых мама часто упоминала как о чем-то важном в завершении наших мытарства, и не могу. Не вспоминается. Не должны же мы были весь остаток пути провести на углях тендера паровоза. Могли просто-напросто замерзнуть, весна – не лето. Вообще память странная штука, отрывочная какая-то, лоскутная. Что-то помнится ярко, будто это происходило не далее как вчера. А что-то, что было между ними, будто и не было вовсе. Вот и те случаи с солдатами, которые каким-то наглядным образом «доказывали» военному патрулю, что везут с собой жен, и с ушлым мужичком, умыкнувшим наш чемодан, помню хорошо, а весь остальной довольно длинный путь от Минусинска до станции Топки будто проспал…
… Вот голова машиниста высовывается из окна наружу, вот его рука поднимается, тянет на себя какой-то рычаг. Следом раздается призывный гудок паровоза. Вот чья-то другая рука открывает топку. Там бушует яркое пламя, и в это пламя отчаянно кидается лопата с углем, будто желает загасить его, но ей этого не удается…
… Вот я стою, вцепившись в портфель, плачу. А мама наклонилась надо мной, уговаривает:
- Клара хочет кушать, я хочу есть. Ты же тоже хочешь?
Конечно, хочу. И очень сильно. Но еще больше хочу ходить в школу с этим портфелем, таким красивым. Новым. Кожаным. Вспоминаю американские тушенки и думаю: «Зачем мы их оставили в тумбочке, там в Артемовске? Было бы что поесть, и не отбирали бы у меня портфель». Забываю при этом, что от них давно бы уже ничего не осталось - съели бы еще зимой в Минусинске.
- Потом мама купит тебе другой, - поддерживает маму сестра, – еще лучше. Правда, мама?
- Ну, конечно.
В конце концов, сдаюсь. Мама уходит куда-то с моим портфелем. Что она получила за него взамен, что мы ели, теперь на эти вопросы ответить некому, а я не помню…
… Дальше мы стоим на тормозной площадке грузового вагона. Оказывается, Топки – еще не конечный пункт. Нужно добираться еще до станции Плотниково. Но это уже пустяки – каких-то 20-30 километров. О-хо-хо! И зачем мы так рвались куда-то уехать? Жили бы себе спокойно в своем Артемовске. Не тужили. В Сочи, видишь ли, захотели. На черное-черное, совсем черное море. Ага, «ждут» нас там. С нетерпением. То-то путь туда такой тернистый.
Ветер дует нам в лицо. Ярко светит солнце. Мама улыбается. Кажется, она забыла про чемодан, деньги и того прохиндея, который их украл. Кстати сказать, с тех самых пор и до ее кончины я больше не видел ее плачущей. Никогда.
Едем. С нами на одной площадке едет маленькая, не сказать, чтобы девушка, но уже и не девчонка. В облике, движениях ее прорывалась детская бесшабашность, а во взгляде - «взрослая» тревога, будто она чего-то боялась. На каком-то полустанке она попросила маму покараулить ее вещмешок, сказала, что обязательно вернется, как только состав тронется. Но не вернулась. Насколько помню, мы все, мама, сестра и я, были этому рады. В тайне надеялись, что добро, которое находится в мешке, достанется нам. Всем хотелось узнать, что же в нем, но боялись развязать его и посмотреть: вдруг эта девушка на следующем полустанке появится.
- Она могла сесть на площадку другого вагона, - поясняла мама. - До нашего не успела добежать.
Но девушка больше не появилась…
… А вот и наша станция, Плотниково называется.
- Теперь нам нужно пройти пешком еще семь километров, - «обрадовала» мама, когда мы оказались на перроне. Теперь ничто нам не мешало заглянуть в мешок. Развязали, заглянули. В нем оказался горох. Невелика добыча, но мама была рада и ей…
… Путь по весенней хляби до деревни Пинигино, наверное, был непростым. Но запомнилась лишь одна беда. Когда переходили через скрытый под снегом ручей, провалились в воду и дальше уже мокрые шли, не разбирая дороги.
ВОВКА
У крыльца почерневшего от времени, но еще крепкого, рубленного дома нас будто поджидал мальчонка лет трех. Он босиком стоял на снегу, писал, не обращая на нас внимание. Он мне почему-то сразу понравился: полненький такой, сбитый, круглолицый, с непокорным вихром жестких, соломенных волос.
Затем на крыльце одна за другой появились две девчонки. Они удивленно смотрели на нас. Явно, не ждали. Девчонка, та, что была повыше и старше, моих примерно лет, заголосила:
- Вовка, иди в дом. Не бегай по снегу. Иди в дом, Вовка. Вовка, я тебе что сказала?
Но Вова только взбрыкнул и в одной рубашонке и коротких штанишках побежал к речке. Из сеней вышла женщина, прикрывая полные груди серым платком. Она испытующе посмотрела на маму.
- Фатя, ты что ли? – вскрикнула она.
Мама смущенно и виновато улыбалась.
И тут разом все забыли про Вовку, который убежал-таки к реке босиком и скрылся за невысоким, но крутым ее обрывом. Начались охи и ахи. Объятия.
- Какими судьбами? Гриша смотрит в окно и говорит: «Уж, не к нам ли гости-то?». Я ему: «Какие гости?» А он: «Может, сестра с детьми?». Майка, что стоишь? Не слышишь, Галка плачет? Иди, покачай ее. Я ему не поверила. «Какие гости?», - говорю. А ты и впрямь нагрянула. Надо же! Что мы тут стоим-то? Пошли в дом.
- А Вовка?
- Что Вовка?
- Босиком же убежал.
- Ничего с ним не сделается. Он и в мороз босиком бегает.
- Почему босиком?
- А не в чем. Ну, пошли, пошли… Чем же я вас кормить буду? Голодом сидим сами. Весна. Сама знаешь, к весне все подъели. В колхозном амбаре мыши с голоду дохнут. Завтра отправлю девчонок в поле прошлогоднюю картошку собирать. Может, найдут сколько-то….
… Надо было видеть, какими счастливыми глазами тетя Нюра смотрела на «наш» горох. Даже дядя Гриша, который продолжал сидеть на лавке у окна, полюбопытствовал:
- Хороший горох-то?
- А ни чо – сухой, чистый. – Тетя Нюра покачала в руках мешок, как бы взвешивая. - Дня на три хватит.
В горницу прибежал Вовка. Щеки и ноги его были одного цвета – красные.
ДЯДЯ ГРИША
Что было на душе у дяди Гриши, какие чувства, кроме радости, испытывал он, когда вернулся с фронта, никто не знает. Дома его встретили смущенная жена, подросшие дети Юра, Эрик, Ия, Нина, Эмма, Майя и годовалый парнишка, который появился на свет без желания и согласия самой мамы. Рассказывали, будто дядя Гриша только и спросил:
- Как звать-то его?
И потом он никогда не упрекнул жену в измене и не спрашивал, с кем прижила мальчишку.
Из-за контузии дядю Гришу мучили головные боли. Работать физически он не мог. Освоил бухгалтерское дело. Но считать-то в разорённом хозяйстве было нечего. Так что, по большей части он сидел дома на лавке и поглядывал в окно.
Детки подрастали. Юра и Эрик уехали в Топки учиться на машиниста паровоза, Ия – в Кемерово, на штукатура. А Нина исхитрилась каким-то образом выучиться на фельдшера, работала. За спасибо. Ртов хоть и поубавилось, а из нищеты выбраться пока не удавалось.
… Гороха на три дня не хватило, съели за два. А с ним пропал и праздник общения близких родственников, которые много лет не видели друг друга. Мама в шестнадцать лет покинула отчий дом. Ее выдали замуж за проезжего снабженца, который увез ее в Красноярский край. А теперь ей перевалило за тридцать. И надо было не только думать, обсуждать, как жить дальше, а и действовать. Мама и Клара на колхозной лошаденке уехали в Кемерово. Меня определили в школу здесь же, в деревне - 2-й класс надо было как-то заканчивать. Так я остался еще и без матери.
На третий день тетя Нюра, как и собиралась, отправила Эмку и Майку на колхозное поле, за прошлогодней картошкой. Я тоже пошел с ними.
На косогоре снег растаял совсем. Мокрая земля парила, но была еще очень холодная. Мы копали ее голыми руками. Наши ноги были обмотаны какими-то тряпками, промокли, замерзли. Мы их еле поднимали – так набилась на них грязь. Руки скрючились и не разгибались. От боли мне хотелось плакать, но я боялся, что девчонки поднимут меня на смех. Опять вспоминал американскую тушенку. Там, в Артемовске мама работала на золотом прииске в столовой. Заведовала производством. И мы не бедствовали. Золото уходило в Америку, а оттуда городок получал разные товары и продукты питания: маргарин, сахар, яичный порошок, тушенку. Эти продукты имелись и у нас дома. Но я ел только сахар. Макал кусок хлеба сначала в воду, а потом в мешок с сахаром. От запаха тушенки меня даже тошнило. Когда мы поехали в Минусинск, мама на всякий случай прихватила с собой одну банку тушенки. В тумбочке их осталось штук пять. Еще не доезжая Минусинска, мы сильно проголодались. Прямо в кузове полуторки мама открыла банку. Она показалась такой вкусной!
К вечеру грязные и замерзшие мы вернулись домой. Надо сказать, не с пустыми руками. Сколько-то почерневшей, полу гнилой картошки мы все же принесли в ведре. А дядя Гриша натопил для нас баню.
Мы мылись втроем: он, Вовка и я. Дым еще не весь вышел из мойки. Такая баня, без печки и трубы называется «по-черному». Мы сидели прямо на полу, пригнувшись, чтобы не надышаться дымом. Дядя Гриша заботливо мыл Вовке голову, натирал ему спину. И потому, как он это делал, мне показалось, в этом доме по-настоящему любит Вовку лишь его неродной отец.