Натуралист и артиллерист - часть 2

    История жизни Вячеслава Всеволодовича Строкова, написанная его внуком к 100-летию со дня рождения (полный вариант книги со множеством фотоиллюстраций можно увидеть на сайте автора "Михаилстроков.рф" в разделе "О тех, кто рядом")


                Часть 2.  ЛЕНИНГРАД: ЛЕСНАЯ АКАДЕМИЯ, ОХОТНИЧЬЕ ХОЗЯЙСТВО И ВОЙНА


                16.


      В 1932 году Вячеслав Строков  (в молодости его называли уже не Вячей, а Славой) приезжает в Ленинград,  чтобы поступать в  Ленинградскую Лесотехническую академию, ЛТА. Вынесенная из Сибири любовь к лесу определила его выбор. Он окончательно отрывается от родительского дома и начинает независимую жизнь, устроившись для начала на завод слесарем.
    В 1933 году поступить не удалось, и вот по какой причине. Когда  во время вступительных экзаменов Слава пошёл с приятелями, которыми обзавёлся в общежитии, осматривать  новое учебное заведение, они забрели  в краеведческий музей при академии.

       –   И там в витрине,    –    рассказывал дед,   –    я увидел большой лук со стрелой-колотушкой, ну точь-в-точь такой, каким мы охотились в тайге на белку, чтобы не дырявить шкурку!  Захотелось мне похвастаться перед дружками, и говорю им: «А я знаю, что это за штука!»  Достал потихоньку, пока никто не видит,  лук из витрины и натянул шнурок. А один товарищ-умник ещё и руку подставил: пусть-ка шлепнет по ладошке!  Тогда ведь я сильный был, здоровый, а лук рассохся от лежания   –   ну, и соскочила  стрела раньше времени. И представляешь себе: та деревянная штуковина с такой страшной силой вылетела, что у изразцовой печи в углу отколола  кусок! Скандал был, конечно!..  Меня тут же выгнали. И из абитуриентов тоже…  Повезло тому, кто руку подставил: колотушка ниже прошла, а то бы и ладонь оттяпало. Вот такая силища у этого оружия!

     Как говорит Михаил Диев,  - который тоже слышал из уст деда эту историю и рассказал мне её более подробно, чем помнил я,  - из-за этого случая Вячеслав  вынужден был забрать документы с факультета (не знаю, на какой именно он пошёл вначале    –    возможно, на лесоинженерный) и на будущий год поступать на другой, лесохозяйственный.  А пока он продолжал работать на заводе. Днём стоял у станка, а вечерами «добирал» образование на рабфаке, то есть рабочем факультете. Обучение на нём давало некоторые льготы при поступлении. И на следующий год он всё же становится студентом.

     Вот что пишет о времени учения деда в академии его бывший ученик и коллега, а ныне известный российский орнитолог Виктор Анатольевич Зубакин - президент Союза охраны птиц России и автор статьи о В.В.Строкове в книге  «Московские орнитологи», вышедшей в 1999 году:

    «Годы учебы в академии были очень плодотворными. С учителями Вячеславу Всеволодовичу замечательно повезло. Достаточно упомянуть, что в Лесотехнической академии преподавал В.Н. Сукачев, а кафедрой биологии зверей и птиц заведовал профессор Г.Г. Доппельмаир. Помимо интенсивной учебы, Строков занимается научной работой. В 1939 г. в сборнике научно-исследовательских работ студентов лесотехнических вузов вышли две его первые статьи, одна из которых посвящена орнитофауне парка Лесотехнической академии. В.В. Строков организует охотничий кружок при кабинете охотоведения. Одновременно с этим он — староста литературного кружка и студкор многотиражки академии «Лесная правда», где публикует заметки под псевдонимом «Дядя Лось». А кроме этого в 1938—1940 гг. еще и заведует учебно-опытным хозяйством Лесотехнической академии. Словом, дел у студента Строкова было невпроворот. Выручало сибирское здоровье, уверенность в себе и умение рационально организовать работу».


     Рослый и тощий, Слава и в академии оправдывал своё прозвище «Лось», данное ему эвенками. Оно сопровождало его всю жизнь. Может быть, этому способствовал и  крупный нос, и длинные ноги, и возникший за годы учения  интерес к изучению и разведению лосей. Этот интерес отразится потом и в его работе, и в книгах, и в научных статьях.  У меня хранится дедов «экслибрис» с головой лося и Петропавловской крепостью на заднем плане, изготовленный Юлей.    
   
  В ЛТА Слава снискал славу и как поэт (конечно же, только местного масштаба). Он писал стихи о природе   –   с уклоном и в лирику, и в юмор; сатирические куплеты и эпиграммы на однокурсников и особенно однокурсниц; часто заказывали ему злободневные четверостишия для стенгазеты, которую он вёл   -   в основном отклики на события как в самой академии, так и в жизни города и страны. Это было почти официальной его  деятельностью параллельно со студенчеством: ведь он "старостой литкружка сидел все пять лет", как сам вспоминал много позднее в письме.

    Среди весьма немногочисленных бумаг деда   –   всё осело в Москве   –   у меня сохранилась объёмная папка с частью его стихотворений студенческого периода. Они перепечатаны им на пишмашинке (уверен, что по просьбе сестёр) за год до кончины. То, что имеется у меня, начинается с 22-й страницы и заканчивается 108-й. В них вошло только два (!) года, с сентября 1934-го по сентябрь 1936-го (то есть 1-й и 2-й курс академии), хотя заглавие сообщает:

«Стихи, написанные во время обучения на
лесохозяйственном факультете Лесотехнической
академии, включая практику, вневойсковое
обучение и летние военные лагеря (1934 - 1940 год)».

    Значит, существовало и продолжение этих страниц. Сколько же всего было?
    Возможно, перед этим собранием напечатаны стихи, написанные до ЛТА. Жгуче любопытно узнать, сохранились ли предыдущие листы и есть ли где-нибудь последующие, с военными и послевоенными стихами (в одной из ремарок написано о каком-то стихотворении: «…находится в соответствующем месте в выписках военных лет»). Где искать?..

    Он «наскрёб» их из дневников, учебных тетрадей и уцелевших записных книжек той поры, в которых только он мог разобраться, да и то не всегда: «многое неразборчиво», как сам он пишет; карандашные наброски стёрты временем. Дед никогда не коллекционировал и не ценил свои вирши, поэтому большая их часть пропала безвозвратно.
    Зато по оставшемуся наследию, названному им в одном из примечаний «походом по тетрадям», можно восстановить атмосферу среди студентов-лесотехников 1930-х годов, когда обитали они в общежитии академии на Старопарголовском проспекте по десять человек в каждой комнате, узнать, чем дышали они и их время.

    Разумеется, всё это стихи любительские, домашние, не рассчитанные на внимание широкой публики, хотя стремление к совершенствованию у Вячеслава было: он посещал литературный кружок, который вёл Олег Вадимович Рисс   —   поэт, писатель, журналист, корректор и литературно-технический редактор газет “Смена” и “Лесная правда” (эта последняя издавалась в ЛТА, в ней-то Вячеслав и печатался).
    Олег Рисс был личностью легендарной. Полагаю, что стоит здесь сказать несколько слов и о нём: ведь в те печально известные 1930-е они с дедом сошлись и дружили до самой старости. Дружили крепко, постоянно встречаясь и переписываясь. Были они погодками, и Олег пережил деда всего на полтора года. Они и воевали вместе   –   в войну Рисс был литсекретарём газет “Во славу Родины”, “Боевые резервы” и “На страже Родины”. В послевоенные десятилетия он стал автором книг “Беседы о мастерстве корректора”, “Дозорные печатного слова” (в посмертном издании “У слова стоя на часах”), “Что нужно знать о корректуре”, “От замысла к книге”, “Семь раз проверь», а  также неопубликованных воспоминаний “Мои друзья типографщики”.
    Сергей Довлатов, который общался с Риссом, будучи ещё подростком (его мать была коллегой Рисса по корректорской типографии им. Володарского), посвятил ему свои радиоочерки, один из которых прозвучал по ленинградскому радио 15 января 1972 года, а другой – 4 июля 1980 года из Нью-Йорка по радио “Свобода”.  Именно Риссу принадлежит афоризм: „Наша действительность отражена только в опечатках”, ставший знаменитым с лёгкой руки Довлатова.
    В Российском Государственном архиве литературы и искусства в Москве хранится переписка Олега Рисса с писателем Вениамином Кавериным. Уже незадолго до смерти, в 1989 году Каверин вспоминал:
    “...Произведения Олега удивительно сходились с его внутренним обликом. Он был благородный, честный, правдивый и добросовестный человек. Именно этим и отличались его очерки от множества других”.
    “При всей незаметности того, чему была посвящена жизнь Олега, это была жизнь, я бы сказал, полезного праведника. Забывать о деятельности таких людей не только грешно, но и опасно. Их деятельность необходима, и к ней надо относиться с любовью и осторожностью”.

    Получал Олег Вадимович письма и от  писателей К.Г.Паустовского, К. А. Федина, К.И.Чуковского, Л. М. Леонова, Н. П. Смирнова-Сокольского и множества других.
    Издатель книг Рисса Аркадий Эммануилович Мильчин, «патриарх отечественного книжного дела», в 12-м номере журнала «Нева» за 2003 год опубликовал статью об Олеге Риссе, в которой сказал такие слова:

    «Запойный книгочей, завзятый театрал, увлеченный кинофил, Олег Вадимович был человек необъятных и разносторонних знаний. Его отличала высочайшая добросовестность в работе и безграничная преданность любому делу, которым он занимался, в том числе и корректуре».

    В своей книге «Жизнь обыкновенного необыкновенного человека Олега Вадимовича Рисса» А.Э.Мильчин приводит текст письма членов литературного кружка в редакцию «Лесной правды», подписанного В.Строковым и ещё одиннадцатью студентами:

     «Скоро исполнится три года, как в ЛТА начал работать литературный кружок.
     Мы выражаем свою искреннюю глубокую благодарность инициатору и организатору кружка, Олегу Вадимовичу Риссу, который с энтузиазмом и любовью, не щадя своих сил и времени, руководил кружком в течение трех лет.
    При полнейшем равнодушии профкома ЛТА к литературному кружку за все это время литкружок смог работать только исключительно благодаря энергии, бескорыстному и упорному труду Олега Вадимовича.
    Олег Вадимович направлял наше чтение, освещал важнейшие вопросы теории, помогал нашим творческим попыткам.
    В любую минуту, как бы ни был он занят,†Олег Вадимович находил нам время на консультации.
    Исключительно благодаря Олегу Вадимовичу некоторые члены литкружка занимаются сейчас в вечернем литературном университете им. М.Горького.
    Олегу Вадимовичу мы бесконечно обязаны за его постоянное стремление развить и поддержать в нас любовь к литературе.
    Благодарим Олега Вадимовича за чуткое внимание, самоотверженную работу, за то, что он первый пришел к нам с живым словом о литературе.
    Мы, нижеподписавшиеся члены литкружка, просим редакцию «Лесной правды» напечатать наше письмо в «Лесной правде».   21/IV-36 г. 
               
  Вот таким был литературный наставник Вячеслава, его первый критик и друг по жизни.


17.

      К великому сожалению, специально отобранные мной когда-то из этой папки листы  с лучшими  (относительно, конечно)  стихами Вячеслава о природе, по-настоящему серьёзными и лирическими  –  итого более двух десятков  произведений!   –    были утеряны лет пятнадцать назад  вместе с сумкой, и я их не помню.  Придётся поэтому  цитировать лишь «остатки», не дающие  полного представления о стихотворчестве  деда. Вместе с той же сумкой пропало и несколько часов уникальной семейной кинохроники, снятой в 1960 – 1980-е годы (был запечатлен в ней и дед):  самая, пожалуй, болезненная утрата, от которой я не смог оправиться до сих пор. Оставшиеся у меня страницы стихов   –   это в основном сатира и зарисовки на текущие темы. То есть  –  так, "мелочёвка".
     Приводимые ниже отрывки из дожившей до сегодняшнего дня маленькой и далеко не лучшей части обширного дедовского наследия   -  лишь несколько процентов от того, что имеется у меня "в загашнике".

 
Когда усталый летний день
Кончается зарёй атласной,
Скрипит на пойме коростель,
Ручья серебряная трель,
Звеня, несётся в воздух влажный.

И кутает гольцы от нас
Прозрачной дымкой тихий вечер.
Так закрывает лёгкий газ
От солнца в полудённый час
У девушки прекрасной плечи.

Труда счастливого награда
Доносится с полей колхозных,
То смеха дружная отрада…
Там молодёжная бригада
Располагается на отдых.

Сидеть на берегу реки
Люблю я тёплыми ночами,
В костре мерцают угольки,
И чистые прибрежные пески
Шуршат под слабыми волнами.


     О теме природы в его стихах речь впереди А пока    –    об  использовании его поэтических наклонностей руководством факультета, что означает сочинение прежде всего для стенгазеты .
    А что в первую голову требуют от такого рода писания? Конечно, сатиры! Причём, сатиры официальной, то есть заказанной свыше.


      В нашей группе неполадки,
      Поискать - всегда найдём.
      По мишеням недостатков
      Попадаем мы…  стихом!

    Он писал куплеты "О плохих занятиях на физкультуре", "На политучёбе", "Сказание в 50 строк о лекции по экономической политике", против пьянства   -   о том, как живущие с ним в общежитии студенты

    …Новый год
    всегда поллитром отмечают,
    а по-иному не хотят!

    Была и сатира для души  (как позднее сказали бы  –  «в стол»). Иные довольно ёрнические стихи, уже не для публики, предварены замечаниями такого рода: "Оглашению не подлежит, ибо люди недалёкие всегда превратно понимают самые невинные вещи!"
    Из серьёзных стихов нашёл я незавершённую декларацию о себе, о своих жизненных принципах:
 
 
Кажусь я странным вам, как будто
По трафарету должен жить…

    Он противопоставляет себя тем, которые

…Давно залезли в мокроступы,
  Надели кепки и пальто,
  Закрыли окна. Воздух свежий
  Им сильно вреден. Но зато
  Капустой в сто одёж привычно
  Закутались весьма отлично,
  В пальто поднявши воротник.
  Им холодно. И неприлично
  Смотрюсь меж ними я, невежда:
  Хожу с открытой головой,
  Моя любимая одежда -
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Далее - только наброски:

  Распахнут ворот у рубахи,
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Люблю работать продуктивно
  И отдыхать умею я...
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Дождь - не беда, я не растаю,
  Свежее будет голова!
  Как видно, мой далёкий предок
  Был не "в футляре человек",
  И холод нам совсем не редок
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Зима настала, ветер дует,
  Пушистый снег в лицо летит…
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    
   И, как под многими другими вещами, подписано: "доработать потом". Так и не наступило никогда это "потом".
    Некоторые стихи выдают неспокойствие и даже смятение провинциального человека, попавшего в городскую среду. Видно, не очень-то легко было к ней адаптироваться.
               
Ненависть

        Проклятый мир!
        В тиски условностей зажатый!
        Не повернуться в нём, не полюбить!
        Здесь брат берёт за горло брата!
        Любви здесь нет! Не может быть!!

    И в таком духе    -    целая страница. Всё приходит к последней строке:   
 
         Скорей к себе, в тайгу, домой!


   Сюда же по тематике восходит и стихотворение "Приговор". В нём выразилась царившая в середине 30-х годов атмосфера доносов и тотальной слежки, что не могло не отразиться и на умонастроениях студенчества.

   Невежды, грязные мерзавцы,
   Отбросы подлости спесивой,
   Прохвосты, мерзостью полны,
   Вам жить дано змеёй гадливой!

   На честный бой идти не можете,
   Из-за угла бить - ваш удел.
   Лицом к лицу врага тревожить
   Из вас ещё никто не смел!

Несколько таких куплетов кончаются резко:

              Да! Смертный приговор подписан,
              Подписан ровно в три часа!

   Иногда его одолевал душевный упадок, к чему благодаря молодости  он и сам  относился не слишком серьёзно:

       Кто крыло сломал у птицы,
        Кто разбил мои мечты?
        Это жизни колесница
        Мнёт прекрасные цветы.

Или вот ещё:
                Тоска

Сижу один, покинутый друзьями.
Всех растерял, развеял по стране,
Никто не вспомнит обо мне…
Мне дальше тосковать годами!

Ну что ж, тоскую, я же человек,
Не чужды мне минуты грусти.
Но дух мой крепок, и не спустит
Своих он градусов вовек!

Пускай тоска - всё переменно:
Настанет час, и я опять,
Как прежде, снова неизменно
Начну в веселии играть!

И пусть попробует печаль
Меня с пути веселья сбить!
Не выйдет дело!.. Как и встарь
Смогу бороться и любить!
 
    Ну и, конечно, любовная лирика.
    Какой студент не влюблялся?  –  и, как правило, в тех, что находились ближе к нему по учёбе.
    Его пассий звали Лёля Яковлева, Эля Корсакова, Надя Гохберг… было и ещё несколько имён. Неизвестно уже, кому посвящалось четверостишие «Ей»:

     Жизненный путь большой
     Одной тебе не пройти.
     Ты станешь идти впереди
     Моей путеводной звездой!

    Ещё одно признание заканчивается так:       
 
И вот, среди тоскливых дней,
Как чудный свет издалека
Вплелась ты нежностью своей
В суровый путь сибиряка!

А солнце в северном краю
Сияет радостно над нами.
Ты прогнала печаль мою
Своими чёрными глазами!

Далёк мой путь, длинна дорога,
И если жизни бурелом
Нагромоздит стену высоко,
С любовью друга – разобьём.
 
    Здесь адресат известен, поскольку внизу стоит позднейшая приписка:

«Это означает, что мы "втюрились" в Лёлю Яковлеву».

     И сразу идёт следующий стих:

Мой милый друг, как тяжела разлука!
Её перенести не в силах я .
Опять один. Зачем такая мука?!
Прелестная ты, девочка моя!

Ну, улыбнись, поговори со мною,
Забудь разлад, промолви дружбы слово,
Своею теплой маленькой рукою
Коснись меня - и мир настанет снова!


    И далее всё в таком же роде. А ниже:

"Это означает, что мы поссорились с Л.Я."
 
     Лёле посвящено ещё несколько стихов, а затем появляется новый серьёзный объект для них   –   Элеонора Корсакова. Отношения с ней были нестабильными, осложнёнными к тому же банальным «любовным треугольником», куда входил их однокурсник.
     По её отъезде к матери в Коканд (причина тому довольно пикантна и связана с её вторым ухажёром Женей Сироклиным, счастливым соперником, к которому Вячеслав, судя по стихам и ряду колких эпиграмм, ревновал не на шутку), он послал ей туда несколько больших стихотворных писем, каждое из которых оканчивается одной из строчек: "Целую пальчики. Ваш Лось", "Целую Вашу ножку. Лось", "Целую нежно в щёчку. Лось" "Целую глазки. Верный Лось" и подобными. С нетерпением ожидал ответов адресата, посещал каждый день почту. Как вспоминает он сам, "писал аккуратно, тогда не было индексов, и письма ходили нормально: из Коканда на пятые сутки, из Саратова на третьи, из Москвы  –   на вторые".

    В серенаде «Белая ночь», судя по оставленному для рифмы месту, объектом воздыхания служит некая Ирина. Тут же, в конце стиха, придумана и самопародия на него (так делали иногда и большие поэты).

   … Всю нашу северную ночь
    Провёл я у окна любимой.
    И вот воспеты соловьями
    Полоски утренней зари…
    Всю глубину моей любви
    Какими высказать словами?

  Вариации 4-х последних строк:

    Был весь искусан комарами,
    Бродил, как олух, до зари.
    Всё обалдение любви
    Какими высказать словами? -       
                и т.д.

  Этому четверостишию вторит  и другое:

    А скука же, по правде говоря,
    Сидеть и ждать минуты нежной.
    Хоть я в свиданиях прилежный,
    Но жаль часов, прошедших зря! 

    Затем появляется некая "чёрненькая", которой посвящены такие шутливые строки:
      Чёрненькой

Черноволосая и с чёрными глазами,
Зачем вы смотрите свирепо на меня?
Возможно, виноват я перед вами,
Но не гасите дружбы ровного огня!    

Я признаюсь, что трусом не был!
Но тут… поверьте, Надя, я боюсь,
Когда глаза чернее банки с кремом
Меня сверлят. Короче, я сдаюсь!
 
 
   
    Этот новый его предмет  –  Надежда Гохберг, погибшая семью годами позже в Ленинградскую блокаду, как и многие его однокашники.

    Всё это было потом. А в молодости он любил, как  множество юных поэтов, пококетничать мнимым былым:

    Когда-то тоже я любил,
    Злой рок любовь мою сгубил.
    С тех пор в душе моей пробел.
    Мне гедонистом трудно стать,
    Стал скептиком, чтоб чувство смять,
    Как "светоносец" Люцифер!


    (Я скачу по стихам и привожу их лишь кусочками оттого, что, во-первых, их слишком много для такого достаточно сжатого  рассказа, а хотелось бы  максимально в минимуме страниц отразить жизнь деда в те два года, во-вторых, не имею желания утомлять читателя их графоманством, а в-третьих,  в значительном количестве стихотворения остались незаконченными, и потому поневоле приходится давать фрагменты).



18.

      И ещё, разумеется    –    масса эпиграмм. Тут я пошёл в него: понятия не имея, что он писал их когда-то, я и сам прежде вовсю баловался эпиграммами на тех, с кем учился и у кого учился в школьно-студенческие годы, иногда накликая этим баловством беду на свою непутёвую голову (некоторые из них оказались у нас с ним даже похожими).
    Истинно изрёк дед в одном из дружеских посланий того периода:

…писанья зуд
прилипчив, как зараза!

    Согласен! Итак :

До трёх утра грызёт зубами
Электротехники гранит,
На лекциях же вместе с нами
Серёжа сном младенца спит!
(ибо мы тоже спим!)

                * * *
Кошкин влюбился,
Кошкин страдал,
Кошкин озлился,
Что он опоздал.

Кошкин сердитый,
Кошкин не прост.
"Соня! Иди ты
Кошке под хвост!"


                * * *

Малютка! Я хотел бы знать,
Давно ли соску ты сосала?
Хотела ты в очаг   попасть,
Ошибкой в ЛТА попала!

                * * *
Толста, курноса,
мягкотела  –
Сравнить с свинюшкой
можно смело!

      Как видно, он и с девицами не очень-то церемонился. Между прочим, последние строчки   –  именно о той Элеоноре Корсаковой, которой он столько объяснялся в письмах-стихах.
    Вот ещё про неё и Сироклина:

"Женя ведь совсем ребёнок! -
мне сказала Эля раз, -
и невинен, как телёнок,
и с меня не сводит глаз.

Интересно им заняться
и в любовь играть шутя".
"Эля! Дай-ка подержаться!" -
басом  рявкнуло «дитя».


Про тех, с кем жил в одной комнате:

Шалимов, сидя на постели,
Пиликал на виолончели.
Такие ж звуки получал,
Когда бы на сковороде играл!
                * * *
С головою на кровать
Завернулся Мишка.
Как начнёт он газовать  –
Тут ему и крышка!
                * * *
Славный парень Королёв,
Он себя замучит:
Все студенты спят давно  -
Он уроки учит!

     После последних строк любопытная приписка:

    "Как выяснилось вскоре, этот «славный парень» не столько уроки учил, сколько писал кляузные и клеветнические доносы на всех на факультете, кто хоть немного был культурнее и развитее его. А поскольку таких было примерно 99,99 %, то у Кости недостатка в «работе» не было. Я у него был «морально разложившимся» (удирал от всех пустых собраний в филармонию, у меня абонемент был) и «оторвавшимся от масс» («массы»-то по вечерам в козла дулись или водку пили, закрывшись по комнатам общежития, а я в одиночку ездил в филармонию и отказался поехать культпоходом на какую-то шансонетку в Мюзик-холл). Этот выродок с партбилетом в кармане исчез в начале второго курса за хроническую неуспеваемость.”

    Доставалось в его эпиграммных строчках не только соученикам, но и профессуре.

        На проф. И.В.Тюрина:

     Специалист земных пород,
     Он лыс и толст, быку подстать.
     И галстуков износит в год
     Штук триста шестьдесят и пять!
      
     На проф. И.В.Оболенского:

       Новая картинка,
       Свежая новинка:
       Страшило Вселенский,
       Физик Оболенский!

     На проф. В.Н.Сукачёва:

    Пыхтя отчаянно, как "Форд",
    Как дизельный компрессор,
    Подходят к нам штаны "оксфорд",
    В них - Сукачёв, профессор!

       Мог подшутить он и над собой. Одной из преподавательниц он посвятил стихотворение «Ниночка». Вот строчки оттуда:

        Что за ножки, что за носик,
        Что за щёчки, все в огне!
        Из студентов каждый носит
        Чувство нежное в себе.

        Грудь - как греческая ваза,
        Так бы взял бы и прижал!
        А пока, как по заказу,
        Двойки сыплются в журнал.

А ниже приписал:

   «Года через полтора, на охоте, разговорился я с доцентом Ливеровским об отношениях студентов к преподавателям, и рассказал ему о Нине Ивановне Персианцевой, которая вела у нас химию. Сказал, что весь курс в неё влюблён был, но успеваемость от этого не улучшилась. А Ливеровский ответил мне:
   - Не тем занимались, милые!
   Я даже по памяти зачитал ему и стихи, а он в ответ:
   - Драть вас всех надо было, сволочей! Не знал я тогда, а то бы устроил вам "лёгкую жизнь"!
   - Чего,   -   говорю,   -  ругаешься? Ты-то тут при чём?
   - Как при чём? Это моя жена!»



19.

    Летом надо было выезжать на два месяца в военные лагеря. Вячеслав и там постоянно писал сатирические куплеты в "Стенгазету  Первой батареи", сочинял подписи к карикатурам на тему из лагерной жизни. Их сохранилось много, даже очень много. Интересно читать всё это теперь.
    Конечно, и неофициальные стихи тоже писались.
    Есть среди них довольно опасные эпиграммы  –   на старшину, на начштаба. Есть серьёзные стихи о природе.
    Пытался он сочинять и на экзотические темы:

Заунывный напев муэдзина
Распластался, вползая в вечернюю тишь…
Шёл ишак, две огромных корзины
Нёс бедняга, полны винограда киш-миш…

    «Так и осталось недописанное»,   –   сетует автор (не Элеоноре ли в Коканд он хотел это отослать?)
    Встречаются у него и подражания   –   блатным песням, сатирическим куплетам в стиле журнала «Бегемот»  1920-30-х годов, древнегреческим эпитафиям (как, например, "Подражание Вергилию"). Обнаружил я даже стихотворение с подзаголовком «Блюз»  –   в стиле текстов к американским джазовым произведениям, тогда ещё мало кому известным у нас.

    Во время сессий он для облегчения усвоения материала придумывал подписи к учебным географическим картам  –   четверостишия о Байкале и Забайкалье, Западной Сибири и прочим местам России.  Такого плана:

                Байкал

Вода прозрачна, как хрусталь,
Лениво волны плещут в скалы,
Угрюмый берег рвётся вдаль
И кедры караулом встали.

    Писались стихи и на музыкальные темы:

                Неоконченная элегия

Порывистый ветер,
Рассеявший грёзы,
Деревья затронул,
Листвой шелестя.
И слёзы,
Горячие, крупные слёзы
По впалым щекам
Покатились, блестя!
Мелодия скрипки
Лилась непрерывно,
Лишь пальцы дрожали,
На струны ложась.
Зал замер . . . . . . . .

    Музыку он действительно очень любил и постоянно посещал филармонию. Будучи старшеклассником,  я удивлялся:  сколько же музыкальных произведений знает, оказывается, мой дедушка!  Он всегда мог узнать звучавшие по радио симфонии и отрывки из опер «Кармен», «Аида», «Лоэнгрин», «Пиковая дама», а иногда принимался напевать их  заранее, лишь услышав объявленное диктором название; я же, учась в музыкальной школе, многое из этого слышал впервые!

    Ностальгию Славы по Забайкалью скрашивал  бурундук, живший у них в общежитии. В  книге «Леса и их обитатели» дед  вспоминает об этом зверьке:

     «… Он свободно бегал по всем комнатам и коридорам и никогда не ошибался дверью комнаты, где у него было гнездо, хотя расположение дверей в коридоре было стандартным. Питался он всем тем, что ели студенты, —  хлебом, колбасой, кусочками мяса, свежей капустой, но больше всего любил сахар. За кусочком сахара, привязанным на нитку, он мог про¬бежать через весь коридор, подпрыгивая за ним, когда кусочек вздергивали вверх. Все, что бурундук находил съедобного, он сносил в «свою» комнату и складывал под сиденье дивана. Больше всего веселил бурундук сту¬дентов, когда он пытался запасать сахар. В дальней комнате ему давали сахарный песок на ложечке, он лов¬ко и быстро языком отправлял крупинки за щеки, а в это время закрывали дверь в комнату. Набив защеч¬ные мешки сахаром, бурундук начинал искать выход из комнаты,— его выпускали не сразу, сахар в это время таял во рту и когда бурундук добирался до своей ком¬наты, во рту образовывалась сладкая жидкость и выкла¬дывать в запас уже было нечего. Бурундук проглатывал ее и, недовольно «цыкая», отправлялся за новой порцией» (стр. 144-145).

    На конкурс литературного кружка Слава подал большое стихотворение о Лесном проспекте, рядом с которым находилась ЛТА. Он посвятил его "своим друзьям озеленителям". Воспевается преображённый ими Ленинград, и заканчиваются стихи так:

                Где вы найдёте
                столь зелени сразу?
                Средь мрачных колодцев
                старинных дворов!?
                Кустарники, парки
                смели, как заразу,
                Окраины старые
                из городов!

    И дальше он честно вспоминает о критике, которую заслужило это стихотворение на литкружке:

    «Резюме О.В.Рисса: "Строков в стихах остался прозаиком. Стихотворение сделано с нарушением всех канонов. Родил стихотворение из прозы, не охватил глубоко темы. Был бы более доволен, если бы написал очерк о Лесном проспекте, а так стихи только потому, что там стоит рифма! Самая удачная последняя (а чёрт её знает, какая тогда была последняя? – моё замечание 1983 года). Борется со стихом. Если напечатать в виде прозы, то ничего оно не потеряет"».

    Писал он и много стихотворных поздравлений: друзьям и подругам, сёстрам и прочим родным.
    В "Оде на соединение двух любящих сердец", сочинённой к свадьбе друга Василия Рубцова, будущего министра лесного хозяйства (он стал им через 30 лет, в 1966 году), есть такая пара строк:

Ещё разок поздравить буду рад,
Когда появится с полдюжины ребят…

    Это пожелание о "полдюжине ребят" адресат выполнил и перевыполнил. Как написал потом дед :
    "…я поздравлял их с первым сыном Ванюшкой, с четвёртым Андрюшкой, с шестым Мишей … с седьмым и восьмым уже не поздравлял, а то за подхалимаж примет! "

    Разумеется, не обходились стороной и политические события в стране. То было время, когда слова её главы «Жить стало лучше, жить стало веселее!» подхватились едва ли не всеми пишущими. Люди верили печатной букве, плакатам, верили в грядущий коммунизм и равенство всех народов.
    Вячеслав в стенгазете также воспевал тогдашние «ликбезы», рассказывал об идеологическом покорении комсомольцами тундры, о том, как они просвещают сибирских охотников в их стойбищах:

Когда буран в лихую ночь
Забьёт сугробами пути,
К становищу не подойти.
Лишь дым костров относит прочь,
Когда пурга, крутясь, летит!
Но есть на стойбищах чумы,
Где ночью северной зимы
Работу комсомол ведёт.

Огонь костра всегда горит,
Там молодёжь вокруг сидит,
Читает Ленина народ!
То "Красный чум", то факел вещий,
И только в нём нацмен нашёл
Культурности гранитный мол.
Теперь в тайге работать легче:
Идёт навстречу комсомол!


    А вот не совсем гладкое, но явно искреннее четверостишие, посвящённое по свежим следам убийству тогдашнего главы Ленинграда Сергея Мироновича Кирова, происшедшему, как известно, 1 декабря 1934 года:

                Рукой подлою
                убийцы
                Сражён боец
                из-за угла!
                Товарищи!
                Пусть этот выстрел
                будет
                Последней
                судорогой врага!


    И внизу  маленькая, но примечательная авторская сноска к этим строкам, сделанная через 49 лет: "Многого мы не знали тогда!" 

     После этого происшествия академии  было присвоено имя С.М.Кирова



20.

И всё же основная тема его стихов, как и его жизни  –  природа.
    Немного из сохранившегося:

                Тепло

Ещё вчера морозно было,
Хрустели льдинки под ногой,
Лицо моё от ветра стыло,
Летал снежок над головой…

Сегодня ж чудо: разлетелся
Весь холод - нету и следа.
И солнце светит ярко-ярко -
Приехала весна сюда!

Поют пичужки. А вороны
Уж затевают гнёзда вить.
Зазеленели сосен кроны,
В природе начали любить!

И день за днём теперь быстрее
Растают зимние снега,
И зацветут цветы лесные,
Покрыв красою берега!


    В стихотворении "Утро" собака, ласкающаяся у ног, вызывает в нём воспоминание о родине.

...И вспомнил я: вот было утро,
Восход алел над головой . . .
Шёл на тока я, на охоту,
Была винтовка за спиной.

Кругом весна, неслися трели,
Чуфыкал тетерев вдали,
Росой сияли ветви ели,
Поскрипывали коростели.

Подумал я: "Идти ли дальше,
Когда такая благодать?»
И страсть прошла к охоте нашей,
Не стал бы всё равно стрелять.

Стоял и слушал песни вольных
Красивых сизых косачей.
И, отдохнув, весьма довольный,
Не тронул радости ничей!

 
    Душой он был предан северным сибирским лесам
 
Шла жизнь моя, как лось по пади…
Не знал, не думал, не мечтал,
Что за Уралом, в Ленинграде
Меня друг новый ожидал.

И я поехал. На привале
Шумела бурно Ангара.
Там эхом отзывались дали,
Прощальной песнею даря!

И одиноким на чужбине
Внутри себя печаль таю.
И ранее всегда, и ныне
Я Севера любовь храню...

      Так начинается поздравление Лёле Яковлевой.

       На зимних (январских) каникулах он уезжал к себе на север, на вторую родину. И тогда вновь рождались стихи о ней.   

К родине
Приветствую мои снега,
Мои леса, долины, горы,
Мои родные берега
Реки кипучей и озёра.

Я снова с вами, и теперь
Уж ни за что я не расстанусь,
Моя страна! Ты мне поверь:
Твоим всегда был и останусь!
 
   
    Ему было за что сражаться в Великую Отечественную!
    Нередко в его стихах воспевается снег и мороз. Эта тема столь же часта у него, как и таёжная.

Шумят камасины,          
                и сыплется снег,
туманная даль,
                впереди косогор,
В дыханье мороза
                по насту скольжу,
Позёмка сердито
                загладила след,
И снова в лесу
                белоснежный простор!
Вот скрипнула ель,
                против ветра борясь.
Пурга расшалилась,
                морозит лицо.
Там треснул сучок,
                от ствола отломясь,
И ветер завыл,
                словно волк матерой.
На лыжах иду я
                вдогонку пурги,
Сосновая ветка
                стряхнула кухту…     . . . . . .     . .

       неокончено (примечание автора)

              * * *
Когда снег тает, я тоскую,
Мне жалко белизны ковра.
Я злюсь, когда морозов нет.
Но если зимняя пора
Укрепится, то я ликую,
Мне нравится хрустящий снег!..

 А вот и мороз поэтизируется:

Он щиплет уши, ноздри холодит…
Не знают прелести мороза
Все те, кто в комнате сидит!
А снег хрустит, как шишек шелуха.
Он серебрист, но мягок, как меха!

Когда мороз махнёт свирепой лапой   -
Трещит земля и пар струится ввысь.
Тогда, озябнувший, держись!
И согревай себя…

(И ниже: "Так, наброски…")

    Учась в ЛТА, он тосковал по таёжным тропам:

Грусть

Весна! Весна! Раскрыты окна,
Легонько веет ветерок.
От вешних вод земля размокла,
В кустах видно гнездо сорок.

Весна! Весна! Моей тайги
Давно не нюхал свежий запах,
Давно не влазил в сапоги,
Не мял болота на закатах.

Весна! Весна! Тоскливо мне,
Не слышу тока косачей,
Ружья не чую на ремне,
Всё становлюсь мрачней, мрачней!

Весна! Весна! Весны влиянье
Сжимает сердце, грусть томит.
Тоска мне служит оправданьем
Иметь весной печальный вид!..

      Снова и снова обращался он в стихах к теме «родины». Из их строк видно, как глубоко знал он сибирскую природу.

Моя родина

Река, крутясь, ревёт в порогах,
Как молодой марал в отрогах
Хребтов, протянутых вдали.
Сметая аромат смолы,
Вершины кедров ветер гладит,
И выстрел грохотом по пади
Проносится! Поёт тунгус,
Лениво отгоняя гнус.

Как облаков шальные тени,
Ветвисторогие олени
Бегут к угодьям вековым;
Низиной тянет сизый дым.
Клесты тихонько пролетели,
И полосатый бурундук,
Заслышав дятла перестук,
Застыл в ветвях косматой ели.

Бок о бок по тропе со мной
Промысловик идёт домой.
По куртке - оторочка мехом.
Рассказ свой ободряя смехом,
Он говорит, дымя махрой,
Чертя по воздуху рукой,
Как бил медведя в эту осень…
Висит у сумки шкурок восемь.

По косогору вниз, в покат
Ведёт звериная тропа.
Вот пень, корявый и гнилой,
Вот белка на сосне стрекочет…
Вдруг запах гари нос щекочет.
Откуда взялся здесь такой?
На берегу речного плеса
Антенны мачта выше леса.

 
      И далее в стихе  –  поворот к лицезрению  большой стройки, одной из многих в ту эпоху:

Стоит культуры часовой
Как символ равенства народов,
И плавно реет над тайгой
Флаг алый. В доме у порога
Нас встретил врач, тунгус-"нацмен":
- Тайгу берёт культура в плен!
Невежества корчую пни,
Мешают жить ещё они.


Наукой шаманов сбивая,
Вперёд идёт страна родная!
Недолго властвовать тебе
Шаманство, в северной судьбе!
. . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . .
И дикий севера устой
развеет наш Ангарострой!


21.

    Тогда «стройки коммунизма» были важной темой воспевания. И дед вместе с другими пишущими рассказывал в стихах, как

…Индустриальный Черембасс
Из недр подземных извлекает
Угля сверкающий алмаз!

    Писал он и о начале строительства порта Игарка на берегу Енисея за Полярным кругом, чему сам был свидетелем:

Текла река… Стоял тунгуса чум…
Пурга визжала, плыл таёжный шум.
Смотри: теперь там порт Игарка,
И леса целятся плоты
На иностранные порты…

    После стихотворения об Урале "За Златоустом" он на склоне лет приписал:

    "Этими набросками закончен был первый курс учения в ЛТА. На лето я уезжал домой и оттуда приехал ранее срока   –   подработать на разгрузке и пилке дров. Подработал!
    Новый 1935\36 учебный год начался набросками про Карскую экспедицию. Тогда осваивался Северный Морской Путь, и караваны судов отходили на восток из Карского моря с товарами для соседних районов Сибири".

    После этого идёт стихотворение о том, как "сквозь туман и торосы" караван Карской привёз Вячеславу германскую винтовку.

…с нею
Немало тропок исходил.
Легка при носке, меткий бой,
И мне, охотнику тайги,
Была помощницей большой…

    И во время учёбы

…пока мишени я науки разбивал,
она покоилась под койкой…

    А узнав, что живший с ним в «общаге»

Сын севера, тунгус Оянек
Окончил институт народов Севера
И едет вновь к себе домой,

    Вячеслав распрощался с винтовкой:

Его зовёт тайга, и я
Ему винтовку подарил!


    Выражен в его наследии и интерес к лесу, к преобразованию лика своей страны с помощью лесонасаждений   –   то есть к будущей своей специальности.

…Степь залегла на много километров,
ни дерева вокруг, распахана земля,
и часто сушит знойным ветром
обширные колхозные поля…

    С энтузиазмом подхватил он  родившуюся тогда у руководства страны идею создать в степной зоне страны лесозащитные полосы и в дальнейшем оказывал своей работой посильное содействие этому начинанию. Понимание пагубности задуманного пришло позднее.


    Летом 1936-го, пребывая в дивизионе военного лагеря, Вячеслав выпил квасу у бродячего квасника, подхватил заразу и внезапно свалился в обмороке и бреду. Лёжа в госпитале села Черёхи, он написал несколько юмористических стихов, в том числе и о своём попадании туда. Но одно стихотворение отличается серьёзностью и названо "Мечта":

Когда мгла синяя нароет города,
И лишь заводы стелют сизый дым,
Я уношу себя в далёкий край, туда,
Где высятся, белей слоновой кости,
Свирепые, угрюмые хребты.

Там, за Саянами, снега Хамар-Дабана
Питают ясный, как хрусталь, Байкал.
Там горизонт   -   не схватишь глазом,
Там эхо громко раскидал
Торжественно-победный рёв гурана!

Пока в мечтах здесь отдых получая,
Не изменю на миг краям своим.
К тебе, страна моя родная,
Вернусь я скоро, и мечтаю -
Вернусь, быть может, не один!"
 
    (Любопытно, с кем он планировал вернуться?)
    Моё собрание стихов деда заканчивается на сентябре 1936-го. Здесь я могу снова предоставить слово самому герою повествования:

    "Из лагерей выехали 16 августа. Нам предстоял двухмесячный отпуск до 15 октября. На последней поверке вечером 15 августа командир дивизиона ВУЗ полковник Орлов объявил: "За примерную дисциплину, за отличное усвоение теории артиллерии, за большую общественную работу старший стажёр Первой батареи тов. Строков награждается бесплатной путёвкой в стахановский дом отдыха на 12 суток!"   -   и тут же вручил мне эту путёвку. Она была со 2 по 18 сентября 1936 года в Царском Селе, в Александровском дворце.
    Проболтавшись в Ленинграде две недели, я выехал в Царское село, в дом отдыха, где я сытно и вкусно ел по индивидуальному заказу. Истреблял все запасы пельменей, спал, отсыпаясь за предыдущие два месяца и гулял по дворцовым паркам. Набрёл раз на кладбище царских собачек и лошадей (отдельно), с которыми играли цари и царицы, и которые ходили под задами их Императорских Величеств. Стояли памятники на могилах кобыл и коней (на жеребцах ездил лишь Александр Третий), с указанием клички, пола, возраста, какое время носил(а) на себе того или иного императора, и когда подох (в надписи сказано "пал"). Интересно, уцелели ли эти кладбища до нашего времени, выдержав нашествие гуннов заграничного происхождения и отечественного?
    Стихи не писал, делал только наброски, вроде:

Живут, как будто на чужбине,
В тяжёлые и мрачные года…
Но честь свою хранят и ныне
Старинные дворянские рода!"

    (Сегодня уже мало кто понимает, что значило в 1936-м написать такие строки! Если бы они были тогда напечатаны, это могло быть равносильным смертному приговору…)
    Кстати, о чести. Тогда же, защищая честь сибиряков, Вячеслав написал элиной матери (кандидатке в тёщи) отклик на её стихотворное письмо, где она называет сибиряков "троглодитами". Защищал сначала стихами же:

Мне странно очень впечатленье,
Какое создалось у Вас,
И тот сарказм, и то стремленье,
С которым Вы браните нас!..,

    а потом : "Ответ я ей послал всё же в прозе, пояснив немного, кто такие сибиряки!"

    Далее в его тетради идут четверостишия в стиле элегий пушкинской эпохи. Видно, обстановка Царского Села к тому располагала.
    Отбыв своё в доме отдыха, он поехал из Ленинграда на три недели домой. Глядя в окно вагона, сложил такие вирши:

Тесьмой повисли провода
И мерный счёт столбы ведут,
Как стёклами блестит вода,
В ней плавно облака плывут.

Трясёт вагон в движенье быстром
И встречные шумят леса,
Гудок разносится как выстрел
Под перестуки колеса.

Вскружился лес водоворотом -
Раздолье птахам, рай грибной.
И вот за новым поворотом
Его смахнуло как рукой!

И снова тянутся поля.
Ни кустика - унылая картина.
Тоску наводит на меня
Вся среднерусская равнина!
 

    Зато уж среди своей семьи отвёл душу! Повидался с родителями, пожил беззаботно   –  и снова в Ленинград, грызть гранит науки. С октября 1936  года  начался новый учебный год, третий курс.

     Этот период   –   вторая половина 1930-х  –  почти выпадает из поля моего зрения. Ни документов, ни писем, ни стихов не сохранилось. А ведь были там, конечно, в жизни моего деда интересные моменты и сюжеты. Когда-нибудь надеюсь их «раскопать».
    Некрепкая моя память удержала лишь три его небольших устных рассказа об эпизодах тех студенческих лет, которые я сейчас и попытаюсь воскресить.

    Рассказ первый, «научный».
   –  Со второго курса я уже вёл наблюдения за гнездованием птиц в парке Лесотехнической академии. По собственной инициативе вёл, в течение двух лет. Вписывал в особую таблицу, как учили, количество загнездившихся пар и отложенных яиц, а затем и вылупившихся птенцов. А когда заканчивал академию, то узнал, что передо мной такие же записи о пернатых в этом парке несколько лет вёл один профессор, он умер, а потом изучать местных птиц начал его ученик. И получилось, что по времени я случайно затесался как раз между ними. Результаты своих наблюдений они публиковали в журнале, который хранился в нашей библиотеке. Сходил я в неё уже после окончания учёбы и полистал. Гляжу: и мои листки туда попали! То были первые мои две публикации.

     Эти статьи деда вошли в издание под названием «Орнитофауна парка Лесохозяйственной Академии им.С.М.Кирова по наблюдениям 1936-1937 г. (сборник научно-исследовательских работ студентов Лесотехнических вузов, Ленинград)», вышедшее в 1939 году.

    Рассказ второй, бытовой.   
   –  Я ещё в студентиках ходил, а уж пришлось зубами своими заняться, дантиста попосещать несколько раз на Лесном проспекте. Для меня это мучения жуткие, и орал я каждый раз в кресле благим матом, как поросёнок резаный    –  ничего с собой поделать не мог! И вот как-то сижу в очереди на приём, а парень неподалеку, слышу, шепчет своей спутнице на ушко: «Гляди: сейчас вон тот длинный опять орать будет!» Я смутился и  –   бочком-бочком    –    сбежал на улицу. И долго к тому зубному врачу ходить не решался!

       Рассказ третий, комический. До сих пор не знаю, то  ли это анекдот, то ли реальный случай из студенческой жизни будущих орнитологов, ставший легендой ЛТА.
   –  На экзамене профессор берёт чучело птички и прикрывает его рукой, оставляя на виду один только хвостик:
    «Будьте любезны определить по хвостовому оперению название птицы и классифицировать её».
    После долгого разглядывания хвоста студент признаётся: «Не могу».   
    Экзаменатор берёт в руки другой экземпляр, предлагая сделать то же самое.    
    Опять    –  безрезультатно.
    «Ну что же, уважаемый, даю вам последнюю попытку,  -   говорит профессор и берёт очередную птичку.  –   Определите!»
    Испытуемый вновь беспомощно глядит на яркий птичий хвостик.
    «Делать нечего: приходите пересдавать осенью,   –    сокрушается профессор.   –    До свидания!»
    Не успевает за студентом закрыться дверь, как он спохватывается и кричит вслед:
    «Минуточку, уважаемый! А фамилия-то ваша как?»
    Студент, недолго думая, выставляет из-за дверного косяка  зад:
    «Определите!»   –    и удирает .


22.

    Вместе с Вячеславом в ЛТА училась приехавшая из Южной Украины Клава Ломако -  натура бойкая и жизнерадостная. Влюбчивый и прежде, после знакомства он принялся активно за ней ухаживать. Перед его мужским натиском девушкам всегда было нелегко устоять.
    Роман с Клавой был бурным и неровным на протяжении ещё первого курса академии. А потом, уже к концу учёбы, после его увлечения всеми теми, кто перечислен и не перечислен в его стихах, его внимание - не без помощи Клавы - переключилось на её старшую сестру Марию (для своих  –  просто Маруся или  Муся).  Мария  тоже приехала в Ленинград учиться в Университете на факультете биологии и часто навещала Клаву в здании Академии.
      В том же году Клава успела выйти замуж за ставропольца Владимира Паркова. С Вячеславом и он, и она сохранили дружеские отношения.

    Будучи на восемь с половиной лет старше его, стройная, темноволосая и чернобровая Маруся рядом с Вячеславом выглядела по крайней мере на столько же младше. Ведь уже к тридцати он отпустил пышную окладистую бороду, чтобы смотреться посолиднее.
   Более спокойная и сдержанная, чем сестра, Мария Ломако была воспитана в строгих правилах. В 1938 году они с Вячеславом поженились. В те тугие времена студенты не могли позволить себе ни свадьбы, ни гостей. Смел ли он тогда предполагать, что когда-то станет учёным и писателем, будет разъезжать на такси и жить в большой квартире в центре Москвы?

    – Всё было буднично,   –   рассказывала мне бабушка через полвека. – Мы просто съехались в обеденный перерыв со своих работ у ближайшего отдела ЗАГСа и расписались. Когда выходили на крыльцо, он полез во внутренний карман и вытащил оттуда… мандарин! Это был его свадебный подарок...
    По тем временам мандарин был экзотикой, потому он и запомнился на всю жизнь, став даже в некотором роде символом их отношений. Он не раз будет в дальнейшем, уже после развода, упоминаться в их письмах друг к другу.
     В ту ночь Мария впервые оставила  его у себя в комнате на 2-й линии Васильевского острова, дом 37, квартира 7.

      Не пройдёт и четырёх лет, как дом этот будет разрушен при бомбёжке.
      Живя семейно, теперь уже в отдельной комнате, они продолжали учебу   –   каждый свою. Летом Вячеслав (Вяча-Слава) отбыл на практику в область, а Муся тем временем уехала на месяц в Крым, в милый сердцу Симферополь – повидаться с отцом, сестрами и множеством прочих родных («Ломаки шумной толпой по Симферополю кочуют»   –   гласила одна из наших семейных шуток).

     Чтобы не скучать в одиночестве, он взял к себе фермерского пса по имени Фог, -   несмотря на то, что с едой в те годы уже начинались перебои, так что приходилось, бывало, и самому голодать. Тем не менее, он слал молодой супруге искрящиеся юмором письма. Рассказывал мельком и о своей биологической деятельности:
 
    «Работаю усиленно… “Печет меня солнце, овевают ветры”, однако снять рубашку в лесу нельзя - поцарапаешься и комары заедят. Работаю числа до 20 – 22 июля в Бернгардовке, потом в Шлиссельбурге».

    Оставаясь верным своему интересу к лосям, он продолжает уделять много внимания возрождению в лесах Ленинградской области популяции этого своего любимого ещё с таёжных годов животного. Оно было  для него объектом  воспевания ещё в академии.
    Вот стихотворение Вячеслава  1934 года:


На рассвете

Больших рогов откинув ветвь,
Бежит могучий лось по логу.
И волк, и рысь, и злой медведь
Всегда дают ему дорогу.

Расширив ноздри, как меха,
Закинув голову красиво,
Бежит он. И ковёр из мха
Вослед волнуется лениво.

По всей тайге, с конца до края
Поутру солнце разлилось…
Восход торжественно встречая,
Трубит раскатисто царь-лось!

    А   в  одном из  рифмованных писем   Элеоноре Корсаковой   были такие строчки:

Красивей нет тайги моей,
Но уши вянут, слыша толки,
Когда в достоинство царей
Пожалованы Вами… волки!
Пантеры не живут у нас –
Вы географию учили?
И надо снова в пятый класс
Идти Вам, если позабыли.
А лось у нас из всех зверей
В тайге считается сильней!

    Теперь же, по окончании академии, лоси стали для него на некоторое время темой научного исследования. Серьёзно  работает он над проблемой не только сохранения его как вида, но даже и приручения (эта идея появилась в России ещё за 70 лет до того): предполагалось в будущем сделать лося домашним животным. Летом Вячеслав переезжает в Лисино, что под Ленинградом, там была организована от академии лосиная ферма, –   и ставит многочисленные научные опыты.
      Там же, в Лисино, он, бывало, охотился в лесах  –   на волков, лис, глухарей, а попутно и просто наблюдал за животными. Позднее это отразится в книге «Леса и их обитатели»:

    «В Лисинском лесном массиве (под Ленинградом), кото¬рый служит местом охоты студентов Лесотехнической академии, некоторые тока существуют более ста лет. Число глухарей, прилетающих для токования, зависит не от «возраста» тока, а от количества самих птиц в дан¬ной местности. В северных лесах на току может быть до 100 и больше самцов».

     «Лиса не столь хитра и умна, как про нее рассказы¬вают. Просто в результате постоянного преследования у нее выработалась осторожность и подозрительность, и, несмотря на это, лисица чаще, чем другие крупные хищники, попадает в капканы и берет отравленные при¬манки... «Хитрая» и «умная» лиса, так же как и волк, боится красных безобидных флажков, а «глупый» заяц преспо¬койно ходит под ними.
     Не отличается лиса и большой сообразительностью. В фазаньем питомнике у пос. Можайского (Дудергоф), под Ленинградом, окруженном высоким забором из вертикальных досок, лиса прорыла под ним ход и пробралась внутрь. Подкрадываясь к фазанам, она была застигнута людьми. И вот вместо того, чтобы выбежать обратно через свой же ход, как это полагалось бы сделать хитрому и умному зверю и как бы это обязательно сделала собака, лиса стала бегать вдоль забора, стараясь перескочить через него. Доски забора были сверху обтесаны под острым углом в виде зубцов с узкими щелями между ними. Лиса, наконец, изловчилась, вскочила на забор и, перевалив туловище наружу, спрыгнула, но хвост ее у самого основания попал между зубцами и заклинился. Истошный визг огласил окрестности, подбежавший егерь ухватился за лисий хвост, дернул его на себя и полетел навзничь: шкура слезла с хвоста, а лиса сорвалась с забора, и мы долго слышали ее удалявшийся визг».

   «Прорыв лисы через флажки бывает очень редко, хотя в районе поселка Мо¬жайского у фазаньего питомника мы одного старого лисовина затягивали три раза; поднятый с лежки, он шел в сторону, подлезал в снегу под флажки и уходил, не показываясь на глаза людям. Только в третий раз, когда флажки спрыснули перед охотой керосином, лисовин был убит. Он оказался старым знакомым, висевшим когда-то на заборе. Мы узнали его потому, что вместо пушистого хвоста у него был неприятный, обмороженный прут».

     А  к осени Вячеслава призвали на армейские курсы. Военное руководство страны в это время начинало серьёзную подготовку к боевым действиям в Финляндии и странах Прибалтики  –   с целью присоединить их к советским республикам, –  а потому активизировало военные сборы. С Финляндией, как известно, дело не выгорело, в отличие от трёх прибалтийских государств. По счастью для Вячеслава, именно тот полк  –   если не ошибаюсь, 62-й, –   в котором он находился, не принимал участия в оккупации Литвы и Польши (по счастью, практически бескровной), как принимали остальные полки той же Десятой дивизии: 30-й, 98-й, 140-й и 204-й. Но в финской кампании ему всё же довелось повоевать комбатом.
     Мобилизация той осенью проводилась по всей стране. Вот и Всеволод Петрович жалуется в письме к сыну из Саратова на потерю работы, то есть преподавания музыки и литературы солдатам и офицерам (а это ежемесячно 70 рублей  заработка): «Военные глаз не кажут второй месяц».
    Вячеслав Строков не был исключением: ему пришлось до начала нового учебного года не только работать в Лисино, но ещё и проходить военную подготовку в лесах Карельского перешейка. И это именно в те месяцы, когда он так нужен был супруге, ждавшей ребёнка! Но семейные проблемы  –  ничто рядом с государственными интересами, – такая уж была установка в ту эпоху. Жена сама изредка вырывалась навестить его в деревянной казарме среди лесных массивов, когда удавалось раздобыть пропуск на въезд. А рожать она перед новым 1940-м годом всё же поехала на юг, в Симферополь, в семью сестры Лидии  –  там хоть было кому помогать ей.
    Живя в лесах под Ленинградом, Слава и отрастил свою роскошную бороду, украшавшую его отныне всю жизнь и служившую предметом неистощимых шуток для родных и друзей. На фото, датированном 29 декабря 1939 года, из-за этой  пышной бороды он выглядит куда старше своих тридцати лет и двух месяцев.
    Не пройдёт и пары недель, как он станет отцом.


23.

    Рождение 10 января 1940 года сына Юрия   –  главнейшее из событий в семейной жизни Вячеслава Строкова и Марии Ломако. По причине появления на свет моего отца не в Ленинграде, а в тогдашней Крымской Республике (АКССР), его свидетельство о рождении написано по-татарски (мать – «анасы», отец – «бабасы» и т.д.). Жаль, конечно, но в первые два с половиной месяца новоявленный отец только по письмам жены узнавал о ребёнке, которому счастливая мама постоянно посвящает по три-четыре страницы.

«Сынуля наш - прелесть!»;

 «Юрка растёт... тут он никогда не плачет и ведёт себя отлично»;
    
 «После купания Юрка очень хорошо спит...»;

  «Разрешены ли посылки из Лениграда? Если будешь посылать, вложи 2 – 3 тетради, не пожалей. Здесь бумагу трудно достать, я хочу начинать писать дневник Юрки»,

«Вяченька, получила твои стихи. С удовольствием почитала, особенно посвящённый Юрке».

    Он заочно полюбил сынишку по материнским письмам. Сочинял ему стихи и колыбельные песенки (они не сохранились). Но на север Муся до весны, до ухода морозов, выезжать опасалась:

      «А ехать в Ленинград   –  надо будет тёплое одеяльце иметь, иначе мы, «южане», замёрзнем, пока доедем».

    Одеяльце он пытался достать  –   и сам, и с помощью матери Елены Павловны, но всё безрезультатно, так же, как и «приданое» (так в те времена назывался комплект белья для новорожденного). Муся настоятельно просила в письмах купить его и выслать ей, поскольку в Симферополе его очень трудно было раздобыть.

    «Отсылаю тебе 80 р. на покупку Юрке приданого. Мне оно необходимо, хоть и дорого. Не стоит того, конечно, содержимое пакета. А здесь спрашивали – очень редко появляется по 100 руб. и с удостоверением о рождении ребёнка. Итак – я надеюсь на тебя. Ты уж найди время, Вячик, а то пускаться в обратный путь с моими пелёнками невозможно, сынишку нечем переменить будет, ему надо очень много пелёнок. Мокрохвост порядочный».

    Эх, подгузников бы им  отсюда туда хотя бы упаковочку! А то в конце концов молодой мамочке пришлось решать вопрос своими силами:

    «С пелёнками придётся устроиться так: разрезать одну нашу большую полотняную простыню, которую я взяла сюда, и соорудить пелёнки. Жаль резать, простынь у нас не так много, но выхода нет».

   С отъездом из Крыма решено было подождать до 20-х чисел марта. Мария с большим трудом выхлопотала посредством переписки со Всесоюзным институтом экспериментальной медицины – местом своей ленинградской работы – отпуск за свой счёт на два месяца. Но  законные отпускные ей так и не выплатили, весь симферопольский период она жила на 1\3 денег, выплаченных по больничному.

    «Всё упирается в материальный вопрос: как существовать это время? Как ехать обратно? Ведь денег тех у меня уже нет. И у тебя тоже положение скверное... И почему это у вас так задерживают получку?»
    «Конечно, без денег быть 2 месяца нелегко, но иначе ничего не придумаешь».
    «Молоко покупаем, «дешевле» стало, со вчерашнего дня – 5 рублей литр. Но покупать приходится, ибо больше ничего нет. За мясом – невероятные очереди на рынке, 24-26 руб. килограмм свинины, а в магазинах давно ничего нет. Сегодня масло было по 50 р. кило, и то в драку лезут!»

     Что-то уж больно знакомы эти последние строки, не правда ли? Ну конечно же: ведь они почти повторяют дореволюционное письмо вячеславовой тётушки Лидии к его отцу! Только вместо копеек теперь  –  рубли. Это что же выходит: за 25 лет ничего в стране не изменилось?!  Действительно, стоило ли тогда «огород городить», как написал Всеволод Иванов в письме Строковым из Сан-Франциско?

     Маруся стояла перед дилеммой: либо везти двухмесячного грудничка в морозный Ленинград (а пассажиры сутками ждали тогда в Москве билетов), либо как-то перебиваться  почти без денег и продуктов здесь, в Симферополе, где люди шли в 4 часа утра  занять очередь за хлебом на вечер следующего дня, а потом регулярно ходили весь день на перекличку.  Впрочем, надёжнее было просто подменять друг друга каждые четыре часа, что и пытались делать члены Лидиной семьи.  А многие другие жители, не имея возможности сменяться, сидели по неделям  вообще без хлеба и молока. И это  –  начало 1940 года!

    «Кроме хрена и горчицы в магазинах ничего нет…  Вяченька, напиши, можно ли достать в Ленинграде масло, сахар или конфеты? Это для нас, когда мы приедем, а то ведь у нас дома на 2-й линии ничегошеньки нет, а стоять в очереди теперь я не смогу... »

    Странно и печально читать сегодня эту переписку. Трудно представить себе, что практически всё надо было «доставать». Мы избалованы супермаркетами с их фантастическим для советских времён ассортиментом. Правда, далеко не всегда можем себе позволить что-либо приобрести в них, – но всяком случае оно, вожделенное, на виду, оно в буквальном смысле под рукой: не можешь купить – зато трогай сколько угодно и надейся... А тут – надо ещё бегать, искать даже самое необходимое:

     «Если где найдёшь мыло простое и туалетное – покупай, нечем пелёнки будет стирать...».

    «В “шарашкину контору” не ходи. Если по карточке получишь постное масло - держи его, я буду жарить на нём картошку».

    «Шарашкиными конторами» бабушка всю жизнь презрительно называла разные заведения, от которых ничего нельзя было добиться. В данном случае речь, видимо, об отделе социальной помощи их района.

    «Мне так  хочется видеть  тебя, Вячёночек!»

   «Поцелуями не очень увлекайся. Пиши!».

    Последний намёк неспроста. Как-то минувшей осенью приехала она неожиданно в Лисино и застала в комнате Вячеслава высокую особу яркой внешности, ожидавшую явно не её (бабушка сама рассказала мне этот случай в конце 80-х). Вот так открылось, что и после свадьбы муженёк не мог отказать себе в увлечениях. Вся эта беготня за студенческими пассиями: Лёлей, Элей, Ирой, Ниной, Надей, Клавой и прочими, – не могла враз утихнуть после женитьбы. Она продолжала движение по инерции, слишком уж силён был разгон – тем более, что приходилось «Вячёночку» месяцами жить вдали от жены. Этот холостяцкий,  походный стиль существования, к своему несчастью и сожалению, он так и сохранил до конца жизни, не сумев или просто не успев почувствовать себя семьянином, главой дома.
    Мария это понимала, потому и не желала надолго оставлять его одного на ферме. Она мечтала о совместной жизни в городе, на Васильевском острове. О том, что он всё же оставит Лисино «по собственному желанию» (что он в конце концов и сделал).

    «Меня, конечно, интересует вопрос с утверждением охотохозяйства. Напиши, как только вопрос решится, а то неохота уезжать далеко, да и комнату Ленинградскую жаль, а отпускать тебя одного... ты знаешь моё мнение. Слишком ты “женоненавистник”… Ну, целуем тебя крепко-крепко. Будь паинькой. Муся и Юрик».

    «В будущем, если о нём можно говорить, – нам надо, конечно, жить вместе. И твоему решению уйти из Лисино я очень рада. Да иначе мне с Юркой не справиться и с работой. Надеюсь, это решение не связано с уходом из Лисино симпатичной тебе особы?»

    Это она всё о той же о красавице Тамаре, случайно «застуканной» в его комнате на ферме.
    Великодушная Маруся тут же пытается объяснить его поведение:

    «Вяченька, да разве мы жили долго нормально? Ты ведь редко приезжал и у тебя времени не хватало не только на посещение знакомых и друзей, но мы даже в театры и в кино почти не ходили. Держать тебя взаперти никто не собирался и не собирается. Упрекать же меня, по-моему, не в чем; ибо если что и произошло, то по твоей вине. Ты поколебал веру в себя.
    Хочется, чтобы наши общие друзья, друзья дома, посещали нас, и мы их. Тогда круг семьи не будет замкнут, да и выходить из своей берлоги надо чаще! Ведь мы очень редко слушали оперу, драму и т.д., это большой минус для нас, особенно живущих в Ленинграде».

    В отличие от Славы, она родилась однолюбом.

    «Как жаль, что тебя нет с нами, родной мой! Мы живо поправили бы тебя! Мой бедненький, худенький маленький больной мальчик! Не обижаешься? Тебя очень хотят здесь все видеть. А ты стоишь на письменном столе и так серьёзно поглядываешь со своей знаменитой пушистой бородой! Смотри, сын повыдергает тебе её, у него ведь цепкие пальчики!»

    По словам Муси, её родные сравнивали его на этой фотографии кто с Белинским, кто с Распутиным, кто с Иоанном Златоустом…

      «А я смотрю  –  и точно тебя вижу! Целую, Муся».


     И вот в конце марта  –  тяжёлая обратная дорога с пересадкой в Москве (прямые поезда из Ленинграда в Крым в те годы не ходили). Встретив семью, Вяча перевёлся из Лисино обратно в Ленинград. Отныне они жили вместе целых четыре месяца, до июля, пока Маруся вновь не уехала в Крым с грудничком Юриком.
    Но вопрос воспитания ребёнка стал камнем преткновения в семейной жизни родителей, что и позволило Вячеславу оправдывать свой уход из семьи несколькими годами спустя. Вполне возможно, что если бы в первые месяцы жизни Юрия его отец находился возле него, а не за две тысячи километров, он гораздо больше привязался бы к мальчику.


24.

   1940-й год был выпускным для Славы, как и для его сокурсников. После защиты дипломов и сдачи государственных экзаменов выпускники ЛТА распределялись на работу.
    Сохранился набросок славиного стихотворения, посвященного выпуску. Жаль, что осталось оно только в неразборчивом черновике:

Весёлых шуток говор шумный,
Забавы многих вечеров
И Слава-Люцифер разумный
. . . . . . . . . . . . .
Лет через двадцать или больше
приятно будет вспомнить нам,
. . . . . . . . . . . . .
По лесопунктам, городам,
Когда бушующая жизнь
нас разнесёт во все края,
И к . . . . . . . новым,
то чувство к прошлому тая,
помяните меня хорошим словом.
. . . . . . . . . . . . .
Возню и смех . . . . .
И кочергу, и в саже руки,
И чаепитье с чесноком.

    Получив высшее образование, Вячеслав окончательно решает посвятить себя лесу, лесным зверям и птицам.
    После выпуска он продолжает  исправлять обязанности заведующего учебно-опытным охотничьим хозяйством академии,  которым стал ещё  два года назад,  будучи студентом. Это было  первой в его жизни руководящей должностью. Теперь же он становится ещё и  учёным-охотоведом Ленинградского областного Совета спортивных обществ «Динамо».

     Юля в это время уже училась в Саратовском художественном училище и одно время жила в городе Аткарске недалеко от Саратова (к тому времени семья Строковых  уже вернулась из Сибири к берегам Волги), а Варя в 1930-е работала в Ленинграде в институте кораблестроения. О них  обеих я ещё расскажу подробнее.

    Одновременно с началом работы  заведующим охотхозяйством  Вячеслав пошёл в гору и по военной линии, получив звание младшего лейтенанта - типичная участь молодых людей с высшим образованием для того периода советской истории. Стране позарез нужны были армейские руководящие  кадры. Была нужда в специалистах, а он уже успел получить к выпуску из академии диплом артиллериста.

    «Мы ж на занятиях сидим – и “антилерию” долбим!» – писал он из ЛТА Эле в Коканд.

      В ходе непопулярной «зимней войны», куда дед тоже был послан в 1940-м, дослужился он и до старшего лейтенанта   –   тогда ещё не «гвардии», ибо гвардейские звания в Советской Армии были введены лишь после Сталинградской битвы.         
 
      Коли уж я заговорил о «зимней войне» с Финляндией, то упомяну и о таком интересном факте. Совсем недавно я с удивлением узнал главную причину попытки разведения и приручения лосей в конце 1930-х на ферме в Лисино и на других подобных фермах.  И соответственно,  причину поощрения воинскими званиями инициативных молодых учёных.
     Оказывается, президиум ВЦИК ещё в 1934 году постановил организовать лосиные питомники с определенной целью: провести исследования и доложить о возможности использования лосей в качестве  возможной замены ими боевых коней на затеваемой правительством финской войне. Да, на полном серьёзе их намеревались использовать в кавалерии Красной Армии для нападения на Финляндию! Ведь природные условия северо-запада страны совершенно не такие, как в степной полосе, а строение копыта лося таково, что оно может широко расходиться надвое и позволяет зверю свободно передвигаться по топким болотам, по глубокому снегу и даже по льду   –    то есть там, где лошадь и человек пройти не в состоянии. Таким образом, правительство намеревалось с помощью сохатых добавить ещё одну республику в состав Советского Союза.

    Прежде я часто думал, вспоминая деда, вот о чём: неужели он, идя служить, не боялся  репрессий тридцатых годов, особенно обрушившихся, в числе прочего мирного и военного населения, на младший офицерский состав?      
     И недавно спросил об этом, будучи в Москве, у его дочери Елены.
     Она ответила:
    –   Как же, всё время помнил о такой возможности! И даже не расставался день и ночь с пистолетом, чтобы в случае чего сразу застрелиться.


25.

    И вот ещё какую захватывающую историю, приключившуюся с дедом во время работы в «Динамо», поведал мне недавно по телефону с его слов Михаил Диев. Я даже записал его рассказ на диктофон, и вот теперь пишу, практически  «стенографируя», то есть сохраняя особенности живой речи:

    - Когда Вячеслав Всеволодович возглавлял охотничье хозяйство, в обязанности его входила и организация охоты для высшего эшелона власти Ленинграда. Руководители города   –   те, что сидели в Смольном после Кирова, то есть уже при Жданове  –   выезжали изредка с ним на охоту.
     И вот однажды зимой пришло ему сообщение  (по-моему, из Карелии или с Карельского перешейка где-то за Приозерском),  что егерь тамошний обнаружил  медвежью берлогу. И поехали они этого медведя бить. Поехали все:  и начальники, и их дети. На каждого начальника  –  по одному парню подопечному.  Это была инициатива самого  Вячеслава Всеволодовича,  насчёт детей. Когда он пришёл туда работать, среди охотников были только чиновники. А он настоял на том, чтобы в деле участвовали и их взрослые дети, лет по восемнадцать-двадцать. Он хотел, чтобы всё было демократично!  Считал, что нельзя делать охоту элитной.  Молодые люди эти  работали в основном на Кировском заводе, у него были с ними хорошие отношения   –   вот он и взял с их собой.
    Когда прибыли на место, собрал он всех  на рассвете и, как заведующий, предупредил всех:  «Охота  –  это вам не шутки! Здесь руковожу только я.  Подчинение беспрекословное! Всё беру на себя. Итак, главные мои условия: не шуметь, не курить и не пить!»
    Ну, чиновники посмеивались: мол, слушаемся, товарищ начальник! – однако приказания его выполняли. Он всё же внушительно выглядел тогда, в тридцать лет -  может быть, за счёт бороды или голоса, не знаю.
   И вот охота пошла. Людей расставили на малый загон. Медведя подняли, выжили из берлоги, стали загонять. Получилось так, что он пошёл прямо на егеря. И тот, когда увидел эту громаду лохматую, на него надвигающуюся, просто осел в снег. Медведь оказался  слишком большим, фантастически огромным! Такого в тех краях никогда не видели. Егерь даже, по словам Вячеслава Всеволодовича, от страха «наложил в штаны». Но медведь как-то миновал его и  направился на линию стрелков. Они затаились, приготовились стрелять. Всё шло по плану пока.
   Но вдруг медведь принюхался и встал. Встал, постоял так какое-то время    –   и неожиданно рванул в сторону. Скрылся где-то в пустом пространстве, где людей не было. Исчез из виду.
   Вячеслав Всеволодович, рассерженный, подошёл к стрелкам быстрым шагом, собрал их  и начал «разбор полётов». Спросил с ходу: «Почему зверь на вас не вышел? Вы пили? Курили?»  –   да нет, говорят, всё нормально. И тут он присмотрелся  –   а из сугроба что-то такое виднеется. Он нагнулся, копнул    –   а там «чекушечка» пустая из-под водки, окурок-«бычок» и  пустая консервная банка. Всё ясно! Они там, видимо, просто сговорились. И стрелок тот сказал этому пацану, похоже, что-нибудь такое: «Сейчас медведь пойдёт  –  не боишься? Давай-ка, братец, обмоем для храбрости!» 
   Ну, начальники просто посмотрели косо на этого виновного, а свои, вот эти рабочие пареньки, всё-таки морду ему набили.
   В общем, медведь ушёл.  Его стали преследовать.
   Преследовали долго.  Несколько раз  его удавалось обрезать в круг.  Стреляли в него,  ранили.  Но медведь шёл и шёл, как будто заколдованный!  И всё не падал.
   Даже как-то жутко всем стало...
   Наконец где-то в лесу он сам свалился. Точно не помню, как всё случилось, давно он мне это рассказывал. И вытащили медведя на какую-то станцию – то ли в Карелии, то ли ещё где-то  –    словом, достаточно далеко это было.
    Погрузили тушу в пустой вагон. Вячеслав Всеволодович должен был сопровождать его в одиночестве. А мороз был за тридцать! И вагон тащился еле-еле, больше суток. Может быть оттого, что заносы были…
    И вот говорил он мне, что не замёрз в пути и не погиб потому только, что медведь был  огромный. Туша остывала медленно. И ехал он буквально в обнимку с медведем. Хоть и поморозился он здорово тогда, но только так, с помощью медведя, ему и удалось выжить.

    Когда мой тёзка рассказывал мне эту историю, я вспомнил прочитанный как раз накануне прекрасный рассказ Михаила Петровича Старицкого, классика украинской литературы середины 19-го  века. В нём молодой человек, барин-студент, от лица которого идёт повествование, во время предрождественской охоты падает в яму-западню и оказывается один на один с раненым им медведем, которого он преследовал. Он осознаёт содеянное и проникается сочувствием к  животному. Рискуя быть растерзанным, он вправляет медведю вывихнутую при падении лапу, чтобы облегчить его страдания.  А затем, вынужденный провести  зимнюю ночь в яме, спасается тем, что согревается теплом умирающего зверя. Этот случай помог герою обрести и личное счастье. «С тех пор я не подымаю на творение Божье руки»,    –   заключает он свой рассказ.

   А  дедова история с медведем на этом не закончилась.
   Михаил продолжил её так:

      –   По приезде в город медведя сгрузили с  платформы и повезли дальше    –    сдавать тушу. А там, как он мне рассказывал,  стояли в ряд извозчики.  Почему-то у меня картинка перед глазами сохранилась, что это было у Гостиного Двора. Но может быть  –    это из-за того, что он употребил слово «ряды». Возможно, это было на Финляндском вокзале.
     Лошади почуяли медведя и рванули в разные стороны. Была страшная свалка.  Несколько лошадей сломало ноги. И он платил за всё это!
     После этого случая  он перестал быть охотоведом при Смольном.

   Из-за  потери работы дела молодой семьи резко ухудшились. Вячеслава взяли на военные учения в область,  а Маруся в те месяцы   –   вижу по их переписке  –   билась из последних сил, чтобы прокормить  полуторагодовалого ребёнка.

   «Урезываем себя во многом…»
   «Вяченька, как мне жаль, родной мой, что у тебя всего-навсего оставался один рубль, и ты без папирос».

    Правда, ему предлагали одно время работу при военном штабе на Карельской перешейке, но Муся не очень-то одобрительно к этому относилась:

    «В кадры, Вячёнок, лучше не надо.  Ты не будешь принадлежать самому себе и семье, тебя будут гонять с места на место, и мы обязаны будем за тобою тащиться. А полковых дам я не люблю, хотя прельщает побыть с сынишкой в Финляндии. Но это мечта несбыточная. Работать надо». 

   «Как мне хотелось бы хоть бы единым глазком взглянуть на окружающую тебя природу! Я ведь тоже люблю дикие места. Рада за тебя, что хоть немного насладишься видами, природой».

   «Здоров ли ты? Я  так соскучилась по тебе!  Так хочется тебя видеть, но не такого угрюмого, каким ты выглядишь на своей фотографии – лейтенантом. Думаю, твоё изображение  есть отображение твоего настроения. Не так ли? Видишь ли, в жизни бывают всякие перипетии, в жизни   –  как на волнах, то вверх, то вниз. Самое непоправимое и ужасное – это смерть. А помимо этого всё исправимо, и всё можно как-нибудь пережить…»

    «Юраська тоже целует своего лейтенанта папу. Хотелось бы тебя вдеть бритым и в пилотке!»

     В мае  и начале июня 1941-го ей пришлось  понемногу распродавать домашнюю библиотеку. А  уж они-то оба понимали  ценность книги.  У Вячеслава к тому времени уже набралось солидное собрание.  А Мария всю жизнь собирала литературу, написанную об учёных. Часть её коллекции и сейчас стоит у меня на стеллажах.
    Книга К.А.Тимирязева  "Главнейшие успехи ботаники в начале XX столетия" была в довоенные годы её любимой. Но и с ней пришлось расстаться.

   «Завтра пойду узнавать относительно книг, хоть и очень больно».

   «Как ни  не хотелось приниматься за продажу вещей  -  придётся… Ах, как жаль расставаться с Тимирязевым, но больше нечего продавать, и выпутаться никак нельзя. Куда и кому продать?»

    Наконец пришлось идти в магазины старой книги на Петроградской стороне и в Гостиный Двор.  Там удалось продать за 43 рубля (смехотворная сумма) вячеславову  восьмитомную  «Историю XIX века» и ещё некоторые книги. Но особенно жаль было мне, когда я читал бабушкины письма того периода, проданный ею всего за 48 рублей двухтомник сочинений Лермонтова  –  старинное, в красном переплёте, издание 1887 года!
     На вырученные деньги   –  за всё про всё 120 рублей  всего-то  –   купила Юре  обувь и еду:   кисель, десяток яиц, печенье, масло.

     «Вяченька, сегодня продала Тимирязева, купила Юрочке ботиночки и тебе отсылаю на папиросы. И немного масла себе купи. Деньги очень экономлю. Здоров ли?»

    Она утешает его в связи с проданными книгами: 

     «Ничего!  Неизвестно ещё, что  будет потом. Может, и не до того станет скоро!»

   Поразительна женская интуиция! Ведь до внезапного нападения Германии на нашу страну оставались считанные дни…

    В.А.Зубакин:   «Ему прочили большое будущее, но началась война и о биологии пришлось надолго забыть».


26.

     Война грянула, как известно, 22 июня 1941 года. И Вячеслав Строков, конечно, не мог остаться в стороне. Через  три дня он уже воюет на Ленинградском фронте в должности комвзвода.
    «С первых дней войны Вы  –  на фронте», - так написано в одном из поздравительных адресов, врученных деду к его 70-летию. Адрес  - очень красивый и впечатляющий: высокая ярко-красная папка с золотым тиснением:

    «Герою Невского плацдарма Вячеславу Всеволодовичу Строкову от совета ветеранов Ленфронта и 10-й КСД .  29 октября 1979 года».

     Правда, адрес этот несколько странен тем, что на внутреннем его вкладыше красивым почерком в золотой рамке самому деду подробно описывается его биография: "Вы окончили в таком-то году", "Вы вступили", "Вы воевали",  –  как будто он сам её уже не помнит!  –  зато для меня это оказалось бесценной находкой.
   Летом его полк в составе 10-й Краснознаменной стрелковой дивизии был переброшен в район Стрельны. На фронте Вячеслава назначили командиром взвода боепитания, а затем командиром огневого взвода. Сказать, что пост ответственный  –  значит, почти ничего не сказать. За малейшую провинность грозил расстрел. Но лейтенант Строков воевал под Стрельной «без страха и упрёка». Так прошёл он сквозь все долгие четыре военных года, проведя их на наиболее сложных участках Ленфронта.  Командуя артиллерийским расчётом, он сражался за наш город на Ораниенбаумском плацдарме, на легендарной Невской Дубровке, на Карельском перешейке под Выборгом и в других «горячих точках».

    О его подвигах писали газеты. У меня отыскались две вырезки с фотографиями деда из периодических военных изданий того времени. Одна из заметок о нём называется «Мастер огня», ещё об одной упоминается в письме Марии от 30 марта 1943 года:

    «Тебя, Вяченька, поздравляем со званием «хозяина» и с прекрасными результатами твоих действий на фронте. Заметку читали несколько раз вслух, ребята просят без конца, всё им читай, как лейтенант Строков смёл с лица земли склад с боеприпасами у белофиннов!»

    Солдат Василий Тёркин в знаменитой одноименной поэме Твардовского говорит:
Два ранения имею
И контузию одну...

    Вячеслав Строков за войну имел четыре ранения и одну сильную контузию.  Одно из ранений оказалось  серьёзным: был повреждён позвоночник, отчего потом он всю жизнь ходил, слегка скособочившись вправо .
    Первое ранение он получил 5 августа. Затем, после лечения: «снова Вы в боевом строю в составе 10-й КСД». 17 ноября  того же 1941 года   –   второе ранение.
    К тому времени, в середине октября, 10-я дивизия была переброшена под Невскую Дубровку, на самый ответственный фрагмент обороны Ленинграда. В ночь с 19 на 20 сентября крохотный плацдарм площадью примерно один на полтора километра, названный «Невским пятачком», был захвачен тремя нашими полками, и им срочно требовалось подкрепление. Деду суждено было стать активным участником кровопролитнейшей героической битвы
    Ноябрь 1941: «… вы были приняты кандидатом в члены КПСС, а затем и в члены партии, на условиях для отличившихся в боях». В военное время приём в партию был большим почётом. Принимались самые достойные. К тому времени он уже имел несколько медалей. Но всё же главной своей наградой, самой дорогой,  Вячеслав всегда  считал нагрудный знак «Ветерану Невской Дубровки».

    Лосиная ферма в Лисино в ходе боёв сгорела. Оказавшиеся на свободе лоси ретировались в леса, в основном по направлению к Неве (и, возможно, переплыли её, уйдя в сторону Карелии). Попытки приручения лосей на государственном уровне заглохли более чем на 20 лет, пока с подачи Н.С.Хрущёва не возникло в стране сразу пять лосиных ферм. До наших дней, то есть до начала XXI века, дожила только одна из них  –  Сумароковская лосиная ферма под Костромой.

    8 ноября 1941 года фашисты захватили Тихвин и подошли к Волховстрою. Поэтому зимой с "Невского пятачка" пришлось эвакуировать большую часть войск, чтобы латать дыры, не допуская выхода врагов в тыл 54-й армии.
    Оставшиеся на «пятачке» солдаты, так же, как и перебрасываемые к ним в небольшом количестве новые воины, были обречены. Долгое время они из последних сил сдерживали натиск врага и практически все полегли там. Плотность потерь на «пятачке» считается самой высокой за всю историю войн человечества. Теперь представляется чудом: как же деду удалось выжить в этом жутком месиве? Не молитвами ли умиравшей сестры Гали?

       Недавно я «откопал» в бабушкиных архивах письмо одного солдата, подписанное «Кс. Борис Кузьмич» и датированное февралём 1942-го.  Он пишет, в частности, о Вячеславе:

       «Дорогая Мария, я очень рад, что нахожусь с вашим мужем. Он меня очень жалеет, и мы с ним живём, как родные братья. Я уже служу два года, но ни одного такого командира не встречал.  Какой он добрый командир!»

    Весной 1942-го  –  ещё одно ранение у старшего лейтенанта Строкова. И вновь  месяцы госпиталя.
    Но дух его не был сломлен. Он продолжает переписываться с друзьями и родными, в том числе с Клавой, муж которой тоже находился на фронте:

       «Ты молчала о Володе. Где, когда он был ранен и куда? Пишешь: “Не действует левая рука после ранения”. Ну, ежели не действует левая, будет воевать правой. У меня после двух ранений не действуют ноги, но голова на месте. Хожу вперевалку, не торопясь, что значит бегать –  забыл, не могу. И ничего  –  воюю, и ещё немало от моей батареи фрицам беды будет!».

    С лета 1942-го  Вячеслав Строков становится командиром артиллерийского взвода, а затем и полковой  батареи всё того же 62-го стрелкового полка   –  теперь он грозил фашистам уже с противоположного берега Невы, ибо к тому времени враги на некоторое время сумели занять многострадальный кусочек земли. И даже пытались расширить захваченную территорию.

     Интересна история получения Вячеславом одной из медалей. Ею он был награждён за меткую ночную стрельбу по плавсредствам врага. Не только противники, но и  свои недоумевали: как мог он в темноте так точно поражать цели на воде? Ведь видимость почти нулевая, лишь слабая луна проглядывает сквозь облачное марево.
     А весь секрет комбата Строкова  был в том, что он специально дожидался, когда лодка или понтон неприятеля попадёт в лунную дорожку (пристрелянную заранее). Как только на бледно-золотом фоне возникал чёткий силуэт вражеского десанта, он тут же давал команду к стрельбе.
    Бабушка, помню, рассказывала мне в детстве:
   –  Его зычный голос летел через всю Неву. Как гаркнет он: «Батарея, огонь!», - так немцы на том берегу сразу и залегали.



27.

    Осенью  наши войска, в том числе и 10-я дивизия, возобновили военные действия и отбили-таки «пятачок» обратно, после чего не отдавали врагу уже до конца.  То есть до знаменитого январского контрнаступления нашей армии, отогнавшего врага от Ленинграда и прорвавшего его блокаду. Таким образом, наши бойцы удерживали этот плацдарм в общей сложности более 400 дней   –    почти половину времени  ленинградской блокады! 

    Сегодня некоторые исследователи ставят под сомнение целесообразность всей дубровской военной операции и говорят о бессмысленности её огромных людских потерь. Но историю вспять не повернёшь, поэтому будем хотя бы чтить и беречь её. К сожалению, многим представителям нынешнего молодого поколения эта простая истина недоступна, как видно по современному состоянию достопримечательностей той же Дубровки. Бронзовый памятник солдату постепенно растащен по частям, мемориальный танк превращён в отхожее место, местный музей, в котором хранились образцы русского и немецкого оружия, разворован.
   «Уважение к минувшему   —   вот черта, отличающая образованность от дикости»,  -  сказал А.С. Пушкин. Но дикость пока нередко побеждает.

     Очередное ранение случилось в руку: множество мелких осколков застряло в мягких частях кисти, в мышцах пальцев. Дед рассказывал мне, как вынимали их мощным электромагнитом.
    Как и собирался, в марте 1943-го он вернулся в строй в той же должности командира батареи. Его перебросили на Карельский перешеек, под Выборг.  И вновь летел через лес его раскатистый голос, вновь развевалась знаменем  борода, за которую он получил в дивизии прозвище «Миклухо-Маклай».
      Даже воюя, Вячеслав не оставлял наблюдений за  животным миром Ленинградской области. Некоторые из них  вошли потом в книгу «Леса и их обитатели». Вот  несколько зарисовок из неё, относящихся к военному времени:

    "О привязанности птиц к одному месту может свидетельствовать поведение птиц на линии фронта. Во время Отечественной войны в прифронтовой полосе под Ленинградом, на Карельском перешейке глухари токовали на своих прежних токах, замолкая только при пушечных выстрелах и нисколько не пугаясь осветительных ракет. Спокойнее всего и беспечнее на первый взгляд вели себя тетерева. На том же Карельском перешейке несколько раз видели тетеревов во время боя, когда пулеметная и минометная стрельба была очень сильной.
     В зимнее время стаи тетеревов, правда, не особенно большие, кормились на березах в непосредственной близости к линии фронта и на нейтральной полосе между советскими и фашистскими линиями обороны. Насытившись, тетерева улетали обычно в сторону нашего противника, но места их ночевок были открыты совсем случайно. Наши разведчики ночью пошли в разведку и на нейтральной полосе вспугнули из-под снега ночующих там тетеревов. К выстрелам тетерева привыкли, а пернатые и наземные хищники на нейтральной полосе отсутствовали, поэтому тетерева чувствовали себя в безопасности, тогда как в тыловой полосе стаи тетеревов были очень осторожны и взлетали от малейшего шума и тем более выстрелов.
    Весной наиболее крупные тока наблюдались опять-таки вблизи самого фронта и на нейтральной полосе в районе Каллеловского болота и Лемболовского озера. Из некоторых наших дзотов были видны токующие тетерева" (стр. 32).

   «В июльские дни 1944 года в ясный солнечный день на Карельском перешейке, недалеко от передовой линии фронта, идущие по дороге солдаты воинского подразде¬ления услышали нарастающий свист падающей неболь¬шой мины. По фронтовой привычке люди бросились в кювет у дороги, ожидая близкого взрыва, но его не по¬следовало. Вместо него солдаты услышали звонкое «кли-кли-кли-кли»... и увидели быстро улетающую не¬большую птицу,  да над головами в воздухе медленно опускались крутившиеся мелкие перышки... Это сокол-чеглок, сложив крылья, ринулся с высоты на добычу, разрезая в стремительном полете-падении воздух, про¬извел свистящий звук, напугавший людей» (стр. 50).

   «В Ленинградскую область ондатра проникла из Финляндии, расселяясь по берегу Финского залива и по озерам Карельского пе¬решейка, появилась в Ладожском и Онежском озерах, В 1942—1944 годах ондатры в период расселения, про¬бираясь по ночам через линию фронта, вызывали тревогу некоторых часовых на Ленинградском фронте» (стр. 136).

  «У Ладожского озера в 1944 году рысь подошла ночью к дому, где жили офицеры воинской части, и дол¬го смотрела в освещенное окно комнаты, поставив пе¬редние лапы на высокую завалинку и приблизив морду к стеклу. Заметили ее, когда потушили свет. Несмотря на поднявшийся в комнате шум, рысь продолжала оста¬ваться у окна, пока ее не застрелили. Убитая рысь ока¬залась самцом достаточной упитанности» (стр.184).

     «Во время Отечественной войны из лесов Карельского перешейка ушли многие звери, особенно крупные — лось, медведь, рысь. Оставшиеся одиночки не могли нормаль¬но встречаться в период размножения. И вот весной 1944 года уцелевшая рысь-самка бродила ночью с при¬зывным мяуканьем вокруг с. Токсово, в котором стояли наши воинские части. Ей ответил тоже не имеющий пары какой-то несъеденный в блокаду домашний кот. В несколько прыжков рысь достигла кота и стала с ласковым мурлыканьем приближаться к нему. Оша¬левший от неожиданности бедный «кавалер» онемел от страха, потом начал пятиться к дому и буквально свалился в подвальную отдушину. Рысь застрелили вышедшие люди, а кот-кавалер не выходил из подвала трое суток, вздрагивая при малейшем звуке и на лас¬ковое «кис-кис» опасливо жался в дальний угол и злоб¬но урчал в ответ» (стр. 185).


28.

       В 1991 году ученица и соавтор деда Елена Борисовна Климик написала воспоминания, озаглавленные ею «О встречах и работе со Строковым В.В.» .
       Привожу отрывок их них:
 
     «В.В. рассказывал мне, как в перерывах между боями, когда они с бойцами отдыхали и слушали пение птиц, неизвестно откуда появлялся их друг и постоянный спутник  –    кошка по имени Люська. Она обычно пропадала, едва начинался бой, а потом она, точно из-под земли, неожиданно появлялась, когда замолкала артиллерия. Так Люська и шла вместе с их батальоном на Запад.
    После одного из ранений В.В. доставили в госпиталь, и он так и не узнал, что потом стало с Люськой. А со своими боевыми друзьями В.В. был связан до последнего лета своей нелёгкой жизни. Он переписывался с ними и встречался после окончания войны долгие годы».

    В письмах и открытках, отсылаемых Марусе, Вячеслав пытался создать видимость лёгкой и беззаботной жизни на фронте. Некоторые из них он писал стихами.
    Сохранилась  пара таких стишков-экспромтов.

                Домино

В часы досуга после боя
Бойцы ложатся отдыхать.
Друзья для крепкого забоя
Садятся в домино играть.

Поколотили финских гадов,
Побитый враг пока молчит.
На ящике из-под снарядов
«Козёл» копытами стучит.

В колонках счёт растёт до сотни,
Игра азартна, но без зла.
Всем интересно, кто сегодня
«Сухого» огребёт «козла»!?

  (Это из письма  от 30 мая 1943 года, и приписка ниже: «Когда-то я был в общежитии “королём козла”, колотил всех  (попадало и чете Парковых), и не прочь ныне, как прежде, засесть “стучать” на всю ночь»).
      А вот  открытка от 31 июля 1943 года:

День за днём проходят тихо
Поступью своей.
Наши пушки лупят лихо
Злобных лахтарей.

С неба песни птичьи льются,
Я хожу, пою,
Чухны минами плюются,
Я на них плюю.

Утром кашу ем и сало,
Щи иль суп в обед,
Чаю, как всегда, пью мало,
Водку бросил, - нет!

 Ну, на сём письмо кончаю
(пострелять хотим),
А пока что извещаю:
Цел и невредим.

    Лахтарями   и  чухнами он называл финнов.

    Да, пострадали они из-за территориальной близости к Ленинграду: прилепили к ним нелепый ярлык «белофинны»,  вынудили стать  врагами  да и послали против них  десятки тысяч наших ребят, погибших ни за что. В написанном  со слов  деда  рассказе «Страх» я попытался показать правду обеих сторон.

    Он и Клаве писал  с фронта успокоительные строки:

Силён, спокоен и здоров
артиллерист  –  гроза врагов.
 
    (Жаль, что всего стихотворения не сохранилось. Клава жила тогда с семилетним сыном Лёвой в селе Объячево Прилукского района республики Коми, где работала в «Лестрансхозе», помогая армии лесозаготовками).

   Сквозь стишки  просвечивает явная бравада: на деле-то, понятно, не воевалось так легко. Фронт есть фронт! Один за другим  в тот год  оказывались убитыми и  тяжело ранеными его друзья, приятели, родные...

    «Писал ли я тебе, что Павлику перебило обе ноги, он эвакуирован, жить будет, но в строй, конечно, не вернётся. Жаль, хороший, преданный боец был!»
     Это о своём ленинградском друге  Павле Фёдоровиче Товстом.  Вместе они встречали в послевоенные десятилетия  все «дубровские юбилеи». Павел пережил Вячеслава  на 16 лет и умер лишь в 2000 году  - «совершенно неожиданно для нас всех»,  как пишет мне его правнучка Анастасия Боженова, недавно разыскавшая меня через тот же Интернет. И добавляет: «Мелкая была, не хватало соображения слушать внимательно, в основном о себе деду трещала…». Настя прислала мне несколько фотографий с ними обоими, благодаря ей  я получил ценную информацию о военном периоде жизни деда.

    Ещё один из интересных людей, воевавших  в то же самое время на Невском «пятачке»  –  это Андрей Фёдорович Достоевский, учёный и внук великого писателя, написавший книгу о нём.
   Кстати, рядом с Вячеславом оборонял «пятачок» и Владимир Спиридонович Путин, отец будущего президента России.  Он тоже, как и дед, получил тяжелое осколочное ранение во время наступления 17 ноября 1941 года.
    Но о таких негативных вещах  в сохранившихся фронтовых  письмах В.В.Строкова  почти не упоминается: либо  он сам не хотел, либо нельзя было о этом писать. А возможно, письма с подобным содержанием просто изымались цензурой. В мае 1943-го он пишет Мусе, что, судя по её ответам, она получает лишь пятую часть его писем.

    Однажды в Дубровке самого Вячеслава сильно контузило. Он потерял сознание.  Пульс практически остановился.
   После боя однополчане, увидев распластавшееся среди комьев земли и опалённой взрывами травы безжизненное тело, решили, что командир их мёртв.   Они потащили Строкова вместе с прочими убиенными закапывать в наспех вырытую братскую могилу.
    Когда тело уже опустили и собрались засыпать землёй, примчался его друг Владимир Овсянкин. Рыдая, он в последний момент «отбил»  Вячеслава, вытащил из ямы  и не позволил зарыть:
    – Не дам бросить любимого комбата в общую могилу! Схороню отдельно.
    Сказал   –   и поволок его на себе к лесу. Тяжесть была немалой, путь из-за этого затянулся. Володя никак не мог решиться копать, не хотел верить в смерть боевого друга и однокашника по Лесной академии. Он закричал, стоя над телом: "Позовите врача!"
    Полковой врач прибыл  как раз вовремя. Вячеслав к тому времени уже пришёл в себя. Когда врач констатировал не смерть, а «всего лишь» ранение и  тяжёлую контузию,  Вячеслав открыл глаза.
    А ведь ещё чуть-чуть  –   и был бы закопан заживо!

    Это был тот самый Володя  Овсянкин, который прожил с ним бок о бок в одной комнате все пять лет учения в  ЛТА (в последний год они жили только вдвоём). Вяча  с первого дня знакомства зауважал его за то, что тот поступал в академию, сдавая вступительные экзамены на общих основаниях, а не через рабфак, как он сам  и  большинство прочих. Хотя и Овсянкину, бывало, доставалось от вячеславовых эпиграммных «подкалываний»,  сошлись они во время учёбы крепко. И на фронте Вячеслав взял студенческого друга в свою батарею.
    Вот так и спас его Володя! Впереди у них оставалось ещё сорок лет дружбы - как говорится, до гробовой доски.


29.

    Мария тем временем, прожив в блокадном Ленинграде полтора года, смогла  наконец-то выехать оттуда с трёхлетним Юриком к сестре Клаве  в Объячево под Сыктывкар.  Мальчик  тоже был на грани гибели от истощения.
   Сначала предполагалось податься к Елене Павловне в Саратов:
   
    «Муся была ослабшая до того, что не прожила бы и 10 дней, если бы в её положении не произошло изменений,  –   писал Вячеслав Клаве.  –   … Если Мария с Юрием когда-либо (в войне) поедет из Ленинграда,  то не в Объячево, а в Саратов к моей матери, где жизнь гораздо спокойнее, чем у тебя, сёстры работают в совхозе, поэтому обеспечены в отношении питания…  В совхозе может и Муся работать, а у тебя в лесном деле где Муся на жизнь зарабатывать будет? Энтомолога из неё не получится!»

    Но вражеские армии к тому времени уже вышли к Приволжью. Проезд к Саратову стал невозможен. И пришлось Мусе всё же эвакуироваться с Юрой к Клаве в Коми АССР.
     Вырвались из блокады чудом. Плыли на катере по Ладожскому озеру под непрерывной бомбёжкой. 
     На Ладоге в это время поднялся сильный шторм,  управление было затруднено.  Катер мотало по волнам, а  самолеты кружили над  ним и сбрасывали бомбы одну за другой. По счастью, из-за плохой погоды  самолёты тоже болтало из стороны в сторону, поэтому ни одна из бомб не повредила сильно корпуса судна…

     По-разному складывались поначалу отношения Маруси с местными жителями.  «Твоему острому перу здесь нашлась бы пища» -  писала она Вяче из Объячева.
     Вопреки опасениям Вячеслава, она всё же смогла  –  хоть и не сразу, а  лишь через полгода  –  устроиться на работу в  Объячевский «Лестрансхоз», как и Клавдия.  Юрик же был определён в детский сад, где получал, как писала Вяче Муся, «обедишко: очень маленькая порция, но важно то, что даётся 150 г хлеба». Кое-как перебивались военным пайком  неунывающей Клавы, которым она щедро делилась с ними, пережившими блокаду, да посаженной по приезде картошкой.

    А  14 июля 1943-го Клава  погибла, утонув в реке. Это было сильным потрясением для всего села, где она  работала с 1937 года,  –   не говоря уже о семье. Мария  все 50 лет, отпущенные ей  после этого, вспоминала тот день с ужасом и содроганием, несмотря на то, что пережила потом  одну за другой смерти остальных  десяти родных  братьев и сестёр.
    Полтора месяца после этого случая она не могла писать писем Вячеславу, которого  прежде  всё время старалась поддерживать своими посланиями не реже раза-двух в неделю.
    Лёва, семилетний сын Клавы, остался сиротой. От мужа её с фронта известия прекратились.
   С этих пор Маруся уже не хотела оставаться в эвакуации и рвалась обратно в Ленинград. Останавливал только призрак голодной смерти.

   «Но у меня теперь лишь вопрос стоит, что в городе будет трудно с дровами, с питанием», - признаётся она Вячеславу в феврале.
     И в другом письме: «Да ещё тревожит   близость Финляндии, возможность налётов и т.п.  Ну, будь что будет!»

     И она всё-таки поехала  весной 1944-го в разорённый, голодный и разгромленный Ленинград, готовясь встречать мужа с войны. Поселилась с сынишкой  вновь на Васильевском острове  в большом доме с треугольными башенками  у Тучкова моста, на набережной адмирала Макарова (дом стоит и сейчас, его хорошо видно издали с Невы), –  и «тянула» одна сына, а затем несколько лет и племянника, для которого стала второй матерью, пока тот не поступил в лётную школу и  не зажил самостоятельно.

    Недавно этот самый Лёва  –  теперь уже 73-летний Лев Владимирович Парков, проживающий в Ставропольском крае,  –  прислал мне целую  рукописную повесть, иллюстрированную множеством фотографий, об их жизни во время войны в Объячево. Материалами оттуда я собираюсь скрасить свой следующий очерк, посвящённый бабушке, Марии Калиничне  Ломако. 
   

30.

   А Вячеслав, после контузии и полугодового лечения в госпитале, в конце осени  опять вернулся на линию фронта. С июня 1944 г. он являлся офицером общей и секретной части штаба артиллерии 23-й Армии.

Тогда же получил и новые ордена. В «Кратком конкретном изложении личного подвига и заслуг» при представлении к награде в августе 1943 года в деле Вячеслава говорится:

    «Тов. Строков за время пребывания в полку, в должности командира батареи показал себя грамотным офицером артиллерии.
     Батарея тов. Строкова за период нахождения в боевом охранении подавила 6 орудий противника, 11 ДЗОТ, 5 пулеметных ДЗОТ, 27 сооружений, несколько НП и истреблено 80 солдат противника.
     Во время действий разведгрупп полка тов. Строков исключительно умело поддерживает их артиллерией, вызываемый артогонь дается немедленно и точно по указанной цели.
      Артогонь ведётся под непосредственным наблюдением офицера Строкова.
      За умелое боевое действие и проявленные при этом мужество и отвагу достоин правительственной награды  ордена «Красная звезда.
     11 августа 1943 г.»

   В таком же «Изложении» за 1944 год:

   «Работая в должности начальника обще-секретной части штаба артиллерии армии за короткий период времени наладил чёткую планомерную работу последней.
   В период боевых действий обеспечил бесперебойное и своевременное доведение боевых приказов и распоряжений до частей, способствуя этим своевременному их выполнению, что в большой мере влияло на успех проводимых операций.
   Хорошо организованными поверками подчинённых штабов, контролем исполнения и помощью нижестоящим штабам обеспечил их чёткую работу и своевременное доведение приказов и распоряжений до исполнителей.
    За налаживание чёткой работы секретной части штаба артиллерии армии и подчинённых штабов артчастей, проявление при этом инициативы и самоотверженности удостоен награждения правительственной наградой «Орден отечественной войны 2-й степени». 18 ноября 1944 г.»


   Через много лет, когда первый из правнуков Елены Павловны, пятилетний  Коля Псурцев (сын Инны Олейник) начнёт интересоваться военным прошлым её дяди,  Вячеслав напишет своей матери:

     «Коляхе сообщи при случае, что дед Вяча воевал хорошо, орденами награждён. Фашистов перебил столько, что со счету сбился! А вот Гитлера не видел, потому что до Германии не дошёл  –   в госпиталь попал по известной причине».

   Всю войну он вёл активную переписку:  всего, по его признанию, было у него 48  адресатов. Уцелели за вторую половину войны только некоторые его письма Мусе, да ещё одно письмо  самому Вячеславу за 23 января 1945 года  от  некоего старшего лейтенанта (фамилия неразборчива):


    «Тов.Строков!  Открытку Вашу получил, за что очень благодарю. Я не думал, по совести говоря, о Вашем чутком отношении и был удивлён. Вряд ли можно найти в данный момент человека, который мог бы заботиться об интересах других.  О себе: живу снова в блиндаже. Всё по-фронтовому. На днях присвоили нашей части имя «краковская». Продвигаемся вперёд, все подробности из газет. …Поздравляю и пожимаю Вашу руку с повышением в звании…».

    Не знаю, тот же ли это лейтенант, который за год до того подарил деду на фронте хранящийся у меня и поныне огромный  однотомник стихов Маяковского. Там тоже подпись на обложке неразборчива:

      «На память тов. ст .л-ту Строкову от ст. л-та  П.Бар. в день отъезда  26.4.44»г.

    Книга толстенная, но лёгкая по весу  -  ссохлась, видно, от времени. Местами изъедена жучками-древоточцами, страницы сильно пожелтели. Она всегда стояла у бабушки на этажерке. Ещё дошкольником, живя иногда в Симферополе, я частенько почитывал этот «талмуд», ибо другой поэзии  под рукой, к сожалению,   не было. И это чтение меня потом выручало на всех экзаменах   –   вплоть до поступления  в институт, ибо Маяковского я знал таким образом лучше  всех прочих поэтов . Особенно нравились мне его заметки о заграничном  путешествии  «Моё открытие Америки».
    А поздравление с повышением означало  –  с «капитаном». До майора дед дотянуть не успел,  война закончилась.

    «За боевые подвиги на фронте, личную храбрость и мужество Вы награждены орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной звезды, а также многими медалями».


    «9 мая 1945 года, 15 часов. 
    С победой, Вяченька!
    Сегодня ночью ко мне в комнату постучала соседка и сказала: «Конец войне!»
    Вчера целый день все ходили наэлектризованные, на Невском  толпа у репродукторов.
    Боже, неужели это случилось?..
   Счастье наше, что ты жив   –   и мы уцелели. Крепко целуем тебя! Поднимаем бокалы.
   Муся и Юрик». 



   
                Продолжение (часть 3-я) здесь:  http://www.proza.ru/2011/10/09/302








                16.


      В 1932 году Вячеслав Строков  (в молодости его называли уже не Вячей, а Славой) приезжает в Ленинград,  чтобы поступать в  Ленинградскую Лесотехническую академию, ЛТА. Вынесенная из Сибири любовь к лесу определила его выбор. Он окончательно отрывается от родительского дома и начинает независимую жизнь, устроившись для начала на завод слесарем.
    В 1933 году поступить не удалось, и вот по какой причине. Когда  во время вступительных экзаменов Слава пошёл с приятелями, которыми обзавёлся в общежитии, осматривать  новое учебное заведение, они забрели  в краеведческий музей при академии.

       –   И там в витрине,    –    рассказывал дед,   –    я увидел большой лук со стрелой-колотушкой, ну точь-в-точь такой, каким мы охотились в тайге на белку, чтобы не дырявить шкурку!  Захотелось мне похвастаться перед дружками, и говорю им: «А я знаю, что это за штука!»  Достал потихоньку, пока никто не видит,  лук из витрины и натянул шнурок. А один товарищ-умник ещё и руку подставил: пусть-ка шлепнет по ладошке!  Тогда ведь я сильный был, здоровый, а лук рассохся от лежания   –   ну, и соскочила  стрела раньше времени. И представляешь себе: та деревянная штуковина с такой страшной силой вылетела, что у изразцовой печи в углу отколола  кусок! Скандал был, конечно!..  Меня тут же выгнали. И из абитуриентов тоже…  Повезло тому, кто руку подставил: колотушка ниже прошла, а то бы и ладонь оттяпало. Вот такая силища у этого оружия!

     Как говорит Михаил Диев, который тоже слышал из уст деда эту историю и рассказал мне её более подробно, чем помнил я, из-за этого случая Вячеслав  вынужден был забрать документы с факультета (не знаю, на какой именно он пошёл вначале    –    возможно, на лесоинженерный) и на будущий год поступать на другой, лесохозяйственный.  А пока он продолжал работать на заводе. Днём стоял у станка, а вечерами «добирал» образование на рабфаке (рабочем факультете). Обучение на нём давало некоторые льготы при поступлении. И на следующий год он всё же становится студентом.

     Вот что пишет о времени учения деда в академии его бывший ученик и коллега, а ныне известный российский орнитолог Виктор Анатольевич Зубакин - президент Союза охраны птиц России и автор статьи о В.В.Строкове в книге  «Московские орнитологи», вышедшей в 1999 году:

    «Годы учебы в академии были очень плодотворными. С учителями Вячеславу Всеволодовичу замечательно повезло. Достаточно упомянуть, что в Лесотехнической академии преподавал В.Н. Сукачев, а кафедрой биологии зверей и птиц заведовал профессор Г.Г. Доппельмаир. Помимо интенсивной учебы, Строков занимается научной работой. В 1939 г. в сборнике научно-исследовательских работ студентов лесотехнических вузов вышли две его первые статьи, одна из которых посвящена орнитофауне парка Лесотехнической академии. В.В. Строков организует охотничий кружок при кабинете охотоведения. Одновременно с этим он — староста литературного кружка и студкор многотиражки академии «Лесная правда», где публикует заметки под псевдонимом «Дядя Лось». А кроме этого в 1938—1940 гг. еще и заведует учебно-опытным хозяйством Лесотехнической академии. Словом, дел у студента Строкова было невпроворот. Выручало сибирское здоровье, уверенность в себе и умение рационально организовать работу».


     Рослый и тощий, Слава и в академии оправдывал своё прозвище «Лось», данное ему эвенками. Оно сопровождало его всю жизнь. Может быть, этому способствовал и  крупный нос, и длинные ноги, и возникший за годы учения  интерес к изучению и разведению лосей. Этот интерес отразится потом и в его работе, и в книгах, и в научных статьях.  У меня хранится дедов «экслибрис» с головой лося и Петропавловской крепостью на заднем плане, изготовленный Юлей.    
   
  В ЛТА Слава снискал славу и как поэт (конечно же, только местного масштаба). Он писал стихи о природе   –   с уклоном и в лирику, и в юмор; сатирические куплеты и эпиграммы на однокурсников и особенно однокурсниц; часто заказывали ему злободневные четверостишия для стенгазеты, которую он вёл   -   в основном отклики на события как в самой академии, так и в жизни города и страны. Это было почти официальной его  деятельностью параллельно со студенчеством: ведь он "старостой литкружка сидел все пять лет", как сам вспоминал много позднее в письме.

    Среди весьма немногочисленных бумаг деда   –   всё осело в Москве   –   у меня сохранилась объёмная папка с частью его стихотворений студенческого периода. Они перепечатаны им на пишмашинке (уверен, что по просьбе сестёр) за год до кончины. То, что имеется у меня, начинается с 22-й страницы и заканчивается 108-й. В них вошло только два (!) года, с сентября 1934-го по сентябрь 1936-го (то есть 1-й и 2-й курс академии), хотя заглавие сообщает:

«Стихи, написанные во время обучения на
лесохозяйственном факультете Лесотехнической
академии, включая практику, вневойсковое
обучение и летние военные лагеря (1934 - 1940 год)».

    Значит, существовало и продолжение этих страниц. Сколько же всего было?
    Возможно, перед этим собранием напечатаны стихи, написанные до ЛТА. Жгуче любопытно узнать, сохранились ли предыдущие листы и есть ли где-нибудь последующие, с военными и послевоенными стихами (в одной из ремарок написано о каком-то стихотворении: «…находится в соответствующем месте в выписках военных лет»). Где искать?..

    Он «наскрёб» их из дневников, учебных тетрадей и уцелевших записных книжек той поры, в которых только он мог разобраться, да и то не всегда: «многое неразборчиво», как сам он пишет; карандашные наброски стёрты временем. Дед никогда не коллекционировал и не ценил свои вирши, поэтому большая их часть пропала безвозвратно.
    Зато по оставшемуся наследию, названному им в одном из примечаний «походом по тетрадям», можно восстановить атмосферу среди студентов-лесотехников 1930-х годов, когда обитали они в общежитии академии на Старопарголовском проспекте по десять человек в каждой комнате, узнать, чем дышали они и их время.

    Разумеется, всё это стихи любительские, домашние, не рассчитанные на внимание широкой публики, хотя стремление к совершенствованию у Вячеслава было: он посещал литературный кружок, который вёл Олег Вадимович Рисс   —   поэт, писатель, журналист, корректор и литературно-технический редактор газет “Смена” и “Лесная правда” (эта последняя издавалась в ЛТА, в ней-то Вячеслав и печатался).
    Олег Рисс был личностью легендарной. Полагаю, что стоит здесь сказать несколько слов и о нём: ведь в те печально известные 1930-е они с дедом сошлись и дружили до самой старости. Дружили крепко, постоянно встречаясь и переписываясь. Были они погодками, и Олег пережил деда всего на полтора года. Они и воевали вместе   –   в войну Рисс был литсекретарём газет “Во славу Родины”, “Боевые резервы” и “На страже Родины”. В послевоенные десятилетия он стал автором книг “Беседы о мастерстве корректора”, “Дозорные печатного слова” (в посмертном издании “У слова стоя на часах”), “Что нужно знать о корректуре”, “От замысла к книге”, “Семь раз проверь», а  также неопубликованных воспоминаний “Мои друзья типографщики”.
    Сергей Довлатов, который общался с Риссом, будучи ещё подростком (его мать была коллегой Рисса по корректорской типографии им. Володарского), посвятил ему свои радиоочерки, один из которых прозвучал по ленинградскому радио 15 января 1972 года, а другой – 4 июля 1980 года из Нью-Йорка по радио “Свобода”.  Именно Риссу принадлежит афоризм: „Наша действительность отражена только в опечатках”, ставший знаменитым с лёгкой руки Довлатова.
    В Российском Государственном архиве литературы и искусства в Москве хранится переписка Олега Рисса с писателем Вениамином Кавериным. Уже незадолго до смерти, в 1989 году Каверин вспоминал:
    “...Произведения Олега удивительно сходились с его внутренним обликом. Он был благородный, честный, правдивый и добросовестный человек. Именно этим и отличались его очерки от множества других”.
    “При всей незаметности того, чему была посвящена жизнь Олега, это была жизнь, я бы сказал, полезного праведника. Забывать о деятельности таких людей не только грешно, но и опасно. Их деятельность необходима, и к ней надо относиться с любовью и осторожностью”.

    Получал Олег Вадимович письма и от  писателей К.Г.Паустовского, К. А. Федина, К.И.Чуковского, Л. М. Леонова, Н. П. Смирнова-Сокольского и множества других.
    Издатель книг Рисса Аркадий Эммануилович Мильчин, «патриарх отечественного книжного дела», в 12-м номере журнала «Нева» за 2003 год опубликовал статью об Олеге Риссе, в которой сказал такие слова:

    «Запойный книгочей, завзятый театрал, увлеченный кинофил, Олег Вадимович был человек необъятных и разносторонних знаний. Его отличала высочайшая добросовестность в работе и безграничная преданность любому делу, которым он занимался, в том числе и корректуре».

    В своей книге «Жизнь обыкновенного необыкновенного человека Олега Вадимовича Рисса» А.Э.Мильчин приводит текст письма членов литературного кружка в редакцию «Лесной правды», подписанного В.Строковым и ещё одиннадцатью студентами:

     «Скоро исполнится три года, как в ЛТА начал работать литературный кружок.
     Мы выражаем свою искреннюю глубокую благодарность инициатору и организатору кружка, Олегу Вадимовичу Риссу, который с энтузиазмом и любовью, не щадя своих сил и времени, руководил кружком в течение трех лет.
    При полнейшем равнодушии профкома ЛТА к литературному кружку за все это время литкружок смог работать только исключительно благодаря энергии, бескорыстному и упорному труду Олега Вадимовича.
    Олег Вадимович направлял наше чтение, освещал важнейшие вопросы теории, помогал нашим творческим попыткам.
    В любую минуту, как бы ни был он занят,†Олег Вадимович находил нам время на консультации.
    Исключительно благодаря Олегу Вадимовичу некоторые члены литкружка занимаются сейчас в вечернем литературном университете им. М.Горького.
    Олегу Вадимовичу мы бесконечно обязаны за его постоянное стремление развить и поддержать в нас любовь к литературе.
    Благодарим Олега Вадимовича за чуткое внимание, самоотверженную работу, за то, что он первый пришел к нам с живым словом о литературе.
    Мы, нижеподписавшиеся члены литкружка, просим редакцию «Лесной правды» напечатать наше письмо в «Лесной правде».   21/IV-36 г. 
               
  Вот таким был литературный наставник Вячеслава, его первый критик и друг по жизни.


17.

      К великому сожалению, специально отобранные мной когда-то из этой папки листы  с лучшими  (относительно, конечно)  стихами Вячеслава о природе, по-настоящему серьёзными и лирическими  –  итого более двух десятков  произведений!   –    были утеряны лет пятнадцать назад  вместе с сумкой, и я их не помню.  Придётся поэтому  цитировать лишь «остатки», не дающие  полного представления о стихотворчестве  деда. Вместе с той же сумкой пропало и несколько часов уникальной семейной кинохроники, снятой в 1960 – 1980-е годы (был запечатлен в ней и дед):  самая, пожалуй, болезненная утрата, от которой я не смог оправиться до сих пор. Оставшиеся у меня страницы стихов   –   это в основном сатира и зарисовки на текущие темы. То есть  –  так, "мелочёвка".
     Приводимые ниже отрывки из дожившей до сегодняшнего дня маленькой и далеко не лучшей части обширного дедовского наследия   -  лишь несколько процентов от того, что имеется у меня "в загашнике".

 
Когда усталый летний день
Кончается зарёй атласной,
Скрипит на пойме коростель,
Ручья серебряная трель,
Звеня, несётся в воздух влажный.

И кутает гольцы от нас
Прозрачной дымкой тихий вечер.
Так закрывает лёгкий газ
От солнца в полудённый час
У девушки прекрасной плечи.

Труда счастливого награда
Доносится с полей колхозных,
То смеха дружная отрада…
Там молодёжная бригада
Располагается на отдых.

Сидеть на берегу реки
Люблю я тёплыми ночами,
В костре мерцают угольки,
И чистые прибрежные пески
Шуршат под слабыми волнами.


     О теме природы в его стихах речь впереди А пока    –    об  использовании его поэтических наклонностей руководством факультета, что означает сочинение прежде всего для стенгазеты .
    А что в первую голову требуют от такого рода писания? Конечно, сатиры! Причём, сатиры официальной, то есть заказанной свыше.


      В нашей группе неполадки,
      Поискать - всегда найдём.
      По мишеням недостатков
      Попадаем мы…  стихом!

    Он писал куплеты "О плохих занятиях на физкультуре", "На политучёбе", "Сказание в 50 строк о лекции по экономической политике", против пьянства   -   о том, как живущие с ним в общежитии студенты

    …Новый год
    всегда поллитром отмечают,
    а по-иному не хотят!

    Была и сатира для души  (как позднее сказали бы  –  «в стол»). Иные довольно ёрнические стихи, уже не для публики, предварены замечаниями такого рода: "Оглашению не подлежит, ибо люди недалёкие всегда превратно понимают самые невинные вещи!"
    Из серьёзных стихов нашёл я незавершённую декларацию о себе, о своих жизненных принципах:
 
 
Кажусь я странным вам, как будто
По трафарету должен жить…

    Он противопоставляет себя тем, которые

…Давно залезли в мокроступы,
  Надели кепки и пальто,
  Закрыли окна. Воздух свежий
  Им сильно вреден. Но зато
  Капустой в сто одёж привычно
  Закутались весьма отлично,
  В пальто поднявши воротник.
  Им холодно. И неприлично
  Смотрюсь меж ними я, невежда:
  Хожу с открытой головой,
  Моя любимая одежда -
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Далее - только наброски:

  Распахнут ворот у рубахи,
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Люблю работать продуктивно
  И отдыхать умею я...
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Дождь - не беда, я не растаю,
  Свежее будет голова!
  Как видно, мой далёкий предок
  Был не "в футляре человек",
  И холод нам совсем не редок
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Зима настала, ветер дует,
  Пушистый снег в лицо летит…
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    
   И, как под многими другими вещами, подписано: "доработать потом". Так и не наступило никогда это "потом".
    Некоторые стихи выдают неспокойствие и даже смятение провинциального человека, попавшего в городскую среду. Видно, не очень-то легко было к ней адаптироваться.
               
Ненависть

        Проклятый мир!
        В тиски условностей зажатый!
        Не повернуться в нём, не полюбить!
        Здесь брат берёт за горло брата!
        Любви здесь нет! Не может быть!!

    И в таком духе    -    целая страница. Всё приходит к последней строке:   
 
         Скорей к себе, в тайгу, домой!


   Сюда же по тематике восходит и стихотворение "Приговор". В нём выразилась царившая в середине 30-х годов атмосфера доносов и тотальной слежки, что не могло не отразиться и на умонастроениях студенчества.

   Невежды, грязные мерзавцы,
   Отбросы подлости спесивой,
   Прохвосты, мерзостью полны,
   Вам жить дано змеёй гадливой!

   На честный бой идти не можете,
   Из-за угла бить - ваш удел.
   Лицом к лицу врага тревожить
   Из вас ещё никто не смел!

Несколько таких куплетов кончаются резко:

              Да! Смертный приговор подписан,
              Подписан ровно в три часа!

   Иногда его одолевал душевный упадок, к чему благодаря молодости  он и сам  относился не слишком серьёзно:

       Кто крыло сломал у птицы,
        Кто разбил мои мечты?
        Это жизни колесница
        Мнёт прекрасные цветы.

Или вот ещё:
                Тоска

Сижу один, покинутый друзьями.
Всех растерял, развеял по стране,
Никто не вспомнит обо мне…
Мне дальше тосковать годами!

Ну что ж, тоскую, я же человек,
Не чужды мне минуты грусти.
Но дух мой крепок, и не спустит
Своих он градусов вовек!

Пускай тоска - всё переменно:
Настанет час, и я опять,
Как прежде, снова неизменно
Начну в веселии играть!

И пусть попробует печаль
Меня с пути веселья сбить!
Не выйдет дело!.. Как и встарь
Смогу бороться и любить!
 
    Ну и, конечно, любовная лирика.
    Какой студент не влюблялся?  –  и, как правило, в тех, что находились ближе к нему по учёбе.
    Его пассий звали Лёля Яковлева, Эля Корсакова, Надя Гохберг… было и ещё несколько имён. Неизвестно уже, кому посвящалось четверостишие «Ей»:

     Жизненный путь большой
     Одной тебе не пройти.
     Ты станешь идти впереди
     Моей путеводной звездой!

    Ещё одно признание заканчивается так:       
 
И вот, среди тоскливых дней,
Как чудный свет издалека
Вплелась ты нежностью своей
В суровый путь сибиряка!

А солнце в северном краю
Сияет радостно над нами.
Ты прогнала печаль мою
Своими чёрными глазами!

Далёк мой путь, длинна дорога,
И если жизни бурелом
Нагромоздит стену высоко,
С любовью друга – разобьём.
 
    Здесь адресат известен, поскольку внизу стоит позднейшая приписка:

«Это означает, что мы "втюрились" в Лёлю Яковлеву».

     И сразу идёт следующий стих:

Мой милый друг, как тяжела разлука!
Её перенести не в силах я .
Опять один. Зачем такая мука?!
Прелестная ты, девочка моя!

Ну, улыбнись, поговори со мною,
Забудь разлад, промолви дружбы слово,
Своею теплой маленькой рукою
Коснись меня - и мир настанет снова!


    И далее всё в таком же роде. А ниже:

"Это означает, что мы поссорились с Л.Я."
 
     Лёле посвящено ещё несколько стихов, а затем появляется новый серьёзный объект для них   –   Элеонора Корсакова. Отношения с ней были нестабильными, осложнёнными к тому же банальным «любовным треугольником», куда входил их однокурсник.
     По её отъезде к матери в Коканд (причина тому довольно пикантна и связана с её вторым ухажёром Женей Сироклиным, счастливым соперником, к которому Вячеслав, судя по стихам и ряду колких эпиграмм, ревновал не на шутку), он послал ей туда несколько больших стихотворных писем, каждое из которых оканчивается одной из строчек: "Целую пальчики. Ваш Лось", "Целую Вашу ножку. Лось", "Целую нежно в щёчку. Лось" "Целую глазки. Верный Лось" и подобными. С нетерпением ожидал ответов адресата, посещал каждый день почту. Как вспоминает он сам, "писал аккуратно, тогда не было индексов, и письма ходили нормально: из Коканда на пятые сутки, из Саратова на третьи, из Москвы  –   на вторые".

    В серенаде «Белая ночь», судя по оставленному для рифмы месту, объектом воздыхания служит некая Ирина. Тут же, в конце стиха, придумана и самопародия на него (так делали иногда и большие поэты).

   … Всю нашу северную ночь
    Провёл я у окна любимой.
    И вот воспеты соловьями
    Полоски утренней зари…
    Всю глубину моей любви
    Какими высказать словами?

  Вариации 4-х последних строк:

    Был весь искусан комарами,
    Бродил, как олух, до зари.
    Всё обалдение любви
    Какими высказать словами? -       
                и т.д.

  Этому четверостишию вторит  и другое:

    А скука же, по правде говоря,
    Сидеть и ждать минуты нежной.
    Хоть я в свиданиях прилежный,
    Но жаль часов, прошедших зря! 

    Затем появляется некая "чёрненькая", которой посвящены такие шутливые строки:
      Чёрненькой

Черноволосая и с чёрными глазами,
Зачем вы смотрите свирепо на меня?
Возможно, виноват я перед вами,
Но не гасите дружбы ровного огня!    

Я признаюсь, что трусом не был!
Но тут… поверьте, Надя, я боюсь,
Когда глаза чернее банки с кремом
Меня сверлят. Короче, я сдаюсь!
 
 
   
    Этот новый его предмет  –  Надежда Гохберг, погибшая семью годами позже в Ленинградскую блокаду, как и многие его однокашники.

    Всё это было потом. А в молодости он любил, как  множество юных поэтов, пококетничать мнимым былым:

    Когда-то тоже я любил,
    Злой рок любовь мою сгубил.
    С тех пор в душе моей пробел.
    Мне гедонистом трудно стать,
    Стал скептиком, чтоб чувство смять,
    Как "светоносец" Люцифер!


    (Я скачу по стихам и привожу их лишь кусочками оттого, что, во-первых, их слишком много для такого достаточно сжатого  рассказа, а хотелось бы  максимально в минимуме страниц отразить жизнь деда в те два года, во-вторых, не имею желания утомлять читателя их графоманством, а в-третьих,  в значительном количестве стихотворения остались незаконченными, и потому поневоле приходится давать фрагменты).



18.

      И ещё, разумеется    –    масса эпиграмм. Тут я пошёл в него: понятия не имея, что он писал их когда-то, я и сам прежде вовсю баловался эпиграммами на тех, с кем учился и у кого учился в школьно-студенческие годы, иногда накликая этим баловством беду на свою непутёвую голову (некоторые из них оказались у нас с ним даже похожими).
    Истинно изрёк дед в одном из дружеских посланий того периода:

…писанья зуд
прилипчив, как зараза!

    Согласен! Итак :

До трёх утра грызёт зубами
Электротехники гранит,
На лекциях же вместе с нами
Серёжа сном младенца спит!
(ибо мы тоже спим!)

                * * *
Кошкин влюбился,
Кошкин страдал,
Кошкин озлился,
Что он опоздал.

Кошкин сердитый,
Кошкин не прост.
"Соня! Иди ты
Кошке под хвост!"


                * * *

Малютка! Я хотел бы знать,
Давно ли соску ты сосала?
Хотела ты в очаг   попасть,
Ошибкой в ЛТА попала!

                * * *
Толста, курноса,
мягкотела  –
Сравнить с свинюшкой
можно смело!

      Как видно, он и с девицами не очень-то церемонился. Между прочим, последние строчки   –  именно о той Элеоноре Корсаковой, которой он столько объяснялся в письмах-стихах.
    Вот ещё про неё и Сироклина:

"Женя ведь совсем ребёнок! -
мне сказала Эля раз, -
и невинен, как телёнок,
и с меня не сводит глаз.

Интересно им заняться
и в любовь играть шутя".
"Эля! Дай-ка подержаться!" -
басом  рявкнуло «дитя».


Про тех, с кем жил в одной комнате:

Шалимов, сидя на постели,
Пиликал на виолончели.
Такие ж звуки получал,
Когда бы на сковороде играл!
                * * *
С головою на кровать
Завернулся Мишка.
Как начнёт он газовать  –
Тут ему и крышка!
                * * *
Славный парень Королёв,
Он себя замучит:
Все студенты спят давно  -
Он уроки учит!

     После последних строк любопытная приписка:

    "Как выяснилось вскоре, этот «славный парень» не столько уроки учил, сколько писал кляузные и клеветнические доносы на всех на факультете, кто хоть немного был культурнее и развитее его. А поскольку таких было примерно 99,99 %, то у Кости недостатка в «работе» не было. Я у него был «морально разложившимся» (удирал от всех пустых собраний в филармонию, у меня абонемент был) и «оторвавшимся от масс» («массы»-то по вечерам в козла дулись или водку пили, закрывшись по комнатам общежития, а я в одиночку ездил в филармонию и отказался поехать культпоходом на какую-то шансонетку в Мюзик-холл). Этот выродок с партбилетом в кармане исчез в начале второго курса за хроническую неуспеваемость.”

    Доставалось в его эпиграммных строчках не только соученикам, но и профессуре.

        На проф. И.В.Тюрина:

     Специалист земных пород,
     Он лыс и толст, быку подстать.
     И галстуков износит в год
     Штук триста шестьдесят и пять!
      
     На проф. И.В.Оболенского:

       Новая картинка,
       Свежая новинка:
       Страшило Вселенский,
       Физик Оболенский!

     На проф. В.Н.Сукачёва:

    Пыхтя отчаянно, как "Форд",
    Как дизельный компрессор,
    Подходят к нам штаны "оксфорд",
    В них - Сукачёв, профессор!

       Мог подшутить он и над собой. Одной из преподавательниц он посвятил стихотворение «Ниночка». Вот строчки оттуда:

        Что за ножки, что за носик,
        Что за щёчки, все в огне!
        Из студентов каждый носит
        Чувство нежное в себе.

        Грудь - как греческая ваза,
        Так бы взял бы и прижал!
        А пока, как по заказу,
        Двойки сыплются в журнал.

А ниже приписал:

   «Года через полтора, на охоте, разговорился я с доцентом Ливеровским об отношениях студентов к преподавателям, и рассказал ему о Нине Ивановне Персианцевой, которая вела у нас химию. Сказал, что весь курс в неё влюблён был, но успеваемость от этого не улучшилась. А Ливеровский ответил мне:
   - Не тем занимались, милые!
   Я даже по памяти зачитал ему и стихи, а он в ответ:
   - Драть вас всех надо было, сволочей! Не знал я тогда, а то бы устроил вам "лёгкую жизнь"!
   - Чего,   -   говорю,   -  ругаешься? Ты-то тут при чём?
   - Как при чём? Это моя жена!»



19.

    Летом надо было выезжать на два месяца в военные лагеря. Вячеслав и там постоянно писал сатирические куплеты в "Стенгазету  Первой батареи", сочинял подписи к карикатурам на тему из лагерной жизни. Их сохранилось много, даже очень много. Интересно читать всё это теперь.
    Конечно, и неофициальные стихи тоже писались.
    Есть среди них довольно опасные эпиграммы  –   на старшину, на начштаба. Есть серьёзные стихи о природе.
    Пытался он сочинять и на экзотические темы:

Заунывный напев муэдзина
Распластался, вползая в вечернюю тишь…
Шёл ишак, две огромных корзины
Нёс бедняга, полны винограда киш-миш…

    «Так и осталось недописанное»,   –   сетует автор (не Элеоноре ли в Коканд он хотел это отослать?)
    Встречаются у него и подражания   –   блатным песням, сатирическим куплетам в стиле журнала «Бегемот»  1920-30-х годов, древнегреческим эпитафиям (как, например, "Подражание Вергилию"). Обнаружил я даже стихотворение с подзаголовком «Блюз»  –   в стиле текстов к американским джазовым произведениям, тогда ещё мало кому известным у нас.

    Во время сессий он для облегчения усвоения материала придумывал подписи к учебным географическим картам  –   четверостишия о Байкале и Забайкалье, Западной Сибири и прочим местам России.  Такого плана:

                Байкал

Вода прозрачна, как хрусталь,
Лениво волны плещут в скалы,
Угрюмый берег рвётся вдаль
И кедры караулом встали.

    Писались стихи и на музыкальные темы:

                Неоконченная элегия

Порывистый ветер,
Рассеявший грёзы,
Деревья затронул,
Листвой шелестя.
И слёзы,
Горячие, крупные слёзы
По впалым щекам
Покатились, блестя!
Мелодия скрипки
Лилась непрерывно,
Лишь пальцы дрожали,
На струны ложась.
Зал замер . . . . . . . .

    Музыку он действительно очень любил и постоянно посещал филармонию. Будучи старшеклассником,  я удивлялся:  сколько же музыкальных произведений знает, оказывается, мой дедушка!  Он всегда мог узнать звучавшие по радио симфонии и отрывки из опер «Кармен», «Аида», «Лоэнгрин», «Пиковая дама», а иногда принимался напевать их  заранее, лишь услышав объявленное диктором название; я же, учась в музыкальной школе, многое из этого слышал впервые!

    Ностальгию Славы по Забайкалью скрашивал  бурундук, живший у них в общежитии. В  книге «Леса и их обитатели» дед  вспоминает об этом зверьке:

     «… Он свободно бегал по всем комнатам и коридорам и никогда не ошибался дверью комнаты, где у него было гнездо, хотя расположение дверей в коридоре было стандартным. Питался он всем тем, что ели студенты, —  хлебом, колбасой, кусочками мяса, свежей капустой, но больше всего любил сахар. За кусочком сахара, привязанным на нитку, он мог про¬бежать через весь коридор, подпрыгивая за ним, когда кусочек вздергивали вверх. Все, что бурундук находил съедобного, он сносил в «свою» комнату и складывал под сиденье дивана. Больше всего веселил бурундук сту¬дентов, когда он пытался запасать сахар. В дальней комнате ему давали сахарный песок на ложечке, он лов¬ко и быстро языком отправлял крупинки за щеки, а в это время закрывали дверь в комнату. Набив защеч¬ные мешки сахаром, бурундук начинал искать выход из комнаты,— его выпускали не сразу, сахар в это время таял во рту и когда бурундук добирался до своей ком¬наты, во рту образовывалась сладкая жидкость и выкла¬дывать в запас уже было нечего. Бурундук проглатывал ее и, недовольно «цыкая», отправлялся за новой порцией» (стр. 144-145).

    На конкурс литературного кружка Слава подал большое стихотворение о Лесном проспекте, рядом с которым находилась ЛТА. Он посвятил его "своим друзьям озеленителям". Воспевается преображённый ими Ленинград, и заканчиваются стихи так:

                Где вы найдёте
                столь зелени сразу?
                Средь мрачных колодцев
                старинных дворов!?
                Кустарники, парки
                смели, как заразу,
                Окраины старые
                из городов!

    И дальше он честно вспоминает о критике, которую заслужило это стихотворение на литкружке:

    «Резюме О.В.Рисса: "Строков в стихах остался прозаиком. Стихотворение сделано с нарушением всех канонов. Родил стихотворение из прозы, не охватил глубоко темы. Был бы более доволен, если бы написал очерк о Лесном проспекте, а так стихи только потому, что там стоит рифма! Самая удачная последняя (а чёрт её знает, какая тогда была последняя? – моё замечание 1983 года). Борется со стихом. Если напечатать в виде прозы, то ничего оно не потеряет"».

    Писал он и много стихотворных поздравлений: друзьям и подругам, сёстрам и прочим родным.
    В "Оде на соединение двух любящих сердец", сочинённой к свадьбе друга Василия Рубцова, будущего министра лесного хозяйства (он стал им через 30 лет, в 1966 году), есть такая пара строк:

Ещё разок поздравить буду рад,
Когда появится с полдюжины ребят…

    Это пожелание о "полдюжине ребят" адресат выполнил и перевыполнил. Как написал потом дед :
    "…я поздравлял их с первым сыном Ванюшкой, с четвёртым Андрюшкой, с шестым Мишей … с седьмым и восьмым уже не поздравлял, а то за подхалимаж примет! "

    Разумеется, не обходились стороной и политические события в стране. То было время, когда слова её главы «Жить стало лучше, жить стало веселее!» подхватились едва ли не всеми пишущими. Люди верили печатной букве, плакатам, верили в грядущий коммунизм и равенство всех народов.
    Вячеслав в стенгазете также воспевал тогдашние «ликбезы», рассказывал об идеологическом покорении комсомольцами тундры, о том, как они просвещают сибирских охотников в их стойбищах:

Когда буран в лихую ночь
Забьёт сугробами пути,
К становищу не подойти.
Лишь дым костров относит прочь,
Когда пурга, крутясь, летит!
Но есть на стойбищах чумы,
Где ночью северной зимы
Работу комсомол ведёт.

Огонь костра всегда горит,
Там молодёжь вокруг сидит,
Читает Ленина народ!
То "Красный чум", то факел вещий,
И только в нём нацмен нашёл
Культурности гранитный мол.
Теперь в тайге работать легче:
Идёт навстречу комсомол!


    А вот не совсем гладкое, но явно искреннее четверостишие, посвящённое по свежим следам убийству тогдашнего главы Ленинграда Сергея Мироновича Кирова, происшедшему, как известно, 1 декабря 1934 года:

                Рукой подлою
                убийцы
                Сражён боец
                из-за угла!
                Товарищи!
                Пусть этот выстрел
                будет
                Последней
                судорогой врага!


    И внизу  маленькая, но примечательная авторская сноска к этим строкам, сделанная через 49 лет: "Многого мы не знали тогда!" 

     После этого происшествия академии  было присвоено имя С.М.Кирова



20.

И всё же основная тема его стихов, как и его жизни  –  природа.
    Немного из сохранившегося:

                Тепло

Ещё вчера морозно было,
Хрустели льдинки под ногой,
Лицо моё от ветра стыло,
Летал снежок над головой…

Сегодня ж чудо: разлетелся
Весь холод - нету и следа.
И солнце светит ярко-ярко -
Приехала весна сюда!

Поют пичужки. А вороны
Уж затевают гнёзда вить.
Зазеленели сосен кроны,
В природе начали любить!

И день за днём теперь быстрее
Растают зимние снега,
И зацветут цветы лесные,
Покрыв красою берега!


    В стихотворении "Утро" собака, ласкающаяся у ног, вызывает в нём воспоминание о родине.

...И вспомнил я: вот было утро,
Восход алел над головой . . .
Шёл на тока я, на охоту,
Была винтовка за спиной.

Кругом весна, неслися трели,
Чуфыкал тетерев вдали,
Росой сияли ветви ели,
Поскрипывали коростели.

Подумал я: "Идти ли дальше,
Когда такая благодать?»
И страсть прошла к охоте нашей,
Не стал бы всё равно стрелять.

Стоял и слушал песни вольных
Красивых сизых косачей.
И, отдохнув, весьма довольный,
Не тронул радости ничей!

 
    Душой он был предан северным сибирским лесам
 
Шла жизнь моя, как лось по пади…
Не знал, не думал, не мечтал,
Что за Уралом, в Ленинграде
Меня друг новый ожидал.

И я поехал. На привале
Шумела бурно Ангара.
Там эхом отзывались дали,
Прощальной песнею даря!

И одиноким на чужбине
Внутри себя печаль таю.
И ранее всегда, и ныне
Я Севера любовь храню...

      Так начинается поздравление Лёле Яковлевой.

       На зимних (январских) каникулах он уезжал к себе на север, на вторую родину. И тогда вновь рождались стихи о ней.   

К родине
Приветствую мои снега,
Мои леса, долины, горы,
Мои родные берега
Реки кипучей и озёра.

Я снова с вами, и теперь
Уж ни за что я не расстанусь,
Моя страна! Ты мне поверь:
Твоим всегда был и останусь!
 
   
    Ему было за что сражаться в Великую Отечественную!
    Нередко в его стихах воспевается снег и мороз. Эта тема столь же часта у него, как и таёжная.

Шумят камасины,          
                и сыплется снег,
туманная даль,
                впереди косогор,
В дыханье мороза
                по насту скольжу,
Позёмка сердито
                загладила след,
И снова в лесу
                белоснежный простор!
Вот скрипнула ель,
                против ветра борясь.
Пурга расшалилась,
                морозит лицо.
Там треснул сучок,
                от ствола отломясь,
И ветер завыл,
                словно волк матерой.
На лыжах иду я
                вдогонку пурги,
Сосновая ветка
                стряхнула кухту…     . . . . . .     . .

       неокончено (примечание автора)

              * * *
Когда снег тает, я тоскую,
Мне жалко белизны ковра.
Я злюсь, когда морозов нет.
Но если зимняя пора
Укрепится, то я ликую,
Мне нравится хрустящий снег!..

 А вот и мороз поэтизируется:

Он щиплет уши, ноздри холодит…
Не знают прелести мороза
Все те, кто в комнате сидит!
А снег хрустит, как шишек шелуха.
Он серебрист, но мягок, как меха!

Когда мороз махнёт свирепой лапой   -
Трещит земля и пар струится ввысь.
Тогда, озябнувший, держись!
И согревай себя…

(И ниже: "Так, наброски…")

    Учась в ЛТА, он тосковал по таёжным тропам:

Грусть

Весна! Весна! Раскрыты окна,
Легонько веет ветерок.
От вешних вод земля размокла,
В кустах видно гнездо сорок.

Весна! Весна! Моей тайги
Давно не нюхал свежий запах,
Давно не влазил в сапоги,
Не мял болота на закатах.

Весна! Весна! Тоскливо мне,
Не слышу тока косачей,
Ружья не чую на ремне,
Всё становлюсь мрачней, мрачней!

Весна! Весна! Весны влиянье
Сжимает сердце, грусть томит.
Тоска мне служит оправданьем
Иметь весной печальный вид!..

      Снова и снова обращался он в стихах к теме «родины». Из их строк видно, как глубоко знал он сибирскую природу.

Моя родина

Река, крутясь, ревёт в порогах,
Как молодой марал в отрогах
Хребтов, протянутых вдали.
Сметая аромат смолы,
Вершины кедров ветер гладит,
И выстрел грохотом по пади
Проносится! Поёт тунгус,
Лениво отгоняя гнус.

Как облаков шальные тени,
Ветвисторогие олени
Бегут к угодьям вековым;
Низиной тянет сизый дым.
Клесты тихонько пролетели,
И полосатый бурундук,
Заслышав дятла перестук,
Застыл в ветвях косматой ели.

Бок о бок по тропе со мной
Промысловик идёт домой.
По куртке - оторочка мехом.
Рассказ свой ободряя смехом,
Он говорит, дымя махрой,
Чертя по воздуху рукой,
Как бил медведя в эту осень…
Висит у сумки шкурок восемь.

По косогору вниз, в покат
Ведёт звериная тропа.
Вот пень, корявый и гнилой,
Вот белка на сосне стрекочет…
Вдруг запах гари нос щекочет.
Откуда взялся здесь такой?
На берегу речного плеса
Антенны мачта выше леса.

 
      И далее в стихе  –  поворот к лицезрению  большой стройки, одной из многих в ту эпоху:

Стоит культуры часовой
Как символ равенства народов,
И плавно реет над тайгой
Флаг алый. В доме у порога
Нас встретил врач, тунгус-"нацмен":
- Тайгу берёт культура в плен!
Невежества корчую пни,
Мешают жить ещё они.


Наукой шаманов сбивая,
Вперёд идёт страна родная!
Недолго властвовать тебе
Шаманство, в северной судьбе!
. . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . .
И дикий севера устой
развеет наш Ангарострой!


21.

    Тогда «стройки коммунизма» были важной темой воспевания. И дед вместе с другими пишущими рассказывал в стихах, как

…Индустриальный Черембасс
Из недр подземных извлекает
Угля сверкающий алмаз!

    Писал он и о начале строительства порта Игарка на берегу Енисея за Полярным кругом, чему сам был свидетелем:

Текла река… Стоял тунгуса чум…
Пурга визжала, плыл таёжный шум.
Смотри: теперь там порт Игарка,
И леса целятся плоты
На иностранные порты…

    После стихотворения об Урале "За Златоустом" он на склоне лет приписал:

    "Этими набросками закончен был первый курс учения в ЛТА. На лето я уезжал домой и оттуда приехал ранее срока   –   подработать на разгрузке и пилке дров. Подработал!
    Новый 1935\36 учебный год начался набросками про Карскую экспедицию. Тогда осваивался Северный Морской Путь, и караваны судов отходили на восток из Карского моря с товарами для соседних районов Сибири".

    После этого идёт стихотворение о том, как "сквозь туман и торосы" караван Карской привёз Вячеславу германскую винтовку.

…с нею
Немало тропок исходил.
Легка при носке, меткий бой,
И мне, охотнику тайги,
Была помощницей большой…

    И во время учёбы

…пока мишени я науки разбивал,
она покоилась под койкой…

    А узнав, что живший с ним в «общаге»

Сын севера, тунгус Оянек
Окончил институт народов Севера
И едет вновь к себе домой,

    Вячеслав распрощался с винтовкой:

Его зовёт тайга, и я
Ему винтовку подарил!


    Выражен в его наследии и интерес к лесу, к преобразованию лика своей страны с помощью лесонасаждений   –   то есть к будущей своей специальности.

…Степь залегла на много километров,
ни дерева вокруг, распахана земля,
и часто сушит знойным ветром
обширные колхозные поля…

    С энтузиазмом подхватил он  родившуюся тогда у руководства страны идею создать в степной зоне страны лесозащитные полосы и в дальнейшем оказывал своей работой посильное содействие этому начинанию. Понимание пагубности задуманного пришло позднее.


    Летом 1936-го, пребывая в дивизионе военного лагеря, Вячеслав выпил квасу у бродячего квасника, подхватил заразу и внезапно свалился в обмороке и бреду. Лёжа в госпитале села Черёхи, он написал несколько юмористических стихов, в том числе и о своём попадании туда. Но одно стихотворение отличается серьёзностью и названо "Мечта":

Когда мгла синяя нароет города,
И лишь заводы стелют сизый дым,
Я уношу себя в далёкий край, туда,
Где высятся, белей слоновой кости,
Свирепые, угрюмые хребты.

Там, за Саянами, снега Хамар-Дабана
Питают ясный, как хрусталь, Байкал.
Там горизонт   -   не схватишь глазом,
Там эхо громко раскидал
Торжественно-победный рёв гурана!

Пока в мечтах здесь отдых получая,
Не изменю на миг краям своим.
К тебе, страна моя родная,
Вернусь я скоро, и мечтаю -
Вернусь, быть может, не один!"
 
    (Любопытно, с кем он планировал вернуться?)
    Моё собрание стихов деда заканчивается на сентябре 1936-го. Здесь я могу снова предоставить слово самому герою повествования:

    "Из лагерей выехали 16 августа. Нам предстоял двухмесячный отпуск до 15 октября. На последней поверке вечером 15 августа командир дивизиона ВУЗ полковник Орлов объявил: "За примерную дисциплину, за отличное усвоение теории артиллерии, за большую общественную работу старший стажёр Первой батареи тов. Строков награждается бесплатной путёвкой в стахановский дом отдыха на 12 суток!"   -   и тут же вручил мне эту путёвку. Она была со 2 по 18 сентября 1936 года в Царском Селе, в Александровском дворце.
    Проболтавшись в Ленинграде две недели, я выехал в Царское село, в дом отдыха, где я сытно и вкусно ел по индивидуальному заказу. Истреблял все запасы пельменей, спал, отсыпаясь за предыдущие два месяца и гулял по дворцовым паркам. Набрёл раз на кладбище царских собачек и лошадей (отдельно), с которыми играли цари и царицы, и которые ходили под задами их Императорских Величеств. Стояли памятники на могилах кобыл и коней (на жеребцах ездил лишь Александр Третий), с указанием клички, пола, возраста, какое время носил(а) на себе того или иного императора, и когда подох (в надписи сказано "пал"). Интересно, уцелели ли эти кладбища до нашего времени, выдержав нашествие гуннов заграничного происхождения и отечественного?
    Стихи не писал, делал только наброски, вроде:

Живут, как будто на чужбине,
В тяжёлые и мрачные года…
Но честь свою хранят и ныне
Старинные дворянские рода!"

    (Сегодня уже мало кто понимает, что значило в 1936-м написать такие строки! Если бы они были тогда напечатаны, это могло быть равносильным смертному приговору…)
    Кстати, о чести. Тогда же, защищая честь сибиряков, Вячеслав написал элиной матери (кандидатке в тёщи) отклик на её стихотворное письмо, где она называет сибиряков "троглодитами". Защищал сначала стихами же:

Мне странно очень впечатленье,
Какое создалось у Вас,
И тот сарказм, и то стремленье,
С которым Вы браните нас!..,

    а потом : "Ответ я ей послал всё же в прозе, пояснив немного, кто такие сибиряки!"

    Далее в его тетради идут четверостишия в стиле элегий пушкинской эпохи. Видно, обстановка Царского Села к тому располагала.
    Отбыв своё в доме отдыха, он поехал из Ленинграда на три недели домой. Глядя в окно вагона, сложил такие вирши:

Тесьмой повисли провода
И мерный счёт столбы ведут,
Как стёклами блестит вода,
В ней плавно облака плывут.

Трясёт вагон в движенье быстром
И встречные шумят леса,
Гудок разносится как выстрел
Под перестуки колеса.

Вскружился лес водоворотом -
Раздолье птахам, рай грибной.
И вот за новым поворотом
Его смахнуло как рукой!

И снова тянутся поля.
Ни кустика - унылая картина.
Тоску наводит на меня
Вся среднерусская равнина!
 

    Зато уж среди своей семьи отвёл душу! Повидался с родителями, пожил беззаботно   –  и снова в Ленинград, грызть гранит науки. С октября 1936  года  начался новый учебный год, третий курс.

     Этот период   –   вторая половина 1930-х  –  почти выпадает из поля моего зрения. Ни документов, ни писем, ни стихов не сохранилось. А ведь были там, конечно, в жизни моего деда интересные моменты и сюжеты. Когда-нибудь надеюсь их «раскопать».
    Некрепкая моя память удержала лишь три его небольших устных рассказа об эпизодах тех студенческих лет, которые я сейчас и попытаюсь воскресить.

    Рассказ первый, «научный».
   –  Со второго курса я уже вёл наблюдения за гнездованием птиц в парке Лесотехнической академии. По собственной инициативе вёл, в течение двух лет. Вписывал в особую таблицу, как учили, количество загнездившихся пар и отложенных яиц, а затем и вылупившихся птенцов. А когда заканчивал академию, то узнал, что передо мной такие же записи о пернатых в этом парке несколько лет вёл один профессор, он умер, а потом изучать местных птиц начал его ученик. И получилось, что по времени я случайно затесался как раз между ними. Результаты своих наблюдений они публиковали в журнале, который хранился в нашей библиотеке. Сходил я в неё уже после окончания учёбы и полистал. Гляжу: и мои листки туда попали! То были первые мои две публикации.

     Эти статьи деда вошли в издание под названием «Орнитофауна парка Лесохозяйственной Академии им.С.М.Кирова по наблюдениям 1936-1937 г. (сборник научно-исследовательских работ студентов Лесотехнических вузов, Ленинград)», вышедшее в 1939 году.

    Рассказ второй, бытовой.   
   –  Я ещё в студентиках ходил, а уж пришлось зубами своими заняться, дантиста попосещать несколько раз на Лесном проспекте. Для меня это мучения жуткие, и орал я каждый раз в кресле благим матом, как поросёнок резаный    –  ничего с собой поделать не мог! И вот как-то сижу в очереди на приём, а парень неподалеку, слышу, шепчет своей спутнице на ушко: «Гляди: сейчас вон тот длинный опять орать будет!» Я смутился и  –   бочком-бочком    –    сбежал на улицу. И долго к тому зубному врачу ходить не решался!

       Рассказ третий, комический. До сих пор не знаю, то  ли это анекдот, то ли реальный случай из студенческой жизни будущих орнитологов, ставший легендой ЛТА.
   –  На экзамене профессор берёт чучело птички и прикрывает его рукой, оставляя на виду один только хвостик:
    «Будьте любезны определить по хвостовому оперению название птицы и классифицировать её».
    После долгого разглядывания хвоста студент признаётся: «Не могу».   
    Экзаменатор берёт в руки другой экземпляр, предлагая сделать то же самое.    
    Опять    –  безрезультатно.
    «Ну что же, уважаемый, даю вам последнюю попытку,  -   говорит профессор и берёт очередную птичку.  –   Определите!»
    Испытуемый вновь беспомощно глядит на яркий птичий хвостик.
    «Делать нечего: приходите пересдавать осенью,   –    сокрушается профессор.   –    До свидания!»
    Не успевает за студентом закрыться дверь, как он спохватывается и кричит вслед:
    «Минуточку, уважаемый! А фамилия-то ваша как?»
    Студент, недолго думая, выставляет из-за дверного косяка  зад:
    «Определите!»   –    и удирает .


22.

    Вместе с Вячеславом в ЛТА училась приехавшая из Южной Украины Клава Ломако -  натура бойкая и жизнерадостная. Влюбчивый и прежде, после знакомства он принялся активно за ней ухаживать. Перед его мужским натиском девушкам всегда было нелегко устоять.
    Роман с Клавой был бурным и неровным на протяжении ещё первого курса академии. А потом, уже к концу учёбы, после его увлечения всеми теми, кто перечислен и не перечислен в его стихах, его внимание - не без помощи Клавы - переключилось на её старшую сестру Марию (для своих  –  просто Маруся или  Муся).  Мария  тоже приехала в Ленинград учиться в Университете на факультете биологии и часто навещала Клаву в здании Академии.
      В том же году Клава успела выйти замуж за ставропольца Владимира Паркова. С Вячеславом и он, и она сохранили дружеские отношения.

    Будучи на восемь с половиной лет старше его, стройная, темноволосая и чернобровая Маруся рядом с Вячеславом выглядела по крайней мере на столько же младше. Ведь уже к тридцати он отпустил пышную окладистую бороду, чтобы смотреться посолиднее.
   Более спокойная и сдержанная, чем сестра, Мария Ломако была воспитана в строгих правилах. В 1938 году они с Вячеславом поженились. В те тугие времена студенты не могли позволить себе ни свадьбы, ни гостей. Смел ли он тогда предполагать, что когда-то станет учёным и писателем, будет разъезжать на такси и жить в большой квартире в центре Москвы?

    – Всё было буднично,   –   рассказывала мне бабушка через полвека. – Мы просто съехались в обеденный перерыв со своих работ у ближайшего отдела ЗАГСа и расписались. Когда выходили на крыльцо, он полез во внутренний карман и вытащил оттуда… мандарин! Это был его свадебный подарок...
    По тем временам мандарин был экзотикой, потому он и запомнился на всю жизнь, став даже в некотором роде символом их отношений. Он не раз будет в дальнейшем, уже после развода, упоминаться в их письмах друг к другу.
     В ту ночь Мария впервые оставила  его у себя в комнате на 2-й линии Васильевского острова, дом 37, квартира 7.

      Не пройдёт и четырёх лет, как дом этот будет разрушен при бомбёжке.
      Живя семейно, теперь уже в отдельной комнате, они продолжали учебу   –   каждый свою. Летом Вячеслав (Вяча-Слава) отбыл на практику в область, а Муся тем временем уехала на месяц в Крым, в милый сердцу Симферополь – повидаться с отцом, сестрами и множеством прочих родных («Ломаки шумной толпой по Симферополю кочуют»   –   гласила одна из наших семейных шуток).

     Чтобы не скучать в одиночестве, он взял к себе фермерского пса по имени Фог, -   несмотря на то, что с едой в те годы уже начинались перебои, так что приходилось, бывало, и самому голодать. Тем не менее, он слал молодой супруге искрящиеся юмором письма. Рассказывал мельком и о своей биологической деятельности:
 
    «Работаю усиленно… “Печет меня солнце, овевают ветры”, однако снять рубашку в лесу нельзя - поцарапаешься и комары заедят. Работаю числа до 20 – 22 июля в Бернгардовке, потом в Шлиссельбурге».

    Оставаясь верным своему интересу к лосям, он продолжает уделять много внимания возрождению в лесах Ленинградской области популяции этого своего любимого ещё с таёжных годов животного. Оно было  для него объектом  воспевания ещё в академии.
    Вот стихотворение Вячеслава  1934 года:


На рассвете

Больших рогов откинув ветвь,
Бежит могучий лось по логу.
И волк, и рысь, и злой медведь
Всегда дают ему дорогу.

Расширив ноздри, как меха,
Закинув голову красиво,
Бежит он. И ковёр из мха
Вослед волнуется лениво.

По всей тайге, с конца до края
Поутру солнце разлилось…
Восход торжественно встречая,
Трубит раскатисто царь-лось!

    А   в  одном из  рифмованных писем   Элеоноре Корсаковой   были такие строчки:

Красивей нет тайги моей,
Но уши вянут, слыша толки,
Когда в достоинство царей
Пожалованы Вами… волки!
Пантеры не живут у нас –
Вы географию учили?
И надо снова в пятый класс
Идти Вам, если позабыли.
А лось у нас из всех зверей
В тайге считается сильней!

    Теперь же, по окончании академии, лоси стали для него на некоторое время темой научного исследования. Серьёзно  работает он над проблемой не только сохранения его как вида, но даже и приручения (эта идея появилась в России ещё за 70 лет до того): предполагалось в будущем сделать лося домашним животным. Летом Вячеслав переезжает в Лисино, что под Ленинградом, там была организована от академии лосиная ферма, –   и ставит многочисленные научные опыты.
      Там же, в Лисино, он, бывало, охотился в лесах  –   на волков, лис, глухарей, а попутно и просто наблюдал за животными. Позднее это отразится в книге «Леса и их обитатели»:

    «В Лисинском лесном массиве (под Ленинградом), кото¬рый служит местом охоты студентов Лесотехнической академии, некоторые тока существуют более ста лет. Число глухарей, прилетающих для токования, зависит не от «возраста» тока, а от количества самих птиц в дан¬ной местности. В северных лесах на току может быть до 100 и больше самцов».

     «Лиса не столь хитра и умна, как про нее рассказы¬вают. Просто в результате постоянного преследования у нее выработалась осторожность и подозрительность, и, несмотря на это, лисица чаще, чем другие крупные хищники, попадает в капканы и берет отравленные при¬манки... «Хитрая» и «умная» лиса, так же как и волк, боится красных безобидных флажков, а «глупый» заяц преспо¬койно ходит под ними.
     Не отличается лиса и большой сообразительностью. В фазаньем питомнике у пос. Можайского (Дудергоф), под Ленинградом, окруженном высоким забором из вертикальных досок, лиса прорыла под ним ход и пробралась внутрь. Подкрадываясь к фазанам, она была застигнута людьми. И вот вместо того, чтобы выбежать обратно через свой же ход, как это полагалось бы сделать хитрому и умному зверю и как бы это обязательно сделала собака, лиса стала бегать вдоль забора, стараясь перескочить через него. Доски забора были сверху обтесаны под острым углом в виде зубцов с узкими щелями между ними. Лиса, наконец, изловчилась, вскочила на забор и, перевалив туловище наружу, спрыгнула, но хвост ее у самого основания попал между зубцами и заклинился. Истошный визг огласил окрестности, подбежавший егерь ухватился за лисий хвост, дернул его на себя и полетел навзничь: шкура слезла с хвоста, а лиса сорвалась с забора, и мы долго слышали ее удалявшийся визг».

   «Прорыв лисы через флажки бывает очень редко, хотя в районе поселка Мо¬жайского у фазаньего питомника мы одного старого лисовина затягивали три раза; поднятый с лежки, он шел в сторону, подлезал в снегу под флажки и уходил, не показываясь на глаза людям. Только в третий раз, когда флажки спрыснули перед охотой керосином, лисовин был убит. Он оказался старым знакомым, висевшим когда-то на заборе. Мы узнали его потому, что вместо пушистого хвоста у него был неприятный, обмороженный прут».

     А  к осени Вячеслава призвали на армейские курсы. Военное руководство страны в это время начинало серьёзную подготовку к боевым действиям в Финляндии и странах Прибалтики  –   с целью присоединить их к советским республикам, –  а потому активизировало военные сборы. С Финляндией, как известно, дело не выгорело, в отличие от трёх прибалтийских государств. По счастью для Вячеслава, именно тот полк  –   если не ошибаюсь, 62-й, –   в котором он находился, не принимал участия в оккупации Литвы и Польши (по счастью, практически бескровной), как принимали остальные полки той же Десятой дивизии: 30-й, 98-й, 140-й и 204-й. Но в финской кампании ему всё же довелось повоевать комбатом.
     Мобилизация той осенью проводилась по всей стране. Вот и Всеволод Петрович жалуется в письме к сыну из Саратова на потерю работы, то есть преподавания музыки и литературы солдатам и офицерам (а это ежемесячно 70 рублей  заработка): «Военные глаз не кажут второй месяц».
    Вячеслав Строков не был исключением: ему пришлось до начала нового учебного года не только работать в Лисино, но ещё и проходить военную подготовку в лесах Карельского перешейка. И это именно в те месяцы, когда он так нужен был супруге, ждавшей ребёнка! Но семейные проблемы  –  ничто рядом с государственными интересами, – такая уж была установка в ту эпоху. Жена сама изредка вырывалась навестить его в деревянной казарме среди лесных массивов, когда удавалось раздобыть пропуск на въезд. А рожать она перед новым 1940-м годом всё же поехала на юг, в Симферополь, в семью сестры Лидии  –  там хоть было кому помогать ей.
    Живя в лесах под Ленинградом, Слава и отрастил свою роскошную бороду, украшавшую его отныне всю жизнь и служившую предметом неистощимых шуток для родных и друзей. На фото, датированном 29 декабря 1939 года, из-за этой  пышной бороды он выглядит куда старше своих тридцати лет и двух месяцев.
    Не пройдёт и пары недель, как он станет отцом.


23.

    Рождение 10 января 1940 года сына Юрия   –  главнейшее из событий в семейной жизни Вячеслава Строкова и Марии Ломако. По причине появления на свет моего отца не в Ленинграде, а в тогдашней Крымской Республике (АКССР), его свидетельство о рождении написано по-татарски (мать – «анасы», отец – «бабасы» и т.д.). Жаль, конечно, но в первые два с половиной месяца новоявленный отец только по письмам жены узнавал о ребёнке, которому счастливая мама постоянно посвящает по три-четыре страницы.

«Сынуля наш - прелесть!»;

 «Юрка растёт... тут он никогда не плачет и ведёт себя отлично»;
    
 «После купания Юрка очень хорошо спит...»;

  «Разрешены ли посылки из Лениграда? Если будешь посылать, вложи 2 – 3 тетради, не пожалей. Здесь бумагу трудно достать, я хочу начинать писать дневник Юрки»,

«Вяченька, получила твои стихи. С удовольствием почитала, особенно посвящённый Юрке».

    Он заочно полюбил сынишку по материнским письмам. Сочинял ему стихи и колыбельные песенки (они не сохранились). Но на север Муся до весны, до ухода морозов, выезжать опасалась:

      «А ехать в Ленинград   –  надо будет тёплое одеяльце иметь, иначе мы, «южане», замёрзнем, пока доедем».

    Одеяльце он пытался достать  –   и сам, и с помощью матери Елены Павловны, но всё безрезультатно, так же, как и «приданое» (так в те времена назывался комплект белья для новорожденного). Муся настоятельно просила в письмах купить его и выслать ей, поскольку в Симферополе его очень трудно было раздобыть.

    «Отсылаю тебе 80 р. на покупку Юрке приданого. Мне оно необходимо, хоть и дорого. Не стоит того, конечно, содержимое пакета. А здесь спрашивали – очень редко появляется по 100 руб. и с удостоверением о рождении ребёнка. Итак – я надеюсь на тебя. Ты уж найди время, Вячик, а то пускаться в обратный путь с моими пелёнками невозможно, сынишку нечем переменить будет, ему надо очень много пелёнок. Мокрохвост порядочный».

    Эх, подгузников бы им  отсюда туда хотя бы упаковочку! А то в конце концов молодой мамочке пришлось решать вопрос своими силами:

    «С пелёнками придётся устроиться так: разрезать одну нашу большую полотняную простыню, которую я взяла сюда, и соорудить пелёнки. Жаль резать, простынь у нас не так много, но выхода нет».

   С отъездом из Крыма решено было подождать до 20-х чисел марта. Мария с большим трудом выхлопотала посредством переписки со Всесоюзным институтом экспериментальной медицины – местом своей ленинградской работы – отпуск за свой счёт на два месяца. Но  законные отпускные ей так и не выплатили, весь симферопольский период она жила на 1\3 денег, выплаченных по больничному.

    «Всё упирается в материальный вопрос: как существовать это время? Как ехать обратно? Ведь денег тех у меня уже нет. И у тебя тоже положение скверное... И почему это у вас так задерживают получку?»
    «Конечно, без денег быть 2 месяца нелегко, но иначе ничего не придумаешь».
    «Молоко покупаем, «дешевле» стало, со вчерашнего дня – 5 рублей литр. Но покупать приходится, ибо больше ничего нет. За мясом – невероятные очереди на рынке, 24-26 руб. килограмм свинины, а в магазинах давно ничего нет. Сегодня масло было по 50 р. кило, и то в драку лезут!»

     Что-то уж больно знакомы эти последние строки, не правда ли? Ну конечно же: ведь они почти повторяют дореволюционное письмо вячеславовой тётушки Лидии к его отцу! Только вместо копеек теперь  –  рубли. Это что же выходит: за 25 лет ничего в стране не изменилось?!  Действительно, стоило ли тогда «огород городить», как написал Всеволод Иванов в письме Строковым из Сан-Франциско?

     Маруся стояла перед дилеммой: либо везти двухмесячного грудничка в морозный Ленинград (а пассажиры сутками ждали тогда в Москве билетов), либо как-то перебиваться  почти без денег и продуктов здесь, в Симферополе, где люди шли в 4 часа утра  занять очередь за хлебом на вечер следующего дня, а потом регулярно ходили весь день на перекличку.  Впрочем, надёжнее было просто подменять друг друга каждые четыре часа, что и пытались делать члены Лидиной семьи.  А многие другие жители, не имея возможности сменяться, сидели по неделям  вообще без хлеба и молока. И это  –  начало 1940 года!

    «Кроме хрена и горчицы в магазинах ничего нет…  Вяченька, напиши, можно ли достать в Ленинграде масло, сахар или конфеты? Это для нас, когда мы приедем, а то ведь у нас дома на 2-й линии ничегошеньки нет, а стоять в очереди теперь я не смогу... »

    Странно и печально читать сегодня эту переписку. Трудно представить себе, что практически всё надо было «доставать». Мы избалованы супермаркетами с их фантастическим для советских времён ассортиментом. Правда, далеко не всегда можем себе позволить что-либо приобрести в них, – но всяком случае оно, вожделенное, на виду, оно в буквальном смысле под рукой: не можешь купить – зато трогай сколько угодно и надейся... А тут – надо ещё бегать, искать даже самое необходимое:

     «Если где найдёшь мыло простое и туалетное – покупай, нечем пелёнки будет стирать...».

    «В “шарашкину контору” не ходи. Если по карточке получишь постное масло - держи его, я буду жарить на нём картошку».

    «Шарашкиными конторами» бабушка всю жизнь презрительно называла разные заведения, от которых ничего нельзя было добиться. В данном случае речь, видимо, об отделе социальной помощи их района.

    «Мне так  хочется видеть  тебя, Вячёночек!»

   «Поцелуями не очень увлекайся. Пиши!».

    Последний намёк неспроста. Как-то минувшей осенью приехала она неожиданно в Лисино и застала в комнате Вячеслава высокую особу яркой внешности, ожидавшую явно не её (бабушка сама рассказала мне этот случай в конце 80-х). Вот так открылось, что и после свадьбы муженёк не мог отказать себе в увлечениях. Вся эта беготня за студенческими пассиями: Лёлей, Элей, Ирой, Ниной, Надей, Клавой и прочими, – не могла враз утихнуть после женитьбы. Она продолжала движение по инерции, слишком уж силён был разгон – тем более, что приходилось «Вячёночку» месяцами жить вдали от жены. Этот холостяцкий,  походный стиль существования, к своему несчастью и сожалению, он так и сохранил до конца жизни, не сумев или просто не успев почувствовать себя семьянином, главой дома.
    Мария это понимала, потому и не желала надолго оставлять его одного на ферме. Она мечтала о совместной жизни в городе, на Васильевском острове. О том, что он всё же оставит Лисино «по собственному желанию» (что он в конце концов и сделал).

    «Меня, конечно, интересует вопрос с утверждением охотохозяйства. Напиши, как только вопрос решится, а то неохота уезжать далеко, да и комнату Ленинградскую жаль, а отпускать тебя одного... ты знаешь моё мнение. Слишком ты “женоненавистник”… Ну, целуем тебя крепко-крепко. Будь паинькой. Муся и Юрик».

    «В будущем, если о нём можно говорить, – нам надо, конечно, жить вместе. И твоему решению уйти из Лисино я очень рада. Да иначе мне с Юркой не справиться и с работой. Надеюсь, это решение не связано с уходом из Лисино симпатичной тебе особы?»

    Это она всё о той же о красавице Тамаре, случайно «застуканной» в его комнате на ферме.
    Великодушная Маруся тут же пытается объяснить его поведение:

    «Вяченька, да разве мы жили долго нормально? Ты ведь редко приезжал и у тебя времени не хватало не только на посещение знакомых и друзей, но мы даже в театры и в кино почти не ходили. Держать тебя взаперти никто не собирался и не собирается. Упрекать же меня, по-моему, не в чем; ибо если что и произошло, то по твоей вине. Ты поколебал веру в себя.
    Хочется, чтобы наши общие друзья, друзья дома, посещали нас, и мы их. Тогда круг семьи не будет замкнут, да и выходить из своей берлоги надо чаще! Ведь мы очень редко слушали оперу, драму и т.д., это большой минус для нас, особенно живущих в Ленинграде».

    В отличие от Славы, она родилась однолюбом.

    «Как жаль, что тебя нет с нами, родной мой! Мы живо поправили бы тебя! Мой бедненький, худенький маленький больной мальчик! Не обижаешься? Тебя очень хотят здесь все видеть. А ты стоишь на письменном столе и так серьёзно поглядываешь со своей знаменитой пушистой бородой! Смотри, сын повыдергает тебе её, у него ведь цепкие пальчики!»

    По словам Муси, её родные сравнивали его на этой фотографии кто с Белинским, кто с Распутиным, кто с Иоанном Златоустом…

      «А я смотрю  –  и точно тебя вижу! Целую, Муся».


     И вот в конце марта  –  тяжёлая обратная дорога с пересадкой в Москве (прямые поезда из Ленинграда в Крым в те годы не ходили). Встретив семью, Вяча перевёлся из Лисино обратно в Ленинград. Отныне они жили вместе целых четыре месяца, до июля, пока Маруся вновь не уехала в Крым с грудничком Юриком.
    Но вопрос воспитания ребёнка стал камнем преткновения в семейной жизни родителей, что и позволило Вячеславу оправдывать свой уход из семьи несколькими годами спустя. Вполне возможно, что если бы в первые месяцы жизни Юрия его отец находился возле него, а не за две тысячи километров, он гораздо больше привязался бы к мальчику.


24.

   1940-й год был выпускным для Славы, как и для его сокурсников. После защиты дипломов и сдачи государственных экзаменов выпускники ЛТА распределялись на работу.
    Сохранился набросок славиного стихотворения, посвященного выпуску. Жаль, что осталось оно только в неразборчивом черновике:

Весёлых шуток говор шумный,
Забавы многих вечеров
И Слава-Люцифер разумный
. . . . . . . . . . . . .
Лет через двадцать или больше
приятно будет вспомнить нам,
. . . . . . . . . . . . .
По лесопунктам, городам,
Когда бушующая жизнь
нас разнесёт во все края,
И к . . . . . . . новым,
то чувство к прошлому тая,
помяните меня хорошим словом.
. . . . . . . . . . . . .
Возню и смех . . . . .
И кочергу, и в саже руки,
И чаепитье с чесноком.

    Получив высшее образование, Вячеслав окончательно решает посвятить себя лесу, лесным зверям и птицам.
    После выпуска он продолжает  исправлять обязанности заведующего учебно-опытным охотничьим хозяйством академии,  которым стал ещё  два года назад,  будучи студентом. Это было  первой в его жизни руководящей должностью. Теперь же он становится ещё и  учёным-охотоведом Ленинградского областного Совета спортивных обществ «Динамо».

     Юля в это время уже училась в Саратовском художественном училище и одно время жила в городе Аткарске недалеко от Саратова (к тому времени семья Строковых  уже вернулась из Сибири к берегам Волги), а Варя в 1930-е работала в Ленинграде в институте кораблестроения. О них  обеих я ещё расскажу подробнее.

    Одновременно с началом работы  заведующим охотхозяйством  Вячеслав пошёл в гору и по военной линии, получив звание младшего лейтенанта - типичная участь молодых людей с высшим образованием для того периода советской истории. Стране позарез нужны были армейские руководящие  кадры. Была нужда в специалистах, а он уже успел получить к выпуску из академии диплом артиллериста.

    «Мы ж на занятиях сидим – и “антилерию” долбим!» – писал он из ЛТА Эле в Коканд.

      В ходе непопулярной «зимней войны», куда дед тоже был послан в 1940-м, дослужился он и до старшего лейтенанта   –   тогда ещё не «гвардии», ибо гвардейские звания в Советской Армии были введены лишь после Сталинградской битвы.         
 
      Коли уж я заговорил о «зимней войне» с Финляндией, то упомяну и о таком интересном факте. Совсем недавно я с удивлением узнал главную причину попытки разведения и приручения лосей в конце 1930-х на ферме в Лисино и на других подобных фермах.  И соответственно,  причину поощрения воинскими званиями инициативных молодых учёных.
     Оказывается, президиум ВЦИК ещё в 1934 году постановил организовать лосиные питомники с определенной целью: провести исследования и доложить о возможности использования лосей в качестве  возможной замены ими боевых коней на затеваемой правительством финской войне. Да, на полном серьёзе их намеревались использовать в кавалерии Красной Армии для нападения на Финляндию! Ведь природные условия северо-запада страны совершенно не такие, как в степной полосе, а строение копыта лося таково, что оно может широко расходиться надвое и позволяет зверю свободно передвигаться по топким болотам, по глубокому снегу и даже по льду   –    то есть там, где лошадь и человек пройти не в состоянии. Таким образом, правительство намеревалось с помощью сохатых добавить ещё одну республику в состав Советского Союза.

    Прежде я часто думал, вспоминая деда, вот о чём: неужели он, идя служить, не боялся  репрессий тридцатых годов, особенно обрушившихся, в числе прочего мирного и военного населения, на младший офицерский состав?      
     И недавно спросил об этом, будучи в Москве, у его дочери Елены.
     Она ответила:
    –   Как же, всё время помнил о такой возможности! И даже не расставался день и ночь с пистолетом, чтобы в случае чего сразу застрелиться.


25.

    И вот ещё какую захватывающую историю, приключившуюся с дедом во время работы в «Динамо», поведал мне недавно по телефону с его слов Михаил Диев. Я даже записал его рассказ на диктофон, и вот теперь пишу, практически  «стенографируя», то есть сохраняя особенности живой речи:

    - Когда Вячеслав Всеволодович возглавлял охотничье хозяйство, в обязанности его входила и организация охоты для высшего эшелона власти Ленинграда. Руководители города   –   те, что сидели в Смольном после Кирова, то есть уже при Жданове  –   выезжали изредка с ним на охоту.
     И вот однажды зимой пришло ему сообщение  (по-моему, из Карелии или с Карельского перешейка где-то за Приозерском),  что егерь тамошний обнаружил  медвежью берлогу. И поехали они этого медведя бить. Поехали все:  и начальники, и их дети. На каждого начальника  –  по одному парню подопечному.  Это была инициатива самого  Вячеслава Всеволодовича,  насчёт детей. Когда он пришёл туда работать, среди охотников были только чиновники. А он настоял на том, чтобы в деле участвовали и их взрослые дети, лет по восемнадцать-двадцать. Он хотел, чтобы всё было демократично!  Считал, что нельзя делать охоту элитной.  Молодые люди эти  работали в основном на Кировском заводе, у него были с ними хорошие отношения   –   вот он и взял с их собой.
    Когда прибыли на место, собрал он всех  на рассвете и, как заведующий, предупредил всех:  «Охота  –  это вам не шутки! Здесь руковожу только я.  Подчинение беспрекословное! Всё беру на себя. Итак, главные мои условия: не шуметь, не курить и не пить!»
    Ну, чиновники посмеивались: мол, слушаемся, товарищ начальник! – однако приказания его выполняли. Он всё же внушительно выглядел тогда, в тридцать лет -  может быть, за счёт бороды или голоса, не знаю.
   И вот охота пошла. Людей расставили на малый загон. Медведя подняли, выжили из берлоги, стали загонять. Получилось так, что он пошёл прямо на егеря. И тот, когда увидел эту громаду лохматую, на него надвигающуюся, просто осел в снег. Медведь оказался  слишком большим, фантастически огромным! Такого в тех краях никогда не видели. Егерь даже, по словам Вячеслава Всеволодовича, от страха «наложил в штаны». Но медведь как-то миновал его и  направился на линию стрелков. Они затаились, приготовились стрелять. Всё шло по плану пока.
   Но вдруг медведь принюхался и встал. Встал, постоял так какое-то время    –   и неожиданно рванул в сторону. Скрылся где-то в пустом пространстве, где людей не было. Исчез из виду.
   Вячеслав Всеволодович, рассерженный, подошёл к стрелкам быстрым шагом, собрал их  и начал «разбор полётов». Спросил с ходу: «Почему зверь на вас не вышел? Вы пили? Курили?»  –   да нет, говорят, всё нормально. И тут он присмотрелся  –   а из сугроба что-то такое виднеется. Он нагнулся, копнул    –   а там «чекушечка» пустая из-под водки, окурок-«бычок» и  пустая консервная банка. Всё ясно! Они там, видимо, просто сговорились. И стрелок тот сказал этому пацану, похоже, что-нибудь такое: «Сейчас медведь пойдёт  –  не боишься? Давай-ка, братец, обмоем для храбрости!» 
   Ну, начальники просто посмотрели косо на этого виновного, а свои, вот эти рабочие пареньки, всё-таки морду ему набили.
   В общем, медведь ушёл.  Его стали преследовать.
   Преследовали долго.  Несколько раз  его удавалось обрезать в круг.  Стреляли в него,  ранили.  Но медведь шёл и шёл, как будто заколдованный!  И всё не падал.
   Даже как-то жутко всем стало...
   Наконец где-то в лесу он сам свалился. Точно не помню, как всё случилось, давно он мне это рассказывал. И вытащили медведя на какую-то станцию – то ли в Карелии, то ли ещё где-то  –    словом, достаточно далеко это было.
    Погрузили тушу в пустой вагон. Вячеслав Всеволодович должен был сопровождать его в одиночестве. А мороз был за тридцать! И вагон тащился еле-еле, больше суток. Может быть оттого, что заносы были…
    И вот говорил он мне, что не замёрз в пути и не погиб потому только, что медведь был  огромный. Туша остывала медленно. И ехал он буквально в обнимку с медведем. Хоть и поморозился он здорово тогда, но только так, с помощью медведя, ему и удалось выжить.

    Когда мой тёзка рассказывал мне эту историю, я вспомнил прочитанный как раз накануне прекрасный рассказ Михаила Петровича Старицкого, классика украинской литературы середины 19-го  века. В нём молодой человек, барин-студент, от лица которого идёт повествование, во время предрождественской охоты падает в яму-западню и оказывается один на один с раненым им медведем, которого он преследовал. Он осознаёт содеянное и проникается сочувствием к  животному. Рискуя быть растерзанным, он вправляет медведю вывихнутую при падении лапу, чтобы облегчить его страдания.  А затем, вынужденный провести  зимнюю ночь в яме, спасается тем, что согревается теплом умирающего зверя. Этот случай помог герою обрести и личное счастье. «С тех пор я не подымаю на творение Божье руки»,    –   заключает он свой рассказ.

   А  дедова история с медведем на этом не закончилась.
   Михаил продолжил её так:

      –   По приезде в город медведя сгрузили с  платформы и повезли дальше    –    сдавать тушу. А там, как он мне рассказывал,  стояли в ряд извозчики.  Почему-то у меня картинка перед глазами сохранилась, что это было у Гостиного Двора. Но может быть  –    это из-за того, что он употребил слово «ряды». Возможно, это было на Финляндском вокзале.
     Лошади почуяли медведя и рванули в разные стороны. Была страшная свалка.  Несколько лошадей сломало ноги. И он платил за всё это!
     После этого случая  он перестал быть охотоведом при Смольном.

   Из-за  потери работы дела молодой семьи резко ухудшились. Вячеслава взяли на военные учения в область,  а Маруся в те месяцы   –   вижу по их переписке  –   билась из последних сил, чтобы прокормить  полуторагодовалого ребёнка.

   «Урезываем себя во многом…»
   «Вяченька, как мне жаль, родной мой, что у тебя всего-навсего оставался один рубль, и ты без папирос».

    Правда, ему предлагали одно время работу при военном штабе на Карельской перешейке, но Муся не очень-то одобрительно к этому относилась:

    «В кадры, Вячёнок, лучше не надо.  Ты не будешь принадлежать самому себе и семье, тебя будут гонять с места на место, и мы обязаны будем за тобою тащиться. А полковых дам я не люблю, хотя прельщает побыть с сынишкой в Финляндии. Но это мечта несбыточная. Работать надо». 

   «Как мне хотелось бы хоть бы единым глазком взглянуть на окружающую тебя природу! Я ведь тоже люблю дикие места. Рада за тебя, что хоть немного насладишься видами, природой».

   «Здоров ли ты? Я  так соскучилась по тебе!  Так хочется тебя видеть, но не такого угрюмого, каким ты выглядишь на своей фотографии – лейтенантом. Думаю, твоё изображение  есть отображение твоего настроения. Не так ли? Видишь ли, в жизни бывают всякие перипетии, в жизни   –  как на волнах, то вверх, то вниз. Самое непоправимое и ужасное – это смерть. А помимо этого всё исправимо, и всё можно как-нибудь пережить…»

    «Юраська тоже целует своего лейтенанта папу. Хотелось бы тебя вдеть бритым и в пилотке!»

     В мае  и начале июня 1941-го ей пришлось  понемногу распродавать домашнюю библиотеку. А  уж они-то оба понимали  ценность книги.  У Вячеслава к тому времени уже набралось солидное собрание.  А Мария всю жизнь собирала литературу, написанную об учёных. Часть её коллекции и сейчас стоит у меня на стеллажах.
    Книга К.А.Тимирязева  "Главнейшие успехи ботаники в начале XX столетия" была в довоенные годы её любимой. Но и с ней пришлось расстаться.

   «Завтра пойду узнавать относительно книг, хоть и очень больно».

   «Как ни  не хотелось приниматься за продажу вещей  -  придётся… Ах, как жаль расставаться с Тимирязевым, но больше нечего продавать, и выпутаться никак нельзя. Куда и кому продать?»

    Наконец пришлось идти в магазины старой книги на Петроградской стороне и в Гостиный Двор.  Там удалось продать за 43 рубля (смехотворная сумма) вячеславову  восьмитомную  «Историю XIX века» и ещё некоторые книги. Но особенно жаль было мне, когда я читал бабушкины письма того периода, проданный ею всего за 48 рублей двухтомник сочинений Лермонтова  –  старинное, в красном переплёте, издание 1887 года!
     На вырученные деньги   –  за всё про всё 120 рублей  всего-то  –   купила Юре  обувь и еду:   кисель, десяток яиц, печенье, масло.

     «Вяченька, сегодня продала Тимирязева, купила Юрочке ботиночки и тебе отсылаю на папиросы. И немного масла себе купи. Деньги очень экономлю. Здоров ли?»

    Она утешает его в связи с проданными книгами: 

     «Ничего!  Неизвестно ещё, что  будет потом. Может, и не до того станет скоро!»

   Поразительна женская интуиция! Ведь до внезапного нападения Германии на нашу страну оставались считанные дни…

    В.А.Зубакин:   «Ему прочили большое будущее, но началась война и о биологии пришлось надолго забыть».


26.

     Война грянула, как известно, 22 июня 1941 года. И Вячеслав Строков, конечно, не мог остаться в стороне. Через  три дня он уже воюет на Ленинградском фронте в должности комвзвода.
    «С первых дней войны Вы  –  на фронте», - так написано в одном из поздравительных адресов, врученных деду к его 70-летию. Адрес  - очень красивый и впечатляющий: высокая ярко-красная папка с золотым тиснением:

    «Герою Невского плацдарма Вячеславу Всеволодовичу Строкову от совета ветеранов Ленфронта и 10-й КСД .  29 октября 1979 года».

     Правда, адрес этот несколько странен тем, что на внутреннем его вкладыше красивым почерком в золотой рамке самому деду подробно описывается его биография: "Вы окончили в таком-то году", "Вы вступили", "Вы воевали",  –  как будто он сам её уже не помнит!  –  зато для меня это оказалось бесценной находкой.
   Летом его полк в составе 10-й Краснознаменной стрелковой дивизии был переброшен в район Стрельны. На фронте Вячеслава назначили командиром взвода боепитания, а затем командиром огневого взвода. Сказать, что пост ответственный  –  значит, почти ничего не сказать. За малейшую провинность грозил расстрел. Но лейтенант Строков воевал под Стрельной «без страха и упрёка». Так прошёл он сквозь все долгие четыре военных года, проведя их на наиболее сложных участках Ленфронта.  Командуя артиллерийским расчётом, он сражался за наш город на Ораниенбаумском плацдарме, на легендарной Невской Дубровке, на Карельском перешейке под Выборгом и в других «горячих точках».

    О его подвигах писали газеты. У меня отыскались две вырезки с фотографиями деда из периодических военных изданий того времени. Одна из заметок о нём называется «Мастер огня», ещё об одной упоминается в письме Марии от 30 марта 1943 года:

    «Тебя, Вяченька, поздравляем со званием «хозяина» и с прекрасными результатами твоих действий на фронте. Заметку читали несколько раз вслух, ребята просят без конца, всё им читай, как лейтенант Строков смёл с лица земли склад с боеприпасами у белофиннов!»

    Солдат Василий Тёркин в знаменитой одноименной поэме Твардовского говорит:
Два ранения имею
И контузию одну...

    Вячеслав Строков за войну имел четыре ранения и одну сильную контузию.  Одно из ранений оказалось  серьёзным: был повреждён позвоночник, отчего потом он всю жизнь ходил, слегка скособочившись вправо .
    Первое ранение он получил 5 августа. Затем, после лечения: «снова Вы в боевом строю в составе 10-й КСД». 17 ноября  того же 1941 года   –   второе ранение.
    К тому времени, в середине октября, 10-я дивизия была переброшена под Невскую Дубровку, на самый ответственный фрагмент обороны Ленинграда. В ночь с 19 на 20 сентября крохотный плацдарм площадью примерно один на полтора километра, названный «Невским пятачком», был захвачен тремя нашими полками, и им срочно требовалось подкрепление. Деду суждено было стать активным участником кровопролитнейшей героической битвы
    Ноябрь 1941: «… вы были приняты кандидатом в члены КПСС, а затем и в члены партии, на условиях для отличившихся в боях». В военное время приём в партию был большим почётом. Принимались самые достойные. К тому времени он уже имел несколько медалей. Но всё же главной своей наградой, самой дорогой,  Вячеслав всегда  считал нагрудный знак «Ветерану Невской Дубровки».

    Лосиная ферма в Лисино в ходе боёв сгорела. Оказавшиеся на свободе лоси ретировались в леса, в основном по направлению к Неве (и, возможно, переплыли её, уйдя в сторону Карелии). Попытки приручения лосей на государственном уровне заглохли более чем на 20 лет, пока с подачи Н.С.Хрущёва не возникло в стране сразу пять лосиных ферм. До наших дней, то есть до начала XXI века, дожила только одна из них  –  Сумароковская лосиная ферма под Костромой.

    8 ноября 1941 года фашисты захватили Тихвин и подошли к Волховстрою. Поэтому зимой с "Невского пятачка" пришлось эвакуировать большую часть войск, чтобы латать дыры, не допуская выхода врагов в тыл 54-й армии.
    Оставшиеся на «пятачке» солдаты, так же, как и перебрасываемые к ним в небольшом количестве новые воины, были обречены. Долгое время они из последних сил сдерживали натиск врага и практически все полегли там. Плотность потерь на «пятачке» считается самой высокой за всю историю войн человечества. Теперь представляется чудом: как же деду удалось выжить в этом жутком месиве? Не молитвами ли умиравшей сестры Гали?

       Недавно я «откопал» в бабушкиных архивах письмо одного солдата, подписанное «Кс. Борис Кузьмич» и датированное февралём 1942-го.  Он пишет, в частности, о Вячеславе:

       «Дорогая Мария, я очень рад, что нахожусь с вашим мужем. Он меня очень жалеет, и мы с ним живём, как родные братья. Я уже служу два года, но ни одного такого командира не встречал.  Какой он добрый командир!»

    Весной 1942-го  –  ещё одно ранение у старшего лейтенанта Строкова. И вновь  месяцы госпиталя.
    Но дух его не был сломлен. Он продолжает переписываться с друзьями и родными, в том числе с Клавой, муж которой тоже находился на фронте:

       «Ты молчала о Володе. Где, когда он был ранен и куда? Пишешь: “Не действует левая рука после ранения”. Ну, ежели не действует левая, будет воевать правой. У меня после двух ранений не действуют ноги, но голова на месте. Хожу вперевалку, не торопясь, что значит бегать –  забыл, не могу. И ничего  –  воюю, и ещё немало от моей батареи фрицам беды будет!».

    С лета 1942-го  Вячеслав Строков становится командиром артиллерийского взвода, а затем и полковой  батареи всё того же 62-го стрелкового полка   –  теперь он грозил фашистам уже с противоположного берега Невы, ибо к тому времени враги на некоторое время сумели занять многострадальный кусочек земли. И даже пытались расширить захваченную территорию.

     Интересна история получения Вячеславом одной из медалей. Ею он был награждён за меткую ночную стрельбу по плавсредствам врага. Не только противники, но и  свои недоумевали: как мог он в темноте так точно поражать цели на воде? Ведь видимость почти нулевая, лишь слабая луна проглядывает сквозь облачное марево.
     А весь секрет комбата Строкова  был в том, что он специально дожидался, когда лодка или понтон неприятеля попадёт в лунную дорожку (пристрелянную заранее). Как только на бледно-золотом фоне возникал чёткий силуэт вражеского десанта, он тут же давал команду к стрельбе.
    Бабушка, помню, рассказывала мне в детстве:
   –  Его зычный голос летел через всю Неву. Как гаркнет он: «Батарея, огонь!», - так немцы на том берегу сразу и залегали.



27.

    Осенью  наши войска, в том числе и 10-я дивизия, возобновили военные действия и отбили-таки «пятачок» обратно, после чего не отдавали врагу уже до конца.  То есть до знаменитого январского контрнаступления нашей армии, отогнавшего врага от Ленинграда и прорвавшего его блокаду. Таким образом, наши бойцы удерживали этот плацдарм в общей сложности более 400 дней   –    почти половину времени  ленинградской блокады! 

    Сегодня некоторые исследователи ставят под сомнение целесообразность всей дубровской военной операции и говорят о бессмысленности её огромных людских потерь. Но историю вспять не повернёшь, поэтому будем хотя бы чтить и беречь её. К сожалению, многим представителям нынешнего молодого поколения эта простая истина недоступна, как видно по современному состоянию достопримечательностей той же Дубровки. Бронзовый памятник солдату постепенно растащен по частям, мемориальный танк превращён в отхожее место, местный музей, в котором хранились образцы русского и немецкого оружия, разворован.
   «Уважение к минувшему   —   вот черта, отличающая образованность от дикости»,  -  сказал А.С. Пушкин. Но дикость пока нередко побеждает.

     Очередное ранение случилось в руку: множество мелких осколков застряло в мягких частях кисти, в мышцах пальцев. Дед рассказывал мне, как вынимали их мощным электромагнитом.
    Как и собирался, в марте 1943-го он вернулся в строй в той же должности командира батареи. Его перебросили на Карельский перешеек, под Выборг.  И вновь летел через лес его раскатистый голос, вновь развевалась знаменем  борода, за которую он получил в дивизии прозвище «Миклухо-Маклай».
      Даже воюя, Вячеслав не оставлял наблюдений за  животным миром Ленинградской области. Некоторые из них  вошли потом в книгу «Леса и их обитатели». Вот  несколько зарисовок из неё, относящихся к военному времени:

    "О привязанности птиц к одному месту может свидетельствовать поведение птиц на линии фронта. Во время Отечественной войны в прифронтовой полосе под Ленинградом, на Карельском перешейке глухари токовали на своих прежних токах, замолкая только при пушечных выстрелах и нисколько не пугаясь осветительных ракет. Спокойнее всего и беспечнее на первый взгляд вели себя тетерева. На том же Карельском перешейке несколько раз видели тетеревов во время боя, когда пулеметная и минометная стрельба была очень сильной.
     В зимнее время стаи тетеревов, правда, не особенно большие, кормились на березах в непосредственной близости к линии фронта и на нейтральной полосе между советскими и фашистскими линиями обороны. Насытившись, тетерева улетали обычно в сторону нашего противника, но места их ночевок были открыты совсем случайно. Наши разведчики ночью пошли в разведку и на нейтральной полосе вспугнули из-под снега ночующих там тетеревов. К выстрелам тетерева привыкли, а пернатые и наземные хищники на нейтральной полосе отсутствовали, поэтому тетерева чувствовали себя в безопасности, тогда как в тыловой полосе стаи тетеревов были очень осторожны и взлетали от малейшего шума и тем более выстрелов.
    Весной наиболее крупные тока наблюдались опять-таки вблизи самого фронта и на нейтральной полосе в районе Каллеловского болота и Лемболовского озера. Из некоторых наших дзотов были видны токующие тетерева" (стр. 32).

   «В июльские дни 1944 года в ясный солнечный день на Карельском перешейке, недалеко от передовой линии фронта, идущие по дороге солдаты воинского подразде¬ления услышали нарастающий свист падающей неболь¬шой мины. По фронтовой привычке люди бросились в кювет у дороги, ожидая близкого взрыва, но его не по¬следовало. Вместо него солдаты услышали звонкое «кли-кли-кли-кли»... и увидели быстро улетающую не¬большую птицу,  да над головами в воздухе медленно опускались крутившиеся мелкие перышки... Это сокол-чеглок, сложив крылья, ринулся с высоты на добычу, разрезая в стремительном полете-падении воздух, про¬извел свистящий звук, напугавший людей» (стр. 50).

   «В Ленинградскую область ондатра проникла из Финляндии, расселяясь по берегу Финского залива и по озерам Карельского пе¬решейка, появилась в Ладожском и Онежском озерах, В 1942—1944 годах ондатры в период расселения, про¬бираясь по ночам через линию фронта, вызывали тревогу некоторых часовых на Ленинградском фронте» (стр. 136).

  «У Ладожского озера в 1944 году рысь подошла ночью к дому, где жили офицеры воинской части, и дол¬го смотрела в освещенное окно комнаты, поставив пе¬редние лапы на высокую завалинку и приблизив морду к стеклу. Заметили ее, когда потушили свет. Несмотря на поднявшийся в комнате шум, рысь продолжала оста¬ваться у окна, пока ее не застрелили. Убитая рысь ока¬залась самцом достаточной упитанности» (стр.184).

     «Во время Отечественной войны из лесов Карельского перешейка ушли многие звери, особенно крупные — лось, медведь, рысь. Оставшиеся одиночки не могли нормаль¬но встречаться в период размножения. И вот весной 1944 года уцелевшая рысь-самка бродила ночью с при¬зывным мяуканьем вокруг с. Токсово, в котором стояли наши воинские части. Ей ответил тоже не имеющий пары какой-то несъеденный в блокаду домашний кот. В несколько прыжков рысь достигла кота и стала с ласковым мурлыканьем приближаться к нему. Оша¬левший от неожиданности бедный «кавалер» онемел от страха, потом начал пятиться к дому и буквально свалился в подвальную отдушину. Рысь застрелили вышедшие люди, а кот-кавалер не выходил из подвала трое суток, вздрагивая при малейшем звуке и на лас¬ковое «кис-кис» опасливо жался в дальний угол и злоб¬но урчал в ответ» (стр. 185).


28.

       В 1991 году ученица и соавтор деда Елена Борисовна Климик написала воспоминания, озаглавленные ею «О встречах и работе со Строковым В.В.» .
       Привожу отрывок их них:
 
     «В.В. рассказывал мне, как в перерывах между боями, когда они с бойцами отдыхали и слушали пение птиц, неизвестно откуда появлялся их друг и постоянный спутник  –    кошка по имени Люська. Она обычно пропадала, едва начинался бой, а потом она, точно из-под земли, неожиданно появлялась, когда замолкала артиллерия. Так Люська и шла вместе с их батальоном на Запад.
    После одного из ранений В.В. доставили в госпиталь, и он так и не узнал, что потом стало с Люськой. А со своими боевыми друзьями В.В. был связан до последнего лета своей нелёгкой жизни. Он переписывался с ними и встречался после окончания войны долгие годы».

    В письмах и открытках, отсылаемых Марусе, Вячеслав пытался создать видимость лёгкой и беззаботной жизни на фронте. Некоторые из них он писал стихами.
    Сохранилась  пара таких стишков-экспромтов.

                Домино

В часы досуга после боя
Бойцы ложатся отдыхать.
Друзья для крепкого забоя
Садятся в домино играть.

Поколотили финских гадов,
Побитый враг пока молчит.
На ящике из-под снарядов
«Козёл» копытами стучит.

В колонках счёт растёт до сотни,
Игра азартна, но без зла.
Всем интересно, кто сегодня
«Сухого» огребёт «козла»!?

  (Это из письма  от 30 мая 1943 года, и приписка ниже: «Когда-то я был в общежитии “королём козла”, колотил всех  (попадало и чете Парковых), и не прочь ныне, как прежде, засесть “стучать” на всю ночь»).
      А вот  открытка от 31 июля 1943 года:

День за днём проходят тихо
Поступью своей.
Наши пушки лупят лихо
Злобных лахтарей.

С неба песни птичьи льются,
Я хожу, пою,
Чухны минами плюются,
Я на них плюю.

Утром кашу ем и сало,
Щи иль суп в обед,
Чаю, как всегда, пью мало,
Водку бросил, - нет!

 Ну, на сём письмо кончаю
(пострелять хотим),
А пока что извещаю:
Цел и невредим.

    Лахтарями   и  чухнами он называл финнов.

    Да, пострадали они из-за территориальной близости к Ленинграду: прилепили к ним нелепый ярлык «белофинны»,  вынудили стать  врагами  да и послали против них  десятки тысяч наших ребят, погибших ни за что. В написанном  со слов  деда  рассказе «Страх» я попытался показать правду обеих сторон.

    Он и Клаве писал  с фронта успокоительные строки:

Силён, спокоен и здоров
артиллерист  –  гроза врагов.
 
    (Жаль, что всего стихотворения не сохранилось. Клава жила тогда с семилетним сыном Лёвой в селе Объячево Прилукского района республики Коми, где работала в «Лестрансхозе», помогая армии лесозаготовками).

   Сквозь стишки  просвечивает явная бравада: на деле-то, понятно, не воевалось так легко. Фронт есть фронт! Один за другим  в тот год  оказывались убитыми и  тяжело ранеными его друзья, приятели, родные...

    «Писал ли я тебе, что Павлику перебило обе ноги, он эвакуирован, жить будет, но в строй, конечно, не вернётся. Жаль, хороший, преданный боец был!»
     Это о своём ленинградском друге  Павле Фёдоровиче Товстом.  Вместе они встречали в послевоенные десятилетия  все «дубровские юбилеи». Павел пережил Вячеслава  на 16 лет и умер лишь в 2000 году  - «совершенно неожиданно для нас всех»,  как пишет мне его правнучка Анастасия Боженова, недавно разыскавшая меня через тот же Интернет. И добавляет: «Мелкая была, не хватало соображения слушать внимательно, в основном о себе деду трещала…». Настя прислала мне несколько фотографий с ними обоими, благодаря ей  я получил ценную информацию о военном периоде жизни деда.

    Ещё один из интересных людей, воевавших в то же время на Невском «пятачке»  –  это Андрей Фёдорович Достоевский, учёный и внук великого писателя, написавший книгу о нём.
   Кстати, рядом с Вячеславом в то же самое время оборонял «пятачок» и Владимир Спиридонович Путин, отец будущего президента России.  Он тоже, как и дед, получил тяжелое осколочное ранение во время наступления 17 ноября 1941 года.
    Но о таких негативных вещах  в сохранившихся фронтовых  письмах В.В.Строкова  почти не упоминается: либо  он сам не хотел, либо нельзя было о этом писать. А возможно, письма с подобным содержанием просто изымались цензурой. В мае 1943-го он пишет Мусе, что, судя по её ответам, она получает лишь пятую часть его писем.

    Однажды в Дубровке самого Вячеслава сильно контузило. Он потерял сознание.  Пульс практически остановился.
   После боя однополчане, увидев распластавшееся среди комьев земли и опалённой взрывами травы безжизненное тело, решили, что командир их мёртв.   Они потащили Строкова вместе с прочими убиенными закапывать в наспех вырытую братскую могилу.
    Когда тело уже опустили и собрались засыпать землёй, примчался его друг Владимир Овсянкин. Рыдая, он в последний момент «отбил»  Вячеслава, вытащил из ямы  и не позволил зарыть:
    – Не дам бросить любимого комбата в общую могилу! Схороню отдельно.
    Сказал   –   и поволок его на себе к лесу. Тяжесть была немалой, путь из-за этого затянулся. Володя никак не мог решиться копать, не хотел верить в смерть боевого друга и однокашника по Лесной академии. Он закричал, стоя над телом: "Позовите врача!"
    Полковой врач прибыл  как раз вовремя. Вячеслав к тому времени уже пришёл в себя. Когда врач констатировал не смерть, а «всего лишь» ранение и  тяжёлую контузию,  Вячеслав открыл глаза.
    А ведь ещё чуть-чуть  –   и был бы закопан заживо!

    Это был тот самый Володя  Овсянкин, который прожил с ним бок о бок в одной комнате все пять лет учения в  ЛТА (в последний год они жили только вдвоём). Вяча  с первого дня знакомства зауважал его за то, что тот поступал в академию, сдавая вступительные экзамены на общих основаниях, а не через рабфак, как он сам  и  большинство прочих. Хотя и Овсянкину, бывало, доставалось от вячеславовых эпиграммных «подкалываний»,  сошлись они во время учёбы крепко. И на фронте Вячеслав взял студенческого друга в свою батарею.
    Вот так и спас его Володя! Впереди у них оставалось ещё сорок лет дружбы - как говорится, до гробовой доски.


29.

    Мария тем временем, прожив в блокадном Ленинграде полтора года, смогла  наконец-то выехать оттуда с трёхлетним Юриком к сестре Клаве  в Объячево под Сыктывкар.  Мальчик  тоже был на грани гибели от истощения.
   Сначала предполагалось податься к Елене Павловне в Саратов:
   
    «Муся была ослабшая до того, что не прожила бы и 10 дней, если бы в её положении не произошло изменений,  –   писал Вячеслав Клаве.  –   … Если Мария с Юрием когда-либо (в войне) поедет из Ленинграда,  то не в Объячево, а в Саратов к моей матери, где жизнь гораздо спокойнее, чем у тебя, сёстры работают в совхозе, поэтому обеспечены в отношении питания…  В совхозе может и Муся работать, а у тебя в лесном деле где Муся на жизнь зарабатывать будет? Энтомолога из неё не получится!»

    Но вражеские армии к тому времени уже вышли к Приволжью. Проезд к Саратову стал невозможен. И пришлось Мусе всё же эвакуироваться с Юрой к Клаве в Коми АССР.
     Вырвались из блокады чудом. Плыли на катере по Ладожскому озеру под непрерывной бомбёжкой. 
     На Ладоге в это время поднялся сильный шторм,  управление было затруднено.  Катер мотало по волнам, а  самолеты кружили над  ним и сбрасывали бомбы одну за другой. По счастью, из-за плохой погоды  самолёты тоже болтало из стороны в сторону, поэтому ни одна из бомб не повредила сильно корпуса судна…

     По-разному складывались поначалу отношения Маруси с местными жителями.  «Твоему острому перу здесь нашлась бы пища» -  писала она Вяче из Объячева.
     Вопреки опасениям Вячеслава, она всё же смогла  –  хоть и не сразу, а  лишь через полгода  –  устроиться на работу в  Объячевский «Лестрансхоз», как и Клавдия.  Юрик же был определён в детский сад, где получал, как писала Вяче Муся, «обедишко: очень маленькая порция, но важно то, что даётся 150 г хлеба». Кое-как перебивались военным пайком  неунывающей Клавы, которым она щедро делилась с ними, пережившими блокаду, да посаженной по приезде картошкой.

    А  14 июля 1943-го Клава  погибла, утонув в реке. Это было сильным потрясением для всего села, где она  работала с 1937 года,  –   не говоря уже о семье. Мария  все 50 лет, отпущенные ей  после этого, вспоминала тот день с ужасом и содроганием, несмотря на то, что пережила потом  одну за другой смерти остальных  десяти родных  братьев и сестёр.
    Полтора месяца после этого случая она не могла писать писем Вячеславу, которого  прежде  всё время старалась поддерживать своими посланиями не реже раза-двух в неделю.
    Лёва, семилетний сын Клавы, остался сиротой. От мужа её с фронта известия прекратились.
   С этих пор Маруся уже не хотела оставаться в эвакуации и рвалась обратно в Ленинград. Останавливал только призрак голодной смерти.

   «Но у меня теперь лишь вопрос стоит, что в городе будет трудно с дровами, с питанием», - признаётся она Вячеславу в феврале.
     И в другом письме: «Да ещё тревожит   близость Финляндии, возможность налётов и т.п.  Ну, будь что будет!»

     И она всё-таки поехала  весной 1944-го в разорённый, голодный и разгромленный Ленинград, готовясь встречать мужа с войны. Поселилась с сынишкой  вновь на Васильевском острове  в большом доме с треугольными башенками  у Тучкова моста, на набережной адмирала Макарова (дом стоит и сейчас, его хорошо видно издали с Невы), –  и «тянула» одна сына, а затем несколько лет и племянника, для которого стала второй матерью, пока тот не поступил в лётную школу и  не зажил самостоятельно.

    Недавно этот самый Лёва  –  теперь уже 73-летний Лев Владимирович Парков, проживающий в Ставропольском крае,  –  прислал мне целую  рукописную повесть, иллюстрированную множеством фотографий, об их жизни во время войны в Объячево. Материалами оттуда я собираюсь скрасить свой следующий очерк, посвящённый бабушке, Марии Калиничне  Ломако. 
    А Вячеслав, после контузии и полугодового лечения в госпитале, в конце осени  опять вернулся на линию фронта. С июня 1944 г. он являлся офицером общей и секретной части штаба артиллерии 23-й Армии.


30.

   Тогда же он получил и новые ордена.
   В «Кратком конкретном изложении личного подвига и заслуг» при представлении к награде в августе 1943 года в деле Вячеслава говорится:

    «Тов. Строков за время пребывания в полку, в должности командира батареи показал себя грамотным офицером артиллерии.
     Батарея тов. Строкова за период нахождения в боевом охранении подавила 6 орудий противника, 11 ДЗОТ, 5 пулеметных ДЗОТ, 27 сооружений, несколько НП и истреблено 80 солдат противника.
     Во время действий разведгрупп полка тов. Строков исключительно умело поддерживает их артиллерией, вызываемый артогонь дается немедленно и точно по указанной цели.
      Артогонь ведётся под непосредственным наблюдением офицера Строкова.
      За умелое боевое действие и проявленные при этом мужество и отвагу достоин правительственной награды  ордена «Красная звезда.
     11 августа 1944 г.»

   В таком же «Изложении» за 1944 год:

   «Работая в должности начальника обще-секретной части штаба артиллерии армии за короткий период времени наладил чёткую планомерную работу последней.
   В период боевых действий обеспечил бесперебойное и своевременное доведение боевых приказов и распоряжений до частей, способствуя этим своевременному их выполнению, что в большой мере влияло на успех проводимых операций.
   Хорошо организованными поверками подчинённых штабов, контролем исполнения и помощью нижестоящим штабам обеспечил их чёткую работу и своевременное доведение приказов и распоряжений до исполнителей.
    За налаживание чёткой работы секретной части штаба артиллерии армии и подчинённых штабов артчастей, проявление при этом инициативы и самоотверженности удостоен награждения правительственной наградой «Орден отечественной войны 2-й степени». 18 ноября 1944 г.»


   Через много лет, когда первый из правнуков Елены Павловны, пятилетний  Коля Псурцев  (сын Инны Олейник) начнёт интересоваться военным прошлым «дяди Славы»,  Вячеслав напишет своей матери:

     «Коляхе сообщи при случае, что дед Вяча воевал хорошо, орденами награждён. Фашистов перебил столько, что со счету сбился! А вот Гитлера не видел, потому что до Германии не дошёл  –   в госпиталь попал по известной причине».

   Всю войну он вёл активную переписку:  всего, по его признанию, было у него 48  адресатов. Уцелели за вторую половину войны только некоторые его письма Мусе, да ещё одно письмо  самому Вячеславу за 23 января 1945 года  от  некоего старшего лейтенанта (фамилия неразборчива):


    «Тов.Строков!  Открытку Вашу получил, за что очень благодарю. Я не думал, по совести говоря, о Вашем чутком отношении и был удивлён. Вряд ли можно найти в данный момент человека, который мог бы заботиться об интересах других.  О себе: живу снова в блиндаже. Всё по-фронтовому. На днях присвоили нашей части имя «краковская». Продвигаемся вперёд, все подробности из газет. …Поздравляю и пожимаю Вашу руку с повышением в звании…».

    Не знаю, тот же ли это лейтенант, который за год до того подарил деду на фронте хранящийся у меня и поныне огромный  однотомник стихов Маяковского. Там тоже подпись на обложке неразборчива:

      «На память тов. ст .л-ту Строкову от ст. л-та  П.Бар. в день отъезда  26.4.44»г.

    Книга толстенная, но лёгкая по весу  -  ссохлась, видно, от времени. Местами изъедена жучками-древоточцами, страницы сильно пожелтели. Она всегда стояла у бабушки на этажерке. Ещё дошкольником, живя иногда в Симферополе, я частенько почитывал этот «талмуд», ибо другой поэзии  под рукой, к сожалению,   не было. И это чтение меня потом выручало на всех экзаменах   –   вплоть до поступления  в институт, ибо Маяковского я знал таким образом лучше  всех прочих поэтов . Особенно нравились мне его заметки о заграничном  путешествии  «Моё открытие Америки».
    А поздравление с повышением означало  –  с «капитаном». До майора дед дотянуть не успел,  война закончилась.

    «За боевые подвиги на фронте, личную храбрость и мужество Вы награждены орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной звезды, а также многими медалями».


    «9 мая 1945 года, 15 часов. 
    С победой, Вяченька!
    Сегодня ночью ко мне в комнату постучала соседка и сказала: «Конец войне!»
    Вчера целый день все ходили наэлектризованные, на Невском  толпа у репродукторов.
    Боже, неужели это случилось?..
   Счастье наше, что ты жив   –   и мы уцелели. Крепко целуем тебя! Поднимаем бокалы.
   Муся и Юрик». 



   
                Продолжение (часть 3-я) здесь:  http://www.proza.ru/2011/10/09/302