На пасти

Евгений Муравьёв
                Активным жертвам войны
                посвящается...

     Вы нюхали когда-нибудь сырую землю – вот так, чтоб прямо
в неё носом – нет?.. А зря. Очень советую, попробуйте. Словами
этого не передать – в ней столько всякого всего! Пахнет всюду и
всегда по-разному. И не только почвы друг от друга отличаются,
как русские, к примеру, от индусов, – и сотояния их изменяются
всё время: температура, влажность – много что, а оттого и запах.
Обратите как-нибудь внимание – не пожалеете...

     Там, где произошла эта история, она была песчано-глинистая,
мягкая и даже будто жирная слегка – копать её было легко, а для
пехоты это важно, ведь, если честно, на войне главное – выжить,
уцелеть. И если хочешь в самом деле, то уж не ленись: как после
марша ни устал, хоть маленький окопчик вырой сразу – у врагов
только обед по расписанию, а нападают часто и непредсказуемо.
Так что лучше дружи с землёй, пехота!..

     Но и кроме копания есть много всяких хитростей или, вернее,
правил для того, чтоб уцелеть. Знают о них не все – лишь те, кто
догадался сам, и те, кому по об этом секрету рассказали. А жаль,
многие б жили до сих пор. Но говорить открыто о таком опасно,
трусом сочтут или врагом – под трибунал отправят. Подумаешь,
не донесёт ли друг твой, прежде чем сказать – дураков идейных,
иногда и незаметных в этом, много... Но здесь уж расскажу.

     Об обороне как-нибудь в другой раз, чтоб не смешивать, – там
многое иначе, – сейчас мы наступаем. Ну, так вот:

     Кто пьёт сто грамм для храбрости, и уж в особенности те, кто,
угощаясь, больше – первые кандидаты в павшие. У выпивших-то
и реакция не та, и чувства притупляются, и нет смекалки – бегут,
как будто кросс километровый, и, заглушая страх, орут: „А-а-а!“
(„Ура“ – это уже украсили, чтобы не стыдно было). Крик, между
прочим, тоже отупляет. А смерть, когда она косой своей сечёт, за
миг один до того чувствуешь и, не пригнёшься, к земле-матушке
не припадёшь – умрёшь, а среагируешь, и – жив останешься. Вот
так. На войне чутьё – первое дело для того, чтоб выжить. В этом
я убедился на своих «хвостах».
     «Хвост», это трус, бегущий при атаке за спиной след в вслед –
прикрывается тобой от пули... С одной стороны вроде и понятно,
кому нужен лишний риск? Но с другой стороны вот такая двойка
обращает на себя внимание – целью привлекательной становится.
Причём угроза жизни вся только на впереди бегущего ложится...
Так вот, когда я её чувствовал – такой мгновенный зов к земле –
и, следуя порыву внутреннему, падал, «хвост» за спиною тут же
пулю получал. И сразу насмерть... В первый раз ещё подумалось
случайно, а во второй раз уже – нет...

     Но это уже тонкости, а вообще и всем понятных и доступных
«правил поведения для выживания» было немало... Приходилось
приспосабливаться к обстановке.

     Атаковать всегда опасней, чем обороняться. А поднимали нас
бездумно, по приказу из КП, не тогда, когда солдатам безопаснее
(утром в туман или в вечерних сумерках), а когда командованию
в бинокль лучше видно – днём, да ещё и не скрытно, не ползком
до рубежа атаки, а, не унижаясь, от своих до вражеских позиций
в полный рост по полю голому – лоб в лоб! Бегом. И получалась
так кровавая, дурная мясорубка! И не подчиниться этой тупости
нельзя – приказ не обсуждается – осудят...

     Никто, конечно же, не говорил об этом, но делали, пусть даже
неосознанно, все так – когда взводные поднимут нас в атаку, мы,
согнувшись инстинктивно, голову вжимая в плечи, тяжелоногою
трусцой идём, гадаем, как получится – отойдут фашисты или нам
залечь придётся и незаметно, потихоньку (пока приказа не дадут)
назад ползти? Тут главное – не выделяться. Сзади с пистолетом –
ротный, обязанный трусов расстреливать на месте – собственный
загривочный заградотряд. Наука это – выжить между двух огней
(только по самой середине можно)... Если заметим, враг отходит,
тоже не спешим – зачем? Пускай идут – лишних смертей и крови
никому не нужно. Но иногда доходит всё-таки до рукопашной, и
это – страх!.. Хотя и тут свои премудрости имеются, будто закон
неписаный – животное, без слов, взаимопонимание! – где можно,
не стреляй, не бей – не вынуждай сражаться, а чтоб сдавался или
побежал достаточно угрозы с перевесом – вдвоём нацелишься на
одного – готов! А где собрались в кучу – обходи – не нарывайся,
стреляют только если близко подойдёшь или на месте встанешь,
как мишень. Когда вокруг очистят всё, сами уйдут – кто ж хочет
в окружение? В общем, и в рукопашной, если можно, не дерёмся
насмерть, а скорей отшугиваем, отгоняем... Но если кто в запале
(это сразу замечается!), с тем уже «разговора» нет – стреляй, кто
первый. Жить всем охота, но когда совсем вплотную, тут уж как
понесёт, как выйдет – обостряется инстинкт – убить, но выжить!
Все одичавшие и ошалелые! Будто под током! И происходит всё
само собой. И только после боя вспоминается, что и как было...

     В тот день, помню, заранее знал – что-то будет. Бежал в атаку,
подгонял себя, чтобы не подличать, ребят не бросить, не отстать,
но ощущение – будто на эшафот. И почему-то думалось всё, ясно
так и неотвязно представлялось – тупо тыкаю штыком испуганно
глаза таращащему, в карабин вцепившемуся тоненькому немчику
в живот. И не хочу, а не могу не ткнуть. Тошно, трясёт – ужасно!
Ведь и они не все, конечно, добровольцами на фронте. Но что же
делать, ведь – не я, так он меня... Как быть?.. Что меньшее из зол,
убить или погибнуть?..
     И всё накручивается – растёт, сжимает и плотней захватывает
напряжение! И каждый шаг всё тяжелее, через «не могу» – рвусь
вроде, но как будто сдерживает что-то – („Сейчас – убью?!“)...

     Не верующий я, но – подбегаю у брустверу – прошу неведомо
кого: „Не допусти! Как после с этим жить – не знаю!“, а из окопа
тут на миг один фашист (из мыслей моих, я узнал его, тот самый)
выглянул и назад нырнул! А ещё через миг граната вылетела мне
навстречу – «длиннорукая», как колотушка. И прежде чем понял,
что это, я упал, а она за спиной (будто мешком с песком огрела!)
громыхнула, всё перетряхнула – Бах!!! – Так шибануло, что меня
из жизни будто вырвало – в сторону куда-то от реальности. И тут
вдруг стало всё равно. Провал какой-то. Торможение. Без чувств,
без ощущений, мыслей, будто вообще без связи с миром...

     Но вот проклюнулось – словно я вынырнул из-под воды – ещё
не видишь ничего вокруг, но как-то мир уже воспринимаешь.
     В ушах звенит. Протяжно, напряжённо, высоко – будто что-то
крутится на сумасшедших оборотах. А сверх того гудит тяжёлым
басом и, словно внутренностям в теле тесно стало, – давит. Лежу
на животе, уткнувшись носом в землю, – она фильтрует, очищает
воздух. Глаза, даже закрытые, пороховая гарь щипает, но вони её
и удушья нет... Кажется, сознание с телом не связано... Но я и сам
пошевелиться не хочу. Не вижу ничего, не слышу – вне времени,
похоже, где-то нахожусь. Но мысль работает. Кусками:
     „Надо вставать, идти... Что за апатия такая?.. Странно, почему
вдруг стало всё равно?.. Смерти боюсь?.. Бывало – да, но именно
сейчас – нисколько... Но ведь нельзя лежать... Или сказать потом,
что оглушило?.. Взрыв видели – поверят. Но как быть с совестью
своей?.. А если оттого, что я не помогу, кого-то из ребят убьют?..
Нет, надо подниматься. Надо делать то, что надо. Надо...“
     Пытаюсь встать, и не могу – не слушается тело. Я только чуть
приподнимаю голову и заторможенно смотрю в возникшую щель
между краем каски и землёй. Мутно. Но постепенно проясняется
перед глазами – из траншеи вражеской высовывается Тарнов, это
наш взводный, парень жёсткий, мастер воевать – он один больше
чем весь взвод, наверное, фашистов выбивает... Говорят, они уже
от одного лишь взгляда его мрут... Он смотрит на меня – по виду
вроде бы кричит, но слышу как из-под воды:
     – Живой?..
     Я ни ответить, ни кивнуть даже ответно не могу, но догадался
веки на секунду опустить. Тарнов кого-то за моей спиной поймал
глазами и махнул рукой. А меня от напряжения стошнило – силы
ушли, будто вода в песок, в глазах всё крутанулось и стемнело...

     Очнулся – лежу вроде на шинели, и к небу носом – не к земле.
И слышу голос Зои – наша медсестра, всё упрощающая женщина
(так легче жить, наверное):
     – Контузия, и всё.
     „И всё, – думаю я, – ишь ты! Эт что, нет крови, то и хорошо?..
Я уже ранен был, в плечо, контузия – это похуже...“
     Тарнов хлебнул из фляжки, прыснул мне в лицо и наклонился
надо мной:
     – Встать можешь?
     Я выдавил из себя хрип (хотелось сказать „Да“), он понял, как
ни странно, – протянул мне руку, я дал ему свою и сел, им за неё
полтелом над землёй поднятый. Чтоб удежаться сидя, побыстрей
прийти в себя, попробовал собрать взгляд в кучку и найти, за что
им зацепиться (всё виделось, будто в слезах) – гильза карабинная
попалась на глаза (вражья) – капсюль аккуратно в центре вмятый
(в шоке ерунда всякая лезет в голову). Вдруг – Кольки Соловьёва
голова – вихры русые откинулись со лба – открытый рот, словно
он замер в удивлении – распахнутый, уже остекленевший взгляд,
направленный к такому же прозрачно-голубому небу...
     „Колька! – Током ударило сознание и мурашки колко, бешено
по телу понеслись. – Как же так, Колька?! Ты?.. Не может быть!..
Тебя?.. Убили?.. – Как заколдованный, гляжу, и всё никак глаз от
лица его, будто пытающегося что-то мне сказать, не отведу. – Эх,
Колька, Колька!.. Коль-ка-а-а!..“
     Тут тошнотворно-мутная нахлынула волна, подкатила к горлу
горьким комом и опять куда-то вглубь, в небытие втянула...

---

     Пришёл в себя – сеть маскировочная запирает небо. Мотается.
Покачивается слегка... Значит, в санбате я – на тюфяке в овраге...
Вчера мы с Колькой раненых досюда проводили. Я ещё удивился
ощущению, предчувствию, что окажусь здесь снова... Уже тогда,
выходит, не осознавая, – знал... Как странно...

     Память вернула меня в бой – Колька бежит левее и чуть сзади
(оказывается, я и не видя его, замечал!) – как-то само собой у нас
сложилось так, что мы всегда в атаке были в связке, в паре – оно
так и сподручней, и верней – и дело делали, и целы были – скоро
год как на войне, а никого пока не убивали (или не заметили?..) –
стреляли слепо, гнали или брали в плен, Колька одного раз даже
ранил, но чтобы насмерть – нет, пока что проносило... Они враги,
конечно же, – фашисты, но когда живой перед глазами человек!..
Это не так легко – убить... В связке, вдвоём мы подстраховывали
с ним друг друга, а тут я в мысли-представления свои ушёл, да и
отбился в них от Кольки, и вот теперь он, Колька, мёртв – убит!..
Из-за меня, выходит... Но... Если бы я на убившего его «винтарь»
направил, то своего бы не заметил, и тогда он, со стороны, меня.
Или обоих нас. Гранатой. Не залегли бы, и – хватило б на двоих.
Скорей всего, ведь легче убивать того, кто сам убить намерился.
А он в пылу не разобрал бы, что мы навели стволы только чтобы
арестовать – в плен взять, наверняка подумал бы, что за соседом
следующим трупом был бы...
     Перебираю в уме так и этак – всё не в лад. Выходит – не один
Колька, так оба б мы погибли... Или оправдываю – выгораживаю
сам себя?.. От совести своей спасаюсь?.. Может... Но бросить его
точно не хотел!.. Просто... Само собой так получилось...
     Жизнь мне везение спасло, но покоя это (невезение?) лишило.
Взгляд Кольки Соловьёва удивлённый и рот, пытающийся что-то
мне сказать, стоит теперь перед глазами и, знаю, – долго так ещё
стоять в них будет...

---

     Пришли ребята навестить, приободрить (хотели так) – о мести
за меня и Кольку рассказали – Тарнов, оказывается, обоих наших
недругов и ещё с десяток «неуёмных» (не бежавших) «положил»,
да ещё, не оставляя особистам, по позициям прошёл, «докончил»
притворявшихся убитыми и недобитых...
     (Тем, кто, не понимая этого, взгляды угрюмо отводил, Тарнов,
всё замечающий, с укором или даже злобно объяснял: „Фашист –
не человек! И нечего их тут жалеть – все одним мирром мазаны...
И вообще, в спину ещё ведь стрельнуть могут...“)

     Война – не тётка, нрав у ней жестокий...
     Порядок есть неписаный такой – на ком смерть нашего лежит,
того в плен не берут, тут же в расход пускают...
     Это ещё понятно, но вот просто раненых... И не один Тарнов...
И наших – кто ходить уже не мог – немцы в живых не оставляли.
И у нас, насколько знаю, для фашистов не было госпиталей...
     А если разобраться, и у нас не все ведь коммунисты, и у них –
под властью, да, но по сознанию фашисты-то – не все...
     Тем более сейчас, когда уже мы их бить стали, они боятся нас
и, хоть и ненавидят, – уважают силу. А поначалу-то, как говорят,
те, первые – фашисты по нутру, которым на войну хотелось, нас
за людей-то не считали. Теперь таких уже повыбили: не всех, но
самых фанатичных, борзых, рьяных – сейчас на фронт берут уже
и пацанов, и пожилых, и нездоровых, так что и у нас противник,
и у них настрой уже совсем не тот...
     Но, как бы ни было, – война – и они нас, и мы их убиваем...

     Потом пришёл ещё один, который был в бою слева от Кольки,
и рассказал мне всё, как было:
     – Убили его на моих глазах. Я только выстрелил, чтоб фрицы,
что были передо мной, скорей бежали. Они немеют под стволом,
а разрядишь винтарь, и будто ноги им развяжешь – уйти надежда
появляется, пока ты перезарядишь... Вот, разрядил, и краем глаза
замечаю: Колька подбегает, наводит ствол на своего фашиста, но
не как обычно, знаком, мол, руки вверх, сдавайся, гад, а в шутку
вроде бы, будто „Убью!“ – пугает. Я ещё подумал, доиграется же
так, хотел подстраховать, крикнуть фашисту „Эй!“, ну, вроде как
вторым добавиться в арест-команду, чтобы сдавался, а не воевал,
да не успел – пока затвор-то передёрнул, он уже со страху в упор
в Кольку пальнул... Понимаешь, мне б сначала крикнуть, а потом
уж передёрнуть, да не сообразил!.. Выходит, что его из-за меня...
Ты ж друг его, прости хоть ты... Ну, за него... Я вот и ненарочно,
а всё ж виноватый вроде. Всё думаю вот, мучусь, маюсь. А?..
     – Да я-то что, тут не за что прощать... И сам теми же мыслями
терзаюсь. У меня не лучше...
     – Так ты же... А-а... Ну, да... Понятно... Все мы так, наверное...
Спасибо тебе. Правда, легче стало...
     Он встал и поклонился, будто после исповеди, и так же тихо и
смиренно держа пилотку перед животом, опустив голову, словно
простили лишь на время, стал пробираться к выходу.
     А я ушёл в себя – в неотвратимо напирающие мысли:
     „Война, как пасть, в которой на переднем крае – челюсти. Она
кого-то только пожуёт, кого надкусит, а кого-то на куски порвёт,
проглотит. На фронте точно не оставит никого – как-нибудь всех
заденет. В «пасти» этой совершенно, однозначно во всём правых
нет... Да и не может быть. Попал, принял участие, и всё – вольно
или невольно в чем-то виноват, иногда даже и в том, что ничего,
вернее, что-то нужное не сделал, хотя это и не всегда возможно...
Часто из зол только и выбор, ; другого «пасть» не оставляет...“


ЭПИЛОГ

     Приснился Колька, – как живой, только в тумане лёгком будто
или за какой-то пеленой... И как из дома, ; свежий, отдохнувший
и чем-то смущённый вроде. Опустил голову, но после улыбнулся
озорно и грустно и, тряхнув вихрами русыми, сказал:
     – Ты не вини себя, сам я во всём и виноват. Ну, понесло меня!
Немчик тот трясся прямо, ноги подогнулись, видно, сел, смешно.
Пухлый такой, нескладный, бледный. Вот-вот „Мама!“ закричит.
Ну и, чтобы совсем уже в штаны наделал, чтобы поржать потом,
дай, думаю, ещё пугну...
     Колька вздохнул, задумался, но не печально и недолго, потом,
будто бы сомневаясь, вправе ли, уже всерьёз сказал:
     – Вот ещё что... Может, тебе с этим легче будет жить, я тут уж
пообтёрся малость, знаю – умереть не страшно, страшно умирать.
Тут вообще-то ничего. Трудновато, и то только, до кого доходит,
предстать пред Зеркалом своих деяний: там видишь всё, чего при
жизни не заметил. Но пока живёшь, не этого – уйти боишься...
     Он, удаляясь, улыбнулся на прощанье и махнул рукой.
     И вспоминается с тех пор только живой...

ххх

     Вы нюхали когда-нибудь сырую землю?.. Землю – Матушку...
Живородящее собрание прожитых жизней. Ведь если вдуматься,
в ней столько всякого всего!..