кн. 8. Поликлиника. ч. 3. окончание

                Г л а в а  22.

          А я постеснялась рассказать его матери про все его подвиги в этот день. Рассказала только когда Калерия пришла работать в ясельную группу. Она посмеялась.
          - Что отец его на Севере собакам сено косит, я его, разумеется, не учила. Это проделки или моей младшей сестры или бабушки Олега. Но, кажется, ответ не плохой я его ругать за него не буду.
          - А где его отец работает?
          - В Москве, таксистом. Но мы развелись, и он редко навещает сына. А если навещает, то выпивши и без единого подарка. Так что ответ, если даже придумал Олег, довольно оригинальный. Действительно, можно сказать, что наш папа на Севере, потому что редко навещает. А собакам сено косит, то за это деньги не платят, потому навещает с пустыми руками, но залитыми глазами.
          - Ты можешь шутить на такие поступки твоего мужа?
          - А почему нет? Я даже благодарна ему, что ничем не балует сына. Олежка ему ответит тем же – я уверена. Хотя ничего плохого ему об отце не говорю, и что без подарков приходит, ни разу мужа бывшего не укорила. Зачем? Это он строит себе плохую старость. Впрочем, у него есть ещё два сына – двойняшки – может быть, с ними  он по-другому себя ведёт.
          Как ведёт бывший муж Рели с двойняшками, я знала от Галины Ефимовны. Та ещё до прихода Рели раззвонила всю «разнесчастную» свою жизнь, не минула и соседку:
          - Вот живём с ней в одном доме, почти одновременно вышли замуж – только она в Симферополе, в Крыму, а я, в Подмосковном Ногинске. Меня муж привозит в Москву, её привозит в Москву – одновременно расходимся. Мой Максим на полгода младше Олега, и я на полтора года старше Рели – вроде ровесники. В одни ясельки на улице Воровского носили наших детей, там же и работали. Но на работе и в нашем доме Калерию обожают, называют прекрасной матерью, а меня за пройдоху держат. Говорят, что я пропиваю большие алименты моего мужа – ещё он подарки Максиму приносит. А бывший муж нашей «прекрасной» матери иногда приходит, выпиши, как мне соседка их рассказывает, и не то, чтобы подарок сыну принести, но и Рельку никогда не спросит, есть ли у неё деньги на хлеб. А сам таксист, деньги левые зарабатывает в каждую смену, мог бы любимой жене, как он плачет, по всем нашим переулкам, подбрасывать время от  времени, на её нищету. Вы не смотрите, что она так красиво одевается – вся её одёжка вместе одной моей шубки не стоят. Да ещё детей, говорила мне соседка Калерии завёл этот придурок, по пьяни. Мать этого Николая, впрочем, тоже по всем переулкам разносит, что не от него дети, потому что неполноценными родились, потому отец даже из роддома их не хотел знать и выписывать ту девицу, которая родила их, не пошёл.
          - Какой негодяй! – Возмутилась Дина Васильевна. - Твои не твои дети, а раз спал с женщиной, принимай за своих.
          - Пришлось принять, - насмехаясь, сказала Галина Ефимовна, - потому что та баба не как Релька – никому не жалуется, в Партком не ходит. Та бабища толстая – я видела её как-то, выписавшись из роддома, живо слетала на работу Николая. И пришлось голубчику с ней жить и зарплату отдавать. Правда не расписывается с ней, хотя с «любимой» женой давно развёлся.
          - И левые деньги ей, незаконной, а не бывшей жене, - с подтекстом сказала Галина Николаевна, заранее ненавидя молодую будущую воспитательницу, которая своим дешёвыми нарядами затмит её, более дорогие. – А почему муж Калерии не расписывается с новой женой?
          - Наверное, не хочет – она тоже пьяница, как и он, - сказала Галина Ефимовна. - Потому платит за комнату, где живёт его бывшая жена, и где они ещё стоят на очереди.
          - «Опять о Реле говорит, - поняла я, - Этой Галке переводчика надо на её бездарные рассказы. Значит, бывший муж Рели не выписывается от неё? Но как соседка Рели ответит на вопрос своей тёзки?»
          Но Галина Ефимовна потеряла нить своего путанного рассказа. Наверное, выпивает, судя по её распухшему лицу – потому и сына отдала сразу в суточную группу, чтоб не мешал. 
          - Надеется сойтись с этой «хорошей» матерью? – Предположила Галина Николаевна, видя затруднения маленькой женщины. -  Тогда ему не так надо было себя вести.
          - А как? – Галина Ефимовна даже растерялась.
          - Носить подарки ей, носить подарки сыну, стоять на коленях, говорить о любви к ней и сыну – тогда бы, может, гордячка сошлась бы с ним. Тем более что стоят на очереди на квартиру.
          - Релька не простит – она – ты правильно заметила - гордая. Она даже предпочтёт слететь с очереди на квартиру, чем сойтись с бывшим мужем опять. И слетит – Николай сказал матери, что будет платить до шести лет Олега, а потом возьмёт комнату, как ему давно предлагают.
          - А бывший муж Калерии совсем не дурак. Он платит за комнату их и не выписывается, чтоб Релька замуж не вышла и кого не привела в эту комнату, - сладострастно отметила Галина Николаевна, которая подружилась со своей няней.
           Поэтому её тёзка и приходила поболтать на эту сторону детского сада, на прогулках. Нет бы, шла на другую сторону, где прогуливалась суточная группа – к сыну. Но сын будет жаловаться, что она оставляет его на ночь в саду, даже если не учиться пока по вечерам. Но сына Галина Ефимовна навещала лишь в группе, чтоб показать, как она его «любит» воспитательнице и няне. Потискает и уйдёт. А если Максим на прогулку выходит, Галина Ефимовна, выйдя из основного входа в детский сад, крадётся по стенке в противоположную сторону, чтоб сын её не увидел. Сплетни для этой маленькой дамы дороже сына. Да ещё про кого? Про свою соседку, которая «мозолит»  глаза и уши маленькой женщине вот уже который год. Глаза, потому что Калерия во много раз её краше и одевается хоть и дёшево, но так что все её замечают. А на уши Галине Ефимовне гудят, какая она прекрасная мать, будто укоряя, что она совсем другого склада женщина. 
          Я сердилась на эту сплетницу – несёт на свою соседку по дому полную чепуху. Недаром мама сказала, что вместе со светлой женщиной придёт тёмная. Потому что темнота всегда к свету льнёт. «Не стремится к свету», - как говорят о людях умных, а лепится, чтоб себе, а особенно, пустышкам, вроде её тёзки, казаться значительней – такой была Галина Ефимовна.
          - А я думаю, что дурак, - сказала Дина на реплику Галины Николаевны, оглянувшись, чтоб её не слышали чужие дети, - если Реля не хочет с ним сходиться, давно бы взял комнату, прописал бы туда пьяницу свою и неполноценных детей и встал бы вновь на очередь. С больными детьми быстро дают отдельную квартиру. Но, пьющие родители развели бы там грязь и помойку. А детей охотно отдали в бы, в интернат, для неполноценных детей, - вздохнула она.
           Дина жила с такими соседями, потому кому, как не ей было знать, как живут алкаши.

          Вот какие подробности вспомнила я, при первом же разговоре с Калерией. Но, не желая их передавать ей или даже намекнуть, вернула разговор к прежней теме:    
          - Неужели твой бывший муж тебя не любил?
          - Наверное, любил, но мы разошлись так давно, что я любовь его забыла.
          - Ты удивительная женщина и недаром в тебя влюбляются родители твоих детей, - намекнула я на поляка, который влюбился в Калерию очень заметно – буквально все сплетницы это заметили и оживлённо беседовали довольно громко. Наверное, своими сплетнями хотели привлечь внимание родителей, чтоб те потом проходили мимо площадки, на которой гуляла Калерия с детьми, и плевались в её сторону. Но вышло наоборот: Калерия утром принимала своих малышей на свежем воздухе, хотя потом ей приходилось их всех раздевать. Но светлая воспитательница не боялась потогонной работы, чтоб только её малыши в группе не болели. И родители из группы Галины Николаевны, приведя рано своих детей, потому что многие рано спешили  на работу. И не застав, на ни на площадке, ни в помещении воспитательницы старшей группы – Галина Николаевна, как и сменщица её, часто опаздывали – просили Релю посмотреть за их детьми. Калерии  деваться некуда – она приглядывала за старшими. Но являлась заспанная, не накрашенная Галина Николаевна и уводила своих детей в пыльное помещение, потому что новая няня, приходя на площадку сплетничать, не очень чисто убирала помещение. И даже если чисто было на первых порах в группе, то недовольные дети, что им не дают дышать чистым, утренним воздухом, начинали шалить, предоставленные сами себе, чем пыль поднимали. А что дела в это время их воспитательница? Невзирая на детское недовольство, она шла в туалет, чтоб накраситься. Накраситься и сделать из своего не очень потрясающего, сонного лица «конфетку», как сама говорила. И выйти со сладкой миной к родителям, приведшим детей позже и заверить их, что очень беспокоится об их потомках. Но без пяти минут школьники – их потомки – часто заболевали от недостатка воздуха. А родители не «дураки», как думала Галина Николаевна – быстро заметили, что Калерия Олеговна с малышами гуляет. А Галина Николаевна старших детей принимает в группе, хотя ей этих детей не одевать, не раздевать – всё сделают сами – надо лишь проследить, чтоб одевались тщательно, особенно в осеннюю и зимнюю погоду.
          И родители пошли жаловаться Татьяне Семёновне не на Релю, в которую по замыслу Галины Николаевны должны были лететь плевки, а на саму сплетницу. Причём чётко сравнили посещаемость в группах. В ясельной группе, почти всегда был полный набор, а в старших ходила половина, от записанных в журналах детей. Это было сравнения не в пользу Галины Николаевны и её сменщицы. Татьяна Семёновна этих «воспитателей с дипломами» поприжала. Тогда они стали часто болеть сами. Каждой их них надо было немного развеяться от будничной жизни с детьми, с любовниками, а как получить больничный лист, как не через поликлинику, заплатив за него? Чем Гали Николаевна, видимо, поделилась с Галиной Ефимовной – своей бывшей няней. Бывшая няня уже работала медсестрой, заменив рассчитавшуюся с детским садом, порядочную Женю, о чём сильно жалела Калерия. Ей была по душе Евгения и как она обращается со своим взрослым почти сыном – ездит с ним везде, о чём Калерии приходилось пока только мечтать. Но Галина Ефимовна, получив солидный пост и кабинет – перепрыгнула через Калерию, как говорила подругам. «Перепрыгнула», потому что легче делать детям прививки, чем заботиться об их здоровье. И наблюдать за кухней, при этом, не забывая о себе, любимой. Не забывая, потому что повара тащили продукты по вечерам домой – их даже, как говорила Галина Николаевна -  приходили встречать с провизией сыновья и любовники. Но если тащили повара, как сплетницы говорили по попустительству заведующей, то не забывали и о Татьяне Семёновне. А когда Галина Ефимовна вошла, «по своей мечте» в кабинет медсестры, то стала доверенным лицом у заведующей. А доверенное лицо не только себе поставит банку с густой сметаной в холодильник, который имелся в медицинском кабинете, но и для заведующей, не говоря уже о прочих вкусных продуктах. Евгения, будучи медсестрой, не брала детскую еду и Татьяну Семёновну немного придерживала. А новая медсестра, напротив, если уж попала в прислуги Татьяне Семёновне, то развернулась не на шутку. Спелись они с Татьяной Семёновной крепко. И Галина Ефимовна, хочешь, не хочешь, а обязана была, по-видимому, докладывать о шалостях своих бывших воспитателей. Или просто по дурости проговорилась, но заведующая узнала о поддельных больничных листах воспитателей старшей группы. Татьяна Семёновна со всей своей тяжестью навалилась на «прогульщиц». Позвонила в поликлиники таким же заведующим, как и она, пожаловалась на «шалуний», заодно прося, приструнить врачей, выдающих больничные листы. Но сделала она всё это под грифом «секретно», чтоб не выгонять прогульщиц с работы – в детских садах, где платили копейки, мало женщин шли на такую «каторгу» - слова «прогульщиц».
          Что оставалось делать «женщинам вольного поведения», - слова Татьяны Семёновны. Обе воспитательницы на время притихли, но развратничать-то хочется. Там где-то звонят иногда любовники, а как уйти с работы? Стали подкатываться к Калерии – подмени или за деньги или потом «отработаю» за тебя. Калерия насчёт их отработки в её тяжкой группе очень сомневалась, или не доверяла малышей своих гулёнам? Но поработать за «деньги» в которых очень нуждалась, не отказывалась. Впрочем, Галина Николаевна – такая «гран – дама», какой она себя считала, оказалась очень прижимистая в расчётах: -           «Буду платить тебе по твоей ставке «воспитателя без образования», а не по своей». Сказала где-то в четвёртый или пятый раз, посчитав, что три рубля всё же больше, чем два с половиной. – «Извини, - возмутилась Калерия, - но я «воспитательница без диплома» все же работаю лучше, чем ты и Марья Яновна с дипломами. Об этом и родители говорят. Так что или плати со своей более высокой ставки, или не подходи больше с просьбой, что у тебя раздуло щеку флюсом. Я-то, будущая медсестра – вижу, что под щеку подложена твёрдая карамель или камень, как в пьесе «Пигмалион», где девушке, таким образом, прививали хорошие манеры. Что же ты, Галина, при твоём муже гиде – образованном человеке не наберёшься хороших манер?»
          - Ну и зануда ты, Калерия, - огрызалась Галина Николаевна и платила, как положено. Но когда к Калерии осенью приехала сестра, которая была ещё наглее воспитателей-«прогульщиц» и навязала Калерии уход за ней в больнице, куда старшая сестра залегла с какой-то «тяжёлой» болезнью на полгода, подработка Галине Николаевне отвалилась.
          - Что за болезнь у сестры нашей гордячки? – допытывалась Галина Николаевна у медсестры, своей тёзки, прощая той «донос» заведующей за липовые «больничные листы».
          - Там такая фуфа, - отвечала обрадованная Галина Ефимовна, с которой не разговаривали почти полгода за «предательство», - извини-подвинься. Как рассказывает мне соседка Рельки, причём узнала она эти сведения не от гордячки, а от самой этой Веры, что в принципе, не должна была Релька бегать к ней в больницу.
          - Почему? Родная же сестра!
          - Родная, а не надеялась на помощь. Потому что прижимала Рельку, в детстве, буквально как блоху, к ногтю.
          - Ну, хоть кто-то ей хвост прижимал.
          - Но соседка Калерии, зная её натуру уже взрослой, очень сомневается, что и в детстве можно было её чем-то прижать. Она разведала ещё раньше – от матери этих сестёр - что в юности Релька была горда. Представляете, девки, водили её в самых, что ни на есть обносках, а она, по словам  матери Калерии, отбивала у хорошо одетой красавицы сестры самых замечательных парней. И не только у сестры, а у всех красавиц довольно большой школы, где-то на Украине.
          - Фу ты, ну ты! Гляди-ка, были соперницами сестрички, а всё же старшая пристроила теперь Калерию к себе в рабство. Она работает – уже меньше, чем летом, и учится, и бегает, покупает вкусности бывшей обидчице, ещё и в больницу к ней ездит. Почему не могла ответить как мне: - «Не стану тебя обслуживать, не раба я тебе».
          - Открою фокус, чем она Рельку подкупила.
          - Неужто деньгами, в чём твоя соседка очень нуждается?
          - Нет. Наоборот, Реля же теряет, если меньше работает из-за больной сестры.
          - Это точно. Но чем можно подкупить такую работягу?
          - Хитро подползла Вера к Калерии. Это, я считаю, тоже мудрость. Представь, не сообщила ей, что прилетает из Южно-Сахалинска, где она работала, а приехала внезапно. И вошла в квартиру со слезами и слова, что приехала «умирать».
          - Да что ты! Потому Калерия и носится. Неужели сестрица, которая давила на неё в юности, что я бы тоже с удовольствием делала, если бы было сестрой Рельки, добилась хитростью.
          - Хитростью, только хитростью. И вот наша гордячка носится, как угорелая. И Олежку не всегда отдает на ночь в суточную группу, а лишь в дни, когда мы учимся до одиннадцати ночи.
          - Но когда-нибудь или в группе Олега или в группе суточной возникнет карантин, - размечталась Галина Николаевна, - что она будет делать, со своим обожаемым ребёнком?
          - Сядет с Олежкой дома, - со злом ответила соседка Рели.
          - Типун тебе на язык, - опомнилась Галина Николаевна, - даже я такого не желаю нашей гордячке, потому что сама иногда отдаю Алёшку в суточную группу. Но ты, тёзка, могла бы намекнуть Татьяне Семёновне, что поляк, не взирая на занятость любимой воспитательницы,  не унимается и продолжает выделять ей внимание хоть издалека. То площадку от  снега почистит, возвращаясь с приёма в Посольстве, то в театр приглашает, куда Калерия отказывается ходить, потому что сестрица забрала у неё столько времени.
          - А это идея, - воодушевилась Галина Ефимовна. – Надо Татьяне подсказать, пусть хоть она снимет стружку с зарвавшейся моей соседки.
          И видно, Татьяна Семёновна приставала к Калерии  насчёт поляка, но Калерия «отбилась», как доложила медсестра, тотчас примчавшись на нашу сторону. Дальше они зашептались, а мне пришлось играть с ребятами, чтоб не замёрзли. И я не зная, как Реля отговорилась от Татьяны Семёновны, решила выяснить у неё, при встрече и задала это вопрос. Не задала, а намекнула, что в неё влюбляются такие замечательные родители, как поляк.      
          Калерия была усталая и видно её уже этим допекла Татьяна Семёновна:
          - Не надо о родителях, ты мне лучше об Олежке ещё расскажи, - посмотрела она на меня своими загадочными глазами не Белки из кинофильма «Летят журавли» и даже не Аксиньи из «Тихого Дона», а я бы сказала Мадонны.
          - Интересный мальчишка. Знаешь, как он мне дисциплину в группе поднял?
          - Как? – У Калерии загорелись глаза. При этом, по-моему, даже засветились те маленькие сединки, которые шли у неё от висков по всем кудрям. Однажды лишь я видела такую молодую женщину – актрису Плисецкую – забыла, как называется фильм, где на тёмных волосах загораются сединки. Но у актрисы, наверное, постарались гримёры, а у Рели кто? Неужели сестра и матушка, портившие ей детство и юность? Или развод с мужем?
          - Представь себе, - стала я смешить свою подругу, - твой ребёнок заметил, что многие дети после дневного сна встают лениво. И вот он вдруг стал у них тренером. Встаёт всех быстрей, спешит к стульчикам с одеждой и начинает их тренировать, как одеваться: -           «Так, - говорит он лентяям, - ехали медведи на велосипеде». Берём штанишки и быстро одеваем их, чтоб и нам попасть на велосипед. Раз, два и три. «А за ними кот, задом наперёд», - опять говорит стихами. – А теперь повернитесь и покажите, что вы надели штанишки задом или наперёд?» Представляешь, как все оживляются и под стихи одеваются. Этому кто научил твоего сына?
          - Боже мой! Да он же в ясли ходил. А там оригинальная была у них няня – так их школила, да всё с шутками-прибаутками. А уж выведет их на площадку гулять, то прохожие останавливались, что она проделывала, чтоб посмотреть. Няня, а не воспитательница. Та в это время полы мыла и горшки убирала.
          - Это ты у той талантливой няни научилась, что на тебя тоже засматриваются, когда ты с детьми гуляешь? Жаль лишь не с нашей стороны площадка у ясельных детей.
          - Подожди, мне, когда мы закончим учиться и сдадим экзамены за первый год учёбы, Татьяна Семёновна обещала давать подработку в старших группах. И на твоей стороне стану гулять с детьми – мне здесь интересней, здесь же и мой сын гуляет.
          - Ну да! Все же хотят в отпуск летом, а ты только устроилась на работу, - обрадовалась я, что, наконец-то, смогу видеть, как Калерия занимается с детьми. Хоть чему-то научусь от неё, а то от «воспитателей с дипломом» полка ничего путного не видела.
          Мамочка, когда я пришла к ней в больницу, спросила:
          - Прибыла твоя светлая женщина?
          - Прилетела прямо. Мне она очень нравится.
          - Подожди, начнут озеленять ваш детский сад. И Реля, что не посадит дерево, то будет жить, а то дерево или куст, которые будут сажать ваши «прости Господи» - так раньше называли гулящих женщин.
          - Их деревья и кусты не выживут? – догадалась я.
          - Выживут, если Калерия их хоть раз польёт.
          - Я попрошу её поливать все деревья. Даже буду воду ей подносить.
          - Помоги ей, дочка. Реле много в детстве и юности приходилось поливать деревья. За собой, живя в Украине, она оставляла сады. Но приустала немного. К тому же у неё ребёнок.


                Г л а в а  23.

          - «А я и не догадывалась, - устала читать при ночном свете Калерия, - что Ольге мать подсказывала с кем дружить, а с кем стараться не говорить часто. Потому что эти разговоры могли увести в трясину разгула молодую девушку. Но Оля такой человек, что грязь к ней не липнет. Как она смело описала про своё первое общение с парнем. И не очень приятно ей было, и в то же время осталась девушкой. Тот «орёл» не порвал её девичью плеву. Но хоть она и осталась девушкой, её рассказ не могли принять не в один журнал. Как это так? Какие это светлые и тёмные особи обитают на грешной земле? Так весь наш Генералитет можно назвать тёмными людьми, потому что тащили с фронтов дорогие сокровища, а солдат могли расстреливать по мелочам. Или Кремлёвские деятели, которые питаются исключительно экологически чистыми продуктами с полей и морей, а нам иногда подбрасывают продукты в виде тушёнки, сгущёнки, тресковой печени, у которых почти истекли сроки хранения. И тому мы рады. А малые города и целые области страдают уже от не хватки продуктов. Никита Хрущёв обсмеял деревни, что имеют собственные хозяйства, и свёл, на нет скотину из дворов селян, потому что сделал так, что кормить коров и свиней стало нечем. Оставил лишь кур и гусей, и то кормят их те, кто может выписать корм из колхозных запасов. А не могут, тащат по ночам из ферм, из стогов корм для своих кормильцев. А у кого кормильцев нет, едут в большие города  за колбасой из туалетной бумаги, – в том числе и в Москву – чтобы хоть чем-то накормить своих детей и стариков.
А что это ты дама «светлая» критиком стала? Тебя разве не критиковали именно за то, что ты пишешь, всё, «так, как видишь», А надо видеть только светлое и в жизни, как матушка Ольги. Впрочем, мать Оли больна и старается лишь для дочери – это понятно. Ей уже не до людских страданий, лишь бы дочь выдать замуж. Но кого это она ей пророчит?»
 
Калерия закрыла глаза и увидела мать Оли в больнице и около неё тоже больного парня, которому суждено умереть вслед за матушкой своей возлюбленной. Но лишь когда мать настоит на их свадьбе. Почему она так старается выдать свою любимую дочь? За больного парня и потихонечку, изменяющему Оле до свадьбы?  А что ему делать, если, зная уже свой смертельный диагноз, он старается урвать от жизни как можно больше. Но кого от больного человека может родить Ольга? Калерия «смотрела» дальше. Да, недаром матушка Ольги «пристраивала» свою дочь к Калерии. Ольга, до свадьбы, влюбится ещё и попытается изменить свою судьбу. Но обмануть свое назначение, предписанное свыше, нельзя – об этом уже знала Реля, по своей жизни. Мальчишка тот, - в кого влюбится Ольга, разумеется, будет мечтать изведать девичьего тела, но погибнет.
Калерия опомнилась: - «Что это со мной? Смотрю жизнь Ольги в те годы, хотя знаю, что всё это уже произошло. Хотя много нового мне Оля открыла. О маме своей. Женщина была необычная – жаль, не смогли мы познакомиться. Хотя чего знакомиться?  У  неё, в последние годы её жизни было много забот, чтоб выдать дочь замуж. А у меня сын, которого надо было растить здоровым, затем учёба, приезд в Москву на лечение моей «тёмной» сестры. Интересно, заметила ли матушка Оли – хотя бы по картам, как мне трудно было в то время обслуживать Веру, которая давила на меня всё моё безрадостное детство и юность. Хотя, что я придумала?  Детства и юности без радости у меня не было, потому что прилетал из Космоса Дед Пушкин или присылал своих посланцев, которые сглаживали мне все гадости, которые творили мама и Вера. Они, убогие душой не знали, как мне помогает Космос, как защищает от них. Так-так! Не чувствовала ли мать Ольги связь мою с Космосом и думала, что я помогу ей – пусть даже если мы разбежимся по работе – что с моей помощью Ольга родит здорового мальчика? Наверное, так, вот и подталкивала ко мне свою дочь. Спасибо ей. Она и в моей жизни, видно, мне помогла».   

На этом Калерия решительно закрыла тетрадь: - «Замечательно Ольга пишет. Даже лучше меня, мне кажется. Но не понесёшь же этот рассказ в журнал. Дальше у неё я подчитала и догадываюсь, что она описывает проделки Татьяны Семёновны – как она мебель «поменяла» во всём детском саду. Старую мебель пришли краснодеревщики, и полировали, красили, а новую, заказанную во взрослом варианте везли домой Татьяне Семёновне. Воровала, а Галина Ефимовна, которую она поставила медсестрой, вместо уволившейся Жени, ей помогала. Жени они боялись – та могла и донести куда-нибудь про эти проделки, а новая медсестра ещё и пищу крала для себя и Татьяны Семёновны. А какое воровство было на даче в Клязьме, куда мы выехали с детским садом? Я чуть сердце не сорвала, ругаясь с поварами и той же Галиной Ефимовной, чтоб детей кормили нормально, чтоб дети на ночь не голодными ложились. Но всё равно урезали порции сильно – ведь и повариха кормила свою семью плюс любовника. К Татьяне Семёновне приезжали, на несколько дней, её племянники – это же ужас, сколько народу обирало детей. До тех пор, пока в детском саду не началась дизентерия. Тогда десятки детей Галина Ефимовна, которая и способствовала дизентерии – накормила детей ягодами, видимо, плохо помытыми – отправила в инфекционные больницы. Ну, вот вам, нахлебники – приезжайте и ешьте – продуктов полно осталось, как вдруг все испугались, что и они попадут в инфекционную больницу.
 Однако воровство продолжалось уже в иной сфере. Приехавший из заключения сын Дины Васильевны Володя привёз с собой товарища из тюрьмы. Оба москвича. Но у Дининого сына можно было жить в материной квартире, недалеко от детского сада. А у второго двоежёнца ни первая жена, ни вторая не пустили к себе. И вот тебе – Динин сын выбрал себе в любовницы Галину Николаевну, которая его засыпала подарками, что дарили её мужу иностранцы. А Яша-музыкант и двоежёнец – маленького роста, выбрал Галину Ефимовну и не промахнулся. Галкам давно хотела замуж, да ещё такой муж попался, который не отскочит – иначе она быстро его из комнаты выпишет. И опять чудо уже для музыканта. Года через два получают отдельную квартиру в Орехово-Борисово. Вот уж откуда Галина его никак не выставит. Квадратуру получили и на Якова. Жаль Максима, который вырастает при пьянице и воровке матери, да и отчим, наверное, не лучше. Ведь когда эта пара женилась, у доктора, которая поехала на дачу ради внука, украли дорогую магнитолу – на это и свадьбу справили, как Галка проговорилась моей няне Гите. – «Вот Гитку вспомнила, - улыбнулась своим мыслям Реля, - тоже птичка была такая, девчонок по интернатам прятала, а большие алименты от погибшего лётчика пропивала в блатной компании. Где-то они теперь эти несчастные девчонки, лишённые всего пьяницей матерью?» - на этих мыслях Реля заснула.

Но в следующую ночь, приникнув опять к произведению Оли, Калерия мало нашла о воровстве. Ольга знала, о махинациях с мебелью – и это было для Рели подтверждением её мыслей. Об этом Оле, естественно рассказали старые воспитатели или няни, от глаз которых мало что укрывалось. Няни меньше занимались с детьми, а больше уборкой помещений, мытьём посуды, в младших группах и горшков да хождением по внутренним помещениям детского сада. Самое главное для няней было принесением с кухни еды и сервировка столов. Но когда они стояли в очереди за едой возле кухни – вот здесь и передавались последние новости не только по городу и стране, но и внутри садовские. Калерия, придя работать в детский сад на год после Ольги, знала больше о хищениях на кухне. Сама видела, с какими набитыми и неподъёмными сумками маршировали две поварихи к калитке, где их встречали мужья или сыновья. К сожалению, маленькие дети, и дети из суточной группы  гуляли со стороны калитки. Но в городе Калерия не предъявляла претензий к еде детей – иногда её было даже больше. В старших группах дети заболевали, а еда готовилась примерно на всех. Это как в больнице – еда выписывалась и готовилась на всех больных. Но больные, кого должны были оперировать, на операцию шли не поев. Пища оставалась, и даже няни и медсёстры могли питаться ею. Кстати, они и должны были питаться, не отходя от больных больше чем на кухню. Иногда молодые девчонки отпрашивались у Рели или других медсестёр в столовую в подвальном этаже, где питались за деньги, врачи-реаниматоры, хирурги, кому надоела пресная кухня больницы. Девицы, конечно, не так разнообразия хотели, как пофлиртовать или назначить  свидание измученным и усталым от операций врачам. И однажды Елена Владимировна запретила Реле и другим медсёстрам отпускать молодёжь в нижнюю столовую:
- Они там блуд разводят, а вы тут обслуживаете их больных. Пусть назначают свидания в свободное от работы время.
Подумав, о воровстве в детском саду Калерия пропустила те места, где писала о них Ольга. Подруга была тогда ещё девушкой, не имевшей ребёнка, и она не видела, как воруют на даче в Клязьме, где Реля ходила, ругалась до хрипоты, чтоб детей кормили нормально. К тому же у Ольги, в Клязьме, случилось несчастье – погиб парень в первый же день, как Оля познакомилась и влюбилась. Должны были встретиться вечером, а он не пришёл на свидание. Зато на похороны Реля с Ольгой ходили.
- «Интересно, - подумала Реля, впиваясь глазами в прекрасный почерк подруги, - опишет ли Оля мне дальше, этот несчастный случай, в её жизни?»
А пока она читала, как Ольга восторгалась, что с приходом в детский сад Калерии их малую территорию стали озеленять. Наверное, правильно Оля заметила – но возможно подсказали воспитатели «с другой стороны» детского сада – что на озеленение Татьяне Семёновне, были выделены деньги. Но она, по старой привычке деньги «зажилила», как выразилась озлобленно Зоя, не желавшая, чтоб её называли по отчеству коллеги. Зое ещё до смерти не хотелось принимать участие в озеленении – ехать в свой выходной день лес за берёзками и ёлочками, потом выкапывать их, не повредив корней и привезя на территорию детского сада, ещё и закапывать их в заранее вырытые родителями ямы. Но, заметив, какие красавцы из подшефного учреждения поедут выкапывать деревья, а женщин зовут лишь затем, чтобы жарили им шашлыки на природе, она чуть не завизжала от радости:
 - Да я, намертво, приклею свои челюсти и поеду на шашлыки. Я их обожаю, особенно, если рядом будут такие мужчины.


                Г л а в а  24

А Реле и с красавцами мужчинами не хотелось ехать, - продолжала она читать сочинение Ольги. И удивилась: подруга вопреки всем жанрам вернулась в рассказе назад и почему-то изменила интонацию. Перейдя к описанию Калерии, Оля будто забыла, что недавно гневалась: - Ей, бедняжке надо и постирать в единственный выходной день и накормить ребёнка вкусней, да ещё сходить с ним куда-нибудь для развития Олежки. Тем более что полгода назад к нам, в детский сад привели трёх поляков. Самого маленького, которого и родители называли Алькой, отдали в группу к Реле, девочку Кристину привели ко мне. А самого старшего – по моему, лет десяти (но маленького ростом) отдали на лето в группу Галине Николаевне и Марине Яновне. Альку Калерия приняла так, что её тут же заприметил отец его маленького поляка, и стал приглашать воспитательницу своего любимого, быть может, сына, в походы по Москве.
Я говорю в походы по Москве, и многие надо мной смеются. Молодые москвичи понимают походы лишь в лес, к костру с гитарой, быть может с шашлыками и ночёвкой. А попробовали бы они походить, как Реля мне рассказывала, ходила она ранее, знакомясь с Москвой, естественно в свои выходные дни и когда отвозила на лето Олежку к бабушке, на Украину. Это с утра и до позднего вечера, взяв собой какую-то волшебную книгу, в которой много о Москве написано. Да ещё, может быть, немного денег, чтобы пообедать по пути в любом кафе.
И всё ногами проходила она такие места как Замоскворечье, останавливалась возле не разрушенных во времена Сталина церквей, плакала над ними, невидимыми людям слезами, молилась, чтоб их восстановили в лучшие времена, в которые Реля верила и шла дальше. Как она мне рассказывала, замирала перед Третьяковской галереей, мечтая пойти туда когда-то с сыном и смотреть вместе с ним произведения искусств. Думаю, что у неё удастся, когда Олежка подрастёт. И шагала дальше до Данилова монастыря, где, к её обиде и досаде был завод и склад, а не монастырь.
Зато Донской монастырь порадовал её многим – барельефы на стенах монастыря напоминали, что сняты они с разрушенного Храма Христа Спасителя. Как сказала мне Реля, она долго молилась, чтобы Храм это восстановили. Я помнила, как про это Храм мне рассказывала со слезами бабушка и плакала, что никогда не видела такой красоты и не увидит уже. Бабушка моя может и не увидит, а Реля вселила в меня надежду, что мы с ней, а главное наши дети будем ещё наслаждаться видами Храма Христа Спасителя, стоявшего над водой, напротив Кремля.
А чего стоило ей зайти от Кремля и ножками, ножками, идти до Ленинских гор, по пути делая заметки в своём дневнике, что видела и вычитала в своей волшебной книге, об том или ином объекте. Вычитывала, выписывала, запоминала. С тем, чтоб потом водить по столице заинтересованных людей, чтоб познакомить с «лучшим городом земли», - так она выражалась. Я удивлялась. Калерия видела много южных городов, особенно, стоявших у моря: Ялта, Одесса, Севастополь, Алушта, Алупка.  Это ли не чудеса? Сама мне рассказывала, о графе Воронцове чего он построил в Одессе, какие чудные строения. И другие принимали участие в строительстве чудного города. Мне особенно запомнился Дюк и Дерибас, но пересказать после Рели, что они сделали для Одессы, не решаюсь. Попросту не запомнила. Даже была в Одессе и ходила вслед за экскурсоводом, но ничего не записала, как это делает Реля – потому провалы в памяти. Помню лишь Потёмкинскую лестницу с её необычными чудесами, поражающими многих приезжих.
Но Москва была Релей более всех любимой, наверное, она всю жизнь мечтала о ней, потому с мужем рассталась легко, как уверяла, потому что знала, по приезде в Москву они разойдутся. Или их разведут. Вообще Калерия, по-моему, немного волшебница – она многое знает, вперёд и говорила так, что ей хотелось верить. Она как волшебник на голубом вертолёте. Вдруг прилетела в мою жизнь и наполнила её радостью, что не всё в ней так плохо. А кто предсказал мне встречу с волшебницей? Моя мама. Мамочка была рада, что мы, наконец, познакомились. Расспрашивала о Реле, и как её приняли другие воспитатели?
О других мне говорить не хотелось. Эти ведьмы – кроме Дины Васильевны – любящие лишь себя, иногда и своих детей, встретили Калерию в штыки. Её смуглое лицо, её любовь к детям, её наряды, которые хоть и дешёвые, но раздражали наших модниц. И ещё больше стали раздражать походы Рели и поляка – влюблённого в неё, как решили наши дамы, по Москве.
- И что он в ней нашёл такого, что как приведёт своего младшего, так и крутится возле группы, пока Калерька не увидит его из своего большого окна и не махнёт рукой, чтоб уходил, не мешал ей делать с детьми зарядку или другие мероприятия проводить. К тебе, Оля, приведёт дочь свою и назад пятится к ясельной группе.
- Я за это на него не в обиде, - пожимала я плечами.
- А я в обиде, - ярилась Галина Николаевна. – Сунул мне своего старшего в группу, на лето, вроде как, чтоб научился говорить на русском языке. А что его учить, если он в русскую школу ходил уже два года и не бельмеса не знает. Так вот папа его, вместо того, чтоб Калерию приглашать идти в театр на Таганке на знаменитого Высоцкого, пригласил бы меня. Может, тогда я бы лучше занималась с его сыном.
- Разве тебя твой муж-гид, у которого большие возможности достать билеты на Таганку, и в другие театры, сводить не может? – спросила я, тоже разозлившись.
- А фигушки, - продолжала злиться Галина. – С моим придурком идти, это потом ему отчёт держать по всему спектаклю. Другое дело с поляком. Думаю, что он только на Релю и смотрит во время спектакля, за ручку её боится взять.
- У них дружба, а не любовь, - сказала я. – И как раз поляк больше Калерию спрашивает о событиях, которые происходят на сцене, потому что она же ещё и книги читает на эти темы. И вообще много знает из истории всех стран и литературы. А когда ходят по Москве, то она ему рассказывает историю города, как строилась Москва, как горела при Наполеоне, потом кто её возрождал.
- Да что ты! А о поляках, которые лезли на Москву, она ему ничего не говорит? – Показывала, что учила историю средних классов Галина Николаевна.
- Думаю, что в этом случае Реля ведёт себя дипломатично.
- Как же! Ведь с дипломатом гуляет. Удивляюсь, как её ещё на Лубянку не вызвали за такую дружбу.
- Если ты донесёшь, то вызовут. Но тебе придётся доказать, что, показывая иностранцу Москву, прививая любовь к нашему городу, она изменяет Родине.
- Ладно уж, не буду я доносить, если самой придётся чего-то доказывать.
- А ты на мужа своего доноси, если у тебя язык чешется, - вдруг сорвалась Дина. – Он больше с иностранцами ходит по Москве, и ездит куда-то. Вот его, знающего разные языки, могут вполне завербовать.
- На мужа не буду, - сказала уже тише Галина. – Он мне ещё пригодится, пока деньги домой носит. Я, наоборот, с него пылинки сдуваю, чтоб выглядел перед иностранцами прилично.
- Пылинки ты и на площадке сдуваешь, если он к тебе внезапно пожалует. – Продолжала злиться Дина Васильевна, будто предчувствуя, что Галина со временем ей сильно насолит. - И крутишься перед своим лосем рогатым, как девочка из деревни, откуда муж тебя  привёз. А ты вместо того, чтоб культуры от него набраться и по Москве с мужем походить, завидуешь Реле. Калерия без мужа гида и вообще с маленьким ребёнком на руках осталась в большом, незнакомом городе. А смотри, как успела узнать его за несколько лет, что может иностранцев знакомить с Москвой. Тут не завидовать надо и не кивать своему рогатому супругу, что смотри эта малявка, моложе тебя на десять лет, водит дружбу с иностранцами, а восхищаться ею, - защищала Релю Дина, ещё не зная, как ей отомстит Галина, захороводив вернувшегося сына Дины из тюрьмы. А сколько скандалов выльется на растрёпанную голову Дины и пробьёт лысину в отбелённых перекисью волосах.. Но и Галине с лихвой отольются материнские слёзы.
Это случилось почти через полгода после этого разговора, когда Татьяна Семёновна, наконец, вывезла наш детский сад на дачу, в Клязьму. Вывезла на радость всем гулякам – прежде всего Галине Николаевне и её сменщице Марине Яновне – они не стали ночевать в классе, где нам выделили кровати, вместе со всеми, а сняли на свои деньги комнату у одинокой старушки, которой сказали, что к ним станут наезжать мужья. Но мужей не звали к себе, а рассчитывали, что станут приводить мужчин из вблизи находящегося профилактория, где отдыхали милиционеры, кстати сказать. Но милиционеры совсем не дураки, в первую очередь они обратили внимание на молодых воспитательниц – меня, Релю и ещё нескольких девушек-студенток из медицинского института, которые проходили практику и немного решили заработать летом денег. Заработать денег и, естественно, отдохнуть на природе. Однако ни Реля, ни я, ни тем более девушки не стали заводить романы с мужчинами, которые сбегали из профилактория в тренировочных штанах, чтоб, если, нагрянут, с проверкой, жёны, могли их уверить, что гуляли в полях и лесах, восстанавливая здоровье. Милиционеры эти много пили и приходили, искали женщин, которые с ними и выпьют и им поставят, если не хватит.
Вот тут и пригодились богатая воспитательница Галина Николаевна, которая говорила, что и на море мужчин поила, лишь бы удовлетворял все её желания. Милиционеры пили и удовлетворяли «желания» дамы тут же на траве, по вечерам. А в домике, где сняли они с Мариной Яновной комнату, пользовалась, видимо она одна. Но однажды, приехавший тоже не трезвый её муж застал малышку-жену с любовником. Какой был скандал! Но мне не пришлось его выслушать до конца, потому что в это вечер, я как раз познакомилась с красивым парнем на речке, куда водила своих детишек.  Не купаться – Боже упаси! Речка Клязьма была неширокой, но глубокой и воды свои катила очень резво. Мои пятилетки сразу бы утонули, даже если кто умел немного плавать. Даже Галина Николаевна боялась отпускать своих выпускников – почти школьников:
- Зачем, - говорила она, посматривая в сторону, где залегал её ночной утешитель, - утонут, потом иди в тюрьму из-за них.
- Не утонут, я выловлю, - отвечал её красавец, который раньше подкатывался ко мне.
- Знаю, я как ты выловишь, а отвечать мне.
Своего сына Алёшу Галина Николаевна забрала на даче в свою группу, по настоянию мужа-гида. Говорят, что он даже к Татьяне Семёновне ходил, говорили долго. Муж Галины Николаевны преподнёс нашей толстячке какой-то заграничный подарок, и заведующая согласилась, что сыну будет летом лучше с матерью – она присмотрит за своим баловнем. Но Галина навела на Алёшку такой страх, что он у неё стал как шёлковый. Даже водила его на свидания со своим очередным милиционером – меняла их часто, по мере того, как менялись в профилактории и сами стражи порядка. Мало того, заставляла Алёшку называть себя не мамой, а Галиной Николаевной. Ладно бы в группе, при детях – это было бы понятно – а то при чужих дядьках: - «Эти люди, - объясняла сыну, - приехали проверять, как мы работаем. А на работе в группе, или на прогулке не должно быть своих детей. Так что я ревизорам говорю, что ты мой племянник от старшей сестры, а ты зови меня или тётя Галя, а что ещё лучше, по имени отчеству».
Самой «тёте Гале», в то время, было тридцать пять лет. Алеше пять, как и Олежке, которого  Реля не забрала из моей группы: - «Пусть будет со своими сверстниками». Реле двадцать пять лет. Это я пишу для того, чтобы сравнить возраст матерей при пятилетних детях и как себя ведёт более старшая, которая гуляла на даче круглосуточно, при этом оболванивая своего сына. А потом, когда Алёша и Олежка перешли в её группу, удивлялась, предъявляя претензию Реле: - «Почему это твой Олег уже читает любой тест бегло, тогда как я, воспитательница по образованию, не могу своего Алёшку заставить выучить буквы».
Как мне говорила няня из старшей группы, Калерия разводила руками: - Научился читать в пять лет, как раз перед нашей поездкой на дачу. Я его редко, но отдавала в суточную группу – это когда занимались мы в училище до одиннадцати часов ночи.
- «И я отдавала своего Алёшку часто в суточную группу, хотя не училась по вечерам – мне, что-то никто не научил его читать?» - Возмущалась Галина Николаевна.
- Но я отдавала своего сына совсем не так как ты, - возразила Калерия. – Я только по необходимости в редкие дни, когда занятия у нас были до поздней ночи. Но когда у нас началась практика по всем больницам Москвы, на которую я могла придти пораньше и уйти также – то, сделав все процедуры, на несколько постов, я из любого конца Москвы неслась, чтоб забраться своего сына до сна, до восьми часов вечера.
- «Какая ты быстрая! – Язвила старшая женщина. - Я бы побежала к любовнику или отдохнула бы в одиночестве, без сына».
- А я, - отвечала младшая, - неслась за сыном, хотя иногда он был недоволен, что я его забирала из суточной группы.
- «Ну да! Им же там и сказки рассказывали, и диафильмы показывали».
- Всё это Олежка успевал посмотреть, потому по дороге домой рассказывал мне. Но потом он переключался на афиши, которых много было на нашем пути. И спрашивал: - «Это какая буква? Это какая буква?»  И начинал по всей афише эти буквы искать.
- А ты стоишь, усталая и злишься, что он тебя задерживает? – не унималась старшая.
- Я хоть и усталая, но не злилась, - успокаивала Галину Николаевну младшая.- Зато через месяц или два, после изучения всех букв, мой пятилетний малыш вдруг стал читать слова на тех же афишах, а затем диафильмы у нас дома.
- «Конечно. Тексты он уже знал, по твоим прочтениям». – Цедила сквозь зубы воспитательница подготовительной группы.
- Ошибаешься, Галина Николаевна. Мы менялись плёнками с нашими друзьями, и тексты были свежие. Плёнки давались на два-три дня. И всё равно Олежка успевал заучить и «Тараканище» и «Федорино горе» и «Дядя Стёпа» и ещё много всяких стихов и просто рассказав.
- То-то, он у тебя такой умный растёт. И плавать уже имеет и читает, и на коньках катается.
- А что тебя это не устраивает, Галина Николаевна?
- Устраивало бы, если бы такой же умный был и мой сын.
- Как ты к нему относишься, такой он и растёт, - разводила Реля руками и уходила.
- «А как я отношусь к своему Алёшке?» – кричала вслед рассерженная «воспитательница с дипломом».
Когда мне няня из подготовительной группы передала этот разговор, я уже не работала в детском саду, а училась в техникуме, и у меня должен был появиться ребёнок. И я задумывалась, чтобы я ответила Галине, если бы была на месте Калерии. Если бы была на месте моей подруги, да не такая усталая, как она? К пяти годам, когда Олежка научился читать, Калерия ещё училась в своём училище – и всё по вечерам, даже экзамены они сдавали вечерами. Вот так. Учиться, работать, и только раз или два раза в неделю отдавать своего любимого мальчишку в суточную группу. Почему так делала Калерия, при её загруженности? А если с практики её удавалось уйти пораньше, неслась в детский сад, чтоб застать ребёнка ещё не уложенным в постель. Да по одной простой причине – она очень любила своего сына и не хотела, чтоб он оставался в суточной группе, где иногда сама подрабатывала и знала, что в ночной группе есть два мальчика, мочившихся в постель. Калерия не желала, чтоб её мальчишка дышал аммиачным запахом. А Галине было до лампочки, что её сын, когда она, если муж уезжал с иностранными гостями по стране, рада была пихнуть своего Алёшу в эту клоаку. Кстати сказать, когда ночевал Олежка – это мне говорила ночная няня, никто не мочился в постель. Что это? Он умел писунов сводить вечером на унитаз и заставлял мочиться, как следует. Или это Реля молила Бога, чтоб её сын не дышал вредными парами? А Галина бежала к любовнику, и ей было всё равно, чем будет ночью дышать её сын. Ещё бы я вспомнила Галине, как она, поехав к морю, обманывала Алёшку, что ей надо туда-то и туда-то и оставляла мальчишку с чужими людьми. А как она врала, уже пятилетнему Алёше в Клязьме, на даче, насчёт милиционеров-ревизоров?
Что в это время делала Калерия, если у неё выдавалась полдня отдохнуть от своих малышей?   
Только Калерия купала своего Олежку в речушке Клязьме, когда была свободна от работы, находя места, где речка не так бушевала. А, накупавшись, брала Олежку на плечи и переходила с ним речку Клязьмочку. Они шли в луга, где Олежка знакомился с Подмосковной природой. Потом Реля мне рассказывала, как сын совал ей в руку лягушку, чтоб застегнуть ремешок на сандалиях. Мы смеялись. Я бы разрыв сердца получила, посади кто мне на руку такую рептилию.
 Но, насмеявшись, я и пошла на свидание к почти незнакомому парню, с которым мы сидели на речке в этот день, а вечером он меня позвал на танцы. Свидание не состоялось. Как узнала я на танцплощадке, кто-то из вчерашних школьников утонул в неглубокой Клязьме. Играли большие ребята в «Ловитки» - кто-то прыгал в речку, а кто-то должен догонять и салить – дотронутся рукой – теперь тебе ловить. И прыгнул мой Серёжа, да сломал  себе шейные позвонки – очень опасный перелом. Сразу его ребята довезли до больницы, где мой синеглазый промучился три дня и умер. Мать все эти три дня кричала на весь большой посёлок – не давала людям спать, бедная женщина.
И привезли Серёжу хоронить к его бывшей школе, где мы и находились с детским садом. Я как чумная эти три дня была – только Реля меня и успокаивала. Сказать-то я никому больше не могла, что хоронят моего несостоявшегося любимого. И пошли мы с Релей за машиной, увозившей Серёжу на кладбище. Если бы не она, я бы тоже на себя руки наложила. Но Реля мне прочла стихи, которые, как я потом стала подозревать, подсказал ей Космос. Я, конечно, не запомнила. Но суть была такова, что Серёжа не совсем умер, а кто-то подхватил его, исправил его позвонки, вдохнул жизнь, но жить он будет не на Земле, а в Космосе. Что это было? Волшебство? Но я поверила. Когда поехала к маме в больницу, она уже знала, что не со мной, но с моим любимым случилась беда. Мама даже догадалась, что могла меня лишиться. И самое главное, кто меня спас от беды:
- Держись этой девушки, - сказала. – Слушайся её. И как можно дольше не теряй с ней дружбу. А  Денис, который тебе так подло изменил, - мама говорила с расстановками. - И ему ты желала отомстить, да влюбилась нечаянно, он раскаялся. И хочет на тебе жениться. Спроси свою подругу, что она посоветует.
- Реля мне уже сказала, что Денису жить недолго, но он должен оставить ребёнка на земле и этого ребёнка рожу ему я. За это родители Дениса будут помогать мне, воспитывать ребёнка и помогать учиться в институте или в техникуме – где я захочу. Ребёнок родится здоровым.
- Она и, правда, волшебница. Я хоть с картами советуюсь, а ей, видно, с небес всё нисходит.

 На этом заканчивалось Ольгино откровение. Калерия была изумлена. Мать Оли, которая тоже вскоре умерла, чувствовала, что Реля может общаться с Космосом? Надо будет позвонить Оле завтра и немного поговорить о её произведении. Давала ли Ольга этот опус на рецензию куда-нибудь, и что ей ответили? Хотя Калерия заранее знала, что могут ответить на такое откровение, где воспитатели выведены проститутками. Скажут, у нас в Союзе этого не должно быть. И точка. Как и не должно быть, - о чём писала в своих рукописях Реля, которые относила,  на прочтение цензоров, плохих матерей, старших сестёр, не замечающих  живущих с ними рядом младших. Эксплуатирующих их, при этом злобно издеваясь. Вот их – плохих – не должно быть в нашей жизни. Но они есть и приходится мириться с их присутствимем.   


                Г л а в а 25

    Созвонившись с Ольгой и договорившись о встрече, что было нелегко – обе работают, у обоих дети, уже очень умные, со своими вопросами, а говорить они собирались на вечно тайные, женские темы:
- Наконец-то встретились, - заметила Ольга, едва они уселись на скамейке у Патриаршего пруда. – Твой школьник, до какого часа будет в школе?
- Да почти весь день там. Лишь прибежит домой иногда, покушает и назад – столько секций у него, и в каждую он ходит три – четыре месяца, потом перескакивает на другие.
- И это правильно, если в мечтах у него стать лётчиком. Ну, будь он у тебя футболистом удачливым, например, да упёрся бы в одно – так бы потом и по жизни, наверное, потопал.
- Был удачливым футболистом, забивал голы. Но в одно не очень для Олега хорошее время, как навалились на него куча народу, а он внизу – чуть не задушили.
- Знаю, я эту привычку парней – так они его поздравляли, например, с завершающим голом, приносящим команде успех. Да не подумали, от радости, что могли задушить.
- Самое главное, что я перед этим только прочла книгу, где задушили парня взрослого, то же за победу, не по футболу, а по регби – и было это не в Союзе, а за границей.
- У нас нет такой игры – регби, - заметила Ольга.
- И вдруг мой сын, - продолжала взволнованно вспоминать Калерия, - приходит и рассказывает мне, что он чуть не был задушен. Представляешь мой ужас?
- Я бы тут же запретила этим заниматься.
- Мне, слава Богу, запрещать не пришлось. Олег мне рассказал, что когда выполз из-под этих горячих поклонников, сам осознал, какой беды миновал: - «Всё, - сказал он всем. – Вы меня чуть не задавили от дурости вашей. Теперь, я никогда не приду больше играть в футбол».
- И слово держит?
- Он такой, как сказал, так и будет. А у меня ещё долго болело сердце.
- Не переживай больше, ладно? У тебя очень умный парень растёт. Ещё когда он, трёхлетним пришёл ко мне в группу, выделился сразу, хотя лидером, как более глупые мальчишки никогда не хотел быть.
- Я тоже не люблю лидеров, в основном это недалёкие люди, но хотят руководить. Иногда у меня возникает мысль, не такие ли в Кремле сидят люди?
- Забудем об этом. Давай поговорим о нас. Ты ведь прочла мою тетрадь.
- Это не тетрадь, а интересный рассказ. Но прежде, чем начнём о нём говорить, скажи мне, почему ты отдала его Юрию, с которым я ходила по Зоопарку? Он мне чужой человек, но который почему-то хочет всё знать обо мне.
- Да что ты! Я не знала. Я несла тетрадь тебе, когда мы вышли из Зоопарка, но тебя окружили родители. И этот твой Юрий буквально выхватил у меня из рук, сказал, что передаст тебе. А у меня ребёнок мой что-то расхныкался – видно устал – и мы ушли, не попрощавшись.
- Да что ты! А мне тетрадь была передана, через неделю, и этот человек сказал, что ты дала ему телефон, вы созвонились, встретились, таким образом, получил он твой рассказ.
- Вот гады мужики – так и хотят, чтоб их ревновали. Видно очень этот Юрий, как и поляк, тебя любит. Какую ложь придумал. А ты бы спросила у него, какой мой номер телефона и таким образом вывела обманщика на чистую воду.
- Зачем, если он твоим рассказом наслаждался целую неделю.
- Читать видно не умеет, - пошутила Ольга. – Но как тебе мой рассказ?
- Потряс. Ты там много написала, чего я не знала, но предполагала.
- Не знала, что тебе завидовали многие воспитательницы, что ты умеешь одеваться, как им и не снилось?
- Чему завидовали, Оля. Не тому, что я с Олегом ездила везде, и он развивается у меня, так, как дети дипломатов не развиты. В класс Олега, в этом году пришёл парень высокий, красивый, похож на Сергея Есенина, если бы не был так раскормлен своими родителями – дипломатами. Он, вернее не пришёл, а приехал из-за границы. И чем может отличиться? Единственное, что знает этот важный Федя, как его зовут одноклассники, английский язык, разумеется, лучше, чем остальные подростки, которые изучают его в русских школах. Да ещё тем, что сидели они, в своём дипломатическом посольстве, не смея высунуть нос на улицу – в Америке воруют детей, с тем, чтоб потом потребовать выкуп с родителей.
- Но я слышала, что дипломаты не так уж много зарабатывают.
- Но те, кто ворует детей, об этом не знает. Ну, одет ещё этот подросток прекрасно. От формы нос воротит, хотя с пятого класса формы стали более приемлемы, чем прежде.
- Но всё же, я думаю, его заставят носить форму?
- Да, сыну дипломатов только в первой четверти разрешили ходить во всей красе.
- А так он коммуникабельный мальчик?
- Что ты, Оля. Мальчишка, который сидел в Посольстве, и его никуда не возили по Америке, объясняя это тем, что детей воруют, не скоро привыкнет к нашей вольнице. Его, кстати сказать – единственного из класса – привозят на машине и также забирают после последнего урока.
- Никак не отвыкнут от Америки? – улыбнулась Ольга своей замечательной улыбкой, показывая ямочки на щеках. - А как же секции какие-то? У вас же бассейн в школе?
- В секции не ходит, тем более в бассейн. Едва ли уроки физкультуры посещает.
- Какие-нибудь справки мама приносит, что ему нельзя? Но хватит об этом не очень интересном мальчике. Им, наверное, лишь девочки интересуются, как новичком и красиво одетым? – Предположила учительница, хорошо знающая школьные нравы.
- Вот тут ты угадала. Девчонки всегда интересуются новенькими, если они чуть красивы.  А тут и вовсе «упакован», как теперь подростки говорят, во всё заграничное.
- Да, но расскажи мне об Олежке. Как мой любимый воспитанник провёл лето?
- У Олега было два сильных потрясения в это лето. Первый раз я его отправила в пионерский лагерь, а там такие драки были, что вернулся весь в синяках, но не самый излупленный. Он, конечно, отбивался, чем снискал себе уважение. «Завалил» известного хулигана того лагеря, кличка которого «Боксёр». Вот этот «Боксёр» и был лидером до появления в их группе Олега. Причём, заметь, группа была смешанная от тринадцати лет, до семнадцати.
- Но Олегу-то и вовсе летом было двенадцать, - возразила Ольга. – Он, правда, растёт потрясающе. Мой кавалер его за пятнадцатилетнего признал. И очень удивился, когда я ему истинный возраст Олега назвала.
- Да, он сильно подрос за последний год. Видимо, поэтому Олега, в пионерском лагере и влили в группу переростков. И вот представь, он завалил семнадцатилетнего Быка.
- Ты говорила, что «Боксёра».
- А какая разница. На меня этот парень произвёл впечатление быка – толстого, откормленного, единственный недостаток - небольшого роста. Растёт не вверх, а вширь.
- И что же они всю смену выясняли с Олегом отношения?
- Ну, нет. Если бы было так, то, возможно, я бы не увидела более своего сына. Потому что, если бы его потихонечку из-за кустов, «лягали», как он сказал мне, то могли забить.
- Господи! Как трудно растить сыновей, - простонала Ольга. – Но как Олег выкрутился, живя рядом с воинствующими переростками?
- Первый раз «завалил» «Боксёра» получил сразу сторонников. Большим подросткам надоело лизать его ботинки – они перешли на сторону Олега. Но последний раз драться договорились уже перед выездом. Если бы дрались в середине смены, «бойцов» могли попросить из лагеря, хотя там были дети начальников предприятия, от которого везли в этот пионерский лагерь.
- Подозреваю, что этот «Боксёр» и был таким «ребёночком»?
- Я тоже так думаю. Но рассудили честно – драться вначале и драться в конце.
- Слава Богу, что у Олега были сторонники.
- Да, и представь себе, что шли стенка на стенку и мой «боец» получил меньше всего синяков. Я это знаю по тому, что его, как самого не синюшного, выпустили вперёд, из автобуса, и ещё несколько пареньков, чтоб остальные родители не напугались.
- Да если там ездили из смены в смену одни и те же, то родители привыкли.
- Видимо так. Кстати сказать, что провожали некоторые родители, слегка пьяные, так и встречали – возможно, и не заметили «боевых» доспехов своих деточек.
- Ну, ты меня обрадовала, что Олежка съездил в лагерь и не опозорился даже перед семнадцатилетним «Боксёром». Узнаю остроумного, но гордого малыша, каким я его впервые увидела. А что за второй стресс был у него, и у тебя, как мне кажется, потому что ты с ним одно целое.
- Когда он вернулся из лагеря, нам пришлось ездить и покупать новую форму, потом мы собрались в поездку – чуток попутешествовать по нашей Родине. И вдруг Олег пошёл в школу, и там узнаёт, что умер Борис Григорьевич, который строил их бассейн.
- Директор школы?
- Да. И я уже хотела отказаться от поездки, подумала о похоронах, как Оле сказал, что умер он летом, и его уже похоронили.
- И вы поехали по Союзу, хотя давно мечтаете о Польше?
- Оля, но Польша требует много денег, а у нас они уходят то на экипировку Олега, то на мебель, а вот ещё мечтаю холодильник купить.  О фотоаппарате с первого класса сына мечтаю. Сколько бы снимков могла сделать моего воина. Удивляюсь, что у Ани и Юры – поляков моих не было фотоаппарата. Они же получали громадные деньги, по нашим меркам. И фотографировать те места, куда мы ездили – в основном исторические и святые им бы разрешили. Но больше всего я обожаю снимки детей на фоне чего-то интересного.
- А сколько они получали? – заинтересовалась Ольга.
- Я не люблю считать чужие деньги, но Юрий говорил мне, когда я в поездках порывалась заплатить за что-нибудь: - «Не унижай меня как мужчину. Кроме того, я получаю во много раз больше тебя».
- Эх ты! – Показала опять ямочки на щеках Ольга. - Я и то знаю – мне сказала Анна – жена Юрия – что получает только он – заметь – полторы тысячи на наши деньги. Анна ещё сказала, и она не прочь заработать, возя экскурсии поляков по всему Союзу.
- Да, - вспомнила Калерия, - уезжала иногда, оставив Альку с высокой температурой.
- А Юрий Александрович мудрил, что младенец их не хочет спать без русской сказки, и вызывал тебя, чтоб ты рассказала ему сказку Пушкина?
- Ольга, это было всего один раз, - возразила Калерия. – И как я могла отказать больному ребёнку? Кстати сказать, пришла, у Альки, действительно, была температура, рассказала ему «Сказку о рыбаке и золотой рыбке», ребёнок успокоился, температура спала, он заснул.
- Прямо как море дитя искупала, и сняло с него температуру, - пошутила Ольга.  - Папа хоть проводил тебя по улицам ночной Москвы?
- Нет. Служанки не было дома – их девушка Регина чуть ли не замуж выходила за русского, чтоб остаться в Москве, которую она полюбила благодаря жениху, наверное.  Юрий оставался  один с тремя детьми.
- Один, из детей был вполне взрослым – это Петька, как они его называли.
- Милая моя. Этот «взрослый» устроил им такой поджог Новогодней ёлки – когда родители были рядом, что потом пришлось им, где ёлка горела вызывать маляра, который им красочно закрасил обгоревший угол.
- Как это «красочно?» - удивилась Ольга.
- Ну не белить же им всю детскую комнату, перед выездом из Москвы – она у них была очень большая. Так какой-то кудесник нарисовал на обгоревшем углу солнце с лучами просто потрясающе. Но вернёмся к вопросу, который ты так хитро затронула о нашей поездке в Польшу. Честно говоря, была уже почти вся сумма на это путешествие, но то одно купишь, то другое – из крупных вещей  и деньги утекают как сквозь пальцы.   
- Да, столько всего надо, - вздохнула Ольга. - Но хоть ездили по Союзу. Расскажешь?
- Моя дорогая! Мы и так уже заговорились. Сейчас Олежка должен придти домой.
- Ты так знаешь, или так чувствуешь?
- Чувствую.
- Вот! Мама моя говорила, что ты всё предчувствуешь. Как это у тебя получается?
Калерия посмотрела на часы и вздохнула:
- Про поездки я тебе могу по телефону рассказать, потому что в них нет тайн, и пусть все слушают, тем более моя сплетница-соседка. А моё предчувствие – это такая тайна, что расскажи я о нёй кому другому, загонят меня в сумасшедший дом или в какой-нибудь исследовательский институт и станут за мной наблюдать как за кроликом.
- Уже интересно.
- Как я стала предчувствовать, как ты говоришь или всё видеть, что происходит не только перед моими глазами, но и что было и что будет.
- Это в «Бременских музыкантах» такая песня есть. Но рассказывай о себе.
- Да. Представь себе маленькую Рельку во время войны.
- Вы же эвакуировались куда-то за Урал?
- Совершенно точно. И вот там, как рассказывала мне тётя Маша – сибирячка, у которой мы на постое стояли. О чём я? Ах да, за Уралом не сразу, а, только подумав, что я умираю, меня понесли крестить две бабушки, у которых мы до тёти Маши жили.
- Что-то ты мне об этих интересных бабушках уже рассказывала. Дай вспомню. Они тебя понесли крестить, и говорят между собой: - «Не сумели мы девочку выходить, так пусть умрёт крещёная».
- Да, а я всё слышу и хочу им сказать, что не умру, но не могу.
- Потому что и говорить не могла. А в церкви твоя душа вырвалась из пелёнок, в которых тебя держали, и полетела наверх, к иконам?
- Ты хорошо запомнила. Но душа вырвалась не из пелёнок, а из тельца тщедушного. Но всё равно я себя ощущала человеком, со своей земной оболочкой.
- Хорошо говоришь, слюшай, - передразнила Ольга кого-то из торговцев с рынка. – Я прямо зрительно представляю, как ты, в своем маленьком теле, нагишом, летала к иконам. Не стыдно?
- Не стыдно, - засмеялась Калерия. – Впрочем, и оттуда меня прогнали. Хлопнули по голой попе, и говорят: - «Здесь тебе не место, где Христовы лишь невесты».
- Смотри-ка, и там ревность. Куда же ты подалась?
- А в свои пелёнки. И вот вижу, надо мной склонились и плачут бабушки, которые меня чуть не похоронили – все смеются, умиляются, вешают на шею крестик, - про Пушкина, которого Калерия тогда видела ярче всех говорить нельзя.
 - Я мамочке рассказывало о том, что ты помнишь, своё крещение. Мама тоже умилялась: - «Не всем, - толковала мне, - а лишь избранным даётся запомнить святой действо».
- Ещё чуть расскажу, если ты не торопишься.
- Торопилась-то ты. Мне показалось, может, в туалет захотела?
- В туалет? – Калерия улыбнулась. – Вон на углу нашего сквера есть прекрасный туалет. Если ты хочешь, то проведу. Я таких чистых туалетов в Москве мало встречала.
- Проведи, - они обе поднялись со скамьи и направились к туалету. – А помнишь, Реля, как ты меня возила купаться на Москву-реку и там, на Филях, тоже был туалет, который нас поразил – он сверкал чистотой и пах какими-то духами.
- Не духами, милая моя, а духом весеннего леса и моря – это у уборщицы было хорошее моющее средство. Ну, иди, а я тебя у бортика вон того подожду – полюбуюсь на плавающих птиц. Они на меня прекрасно действуют – вспоминаю, как ходила здесь с маленьким Олежкой на руках.
Когда Ольга вышла из туалета, на неё тоже нахлынули воспоминания:
- А помнишь, мы с тобой сюда водили группу конькобежцев к тренеру? Прямо из детского сада по улице Красина, потом переход и чуток по Бронной улице? Олег твой и до сих пор катается зимой здесь?
- А ты как думаешь? Только приходится каждый год новые коньки с ботинками покупать.
- Не только наш мальчик растёт, но и ноги? – Ольга улыбнулась. – Давай походит по скверу, а то засиделись. Ты, наверное, набегаешься за день и круги тебе нарезать, как делают пожилые люди, совсем не хочется?
- Не хочется, но надо размять ноги. Пошли.
- Итак, дорогая подруга, в тот день, когда тебя крестили, и снизошло на тебя нечто светлое, о чём и говорила мне мама?
- Не знаю, что там на меня снизошло, но мне тётя Маша-сибирячка говорила, что когда бабушка умирала, у которой мы прежде жили, и которая меня крестила, ещё что-то важное мне передала.
- А бабушка-то кто была?
- Знахарка и лекарка на округу в пятьсот вёрст, как я маленькая слышала, люди говорили.
- Ну, и как ты лечила детей в больнице? Спасала кого от смерти?
- Мне думается, что да и не одного мальчишку. Только, - Калерия покраснела, - не могу отвернуть детей с раковыми заболеваниями.
- Наверное, родители должны попросить? А они не знают о твоих способностях. Но моя мама знала и знала также то, что мой ребёнок от смертельно больного мужчины родится здоровым. Спасибо тебе. Или нельзя спасибо говорить? Ты знаешь или нет такие тонкости?
- Подожди, мне ещё вспомнилось, как мне досталось моё ясновидение. В конце войны меня столкнула с печи старшая сестра, которую тогда звали Герой, как злую богиню с Олимпа. Эта Гера много злого делала, только потому, что ревновала своего мужа к иным богиням и земным женщинам.
- Ты мне вроде о сестре своей Гере или  Вере, рассказывала – как она мучила тебя, приехав в Москву и улёгшись, на полгода, в больницу. И про печь ты мне рассказывала – как она тебя, малышкой, в эвакуации, столкнула. Ты упала, ударилась головой и пятой точкой так, что тебе старенький доктор сказал, что ходить  не будешь.
- Доктор думал, что у меня кости малого таза раскололись. Это я грубо сказала, но он, видимо боялся за мои ноги. Но он не знал, и я ему не сказала – тем более Гера, что я ещё головой ударилась и полчаса была без сознания, если не больше.
- Значит, и голова твоя пострадала сильно?
- Да. И вот лежу я в коме, как сейчас бы врачи сказали, с закрытыми глазами, как положено. И вдруг вижу два тонких луча, будто с потолка спускаются и начинают что-то поправлять в моей голове. При этом кто-то приговаривает: - «Полечим головушку Релюшке, полечим. Нельзя, чтоб такая светлая девочка осталась инвалидом. Ты знаешь, что тебе самой придётся лечить ещё людей, поэтому головка твоя должна быть светлой».
- Видишь, и мама моя говорила, что ты светлая.
- Но я разве хоть раз спорила с тобой? – улыбнулась Калерия. – Но эти лучи мне немного, и то полечили, о чём доктор сомневался, буду ли я ходить. Сказали так: - «Хромать станешь долго, пока отец не вернётся с лечения – у него тоже ноги покалечены. Впрочем, чтобы не отрезали ему ногу, ты можешь и сейчас поспособствовать».
- Как это? – не поняла Ольга.
- А помнишь, я тебе рассказывала, что в ту же ночь, как доктор сказал, что я не буду ходить, я лечу к папе в лазарет – так тогда госпитали назывались.
- В красивом платье, которое росло потом вместе с тобой? В нём ты не раз летала спасать людей. Так эти умные лучи, которые тебе помогли, наверное, и платье девочке выткали красивое?
- Наверное, - машинально ответила Калерия. – «Не рассказывать же Ольге, что лицо старика, которое мелькало передо мной и в церкви, было лицо моего дорогого прадеда Пушкина. И платье, как рассказывал он мне, выткал «у космических ребят». И лучи, которые лечили меня маленькой, чтоб я не осталась дурочкой, были из Космоса.
- Слушай, как с тобой интересно! Наверное, поэтому тебя так обожал поляк? Да и другие мужчины к тебе так и липнут.
- Представь себе, что я рассказала сейчас и рассказывала раньше, только тебе и ещё нескольким женщинам, которые в душу ко мне попали. А мужчинам своим – ни одному, даже мужу! – я не открывала свои тайны.
- Может быть зря? Узнав, что ты особая женщина, приносящая людям здоровье и счастье, ни один бы не посмел тебя обидеть.
- Оль, как ты думаешь, меня они обижают или себя, если у моего мужа, во втором браке родились ненормальные дети. А рассказывать, чтоб привязать кого-нибудь к себе своими способностями, которые не всегда мне в радость, я не могу. Полагаюсь на судьбу, верю в неё. Как сказал Печорин в произведении Лермонтова: - «Я фаталист».
- Это в «Герое нашего времени?» - не понятый никем человек? Но он же не приносил людям такую пользу, как ты.
- Только что это нас с ним и рознит, ещё в разном времени живём. И пора нам прощаться, Оля. Чувствую, мой студент идёт домой.
- Как ты его красиво называешь. Олегу это нравится?
- Ещё бы! Так я подчёркиваю, что он куда захочет, туда поступит.
- У такой матери да не поступить. Мама моя, даже умирая, вспоминала о тебе. Когда-нибудь сходим к ней на могилку? Она похоронена на Ваганьковском кладбище.
- Да что ты! Это же совсем близко от нас. Я, когда знакомилась с Москвой, провела на  этом кладбище три дня, правда в разные месяцы. Я столько по Новодевичьему кладбищу не ходила.
- Маме будет очень приятно, если ты к ней придёшь.
- Ты относишься к покойной матери, как к живой?
- Она живая для меня всегда. Приходит во сны, разговариваем.
- Тоже у меня с моим прадедом любимым. Он приходит ко мне в сновидения, лишь при условии, что я не влюблена. Любви он мешать не хочет.
- А поскольку в тебя всё время кто-то влюблён, то его приходы бывают с большими перерывами?
- Вот это ты угадала. Ну, до свидания. Звони, при случае.
- И ты не забывай. Столько радости доставляют встречи с тобой. Как-то встретила Галину Николаевну – так одни слёзы. Женщина, от своих гулянок, рано постарела, хотя и красится до сих пор как девочка, лишь недавно вырвавшаяся от материнского гнёта.
- Это по телефону, Оля. До свидания. На этом расходимся. Одну минуточку. Про Алёшу наша дама из Амстердама ничего не говорила? Как её сын учится?
- Ага! Будет она говорить о сыне. Впрочем, сказала, что растёт обалдуй – учиться не хочет. А что ты хочешь, чтоб у такой матери вырос как у тебя?
- Жалко мальчишку.  Наконец, мы разбежимся или нет?
- Действительно. До новой встречи.


                Г л а в а   25

Домас позвонил Реле с вокзала утром, едва она отправила Олега в школу:
- Жду тебя здесь уже несколько часов. Приехал рано и не хотел беспокоить.
- У тебя совесть есть? Беспокоить он не хотел. Раньше звонил в любое время, заранее  предупреждал, что выезжаешь.
- Но ты не могла бы меня встречать ночью, да я и не хотел, зная, как много ты работаешь,  и Олежке надо уделить время.
- Всё высчитал, всё! – рассердилась Калерия. – А у меня ты спросил, как это медицинскому работнику знать, что дорогой человек сидит на вокзале, не смея беспокоить. Или у тебя там зазноба была? Ты с ней не мог расстаться? – Перешла в наступление.
Калерия знала, что с тяжёлыми больными, каким и стал её Домас, только так надо разговаривать. Немного агрессивно, чтоб они себя чувствовали чуть здоровее.
- О! Это ты буквально за мной подсматривала. Была у меня здесь в собеседниках дама, в возрасте, должен признаться. Я её посадил на поезд – она в Брест поехала, как раз туда, куда и ты с Олегом ездила в августе.
- Так я тебе писала, что мы путешествовали, и даже намекнула, что с интересными людьми.
- Ну да – мужем и женой Зворыкиными. Старик Зворыкин – дальняя родня тому Зворыкину, который подарил нам телевизор.
- Помнишь? – удивилась Калерия. – Это хорошо. – «Писал мне в письмах, что стал терять память». - Я сейчас позвоню на работу, что сегодня не выйду и лечу к тебе на Белорусский вокзал.
- На чём прилетишь? На вертолёте? Или у очень хорошей лекарки, которая и меня лечила, когда была ещё девочкой, есть свой маленький самолёт? Как видишь, я могу и шутить.
- Я рада, что у тебя остался твой прибалтийский юмор.
- Но шутки в сторону. Ты не можешь хоть на недельку взять отгулы, за переработанные часы. Мне Олег говорил по телефону, что ты много работаешь.  Или отпуск за свой счёт, чтоб побыть со мной, уже в больнице, я имею в виду лишь приёмные часы, когда к больным пускают. Я прямо сегодня рассчитываю лечь в этот институт, про который писал тебе.
- Так срочно? – У Калерии покатились слёзы.
- Да, болезнь не терпит. Думал, что поживу немного возле вас с Олежкой, но осложнять наши встречи  своей болью не хочу. Чтоб ты не задумывалась, где я собирался жить, скажу прямо – разумеется, не в гостинице. Соседка ваша тётя Маша мне предлагала, зная, что комната Валентины занята, пожить в её маленькой комнате. И было бы хорошо немного пообщаться с Олежкой и тобой, но я не хочу, что мальчишка мой дорогой и любимая женщина видели мои боли. Тем более твои соседи.
- Ты хорошо сделал, что не согласился жить под надзором моей сплетницы-соседки. Но заканчиваем разговор. Я звоню на работу и отпрашиваюсь дня на три – это на первый случай. Дальше будет видно. И лечу к тебе, частично на своих собственных ногах, частично буду ехать на троллейбусе. Это ответ на то, есть ли у меня  самолёт. Ты жди меня в нашем условленном месте.
- Я уже сижу там. Жду, любимая.
Калерия позвонила не на работу, а Тамаре Александровне домой. Та взяла трубку немедленно – она у неё висела над головой её постели.
- Да? Слушаю.
- Здравствуйте, доктор, это я, ваша медсестра.
- Калерия? Что случилось? Нам же сегодня работать вечером.
- Случилось. Позвонил Домас – оказывается, он уже несколько часов ждёт меня на Белорусском вокзале.
- И ты хочешь отпроситься сегодня с работы?
- Не только сегодня, а дня на три. Это на первый случай. Он, вообще, хотел, чтоб я неделю побыла с ним в институте, куда он хочет госпитализироваться. Это в Бурденко.
- Знаю, и рада за тебя, что институт этот рядом почти находится с Белорусским вокзалом. Это вам далеко не ехать, а пешком можно дойти. А главное и от вашего дома недалеко. Но я тебя задерживаю разговорами. Даю тебе три дня отдыху. Хотя какой отдых, если твой Домас будет госпитализироваться. Ну, желаю, чтоб у вас там всё пошло, как вы оба хотите.
- Спасибо. Сейчас одеваюсь и лечу на вокзал. Хорошо, что мы диспансеризацию сделали в школах. Да и с Военкоматом я почти разделалась на осенний призыв.
- Можешь мне не говорить. Чувствую, что улетишь ты теперь работать в Институт, вместе с любимым человеком, тем более, чувствую, он умирать приехал.
- Мне тоже так кажется, - пожаловалась Калерия, - но не хочу пугаться. До свидания.
- Всего тебе доброго, дорогая. Может твоя любовь и спасёт Домаса, если он, разумеется, сам захочет.
- Есть болезни, которые не зависят ни от любви, ни от человека, - тихо сказала Реля и повесила трубку.
Домас выглядел бодро, хотя много часов на вокзале сломили бы даже Релю, привыкшую с детства, к просиживанию на вокзалах, в ожидании поездов. А её любимый не поезд ждал, а берёг сон – Калерии и Олега. Потому что вскочи она ночью, чтоб ехать на вокзал, разбудила бы сына, а он, в свою очередь, беспокоился бы за неё и не заснул больше. А привези она Домаса домой, не заснул бы вообще. А утром в школу.
- Здравствуй, дорогой. По дороге сюда, я оценила твою заботу обо мне и Олеге. Целоваться не будем – слишком много людей на нас смотрят.
- Меня нельзя целовать, - пошутил печально Домас, обнимая осторожно Калерию. - Можно заразиться моей не очень приятной болезнью.
- Кто это тебе сказал? - Калерия всё же поцеловала любимого. – Ну, пошли? Где твой чемодан? Вот этот  рюкзак? Очень удобно.
- Удобно. И главное, в него много вещей вмещается, которые мне пригодятся в институте, - Домас вскинул рюкзак на одно плечо и они пошли.
- А тебе не тяжело его нести?
- Что ты, родная. Как поживает наш Олежка? Рассказывай мне, пока идём к троллейбусу.
- В этом году так подрос и вытянулся буквально почти взрослый. Представляешь, меня весной отвезли на скорой помощи, на операцию аппендицита, в институт Склифосовского. Так мой почти взрослый парень намерился ехать вслед за мной в институт.
- Институт Склифосовского – это такой большой, красивый, на Колхозной площади стоит? Ты мне про него много рассказывала.
- Да. И вот в этот большой, красивый, почти городок, намерился ехать мой сын, чтоб узнать, что случилось с его матерью.
- Какой молодец Одежка. Я бы тоже поехал, чтоб выручить мать свою из лап хирургов.
- А, это ты знаешь, чем дело закончилось! Представь себе, как бы мой сын бродил, искал меня там, если бы я не поехала домой и не повстречала его на нашей улице.
- Беспокойная ты мать! Хотелось бы тебя поцеловать за твой материнский подвиг – такого сына вырастить не каждая женщина может, хотя многие стремятся к тому. Но вот и наш троллейбус. Входи, я следом.
В троллейбусе почти не разговаривали. Лишь зелёные глаза Домаса, которые Реля помнила со своих десяти лет, когда летала во сне и лечила его в пещере, смотрели на неё с печалью расставания и прощальной любовью.
- «Чувствует, что его в Москве не вылечат – да и негде бы не вылечили, - подумала с болью Калерия. – И я не смогу помочь, как бы не старалась. Вижу, такую болезнь доченькам сделала папе, что и моих сил не хватит».
- Ты не очень переживай, если я умру, - шепнул ей Домас, будто прочитав её мысли. – Один раз ты мне помогла в молодости, будучи маленькой девочкой, а теперь не старайся.
- Что ты такое говоришь, - сделала вид, что рассердилась Калерия. – Конечно, я буду стараться до последних сил. И не таких больных выхаживала, в детской больнице.
- А до последних сил, не надо, - пошутил Домас, слегка склоняясь к ней – они стояли. – Тебе ещё надо довести сына до лётного училища и потом страдать за него, а не за мужчин. Хотя в тебе так много силы и ума, что хватило бы и сыну и мужу.
- Как ты меня хорошо знаешь, - в глазах Калерия появились слёзы, и она хотела затолкать их обратно, но не получалось. – А, вот, нам здесь выходить.
Они вышли и стояли на остановке, осматриваясь, где им перейти дорогу. Нашли глазами переход и пошли к нему.
- Я вижу, - сказал Домас, - что здесь скоро будет подземный переход, и тебе легко будет переходить дорогу, когда будешь ходить ко мне. Мне сказали, что в этом институте держат больных по полгода и больше.
- Мне легко будет переходить улицу Горького, идя к тебе, потому что уже есть подземный переход на площади Маяковского, а мне как раз с той стороны идти к институту имени Бурденко Николая Ниловича.
- Ого! Ты уже знаешь немного про Бурденко? Какие он операции делал?
- Я училась всего лишь в училище, но и нам говорили о знаменитых врачах-хирургах, начиная с Пирогова.
- Прости, если обидел.
- Ты не можешь меня обидеть. Но вот мы и пришли.
Они стояли перед проходной института, а до этого шли мимо высокого забора, за деревьями которого самого здания не было видно. Но, судя по входу, который Реля рассмотрела, пока Домас разговаривал с вахтёром, здание это, скрытое от глаз людских было из бывших барских особняков. Она, в своих книгах о Москве никогда не находила описания этого, как Реле показалось, очень старинного здания.
А, между тем, Домас, показав вызов в этот институт, спросил, может ли пройти в поликлинику, куда он сначала пойдёт, его спутница? На что пожилой вахтёр, посмотрев на Релю, сказал: - Если она приехала с вами из Литвы, то почему нельзя? А когда вас госпитализируют, то уже дело врача, давать красивой даме пропуск к вам на посещения или нет.
- А если дама не из Литвы, а в Москве живёт, вы бы не пустили её?
- Москвичку я вообще не имею права не пускать. В поликлинику, пожалуйста. А дальше, как я говорил уже, врач будет решать о её посещениях к вам.
- Спасибо, - улыбнулась вахтёру Реля, проходя мимо, и даже почему-то подморгнула – видимо от волнения. – «Хорошо старик не заметил». – Думаю, что мне разрешат посещать моего друга, тем более что я сама медик.
- Ну, медик, то тут и разговору нет, - развёл тот шутливо руками.
- Не знаю, заметил ли этот пожилой человек мой нервный тик? – сказала Реля, когда они удалились от проходной.
- Это что ещё за тип такой? Я с ним знаком? – Пошутил Домас, от волнения, которое – Реля видела – охватило и его.
- Нервный тик – это такое состояние, когда вдруг моргнёшь, против своей воли.
- О! Мне это известно, - улыбнулся Домас. – Но, думаю, пожилому человеку это приятно, когда молодая дама моргает ему, - говорил он со своим прибалтийским акцентом, открывая тяжёлую дверь и пропуская Калерию. - Ну вот, мы и пришли в поликлинику. Как тут много кабинетов. Где бы найти кабинет врача с фамилией Айде? – Обратился Домас к немолодой регистраторше.
- Айде, - расплылась в улыбке она, беря документы у Домаса, - это хороший доктор, но, к сожалению, он будет принимать только с двенадцати часов. Сейчас у него идёт выписка больных, как вы, наверное, понимаете.
- Понимаю, я уже лежал в больницах. Как раз освобождаются места для приезжих?
- Что вы! У нас москвичей больше лежит. А вообще, приезжают со всего Союза и даже из-за границы. У нас знатные доктора, так француженки, немцы бывают. Я уж не говорю о наших друзьях-славянах из Польши, Венгрии, Болгарии и Албании.
- Вы забыли ещё Чехословакию, - пошутил Домас.
- Да. Но разве всех перечислишь? Я работаю через день – так, сколько людей мимо меня проходят.
- Вы хотели сказать, что много народу проходит, пока вас тут нет, - решила прошутить и Реля, в свою очередь.
- Именно это. Спасибо, что поправили. Это сегодня народу не так много. А иной раз заговариваешься. Кстати сказать, вы тоже ложитесь в наш институт?
Калерия хотела сказать – «Бог миловал», но вовремя спохватилась:
- Что вы, - смутилась она. – Я лишь сопровождаю моего друга, если вы не возражаете.
- Вы москвичка?
- Совершенно верно, - вмешался в их разговор Домас. – Но что нам делать? До двенадцати часов ещё долго. А я с поезда и ещё не завтракал. Вы не возражаете, если мы, с моей спутницей сходим в близко лежащее кафе? Хочется ещё и Москву немного посмотреть, да вот рюкзак мешает.
- Это не проблема. Рюкзак можно оставить у меня или вахтёра на входе. А ещё лучше сдать в камеру хранения, у нас она есть. Вот  я вам сейчас и бумажку выпишу, чтоб приняли ваши вещи.
- А мне их выдадут потом, если сегодня госпитализируют? Потому что там у меня носильные вещи – всё, что требуется для нахождения в больнице.
- Выдадут, не беспокойтесь, по первому требованию. Но я вам не советовала бы выходить с территории института. Тем более что я у вас документы взяла, сейчас буду оформлять карточку. А поесть вы сможете в нашей столовой, где питаются доктора наук, профессура. Правда, они почти не ходят в столовую утром, потому что дома питаются. Да и операции сейчас уже начались. Но столовая работает с утра.
- А можно ли туда больным ходить?
- Столовая обслуживает и больных, кому надоело больничное питание. Там, всё-таки разнообразнее пища и не дорого. Я сама там обедаю, когда работаю, с удовольствием. И сейчас там народу почти нет, так что вы и поговорите с вашей спутницей.
- Спасибо за совет. Сейчас сдам рюкзак, и мы пойдём в столовую. Как туда пройти?
- Хорошо, что спросили. Даю вам подробную консультацию, - расплылась в улыбке регистратор – ей видно очень хотелось поговорить с интересным мужчиной. – Вообще-то в столовую можно по подвалам, пройти из любого отделения. Когда будете у нас – вам любой больной покажет или кто-то из персонала. Но сейчас вы с вашей девушкой выйдете через вход и пойдёте налево, по двору. И, обойдя, почти все здания института,  как бы сзади, выйдете, на вкусный запахи. Там и будет столовая. По дороге можете спрашивать людей – они вам укажут.
- Спасибо. Это интересно идти на запахи.

                Г л а в а  27

Прежде, чем сдать рюкзак, Домас вынул из него красивый кошелёк – Калерия подумала, что дамский – и попросил Релю положить его в свою сумочку.
- Там деньги, - сказал. – Ты не против, если они полежат у тебя?
- Не в руках же их нести, - возразила Калерия, раскрывая сумочку, куда Домас аккуратно положил кошель. Реле вспомнилось это название кошельков по книгам Дрюона – там так и называли дамские носители всяких украшений и денег.
Потом они недолго шли в столовую, на её прекрасные запахи.
- Надеюсь, что ты тоже дома не ела?
- Не успела. Только отправила Олега в школу, как позвонил ты.
- Вот  как я всё рассчитал. Поэтому я закажу нам  два хороших завтрака.
- Спасибо, с удовольствием поем и посмотрю столовую, где, возможно, если тебе не понравится больничная еда, ты сможет иногда подхарчиться.
- Как ты сказала?
- Это по-украински. В переводе питаться. Ой, правда, запахи удивительные. Видно готовят здесь из хорошего мяса, - говорила Калерия, входя в столовую. – И запах творога смущает. Возьмёшь мне сырники или вареники, если они есть.
- Садись вот здесь, в этом потаённом уголке, где мы сможет поговорить, если не набежит народ.
- Сможете, - уверила Домаса женщина, убирающая со столов. – До двух часов, пока хирурги освободятся от операций, здесь места для свиданий тех, кто освободился от  ночных смен, или для больных, которые брезгуют больничным питанием.
- О! Какой у вас буфет, - сказал Домас. – Какое обилие фруктов заморских!
- У нас как в Кремле питание, - улыбнулась женщина. – И цены говорят, как и у слуг народа – очень демократичные. Но официанта не ждите. Единственное, что может смутить посетителей – это самообслуживание.
- Мне это больше нравится, чем обслуживание официантами – пока их дождёшься, - сказал Домас и, повесив куртку, в которой был на спинку стула, он вынул из неё мужской кошелёк и пошёл с ним, чтоб взять им питание.
Калерия сидела ошеломлённая – она думала, что Домас возьмёт у неё дамский кошелёк и пойдёт с ним.
- Что, - вернувшись с подносом и расставляя тарелки, спросил её Домас, - ты удивляешься, что не взял тот кошель, что в твоей сумочке? Это твой кошелёк и всё, что в нём лежит твоё.
- А что в нём?
- Достань и посмотри.
- А потом опять мыть руки, да?
- Зачем? - Он как фокусник достал из нагрудного кармана своей рубашки салфетки, запечатанные в конвертик. Калерия уже видела и пользовалась такими при поездке по Литве.
- Знаю, - кивнула она головой, - они внутри пропитанные хорошим запахом и влажные.
- Это западные штучки – брат привёз с конференции из Европы.
- Живёте по-европейски. Это нам с Олегом уже доказывала девушка экскурсовод, водя нас по Вильнюсу со жвачкою в зубах. Она её два с половиной часа жевала, даже при рассказе.
- Ты прости эту невежду девушку и посмотри, что я тебе припас.
- Давай сначала поедим, а потом я посмотрю кошелёк. Кстати, спасибо заранее, за всё, что там есть.
- Ты удивительная, лекарка моя. Увидев тебя на вокзале, у меня даже боль в голове, мучившая меня, прошла. И пока ты рядом и удивляешь меня, не возвращается.
- Чем я тебя удивляю?
- Да любая другая женщина не стала бы ждать, пока поест, а заглянула бы в кошелёк.
- Но я проголодалась, - возразила Калерия. – А что в кошельке ты мне сам перечислишь. Представляешь, что было бы, если я достала из кошелька какую-нибудь золотую вещь. И стала рассматривать, на зависть вон тем женщинам и девушкам, наблюдающим за нами.
Домас оглянулся: - И, правда, смотрят.  Это я в кино западном подсмотрел, как в ресторане дарят подарки любимой. Это, правда, не ресторан, но судя по обилию продуктов и запахам очень на него похожий.
- Так вот, давай есть, чтоб унять любопытство ресторанных работников, - пошутила Калерия. – Когда к ним приходят знакомые профессора, наверное, они им меньше уделяют внимания, чем нам, забредшим сюда случайно.
- Да ещё парой, - поддержал ей Домас, начиная есть.
- Пар они много тут видят, потому что медики, освободившись лишь от больных, любят пофлиртовать – это я знаю по детской больнице.
- И ты назначала там свидания? – ревниво спросил Домас и тут: - Извини, я не имею права тебя ревновать – не муж, не отец.
- Ты мой любимый. И я не назначала свидания в детской больнице, потому что лечила не брёвна, а детей. Мне было некогда оторваться от тяжёлых, да и от лёгких больных. О свиданиях знаю, потому что некоторые медсёстры, оставив своих подопечных на меня, бегали туда.
- А ты бы не отпускала.
- Я отпускала по первой их просьбе, но, увидев, что медсёстры злоупотребляют моим терпением, перестала. Даже иногда тихонечко с ними скандалила, заставляя не бросать больных, а выполнять свои обязанности.
- Ты у меня молодец. Поэтому в этом кошельке лежит для тебя золотая цепочка. У нас, в Литве, сейчас женщина носятся за золотом, скупают его – вот и я тебе купил безделушку.
- Правильно назвал, потому что я золото не ношу, - Калерия склонилась над тарелкой.
- У тебя его не было, вот и не носишь. А подарок мой будешь носить. Хотя бы при мне, если мы пойдём в театр, - кидал Домас осторожно фразу, между едой.
- В театр надену. Но больше не покупай мне таких подарков, пожалуйста.
- Успокойся. Лучше вспомни, как мы вот так кушали с тобой на Кузнецком мосту, в хорошем Кафе, правда, не с не совсем такими разносолами, как здесь. Тебе не придётся, как ты, наверное, думала, что ты будешь мне варить что-то вкусное и приносить сюда. Наоборот, ты будешь приходить ко мне, в приёмные часы, и мы будем спускаться в этот приветливый островок.
- Размечтался. Ты же не на прогулку сюда приехал, а лечиться. Процедуры тебе будут делать, обследования. А после иного обследования даже в детской больнице дети иногда отходят по три-четыре дня.
- Осадила ты меня. Но не испугаешь. Я спрашивал у работниц этой столовой – работают ли они по выходным?
- В детской больнице работали. Некоторым людям, кто не связан с детьми, надо было где-то питаться.
- И здесь тоже работают. Так вот, в выходные и мы с тобой будем приходить. Ну, вот мы поели. Сейчас схожу за кофеем или чаем. Ты что предпочитаешь?
- Кофе или какао, если у них есть. Но не бери к этим напиткам пирожных.
- А я только хотел спросить, какие ты любишь. Там такой выбор и пекут видно в Кремлёвской столовой. Я таких пирожных никогда в Литве не видел.
- Очень хорошо, что они есть, но не для меня – боюсь растолстеть, как те девушки, которые бегали в детской больнице и покупали эти лакомства.
- Ты худенькая и никогда не растолстеешь.
- Хотелось бы быть подольше такой. Но подожди идти за напитками, если только сам не сильно хочешь. Давай подождём, пока посуду уберут и поговорим.
- Да, о том, что лежит в кошельке?
- Ничего больше не надо! – возмутилась Калерия. – Чем покупать для меня золотые вещи, подумал бы лучше, что я не так бы сердилась за деньги, которые всегда нужны женщине с подрастающим сыном.
- Всё остальное деньги, - наклонился к ней Домас. – А золото можешь продать.
- Ничего не могу продавать, - призналась Калерия. – Или продаю себе в убыток. Купила Олегу шапку летом – тёплую. А померил он её – мала. Так я на рынок ходила, предложила одной женщине, с ценником. Представь, она с ценником, просила скидку сделать на три рубля. Отдала.
- Не жалей. Может, женщина бедная.
- Ну да! Она знаешь как Мордюкова, такая же наглая. К тому же спекулировала дорого дынями из южных республик.
- Успокойся. Золотую цепочку ты продавать не будешь, хотя и носить не стаешь, как я понял. Особенно если я умру. Но ты запрячь её подальше, а в тяжёлые времена продашь.
Калерия замерла: - «Опять он о смерти вспомнил. Как бы его заговорить, чтоб отвлечь от неё?» И пока она придумывала слова, подошла женщина, которая убирала посуду:
- Милые мои, если вы есть больше не будете, то пересядьте, я стесняюсь убирать посуду при посетителях, Вернее, пока они сидят за столиком. У меня руки трясутся, могу тарелку или вилку нечаянно уронить на посетителя – так уже было. Хорошо доктор меня простил, не стал писать жалобу.
- Но мы ещё будем пить кофе, - сказал Домас, глядя на её трясущиеся руки.
- Вот и пейте на чистом столике. У нас все посетители так делают, если столы есть свободные. Особенно если хочется посидеть и поговорить.
Они быстро пересели: - И давай, дорогой мой, - сказала Калерия, уже отвлекая Домас от трясущихся рук женщины, - поговорим лучше о чём-то другом. А лучше выпьем кофе и выйдем во двор – я видела там скамейку, вроде как в веранде, обвитой хмелем – там посидим и поговорим.
- Хорошо, - Домас пошёл за кофе, а принёс еще ананас и апельсины в большом пакете. –Это отнесёшь Олегу от меня подарок. И сама ешь, пожалуйста. Не придумывай, что от фруктов поправляются.
- Вот спасибо. Апельсины у нас лишь к Новому году привозят в продажу. Или мандарины к Новому году, а апельсины и того дальше, - припоминала Калерия.
- Так эта столовая, как мы уже слышали, снабжается как в Кремле и по сниженным ценам. На рынке и у вас, уверяю тебя, есть уже апельсины, но раза в три дороже, чем в магазинах.
- Есть, разумеется. Я даже в те ряды не захожу. И вообще хожу на самый дешёвый рынок, но и там привозные с Юга фрукты очень дорого. Ждём Нового года.
- Это плохо. Будешь приходить ко мне, я всегда буду запасаться для тебя и Олега фруктами из этой «Пещеры Али-Бабы». Ну, пьём кофе и идём под хмельную беседку или в беседку?
- В беседку, разумеется, - улыбнулась Калерия. Она была счастлива вниманием Домаса к её сыну. И сама уже знала, где будет отовариваться фруктами до Нового года, даже если Домас будет лежать после обследование и не сможет сюда придти. Купит Домасу, что попросит и себе.


                Г л а в а  28.      
 
В беседке, где они уселись, перегруженные обильной едой, занялись воспоминаниями:
- Так как там поживает Кузнецкий мост без нас  с тобой?
- Ты его так хорошо помнишь?
- А как же! Не там ли мы посещали выставку Коненкова? Ещё ходили смотреть живопись Шилова. И вообще там много чудесного.
- Дом Коненкова, вернее его мастерская уже перекочевала на улицу Горького – совсем недалеко от нас. Представь себе зрительно площадь Пушкина.
- Представил. С какой стороны мы сейчас стоим от Великого Поэта? – Домас любил играть с Релей в воспоминания даже по телефону. Что уж говорить, если сидел он рядом.
-  Мы с тобой стоим напротив Пушкина на другой стороне улицы Горького. Посмотрели на Пушкина, поздоровались с ним и поворачиваемся направо. Что там впереди, на этой же стороне виднеется?
- Красивый магазин под названием «Армения». Мы с тобой там вкусные колбасы покупали.
- Помнишь, - удивилась Калерия. – Так вот дом Коненкова располагается где-то рядом. Это я тебе на тот случай даю ориентиры, если приедешь в Москву и мы не сможем встретиться, то мог бы, если захочешь, туда заглянуть.
- Как это тебя не будет? – удивился Домас, забыв, что собирался умереть.
- Можем же мы с Олегом уехать путешествовать.
- Ладно, если ты не хочешь идти со мной в дом Коненкова, вернёмся к Кузнецкому мосту. Как мне помнится, одна красивая леди мне что-то рассказывала интересное о тех местах.
- Ещё бы. Это было место, где жили кузнецы – была ранее слобода. Построили мост, который тоже назвали Кузнецким.
- Мост есть, а реки нет. Странно.
- Ничего странного. Была там река Неглинка. Очень нехорошая речка. Разливалась весной, чуть ли не до Красной Площади.
- Ну да. Там же много впадин в Центре Москвы.
- Так Москва и построена на холмах. Это плохо.
- Ты так думаешь? Мне кажется, что хорошо, что город стоит на холмах. Это и разнообразнее и забавно – то спускаешься, то поднимаешься по её улицам. А нехорошую речку Неглинку загнали под землю, в коллекторы ещё в 19 веке. Я читала, что тогда же туда ушли жить банды нехороших людей и вылазки делали, чтоб грабить и убивать богатых людей.
- Зачем же убивать? Ограбили и в подземелье, чтоб не очень раздражать полицию.
- Убивали они или затягивали к себе в подземелье, если им кто-то из богачей, живших в Москве, заказывал ту или иную жертву.
- А потом что они делали в этой жертвой? Насиловали? Убивали.
- Если им приказывали это сделать, то и насиловали, и убивали. Вот я читала сюжет, где один богатей, наживший дочь с небогатой, но очень любимой женщиной, умирая, оставил завещание на свою родную дочь.
- А как получить это наследство бедной любовнице не подсказал?
- Да, вот такая грустная история. Женщина эта, носившая медальон у себя на груди своего любимого жила в небогатой квартире, в Центре, но с удобствами на улице, ничего не знала, что её почти взрослая дочь могла быть богатой.
- Не мог уж ей домик хороший купить, - почему-то зацепился за эту мысль Домас.
- Да, вот любовь богачей. И тайно, ничего не успев сказать любимой женщине, оставляет наследство дочери, но мать об этом не знает.
- Вот как наказал обоих – любимую и дочь от неё.
- Да. Но слушай дальше. Дочь свою богач, ещё при жизни, помещает в «Институт благородных девиц», За хорошую плату, разумеется.
- Хоть что-то хорошее сделал для дочери, - проворчал Домас.
- Не перебивай, а то я мысль потеряю.
- Мысль потеряешь – это что-то новое в твоём лексиконе.
- Молчи и слушай, - шутливо рассердилась Калерия, делая вид, что хочет шлёпнуть Домас по губам. – Лицей хороший для его дочери. Там были довольно славные девушки, дружили между собой, но случались и размолвки, как и в школьных коллективах сейчас.
- Из каких семей были девушки?
- Хороший вопрос. Там  были сироты погибших в боях с турками офицеров, круглые сироты из обедневших, дворянских, даже одна девушка из семьи ссыльных.
- Царь или кто-то из его свиты сослал родителей, а девушку в пансион. Кто за неё платит?
- Там были опекунские советы – богачей. Считалось престижным быть в этом совете и помогать обездоленным.
- Прекрасно. Но чему учили этих девушек в институте?
- Многому. Девушек учили, в первую очередь танцам – им ещё блистать в обществе, если выйдут удачно замуж. Учили  хорошим манерам и чтоб были хорошими хозяйками, в любом доме. Если даже замуж не выйдут, они могли потом стать хорошими гувернантками. Домоправительницами в хороших домах.
- «Здорово», как сказал бы Олежка.
- Да не совсем. Девушка – главная героине, с которой я начала рассказ - уже была на выданье, когда умирает отец, оставив ей тайное наследство. О наследстве знала лишь директриса «Института благородных девиц» да приёмный сын этого богатого князя.
- И этот приёмный сын, разумеется, не захотел, чтоб дочь князя получила наследство?
- Точно. Ты будто читал эту книгу.
- Я читал литовские книги. Где не такие благородные люди, а тоже гнались за наследством и тоже гадили настоящим наследникам. Что с этой девушкой дальше произошло?
- Страшно сказать. При помощи всяких неблагородных людей и вот  этих подземных жителей, её как раз и утащили в подземелье, с тем, чтоб убить.
- А не настоящий сын должен был получить наследство?
- Да. Он и получает. Но, влюбившись в эту девушку, он же и выручает её из подземелья.
- Разве негодяи могут любить?
- Ты прав, любил он её не очень. Но и небольшая любовь спасла жизнь этой девушки. Не настоящий наследник, получив богатство и выручив девушку из-под рук убийц, которые ждали лишь знака, чтоб её убить, продолжает платить в институт за её учёбу. Впрочем, я забыла ещё про одну девушку, которая жила с бандитами в подземелье, бывшая крепостная. Она тоже, из человеколюбия, принимала участие в освобождении несчастной наследницы.
- Ну, выручили её, женился на ней этот  негодяй? Или показал ей, где раки зимуют?
- Не всё так быстро, как ты хочешь. Но если ты устал от этой истории, то давай сменим тему.
- Да. Расскажи мне ещё о Кузнецком мосте.
- Как загнали речку Неглинку под землю, так и осталось лишь название от моста.
- Осталась красивая улица, по которой мы с тобой гуляли. Может быть над теми местами, где девушка эта страдала в подземелье. Об этом ты вспоминала, когда мы с тобой гуляли там?
- Ты знаешь, я книгу читала попозже. Поэтому мысли мои вились возле тех людей, о которых я уже знала. Кстати, и тебе рассказывала.
- Да, что-то о Пушкине, Грибоедове. Ещё стихи читала, только не помню от кого они?
- Грибоедов писал о Кузнечном мосте, который стал модной улицей, по тем временам:
                А всё Кузнецкий мост и вечные французы,
                Откуда моды к нам и авторы и музы –
                Губители карманов и сердец.
- Вот так: то кузнецы, то модницы, то бандиты, выходящие из подземелий.
- Так бывает в жизни большого города. Но кроме моды, на Кузнечном мосту жили знаменитости.  К примеру, талантливый скульптор Витали, у него останавливался художник Брюллов, которого в мае 1836 года навестил Пушкин.
- Почти перед своей смертью, - удивился Домас.
- Да думал ли он, что вскоре умрёт? – возразила Калерия.
- А знал ли Пушкин, что где-то под землей страдает девушка невольница?
- Вот это ты заметил! Но, кажется, времена, которые описывает автор в той книге, были после смерти Пушкина. Где-то в 1878 году, во времена русско-турецкой войны. – «Бог ты мой! – ахнула тайно Калерия. – Через двадцать лет, в славном городе Муроме Зворыкин – сын купца, совсем мальчиком – впервые узнал о телефоне. Позже, выучившись в Петербурге, стал инженером-связистом, попал на первую Мировую войну, потом в революцию и чуть не был расстрелян, бежал в Америку и стал отцом телевизора. Но об этом поздно говорить Домасу, с больной головой. Хватит того, что я в письмах ему писала. Как бы можно было поговорить о таком знаменитом русском богатыре с инженером».   
- Откуда ты это знаешь? – Домас не догадывался, о чём, с печалью, подумала Реля.
Пришлось возвращаться к теме разговора:
- Во-первых, война эта и описывается в книге. И даже благородного графа, - воина, рыцаря, который влюбился потом в эту девушку и тоже вызволял её из неволи. Во-вторых, мне запомнилось как девушки – воспитанницы института, гадают, на словах, в свободное время – вернее начали придумывать, что случиться с ними в 1918 году, когда им будет уже по 58 лет. Высчитать не трудно, если знать, что 1878 году им было по 18 лет.
- Да, а случилась в 1918 году революция, и что сталось с этими благородными девами?
- Думаю, что кто-то из них замуж к этому времени выйдет, детей родит, и убежит за границу. А кто и останется сестрой милосердия, потому что я дошла до того, как девушки стали обучаться этому делу. Да, вот  ты мне задачу задал, потому что книгу у меня кто-то украл – я читала её в основном в больнице, по ночам, когда тяжёлых больных не было, и остановилась на этом месте. Пришла на следующую ночь, а книги в шкафу нет.
- Тебе, наверное, было очень обидно?
- А то нет. Мне её надо было в библиотеку сдавать. Пришлось мне дамам из библиотеки, по договорённости, другую книгу отдать.
- Положено же платить в пятикратном размере.
- Книга была очень старая, наверное, и списать уже её можно было. А я им отдала не менее интересную, новую. Кстати которой восхищались благородные девушки, читая её в 1878 году. 
- Какую книгу? Скажешь?
- «Анну Каренину».
- Это хороший обмен. Библиотекарям больше эта книга понравилась?
- Не знаю. Я, после этого не стала ходить в библиотеку. Началась такая суматоха насчёт добычи книг по макулатуре, и мы с Олегом очень этим увлеклись. И ещё появилась возможность купить мне сочинения Пушкина, Алексея Толстого, Гоголя, Некрасова, так что дома появились книги – их и читаю по много раз.
- Конечно, твоего любимого Пушкина можно читать хоть тысячу раз.
- Разумеется. Но нам пора спешить к твоему врачу Айде – видишь, запомнила фамилию.
- Потому, что она необычная. По-моему, это эстонская фамилия.
- Почти твой земляк.
- Не очень. Литовцы скорее дружат с латышами. А с эстонцами даже говорить на их языке довольно трудно. Поэтому связь не такая, как с русскими, например, - улыбнулся Домас, вставая и подавая, Калерии руку, чтоб помочь встать. – Устала? Домой пойдёшь или со мной ещё немного останешься? – Они не спеша, направились в сторону поликлиники.
- Почему я должна уходить, если Олежка ещё в школе. А тебя вдруг не положат сегодня. И придётся тебе, всё же, принять предложение моей соседки и переспать у неё.
- Так ты пойдёшь со мной к врачу? А если он меня по кабинетам ещё пошлёт?
- Буду ждать до конца, потому что совесть надо иметь, чтоб оставить любимого человека на распутье.
- Да, я сейчас как Илья Муромец, который едет на коне и встречает столб, по которому ему никуда дороги нет.
- Ты знаешь про русских богатырей?
- И ещё знаю, что «Есть женщины в русских селениях», такие как ты, которые не оставляют людей в беде. Я имею в виду не только себя, но и тех малышей в детской больнице, которых ты лечила.
- У меня были не только малыши, но и вполне взрослые парни, - Калерия улыбнулась.
- Ага! Влюблялись, наверное? – Домас остановился.
- И влюблялись, - продолжала его дразнить Калерия, и потянула за руку. – Детская влюблённость, признаюсь, бывает забавная. Как щеночки. Но я-то взрослая женщина, к тому же любящая взрослого человека, хоть и не русского.
- Да русский, я, русский душой. Ты кого хочешь, перекуешь, чтоб любил Пушкина, Кузнецкий мост, Москву – только потому, что ты тут живёшь.
- Москву любить можно и без меня, - возразила Реля, заходя в дверь поликлиники.
- Нет, дорогая. Москву ты очень оживила, приехав сюда. Сама мне рассказывала и показывала, что перестроили, что убрали, что вновь построили, благодаря тебе.
- Построили, потому, что сроки пришли, - возразила Реля. – Бородинскую Панораму, например, к 1962 году, как раз к годовщине битвы. Калининский проспект украсили книгами-раскладушками, очень оживили, зато снесли столько старых домов, которые, я ещё застала, и перед которыми застывала в очаровании, хотя в тот момент расходилась с мужем.
- Может, это и заставляло тебя поклоняться архитектуре, потому что ты видела в ней что-то необычное, для тебя – жительницы Юга – потрясающее. А чувствовала ли ты, что в этих домах тоже происходили трагедии?
- Очень чувствовала. И ведь я могу, заставить годы крутиться назад и видеть, как раньше жили люди, даже битвы, - Калерия остановилась, покраснев, увидев, с каким изумлением на неё смотрит молодой врач, держащий в руках папку с фамилией Домаса, и его документами, вложенными в неё.
- Потрясающе, - произнёс эстонец, с незаметным акцентом. – Мне говорят, что меня ждёт больной, а он разгуливает с красивой девушкой, и не думает о болезни.
- Простите, доктор, но мне сказали, что вы придёте лишь к двенадцати часам.
- Но доктор пришёл раньше, и прошу вас со мной в кабинет. Вы тоже пойдёте с вашим верным поклонником?
- Нет, - ответила, всё ещё смущаясь, Калерия. – Я подожду Домаса в коридоре.
- А вас как зовут?
- У меня очень сложное имя, не хочется вас им затруднять. Но вполне возможно, что мы с вами ещё познакомимся.
- Не хотите говорить, - пошутил этот зеленоглазый красавец, - Домас мне скажет. Прошу вас, - он открыл кабинет, и зашёл вместе с земляком по Прибалтийским землям.
Калерия осталась потрясённая: - «Как родные братья. Оба статные и зеленоглазые, оба родились возле Балтийского моря. Интересно, заметил ли сходство Домас?»      


                Г л а в а   29.

Айде не очень задерживал Домаса в своём кабинете. Может быть потому, что пока Реля сидела минут десять перед кабинетом, подошли, видимо, больные из отделения, и, не очень церемонясь, заглядывали в кабинет: - Здравствуйте, доктор. Мы к вам.
- Подождите немного. Я скоро освобожусь.
Домас вышел вскоре и сказал:
- Сегодня меня, похоже, госпитализируют, но надо пройти ещё несколько врачей. Ты со мной или поедешь домой?
- Я же сказала тебя, не уеду, пока всё не выяснится. Не могу тебя бросить на полпути.
- Будешь моей путеводной звездой – я только рад твоему присутствию. Жаль только, что в тебя тут же влюбляются врачи. И знаешь, это Айде не женат, - сказал с сожалением, будто предчувствуя, что его лечащий врач, станет и соперником.
- Да что ты! Мне стоит подумать о смене фамилии, - пошутила Калерия. - Надеюсь, он не будет меня звать в свою Эстонию? Потому что я Москву ни на что не променяю.
- Кроме шуток. Если он ещё раз намекнёт мне о тебе, я буду ревновать.
- Ревность приводит больных к выздоровлению.
- Или наоборот. Но вот первый кабинет, куда мне приказано зайти. Кто последний?
- Я, - отозвалась полная, игривая, не очень молодая женщина, с распухшим лицом, но с претензией красавицы. – Я здесь первая и последняя. Эти люди, - небрежно махнула рукой, - сидят к другому врачу. А вы только поступаете в больницу?
- Простите, что делаю замечание, но поступают в школу, в первый класс, а в больницу ложатся. Потому что здесь большей частью люди лежат в кроватях.
- Ой, здесь ещё и влюбляются и ходят за ручку, я видела, по коридорам этой больницы. Я слышала, что даже женятся.
Реля удивилась, подумав: - «Боже, в какую аварию попала эта дама, величественно меня не замечающая? Или думает, что я прислуга у любимого человека? Но какой прилипчивый взор, так и обволакивающий мужчину.  Глаза обещают Домасу неземную любовь где-нибудь в парке, перед институтом, пока ещё тепло. Или в беседке, в которой мы сегодня посидели немного? «Бедная Лиза», почти по Карамзину. Она не знает, что мужчины после таких аварий, как  у Домаса теряют свою мужскую силу. Возможно женщины тоже. Остаётся «любовь» в мыслях и на языке?»
Между тем, женщина продолжала щебетать о любви обильности здешних больных, намекая Домасу, что и она не против, походить с ним за ручку, если попадёт с ним в одно отделение. Реля видела, что Домасу тяжко её слушать. Он с тоской поглядывал на Релю – не спасёт ли она его от болтливой женщины. Но, видя, что она лишь наблюдает за ними, вдруг взмолился:
- Что вы всё о любви! Лучше бы рассказали приезжему о Москве. Ведь вы москвичка?
- А как же! Родилась и выросла, чуть ли не в Кремле. С дочкой Брежнева подруги. Вы думаете, что я моложе вас? Нет, я подруга Галины Брежневой, а ей уже ого-го! сколько. Даже из Кремля, когда её отец выслал, за вот это дело, - дама небрежно щёлкнула себя пальцами, с удивительным маникюром по шее с двойным подбородком. – Меня, впрочем, тоже попросили по этой же нужде. К счастью, нас поселили в одном доме, на Малой Бронной авеню – это так французы говорят.
- Малая Бронная улица? – Обрадовался Домас, пытаясь остановить поток, коробившего его,  рассказа,  указывая на Релю. – Так моя спутница – ваша соседка. Тоже там живёт.
- Что, в нашем доме? – Дама как сквозь лорнет рассматривала недовольно моложе себя женщину. И чмокнула губами, будто целуя Домаса, потому что в этот миг обратила глаза на него: - Никогда не видела. Может быть, ты работаешь там? – Перевела недовольный взгляд к Реле. – Кем? Уборщицей или, может, консьержкой?
Калерию удивила быстрая смена выражения глаз. Мгновенно: на Домаса с любовью, на соперницу с недовольством. Это сильно позабавило молодую женщину. Однако сказала, делая вид, что сердится:
- Извините, мы с вами не пили на брудершафт, что вы мне тыкаете?
- О! Какая недотрога! Мы с Галиной только так чокаемся рюмками. И спокойно говорим друг другу «ты». Как завалимся в Архангельское – это музей такой, но мы туда не заглядываем. Мы в ресторан при этом музее. Правда, не днём, когда там экскурсии толкутся, и, впечатлённые простые люди по аллеям прогуливаются – ведь могут увидеть дочь Брежнева – Галина на отца похожа, копия, буквально. Один в один красавцы обое, и брови такие же соколиные. Хотя в анекдотах про эти брови совсем другое травят. Слышали? Нет? Ха-ха! В анекдотах говорят, что брови у отца Галины такие широкие от икры, которую он очень любит.
- Так расскажите мне об Архангельском, - повернул разговор Домас. - Говорят, там раньше и до революции проживал князь Юсупов, очень богатый человек? – И подморгнул Реле, давая понять, что он помнит их поездку туда. Их там поводили по роскошным залам, но о  Юсупове сказали небрежно и мало. Калерии потом пришлось немного дополнить о татарском князе и его потомках, по мужской линии, который умирали молодыми, потому что по легенде род «предателей» Юсуповых был проклят.
- «Выходит, что Домас хорошо помнит мой рассказ, - подумала, радуясь, Реля, - и хочет, чтоб эта пустышка дополнила его? «Будем посмотреть», как говорят господа иностранцы».
Однако «Бедная Лиза» гнула свою линию:
- Наверное, богатый, - пренебрежительно отвечала она, - если такую дачу себе отгрохал. Зато теперь там отдыхают и веселятся «князья» из Кремлёвских деток. Галину знаете, как зовут? ПринцЭсса! – Гипнотизировала глазами Домаса не трезвевшая никогда, подруга дочери Брежнева, при этом, взмахивая руками, показывая самое красивое, что в ней можно рассмотреть - ногти. - Вот наша ПринцЭсса открывает дверь в ресторан ногой. В двенадцать часов ночи, как завалимся туда, и кутим до утра. И всё задаром – ещё никогда Галочка даже рубля не заплатила.
- Так, может, кто-то за неё платит? – Пытался остановить словесный поток Домас.
- Кто-то, наверное, платит, но мы ни рубля, - вздёрнула игриво плечами.
- Так кавалеры, если оплачивают таких шикарных дам, - сказал с насмешкой Домас, - они же потом что-то требуют?
- Пусть попробуют. Мы, если требуется мужчина, сами выбираем. И едем спать с ними домой. Потом просыпаемся вечером и опять по кабакам, если Галина не закапризничает.
- Так вы ничего не можете сказать о музее-усадьбе Архангельской?
- Вот ещё по музеям ходить.
- Но по улицам Москвы вы ходите? – продолжал насмехаться Домас.
- Я езжу лишь по магазинам с Галиной за красивыми шмотками. И опять  Галочка не платит ни копейки. Мы по самым богатым магазинам катаемся, где Галку с поклонами встречают.
- А провожают со слезами, - насмешливо сказала Калерия, вставая: - Если барышня не платит. А набирает, наверное, много и самого дорогого?
- А вы кто? Что вы подслушиваете наш разговор? Может, шпионка?
- Что-то с памятью у вас плохо. То вы меня в уборщицы записываете, то в шпионку хотите превратить. Впрочем, возможно, я шпионка, если выслушала ваши откровения и могу их передать иностранной разведке.
- Только попробуйте, на Лубянку попадёте! – Реля получила гневный, угрожающий взгляд.
- Это вы, мадам, туда попадёте, за такой откровенный трёп, о дочке нашего Генсека. С вас разве, не брали подписки о неразглашении тайн Кремлёвской «ПринцЭссы»?
- Да как вы смеете!
- Она смеет, - сказал серьёзно Домас, отходя к Реле и будто защищая её: - Ты куда-то собралась? Может, в туалет хочешь сходить?
- Я даже могу сводить эту шпионку в туалет, - прошипела болтушка, пробуя этим припугнуть Калерию. В глазах её читалось: - «Пойдём, я тебе мозги прочищу, шпионка несчастная».
- Спасибо, я и сама дорогу в туалет найду, если потребуется. А сейчас, - тихо сказала она Домасу,  - я поднялась бы на второй этаж.
- Зачем?
- Там ещё одно интересное учреждение находится. Ты не заметил указатель, когда мы проходили мимо лестницы?
- Ничего не заметил. На тебя, в это время смотрел.
- Скажи спасибо, что я разглядела – там помещается «Отдел кадров».
Дальше они ничего не говорили. Переговаривались их глаза. Зелёные спросили: - «И ты пойдешь работать в этот институт. Ради меня?» Вишнёвые, любящие, которые внезапно осветило солнце, ответили: - «Да, я пойду работать в этот  ужасный институт, где лежать такие странные больные, вроде этой женщины, потому, что люблю тебя». Глаза Рели не моргали, хотя был невыносим солнечный свет. И Домас, жалея её, отвернул от солнца. Теперь зелёные, совсем посветлевшие глаза, выразили радость. Потемневшие глаза молодой женщины остановили его: нечего радоваться, может, ещё не возьмут. В институте, как слышала Калерия ранее, платят намного больше медикам, чем в обычных больницах: - «Ещё бы, при таких больных, как эта лютая дама, которые, в одну минуту, могут стать опасными. Но медики, которые получают гроши в такие больницы, где оплата выше, становятся в очередь».
- Пойдём, я провожу тебя, а то у меня что-то разболелась голова от  дамы этой болтливой, - сказал вслух, чтобы подруга Галины поняла, но женщина лишь скептически усмехнулась: мол, говори, что хочешь, а всё равно будешь мой.
- Рыцарь мой, - прошептала насмешливо Реля, хотя ей было жалко эту непонятливую даму, - ты никогда так не говорил о женщинах, - вроде упрекнула, а сама была довольна.
- Да я терпелив, но есть же предел. Этот словесный понос мне надоел, - сказал тише.
- Но и я, тоже, с тобой много говорю.
- Сравнила. Твои речи, твой голос для меня как музыка – слушал бы день и ночь. Ты как Сирена своими речами боль мою заговариваешь, - опять тихо, чтоб наглая дама не слышала его признаний. – И обернувшись к настырной собеседнице, попросил: - Скажите, что я за вами.
- Я то скажу, - сделала вид, что ничего плохого в свой адрес не слышала, и очень обрадовавшаяся, что Реля уходит, дама. – Но вы не долго, - протянула игриво, тряхнув плечом.
Впоследствии Калерия рассмотрит как под микроскопом эту внезапную влюбчивость нейрохирургических больных. Многие госпитализировались часто, потому что головы у них были не в порядке долгие годы. А голова в возбуждении долго находиться не может – её сносит, особенно если человек до болезни много пил: - «Водка и невоздержанный образ жизни и не дай Бог попасть в аварию – и на этом человеке можно ставить крест», - сказал Калерии впоследствии  Айде. Но сами больные этого не понимают, их беспорядочный образ жизни как раз срабатывает против них. Правда, не все больные были такие. Таких, как «подруга» Галины Брежневой было, особенно среди женщин, где-то треть. Но большинство – как мужчин, так и женщин – оставались такими же порядочными, как и, видимо, в жизни. Иногда попадались даже интересные – но о них речь ещё впереди. А пока они поднимались с Домасом по лестнице и быстро нашли «Отдел кадров».
- Желаю, чтобы тебя взяли, работать в это пока неизвестное нам заведение. Но будем вместе познавать его.
- Да, дорогой.
- Но как мне отвязаться от той дурной дамы?
- Возвращайся быстрей, потому что она сейчас войдёт в кабинет и увидит Айде – всё внимание её переключится на врача, не менее чем ты красивого. А эти, со сдвигом по фазе женщины, любят больше врачей.
- Ну да! – Возразил Домас. – Это пока врач находится в отделении. А как врач уходит, переключаются на тех мужчин, кто рядом.
- Откуда ты знаешь?
- Я же лежал в больнице. И я пошёл, а то не успею пройти три кабинета, которые мне Айде назначил. Ты не уйдёшь домой, не сказав мне, как тебя тут примут?
- Конечно, нет. Если примут, то схожу и посмотрю на отделение, где мне работать – думаю, это недолго. Но как бы не было, я разыщу тебя в поликлинике, а если ты уже уйдёшь в отделение, то в отделении. Ты докладывай обо всём, что с тобой произойдёт той приятной женщине в регистратуре. Она же направит меня за тобой.
- А это идея. Будем пока так держать связь.         
      
 
                Г л а в а 30.

Довольно привлекательная, модная, но полная от сидячей работы женщина – начальник отдела кадров – критически оглядела Калерию, даже не предложив ей присесть:
- И, милая, мы себе сотрудников берём по рекомендации, как в Кремлёвской больнице. У нас часто оттуда и привозят на операции. Кроме того, у нас зарабатывают медсёстры прилично и отпуск сорок два дня в году. Поэтому с улицы не берём.
- И не берите, - вспыхнула Реля, усаживаясь, без разрешения на стул, на другом конце стола. – С улицы к вам могут придти проститутки – простите за литературное ругательство.
- Это не ругательство, - улыбнулась ей женщина. – Я сама в книгах часто встречаю это слово. Но вы хорошо меня осадили. Вы, значит не с улицы?
- Нет, я прописана в Москве, люблю её. На последнем месте работы в поликлинике, которая, кстати сказать, обслуживает восемь элитных школ, я не только по школам водила комиссию, но и показывала им, по дороге, как могла Москву. Старые москвичи, живущие в центре, были в восторге.
- Это похвально, что любите Москву. Похоже, и она вас любит?
- Надеюсь, что так. Я в ней, матушке моей уже почти тринадцать лет живу и не могу налюбоваться. Плохо только, что с питанием становится всё хуже и хуже.
- Но я вижу, вы умеете его добывать. У вас из сумочки торчит жёлтый цветок ананаса. Где вы добыли его?
- Если не рассердитесь, то в вашей столовой, где мне пришлось позавтракать. Правда купил это мужчина – довольно привлекательный – мне бы, может, и не дали.
- Да, наши буфетчицы не очень любят пригожих дамочек, как вы. А привлекательного мужчину обслужат, по высшему разряду.
- Если вы меня примете на работу, я подарю вам это ананас.
- Да что вы! Я и сама схожу куплю, во время обеда. Спасибо, что сказали. А вас я могу принять, - женщина посмотрела в какую-то бумажку, - только в отделение реанимации. Это у нас самое тяжёлое отделение, и медсёстры не очень туда рвутся.
- Я согласна, работать в самом тяжёлом – мне не привыкать быть на переднем фронте.
- Как хорошо вы сказали. Но это не хвастовство, как я чувствую. Всё же у вас есть знакомые в нашем институте, не отказывайтесь.
- Если вы чувствуете, то есть, - улыбнулась Калерия. – Только сегодня познакомилась с врачом Айде, в отделение к которому госпитализируется мой знакомый.
- Это шестое отделение, а Айде очень хороший врач. Люблю я людей из Прибалтики – они не пьяницы и очень порядочные при  том.
- Есть и там пьяницы, есть и там хамы – мы с сыном недавно ездили по Белоруссии и Литве – всякого насмотрелись.
- Вы и путешествовать любите. А сын у вас большой?
- Я старше его на двадцать лет, а мне скоро исполнится тридцать три года.
- Хотите, чтоб я ещё и высчитывала? – улыбнулась строгая дама. - Но вы не выглядите на тридцать три года. По-видимому, ваша любовь к городу, в котором живёте, вас сильно омолаживает, за то, что любите его. Хотя признаю, с продуктами прямо беда, у кого нет знакомых в магазинах. У меня, признаться, только наш буфет и спасает фруктами, колбасами. Но вы, если будете работать в реанимации, вам не отойти от тяжёлых больных, предупреждаю вас.
- Я уже работала в детской Филатовской больнице и в буфет никогда не ходила. Правда, там можно было лишь покушать, а фрукты-продукты купить было невозможно.
- Хорошо с вами говорить, но потороплюсь вас отправить в отделение реанимации. Как раз окончились операции, и старшая медсестра – я ей позвоню -  покажет вас интересному человеку, профессору Маневичу. Человек очень оригинальный, как слух о нем идёт, и дал мне указание, чтоб на личное знакомство присылали к нему медсестёр. Одна, которую я, по блату послала, очень его разочаровала  - ленивая, работать не хочет, всё ей не так и не эдак. Вот он, обжёгшись на горячем молоке, готов дуть на прохладную воду. Хотя вы не производите впечатления холодной женщины – такая загорелая. Это в поездках так загораете?
- Что вы! В наших экскурсиях позагораешь, когда галопом по Европам. Этот загар от Москвы-реки. Ещё немного в сентябре походила с сыном в бассейн «Москва», но очень мало.
- Сын у вас, наверное, довольно развит, с такой активной мамой?
Калерии не хотелось хвалиться Олегом: - «Ещё сглазят мне сына», - подумала шутливо. 
- Вот видите, а вы не хотите брать с улицы, - улыбнулась она. – А с улицы придут те, кто хочет работать. А с солнечным, московским загаром, знаете, как работается.
- Давно это знаю, но как-то по привычке спрашиваю, с кем из врачей знакомы.
- Но я знаю, что в стационарах есть очень непорядочные молодые врачи – все бы им выпить и погулять с кем-то из женщин. И кого они вам порекомендуют? Своих любовниц или замужних женщин, которых хотят совратить и потом развлекаться с ними, в стенах института.
- Короче пятый угол ищут? Это вы хотите сказать?
- К сожалению да. И приходится таким дурочкам, как я, работать за их любовниц по ночам, потому что в ночную пору и когда нет срочных операций, у блудливых особый азарт.
- Но вы не дурочка! Вы очень начитанная и умная девочка, как я понимаю. И профессору в реанимации должны понравится. А то его сегодня довела одна капризница. Почему посылают в Ригу по обмену опытом, а как вы сами понимаете, это и город посмотреть. Так почему посылаю не её, проработавшую полгода, а другую более опытную и кто годы уже трудится, не бросает реанимацию.
- Вот, видимо эта капризуля и пришла к вам по записке? А потом не о работе думает, а о поездках в Ригу. Так это можно в свой отпуск купить путёвку и поезжай себе на здоровье. Ладно, давайте мне ваше направление, и пойду знакомиться. Потому, что если понравлюсь профессору, мне надо бежать в поликлинику, где работала прежде и писать заявление об уходе.
- Да, это волокита. Отпустят ли вас без отработки?
- Почему без отработки?
- Если понравитесь Маневичу, он будет просить вас завтра же придти. Работать некому в реанимации. Все вот эти блатные приходят и через некоторое время то болеют, то дети их не в порядке.
- Не пугайте. Мне уже надоело в Филатовской за всех работать – потому и ушла оттуда.
- От нас не очень уходят. Держат хорошие заработки. Да ещё, наверное, держатся за эти места, потому что могут и погулять. Особенно отделенческие медсёстры – они более свободные, чем в реанимации – у них нет тяжёлых больных. Поэтому я часто вижу отделенческих медсестёр, разгуливающих по всему институту и флиртующих направо и налево. Но это молодые, красивые, знаете, на которых и врачи летят, как на бабочек. Однако чуть постареют дамы, прыти у них убавляется, потому что не тот спрос на них – после всех скандалов, которые они делают, путаясь, с женатыми.
- Господи, спаси и помилуй – тут впору перекреститься. Хоть в реанимации более занятые медсёстры не так часто скандалят? – сделала вид, что испугалась Калерия. На самом деле она по детской больнице помнила, что это есть и будет в таких учреждениях, где тяжёлая работа и после операций врачи, по ночам, кто спать ложится, а кто-то спешат снять напряжение иным путём, как сказала эта милая дама: - «Ищут пятый угол».
- Не бойтесь, - успокоила её собеседница. – Всё же при новой медсёстре в реанимации поутихнет всякое раздолье. И вы, мне кажется, на шею не дадите садиться. Полгода поработаете в более или менее спокойных условиях. Если вы понравитесь Маневичу, то он успокоит гуляк, чтоб вас не вывели из себя. И к вам никого из разгульных врачей не подпустит, если влюбится.
- Надеюсь, вы имеете в виду платоническую любовь?
- Именно такую, потому что Маневич полгода назад женился на приезжей француженке, которая работает в Большом театре.
- Неужели на балерине женился мой будущий начальник?
- Нет, что вы! Она в Большом театре, как это сказать – режиссёром, что ли, работает?
- Вы меня успокоили, что профессор женат, а я могу рассчитывать лишь на платоническую любовь. Ещё я рассчитываю на его защиту от влюбчивых молодых врачей.
- Как вы шутите жестоко, по отношению к себе.
- Что вы! Платоническая любовь, для женщин моего склада очень существенная. Видишь, что ещё не списана в тираж – в тебя влюбляются. И в тоже время подойти с вредными для меня предложениями не смеют: - «Это здорово», как говорит мой сын.
- Да как же это может быть здорово для женщины. Ещё смею думать, что вы и темпераментная?
- Что есть, то есть, - Калерия покраснела. – Но склонить меня к любви – это не всякому по силам. Во-первых, человек должен быть свободный – это обязательное условие. И не скакал у меня на глазах ни вправо, ни влево. Я не принимаю «любви» изменчивых мужчин.
- Железная вы женщина – первый раз такую встречаю. Ну, идите покорять Маневича. Удивлюсь, если вы не влюбитесь в него. Там медсёстры и врачи женского пола так в него влюблены – ещё недавно скандалы устраивали, пока он внезапно не женился.
- Спасибо. Пойду покорять. Дай Бог, чтоб на моих условиях, а не на общих – шутка.
- Желаю вам всего доброго. Спрашиванием найдёте дорогу или вам подсказать?
- А я по интуиции  найду, - пошутила Калерия.

Встретила Калерию старшая медсестра ещё на лестнице – начальник отдела кадров ей позвонила: - Здравствуйте, вы к нам?
- Да, если примете.
- Пойдёмте к Алексею Зиновьевичу. Он приказал всех новых медсестёр ему представлять.
- Хорошо. Где у вас можно сумку оставить? И, быть может, халат получить на время.
- Пойдёмте в медсестринскую комнату. Оставляйте сумку, не бойтесь – у нас не воруют. Но, на всякий случай, я  закрою. У вас такой ананас смачный по запаху, что может кто-то зайти и позариться. И пойдёмте в профессорскую, к Маневичу.
Профессор, услышав их разговор, через раскрытую дверь сам вышел навстречу:
- Здравствуйте, это новая медсестра?
- Здравствуйте. Вы меня уже зачислили в свой штат? – Калерия чуть стесняясь, взглянула в глаза профессору: - «Правду сказала дама из «Отдела кадров» мужчина привлекательный,  можно назвать его красивым. Модно одет, даже под халатом это видно». 
- Как не зачислить, если работать некому. Но вы не пугайтесь – первое время вас загружать не будут. Слышишь, Марина, чтоб и эту привлекательную женщину ты не испугала.
- Как скажете, Алексей Зиновьевич. Ну, вы поговорите, а я пойду к сестре-хозяйке за халатом.
- Стоп! Успеешь ещё обрядить  красивую женщину в наш нелепый халат. Она в белом платье, белых туфлях, как невеста. Загорелая, как негритянка. И к чему нам прятать знойный вид? – обратился он к Реле, даже не улыбнувшись. – Пусть и больные, кто в добром здравии порадуются солнцу, которым дышит весь ваш вид. Согласны? – Опять к Реле.
- Полностью. Потому что я спешу увидеть вашу реанимацию и бежать мне надо – меня ждут.
- Кто? Муж? Дети?
- У меня небольшая семья. Но пусть это будет моей маленькой тайной, - отговорилась Реля.
- Познакомились, Алексей Зиновьевич? Позвольте проводить и показать нашу реанимацию.
- Я с вами. Знаю я тебя, Мариночка, - говорил Маневич, идя за ними. - Сейчас напугаешь мне солнечную женщину.
- Тоже скажете, Алексей Зиновьевич, - Марина вывела новенькую медсестру из лабиринта маленьких коридорчиков и пошла с Релей по длинному коридору, профессор за ними; - прямо выставили меня бабой Ягой.
- А кто мне всех медсестёр пугает? Смотри, Марина. Заставлю тебя саму работать.
- Не пугайте, Алексей Зиновьевич. Я с этого начинала.
Марина рассказывала и показывала Реле аппаратуру, не вводя особенно в саму реанимацию – всё-таки без халата не очень понравившаяся ей молодая женщина. Как после узнает Калерия – у старшей медсестры с Маневичем романа не было, за что она сердилась на тех медсестёр, к кому профессор проявлял внимание. А к Реле, в этот «обход» столько было проявлено внимания, что вызвало ревность и у других медсестёр. Долго ещё новую сотрудницу будут подозревать, что она – не иначе как бывшая любовь Алексей Зиновьевича, вызвавшая у него взрыв нового чувства. Потому только, что Маневич пожаловался Марине с досадой:
- Ну почему я, дурак, женился на француженке, которая меня не понимает. Оказывается, в России есть такие женщины, как Жар-птицы,  влетающие к тебе в сердце.
Естественно эти слова профессора были переданы другим сотрудницам.  И Релю, когда она пришла на работу, женская половина встретила весьма настороженно. Ревниво следили за ней и профессором. Но, не заметив излишнего внимания, со стороны Калерии, смирились с выходками Алексей Зиновьевича: - Он у нас всегда так. Влюбляется в новеньких, но это быстро проходит.
- Хорошо, если это так будет, - проворчала Марина, редко заходящая в реанимацию. Но, за Релей: - «Этой хитрой новенькой», - старшая медсестра первое время по следам ходила.
 
 
                Г л а в а  31

Самое главное было убедить Олега, что мать опять будет работать тяжело и в ночные смены, праздники, выходные иметь не в субботу – воскресенье, а на неделе.
- Конечно, я понимаю тебя, ты ради дяди Домаса туда идёшь и он достоин того, чтоб за ним ухаживать. Но, мама, это тяжелей тебе будет, чем в Филатовской больнице, потому что теперь будешь ухаживать только за тяжёлыми больными, которых сразу после операции доставляют в реанимацию. Видишь, даже это слово тяжёлое запомнил, - говорил сын, лакомясь после ужина ананасом, который ему прислал Домас.
И апельсины понравились её сыну: - Смотри-ка, мам, в Москве можно купить летом апельсины, но они, с внешнего виду хорошие, а внутри бывают высохшие. А тут – будто недавно их привезли из Африки или Азии – сочные и корочки пахнут.
- Видишь, чего купил в институте тебе и мне Домас. Что ему передать?
- Конечно спасибо. И что я к нему приду в воскресенье, когда будут пускать посетителей.
- Ты забыл. В это воскресенье ваш класс едет на экскурсию.
- Да, за город, но мне не хочется.
- Подыши осенним воздухом, пока ещё тепло. А задуют ветры с дождями, не будет такой возможности.
- Под дождями нас в МТЮЗ поведут – уже билеты купили на все выходные в октябре.
- Это хорошо, что я по воскресеньям буду работать, а ты по театрам ходить.
- Хорошо-то хорошо, но тяжело тебе будет работать по выходным дням.   
- Зато платить мне будут за эту работу, больше чем платили в больнице и поликлинике, хотя я работала в обоих местах не на одну ставку.
- А в реанимации может на одну ставку работать, а получать больше?
- И в реанимации не получится на одну, потому что многие сотрудницы болеют или дети их.
- А работать за всех будет Калерия Олеговна. Почему так? Почему в этой реанимации, если кто болеет, не наймут лишнюю медсестру, или две, которые бы заменяли всех заболевших?
- Это было бы здорово, - согласилась Реля. – Но, дорогой мой, существуют правила, при которых нельзя набирать лишних людей. Ты представь себе, что все медсёстры выздоровели и вышли на работу, тогда эти лишние люди останутся без работы, а стало быть, и без денег.
- Как всё сложно, - вздохнул её сын, соглашаясь. – Но я так тебе скажу. Как только дядя Домас выпишется, так и ты уходи оттуда.
- И опять искать работу?
- А тебя разве не возьмут опять в поликлинику?
- Может, примут обратно, если место медсестры будет. А если штат, о котором я тебе толковала, будет забит?
- Прямо как мяч футбольный, да?
- Можно и так сказать, принимаю твою шутку. Но хватит. Давай укладываться спать. Завтра тебе в школу, а мне идти и отпрашиваться, чтоб меня отпустили без отработки в реанимацию, потому, что там сейчас как раз острая не хватка медсестёр, - говорила Калерия, подходя к своему новому дивану и начиная его раскладывать и застилать.
- Тебя попросили работать, да? Везде просят, везде не достаёт трудящихся рук моей мамы, - Олег, в свою очередь, принялся стелить себе постель. В этом деле он был очень независим.
Потом они сходили в ванну и по другим делам, вернувшись, потушили свет и переодевались в пижамы в свете ночного фонаря, стоявшего напротив окон. Их комната находилась хоть и высоко над цокольным этажом (в народе называемым подвалом, где когда-то жила целая семья, а потом полуночник художник). Но сюда, стоя возле стены дома напротив, заглядывал иногда Николай, если, как понимала Реля, тосковал по ним. А тосковал, когда выпивал, а выпивал таксист, со своей вечно пьяной женой, по-видимому, много. Его часто отстраняли от работы, боясь, что он может влететь в аварию, покалечить людей. Калерия стала укладываться, как услышала, что вздыхает Олег, который раньше её лёг в постель. Мать сразу поняла, что мучения сына, относятся к её будущей работе.
- Не вздыхай. Вырастешь и ты пойдёшь работать, естественно, если выучишься. И там, быть может, тоже не будет хватать людей.
- Это лётчиков-то? Ага! Мне один старый лётчик говорил, что и в училище поступить нелегко – многие хотят летать, потому что лётчики много денег получают. Так поступить надо сначала в училище, где конкурс большой.
- Ты уже знаешь о конкурсах? – Удивилась Калерия.
- Так вот мне дядя это рассказывал. А потом, если прорвёшься…
- Он так и сказал: - «Прорвёшься?»
- Слово в слово. Потом учиться в лётном училище тоже не легко – математику и физику на пять знать надо. А потом, после училища не сразу меня старые лётчики к штурвалу подпускать будут. Потому что если бы я в военное училище хотел, то как-то быстрей можно к штурвалу прорваться. А в гражданской авиации летают по двое лётчиков – Первый и Второй пилоты. Так Первый может Второго «зажимать» долго.
- Вот чего ты узнал от старого лётчика.
- Да, мама. Но зато он сказал, если выучусь и стану летать – хоть Первым, хоть Вторым пилотом, то денег буду получать много и смогу тебя совсем снять с работы.
- Ты обо мне с бывшим лётчиком разговаривал?
- Да, мама. Пожаловался ему, что ты много работаешь и редко дома бываешь.
- Ну, уж тебе жаловаться. Зато когда мама свободная или в отпуске мы с тобой катаемся по нашим республикам. Кто мне пятёрку по сочинению принёс, описывая наши поездки?
- Подожди, подожди, мама, я доскажу. Или я всё сказал? Нет. Самое главное, что я смогу тебя снять с работы, и ты будешь трудиться дома над своими книжками.
- За это спасибо. И если всё случиться, как ты планируешь, я с удовольствием посижу дома. Но вот ещё в чём вопрос у нас в стране, как только человек засядет за книги или картину рисовать, сразу является участковый и говорит: - «А почему это вы, товарищ, тунеядствуете?»
- Это писателю или художнику говорят, что он – тунеядец? Но нет! Они же работают много, часто по ночам, но не так как хочется участковому. Я с этим дядей тоже советовался насчёт того, чтоб милиционеры тебя не трогали.
- И что он сказал?
- Он очень интересную вещь мне посоветовал. Что если у тебя, к тому времени, как я стану летать, будет двадцать лет трудового стажа, то для женщины это хватит. И ты спокойно сможешь засесть за свои книги.
- Ты ему и о рукописях моих сказал?
- А чего скрывать? Дядька умный, он мне, смотри, сколько насоветовал.
- Про двадцать лет трудового стажа – это интересно.
- Будет у тебя, к тому времени двадцать лет?
- Дай посчитать. Школу ты, если чего не случиться, должен закончить в семнадцать лет. Потом если поступишь в училище Высшее, то учиться как в институте почти. Накинем ещё пять лет. Закончишь в двадцать два- двадцать три года.
- Это почему же в двадцать три? Семнадцать и пять – двадцать два.
- Я на тот случай сказала, что в первый год можешь не поступить.
- Ну да. Этот  дядя сказал, что с третьего раза только прорвался в училище.
- Какие слова у вас интересные – прорвался. Но что мы считаем. Даже если в двадцать два года полетишь, а тебе Первый пилот не будет доверять штурвал, оторвать меня от тяжёлой работы сможешь только лет через пять – семь, - Реля немного насмешничала над собой, говоря так: - «Мальчишка фантазирует, а ты поддерживаешь? «Но чем бы, дитя не тешилось,  по русской пословице, лишь бы не ругало мать за неосторожные поступки».
- Согласен на 26 лет, - не сдавался Олежка, - когда я смогу помогать тебе. К тому времени у тебя будет трудовой стаж двадцать лет?
- Если ты сможешь меня снять с работы в двадцать семь своих лет, - мать тоже была упёрта, -  то мне будет сорок семь. К сорока семи моим годам у меня будет стаж тридцать лет.
- Ого!
- Но что мы размечтались? Как говорит мудрая пословица – «Цыплят по осени считают». Если всё пойдёт, как мы посчитали, то к сорока семи годам, я смогу сесть за рукописи, не боясь, что меня упрекнут в тунеядстве. Но до тех лет мне ещё работать и работать.
- А мне учиться и учиться.
- Да, дорогой, и спасибо тебе за волшебство, которое ты мне подарил. Я как в сказке побывала.
- Почему волшебство? Так и должно быть, как мы планируем.
- К двадцати семи твоим годам, ты, мой благодетель, женишься, и пойдут у тебя дети. А с детьми и женой такие заботы, столько энергии и сил надо вложить, столько внимания и любви. И, вполне возможно, жена будет против твоей помощи матери.
- Ты бы, если бы жила хорошо с моим отцом, он бы много денег приносил в семью, и если бы его мать, а моя ни разу не виденная бабушка нуждалась, ты бы была против, чтоб он матери помогал?
- Сложный вопрос. Но ты большой уже, сейчас тебе можно сказать.
- Да, открой тайну, почему вы разошлись? Папка мне сказал, что любит тебя до сих пор. И не против того, чтоб уйти из второй семьи и к нам вернуться.
- Это когда он так тебе сказал?
- А весной, когда тебя увезли в карете «скорой помощи».
- Уж, не за это ли ты его прогнал?
- Совсем нет. Это бы я смог понять, что это водка в нём говорит. Но потом он понёс, что ты умрёшь, и мы с ним станем жить вместе. Он, его больные дети – это его слова – и я. Короче четыре мужика. А баб нам не надо. Так и сказал – баб. Я его и прогнал, с тем, чтоб больше на глаза не показывался. Сказал ему, как жил с мамой, так и буду жить, а его вечно пьяная рожа нам не нужна. Не он, ни его  пьяница-жена, ни его пьяные дети.
- Круто ты с ним обошёлся. Но справедливо. А теперь рассказываю, из-за чего мы разошлись. Когда мы познакомились в Симферополе, где потом ты родился. Не перебивай. Знаю, что тебе хочется поехать в Крым и покупаться в Чёрном море, но это у нас случится после поездки в Польшу. Потому что Анна настаивает, чтоб мы с тобой в гости к ним ехали.
- Ладно, поедем в Польшу. Но продолжай про папку рассказывать.
- Но только коротко. В Симферополе и когда встречались, и когда поженились, твой отец совсем не пил. Он в армии шофёром был и возил начальство. С одной стороны они ему не разрешали, а с другой он, действительно, меня любил. Пришёл один раз, на свидание, выпивши, я развернулась и ушла – больше никогда себе этого не позволял.
- А встречались вы часто?
- Очень часто. Он в самоволки, прямо на машине ездил, но на машине считанные разы и то, я думаю, с разрешения начальства. А то отмахивал своими длинными ногами километра четыре за полчаса от их части, до моего общежития.
- Подумаешь! Ты, маленькая, четыре километра в Вильнюс в школу ходила с хутора.
- Добавь ещё, что по лесу мы ходили с тётей твоей Верой.
- Она и тогда такая вредная и жадная была, как потом я её видел?
- Уходим в сторону от разговора об отце твоём. Кто тебе интересен больше? Вера или он?
- Говори, про папку.
- Короче любовь между нами я не отрицаю – была и очень сильная. Такая большая, что через полгода встреч, мы поженились. Потом родился ты, и в роддоме тебя вместе с другими новорожденными заразили очень неприятным заболеванием, которое называлась «детская чума» и от неё умирали раньше дети, пока не изобрели пенициллин.
- Это такое лекарство – антибиотик называется. В школе наша медсестра грозит озорникам, что если будут так себе расшибать руки и ноги – ну, и лица – то она будет им колоть антибиотик, чтоб нагноения не было.
- Да, лекарство это очень сильное. Но кололи его моему малышу через четыре часа, так что в больнице, куда мы перекочевали, чуть ли не из роддома, я и ночевать оставалась.
- И ночью кололи, да?
- Да. Два месяца мы с тобой пролежали в больнице, а потом поехали к бабушке Юле.
- Бабушка Юля, не такая противная была, как тот последний наш приезд с тобой, перед первым классом? Ты ей руку лечила, дядькой Витькой сломанную, и тогда бабушка обещала нам денег. А как стало ей лучше, довела до скандала, после которого мы с тобой уехали, чтоб больше к ней не приезжать совсем. И без денег.
- Бабушка твоя почти не меняется, с тех пор, как я из дома её чумного ушла в одном платье, без копейки денег. Признаюсь, я в свои отпуска, если ехала к маме, то «Наводила мосты», как говорят, чтоб она тебя приняла хорошо.
- Ты чувствовала, что я скоро у тебя буду?
- Ой, чуть ли не с пяти лет ждала тебя, когда мне дедушка одни, в поезде, после войны, нагадал, что у меня, когда вырасту большой, будет мальчик. И вот я, ради будущего сына, подбиралась к маме, смягчала её жуткий характер, чтобы встретила она первого внука  хорошо. И, надо признать, Юлия Петровна встретила нас с теплотой ей не свойственной, по отношению ко мне, и к тебе, разумеется. Ещё скажу, она тебя очень полюбила. А вместе с тобой и меня чуть-чуть, потому что я ей счастье подарила, родив мальчишку. У неё-то были одни дочери.
- Дочери, как жаловалась баба Юля соседкам, раздевают и разувают её, - вставил Олег. – Только я не пойму, как можно раздеть хорошо одетую женщину, если её одежда не подходит ни одной из дочерей. К тому же, у бабушки Юли, когда я гостил у неё последний раз, на сберегательной книжке было уже несколько тысяч. Она всегда меня просила её сопровождать к почте, чтоб её кто-нибудь не вытащил деньги у неё. Так женщина, которая у неё принимала деньги, сказала: - «Ого, Петровна, уже на машину новому зятю накопили?» На что баба ответила: - «Молодые пусть сами зарабатывают. А у меня дочь в Москве одна сына растит, да в школу скоро мальчик пойдёт, так надо им что-то дать». Ага! Дала она тебе четыреста рублей, как обещала, когда ты руку её сломанную лечила. Или мне на форму? Устроила так, что мы вылетели от неё как пробки из шампанского.
- Откуда знаешь о пробках из шампанского? – удивилась мать.
- Ой, ребята в классе рассказывают, как им дни рождения справляют – да и был я у некоторых из них – так там взрослые выпивают шампанское. Детям не дают, не волнуйся, мама. Но ты мне продолжай о бабушке.
- Ты насчёт её жадности хочешь знать? Не дала она денег нам, к сожалению, но я не очень грущу, потому себя не считаю обязанной её принимать у себя. Бабушку твою жаба душит, по отношению меня и тебя, кстати, тоже. У неё на книжке было уже несколько тысяч, которые или Вера или две послевоенные мои сестрицы, думаю, уже вымотали из неё. Причём, они если просят у мамы денег, то с таким криком, соседи слышат и потешаются.
- Вот! Тётки мои криком выбивают из бабушки деньги, а если ты тихая, и не требуешь, то и не получаешь?
- Бог с ней, с бабушкой. Ты её хорошо, я думаю, помнишь, даже по её приездам в Москву. В таких случаях люди, которые ходят в церковь, говорят: - «Прости её, Господи. Она не ведает, что творит». Бабушка твоя Юля не знает, что когда-то она будет стремиться ехать к нам, чтоб мучить меня своими капризами, а я её, за выкрутасы, терпеть не стану.
- Как в прошлый раз, да? Приезжает такая барыня, ты ей покупай вкусную еду из своей маленькой зарплаты, а деньги она привезла тёте Ларисе, потому что та получила новую комнату.
- Ну, мы с тобой и отправили «барыню» жить к Ларисе, если уж она считает, что Лариса, получая в три раза больше меня, и живя одна, должна ещё получать поддержку. Ой, хватит о них. Я лучше в старости об этом подумаю, когда книги свои начну писать.
- Вставишь их в книгу?
- Обязательно. Есть пословица – «У кого чего болит, тот о том и говорит». У меня эти раны, нанесённые мне мамой и сёстрами, ещё с детства – не часто, но кровоточат. А теперь, я тебе о другой бабушке расскажу. Значит от одной «хорошей» бабушки мы с тобой улетели с отцом твоим в Москву, а прилетели к другой.
- Уже папиной маме, это бабе Ане? И как она нас встретила?
- Маленькой предисловие о бабушке Ане. Знаешь, что такое «предисловие», студент?
- Ещё бы. Это как бы предваряет основной рассказ.
- Точно. Когда я встречалась с твоим отцом в Симферополе, бабушка Аня ещё сидела в тюрьме.
- Это мне наша соседка, тётя Маша рассказывала. Баба Аня ещё и деда моего Гаврилу потянула за собой в тюрьму. Тот по глупости попал. Поддался на уговоры родных и пошёл к следователю и сказал, что это не баба Аня спекулировала, а он её заставлял. Их вместе и посадили. Так дед Гаврила меньше отсидел, чем баба Аня – его через три года отпустили. Он, по дороге в Москву, познакомился с какой-то украинкой и уехал с ней в город Львов.
- А это украинский город. И когда выпустили бабу Аню из тюрьмы, она сначала прописалась в Москве, в комнату, которую дали твоему шестнадцатилетнему отцу, когда родителей посадили.
- Вот эту самую комнату, где мы сейчас живём, да? Папка здесь ещё подростком жил?
- Да, до армии.
- Тётя Маша мне рассказывала, что он тут так пил, с друзьями. А спали все, при том, валяясь на полу, что одного придавили – он умер.
- Спасибо Марье Яковлевне, что она тебя такие страшные вещи рассказывала, мне не повторять. Но не совсем тот парень умер, оттого, что его придавили. Он отравился водкой. – «Спасибо тёте Маше, что не сказала, что парень тот захлебнулся собственной рвотой».       
- А папка наш почему не отравился?
- Возможно, меньше выпил. Но этот ужасный случай, отрезвил многих ребят из этой дикой компании. Особенно твоего будущего отца. Его, конечно, потаскали по следователям, потому что в его комнате этот жуткий случай произошёл. И так он задумался, что решил бросить пить водку. А тут немного и Военкомат помог, возможно, с подачи следователя – мол, спасайте парня. Вызвали будущего солдата в это солидное учреждение и предложили идти на курсы шоферов.
- Здорово! Водителям машин совсем нельзя выпивать.
- Вот так, благодаря Военкомату, а потом армии, я и встретила твоего папку совсем трезвым. Так что родился ты здоровым, от вполне трезвых людей.
- А приехали в Москву, и баба Аня стала спаивать своего любимого сына, чтоб только развести с тобой. Чем ты ей не понравилась? Она головой своей думала, что сына спаивает?
          - Это тоже тебе Марья Яковлевна рассказала?
          - Ой, мам, это она по телефону кому-то рассказывала, ещё когда я в детский сад ходил, а я подслушал, раздеваясь и разуваясь в коридоре. Только я тогда не думал, что это она про папку кому-то рассказывает.
          - А теперь всё это приложил к моему рассказу. Спасибо тебе – мне меньше говорить. И вот мы в Москве – баба Аня устраивает богатый стол, где даже икра красная была.
          - Ну да, она же тогда ещё спекулировала, хоть и боялась милиции.
          - Баба Аня, в первый же день стала твоего отца наряжать в красивый костюм, не советского производства, красивые рубашки, туфли – всё это заработанное уже новой спекуляцией.
          - Тётя Маша говорит, что это у неё всё не висело, а лежало в свертках в гардеробе – так было много всего. И она тебя тоже хотела нарядить, только если ты ей в ноги поклонишься, мамой назовёшь.
          - Мало этого, твой папка, по дороге в Москву меня учил, чтоб я ещё сиротой прикинулась, на свою маму пожаловалась. Что, как теперь ты понимаешь, было недалеко от истины. Тогда, - продолжал меня наставлять твой папка, его мать и оденет меня как королеву. Да только мне ворованные тряпки не нужны были.
          - На бабушку Юлю можно было пожаловаться, но ты же у меня гордая, да?
          - Вообще никогда ни кому не жалуюсь, ни на бабушку Юлю, ни на бабушку Аню. Однако в книгах своих обязательно пропишу этих милых женщин, которые и себе и своим детям портят жизни. Но когда это будет – не знаю. И пора нам спать – мне надоело рассказывать о плохих людях. Лучше бы мы о книге хорошей поговорили – больше пользы бы было.
          - Ты не права, мама. Мне надо знать было об отце. Теперь я знаю, отчего ты с ним раз и навсегда разошлась. Бросился он на красивые вещи бабы Ани, а тебя и меня потерял. Споила его баба Аня, а потом он ей голову разбил кастрюлей. И стала она его обратно к тебе толкать.
          - Она думала, - улыбнулась Калерия,- что если её  вечно пьяный сын придёт ко мне жить, то мне будет голову бить.
          - А что, мам, пьяницы – они такие. Вон дядя Витя, бьёт тётю Валю, а она с ним возится как мать родная и всё прощает. Баба Юля ворчала, что, прощая мужа, тётя Валя себя скоро в гроб загонит. Поэтому, наверное, баба Юля и помогает тёте Вале – жалеет её. Но зря я тебе всё это рассказываю. Ты, наверное, устала, и спать хочешь?
          - Спасибо тебе. А то, на ночь глядя, такие воспоминания у нас, что, не дай Бог во сне, кто-то из этих «добрых» людей приснится. Спокойной ночи.
          - Спокойной ночи, моя мамочка. Спасибо тебе, что не сошлась с папкой – без него лучше.


                Г л а в а  31.    

          Но ещё больше воспротивилась уходу из поликлиники Тамара Александровна:
          - Ну вот! Только я нашла такую медсестру, с которой могу работать, как ты уходишь.
          - Разве я вас не предупреждала, что когда приедет Домас, я уйду с ним в этот институт?
          - Но я надеялась, что он не приедет в Москву лечиться. И это жестоко. Приезжать, чтоб умереть на руках любимой женщины. Ты не находишь?
          - Нет!  - Калерия содрогнулась. – Жестоко помнить об этом, что он умрёт. Я его вчера лишь только разговорила, чтоб он забыл о тяжёлой болезни. А вы мне напоминаете.
          - Но, дорогая моя, от этого никуда не денешься.
          - Всё знаю, всё, но сердце противится этому. Почему из жизни молодыми, уходят самые лучшие люди? И самое плохое, что я не могу этому воспротивиться.
          - Может быть, всё, что не делается, так Бог велел?
          - А вы помните, Тамара Александровна, как вам мама сказала, во время войны, что на небе хорошо и ты не хочешь ли туда, дочка?
          - Но я воспротивилась и, как видишь, живу. Хотя иной раз думается, что умри я ребёнком, лучше было бы и маме и мне, и всем родным, а главное Володе. Знаешь, как мой муж мучается, что пришлось на такую жертву ему пойти? Жить с хромой женщиной, которая к тому же, не может родить ему ребёнка!
          - Не выдумывайте.
          - Вот и ты идёшь на жертву. Если твой Домас выживёт, ты можешь себе представить, что будешь жить с инвалидом? А тебе придётся, раз ты кинулась его спасать. А у тебя сын подрастает.  Какой пример, если инвалид начнёт показывать характер дурной. А он начнёт его показывать, потому что будет ревновать тебя к здоровым мужчинам.
          - Уже ревнует, но я всё перевожу на шутки.
          - И сколько ты будешь так шутить? Но, прости меня. Я эгоистка. Мне просто не хочется, чтоб ты уходила.
          - Я вернусь, - успокоила её Реля, - вернусь в подростковый кабинет года через три, когда Олег станет большим, и его надо будет готовить в солдаты.
          - Неужели ты сына в армию отдашь, притом, что сейчас уже известно, что там творится?
          - Известно про дедовщину через тех ребят, которые возвращаются и говорят об этом. Но многие и молчат.
          - Так им приказывают молчать, даже подписку берут. А тех, кто разглашает тайны, могут и в тюрьму посадить. Может быть, не за длинный язык, но подстроят так, что человек ни за что ни про что попадает туда, куда Макар телят не гонял.
          - Пугаете, Тамара Александровна. Но я своего будущего лётчика в армию не отдам. Но и в училище – хоть он и собирается в гражданское поступать – будет у них казарменный режим. Так что не миновать моему Олегу, служить несколько лет.
          - Утописты вы с твоим сыном. Попробуйте вы ещё поступить в лётное училище, куда не прорвёшься за блатными.
          - Мы прорвёмся. Вчера с Олегом это марш-бросок обговаривали, - улыбнулась Калерия.
          - Ну, дай вам Бог!
          - И разрешите, повелительница, пойти к главврачу, чтоб тоже с ней сражаться насчёт ухода.
          - Иди, мучительница. Ванесса тебя ещё раздраконит.
          - Я по знаку зодиака как раз Дракон. А это самый могущественный знак, среди всех Зодиаков.
          - К тому же талантливый, решительный и справедливый.
          - «Решительный и справедливый» - это вилами по воде писано. Очень даже во всём сомневаюсь.
          - Но рвёшься на амбразуру, как Александр Матросов.
          - Рвусь, но боюсь. К тому же меня мучают сомнения: а смог ли Матросов закрыть собой дзот? Не прошил ли его это дзот насквозь и продолжал стрелять. Впрочем, могло быть чудо, что бойцы воспользовались мгновением и пошли в атаку.
          - Желаю тебе выдержать атаку с Ванессой.
          - С Ванессой Григорьевной? Да запросто. Я напомню ей, как водила её по вашему чудному уголку Москвы и она меня сразу отпустит. Ну, я пошла. Держите за меня кулаки.

          Главврач тоже отговаривала Калерию уходить из поликлиники, почти по-матерински:
          - Милая моя девочка. Вы, догадываюсь, очень влюблены, но нельзя бросать свою жизнь под ноги больному человеку, который, доводись ему ухаживать за вами, не стал бы.
          - Признаться, я не сильно влюблена. Почти шесть лет наших редких встреч немного сбавили пыл.
          - Да и русские мужчины, чем хуже? Или взять хотя бы кавказцев. Орлы!
          - Извините, эти горные «орлы», так обработали Лиду из регистратуры, которая к ним много лет ездила отдыхать летом, что в прошлом году она вернулась совсем больная.
          - Помню, что мне о проделках Лиды докладывали. Но как говорится, на ловца и зверь бежит. Вы не поощряете страстных мужчин, вам более по душе холодные прибалтийские парни?
          - Во-первых, они вовсе не холодные, если судить по моему знакомому. Во-вторых, довольно человечные. Возможно, это Домас лишь ко мне так относится, потому что очень влюбился. И он бы стал ухаживать за мной, если бы я заболела.
          - Это вам  так кажется. Но не будем обострять вопрос. Я вам  подпишу заявление, потому что – Тамара Александровна мне говорила, что вы её предупреждали об уходе. Где оно у вас? Так, хотите с завтрашнего дня. Но так дело не пойдёт. Вам же отгулы положены, вы очень много трудились в сентябре. Тамара Александровна вам дала три дня. Я тоже добавляю три. Пишите заявления с 14 октября. А если до этого времени передумаете, приходите.
          - Спасибо. Как раз на мой день рождения дали.
          - Но вы не вздумайте, на свой день рождения сразу идти в это страшный институт. Две недели погуляете свободной – трудовой стаж у вас не прервётся.
          - Спасибо за совет. Сейчас я перепишу заявление.
          Она писала, а заведующая смотрела на неё с сожалением:
          - Как вспомню, как вы меня водили по нашему красивому уголку Москвы, так очень не хочется вас отпускать. У меня уже была мысль направить вас на курсы экскурсоводов. Хотя вы и без курсов хороший гид по Москве. Вы влюблены в неё удивительно, и это очень передаётся тем, кто за вами ходит и слушает.
          Слова Ванессы Григорьевны мешали Реле писать. Она поднимала голову от листа бумаги и кивала согласно. Тот уголок Москвы, который она показывала главврачу, был потрясающим, но ей не хотелось ещё и словесно пройтись по нему.
          Тут, к счастью молодой женщины, зазвонил телефон.   
          - Да? – Ванесса Григорьевна сняла трубку. – Подождите минутку, я тут документ подпишу, чтоб не задерживать мою работницу… Вот, Калерия Олеговна, ваше заявление. С большой тоской отпускаю вас. Но вы заглядывайте, не забывайте. Может, ещё вернётесь? До свидания.
          - До свидания, - Калерия обрадованная ушла.  «Бой» с главврачом оказался приятным.

             А продолжится всё в "Реанимации"  >>>   http://www.proza.ru/2012/01/01/498