Они уходили вправо, держась хищной стаей. Затем круто развернулись и пошли на деревню, распластав крылья, запятнанные крестами. Вой моторов и свист бомб смешались. Земля в ознобе глухо стонала от взрывов. И снова стало тихо...
Сорин лежал недалеко от хаты, в которой был на постое. Его внесли в нее и положили на широкую скамейку возле окна. Хозяйка завесила небольшое зеркало черной тканью и остановила маятник часов. Нюрка, хозяйкина дочурка, сосала сахар, который он оставил, прощаясь. Она пялила глазенки на дядю, не понимая, зачем он попрощался и вернулся, чтобы спать. А когда мать заголосила громко и страшно, оплакивая Сорина и пропавшего на войне мужа, и жизнь свою нелегкую – вдовью, Нюрка заревела, растирая слезы и сладкие слюни.
Похоронили Сорина на окраине деревни, под ивой, неподалеку от братской могилы, оставленной при наступлении. Торопились, потому что дивизия была уже на марше. Взвод, которым командовал Сорин, дал несколько залпов.
- Мы к тебе просьбу имеем, хозяйка, - прощаясь, сказал пожилой старшина, - присмотри за нашим лейтенантом...
В Федоровку Мария приехала к вечеру. По серой деревенской улице скользил нежный багрянец заходящего солнца. Едва заметное дуновение, предшествующее ночной прохладе, прошлось по ней. Мария спросила у встретившейся старушки, где можно остановиться на несколько дней. Старушка подумала и указала ей дом.
Открыла калитку женщина лет тридцати в косынке, закрывавшей лоб до самых бровей. Она цыкнула на собаку, и та сразу же сникла и, потеряв наигранную злобу, улеглась возле будки.
- Почему ж нельзя? Можно, - ответила хозяйка и повела ее в хату.
В хате была приятная прохлада. Мария поставила свой небольшой чемодан в угол. Села за дощатый чисто выскобленный стол с черными пятнышками гвоздей.
Хозяйка уложила детей спать. Постелила Марии на широкой скамейке возле окна.
- К нам-то зачем? - взбивая подушки, спросила хозяйка.
- Муж здесь похоронен... Найду?
- А почему же? Найдете. У нас две братские могилы: когда отступали – могила, когда наступали – могила. Прошлым летом памятники поставили. И фамилии есть, и звания – все как нужно. Ваш-то когда погиб?
- В сорок третьем...
- Стало быть, когда наступали... Это как идти к причалу – взять вправо. Дорога и приведет...
Хозяйка погасила керосиновую лампу. Через некоторое время в темноте можно было различить контуры стола, кровати, зеркала на стене и огромной печи.
- Как вас зовут? - спросила хозяйка из своего угла.
- Мария.
- А меня – Даша. Ухожу рано. Нюрка вас покормит. Будете уходить, коль дома ее уже не будет, ключ – под порог.
Из распахнутого окна на Марию стекала ночная прохлада, пахнувшая скошенной травой, молоком и цветами. На стене, усыпляя, монотонно постукивали ходики...
Мария шла так, как ей сказала Даша. По дороге собрала букет полевых цветов. Свернула на тропинку. На памятнике застыли колонны фамилий. Она трижды перечитала их – Миши среди них не было. Мария положила букет на могилу и заплакала. Она понимала, что Миши нет в живых, но несколько лет после войны все еще надеялась на чудо. Но время для чуда было упущено... И вот, наконец, на один из ее запросов пришел ответ: сообщили место его захоронения. Когда подходила к могиле, боялась увидеть его фамилию, но еще страшнее оказалось – не увидеть.
«Может быть, в другой братской могиле, - подумала она. - Но те погибли с сорок первом». И тут она увидела в ветвях ивы, одинокую надмогильную звезду. Это был он... Мария опустилась на колени и, как слепая, потрогала выемки букв.
- Миша, - сказала она, - это я к тебе пришла, Маша...
Невдалеке работал трактор. Тракторист что-то сердито крикнул женщинам, стоговавшим сено. Ему ответил насмешливый зовущий голос. По реке вплотную к крутому берегу шли самоходные баржи, возвышаясь над нескошенным лугом.
Мальчишки играли в войну. Кричали, подражали выстрелам автоматов и пулеметов, наступали, отступали, но всегда побеждали. Они воевали и падали, скошенные пулями. Падали ничком и на спину, широко раскинув руки. Лежали с минуту мертвыми, потом вскакивали и бежали в атаку, стреляя во вражеские пехоту и танки. За одну войну они проживали несколько героических жизней...
Среди воюющих русоволосых мальчишек выделялся черненький с огромными глазами мальчик. «Откуда здесь такой?» - подумала Мария и узнала в нем Дашиного сына.
- Нашли своего?
- Нашла...
Даша поставила на стол бутылку самогона.
- Помянем наших, - сказала она. - Мой и не знаю, где лежит. Как ушел в сорок первом, так и весточки ни разу не было. Без вести называется пропавший...
Самогон ослепил Марию. Жгучая струя обожгла гортань и ее путь она ощущала, пока лихорадочно закусывала помидором.
- Рассол возьмите, - посоветовала Даша.
Мария сделала два целительных глотка и сквозь слезы виновато улыбнулась.
- Не обучены, значит? – смеясь, сказала Даша, обнюхивая корочку хлеба.
Мария тоже, стесняясь, понюхала хлеб и не нашла облегчения.
- И вот пью, как мужик. И вся мужицкая работа на мне. Три годочка всего была в счастье. Коленька-то мой в тридцать седьмом из армии пришел. А уж любила я его... Потом война. Мужики ушли на фронт. А по радио – одно горе. Горе и к нам пришло.
Даша допила самогон. Снова понюхала корочку и захрустела огурцом.
- Чуяла, что не вернется. Цеплялась за него, живого. Не отпускала. Сердиться он стал. Что ты, говорит, меня хоронишь, дура. Так и попрощались. Ушел он, и счастье мое ушло с ним. Когда Лопухов Иван вернулся с войны, сказывал: бежал из плена Коля, да настигли его... Только не верила Ивану: приглянулась я ему. А, видать, правду говорил. Но Мишку мне бы Коля не простил... Полюбила я. В войну, бывало, грешили. А этого полюбила и сейчас помню... Зима была. Постучал. «Не примешь ли постояльца?» - спрашивает. А сам невидный такой. «Зовут как?» «Дарья», - отвечаю. «Даша» - да сказал то как! Ни до него, ни после – никто не умел так сказать. А мы с Нюркой голодными были. Паек свой отдал. Да еще продуктов раздобыл. Бойцов своих поднял – дров привезли мне и соседям... Добрый был и смешной. А как скажет: «Даша», - так сердце мое и зайдется. Твой-то как тебя звал?
- Маша.
- Женат он был. Во сне как-то звал ее. Думала меня. Да нет – ее. И Нюрка к нему привязалась. Нет, чтоб сказать ласково Нюрочка. «Нюрка!» - кричал он. А она от него ни на шаг. Возился с ней, как с дочкой. В день смерти своей веселый был. Смеялся. Шутил. Говорил, что лучшего курорта, чем наша Федоровка, в жизни не видал. Попрощались. Взял автомат да вещмешок. И пошел. А здесь бомбежка случилась. Осколком его и убило... Знаю – детей не было у него. Не успел завести. Если б не убило его тогда, не было бы у меня Мишки. А так – сохранила...
Даша с детьми проводила Марию к пристани. Когда в безмолвной глубине ночи, появились приближающиеся огни парохода, стали прощаться. Как только Мария ступила, на палубу, трап убрали, и причал с Дашей и детьми уплыл и вскоре превратился в расплывчатое едва заметное пятно.
В Федоровку Мария приехала через год.
Длинный стол тянулся под вишнями и яблонями во дворе. Бутылки и графины возвышались над закусками и поблескивали на солнце. Слабый ветерок трогал листья деревьев и размазывал тени на потных лицах сидящих. Косынки женщин черными вымпелами шевелились над столом. Мужчины и женщины раскраснелись в духовке июльского дня. Шел монотонный грустный разговор.
- Что случилось? - встревожено спросила Мария у женщины, вышедшей из хаты с большой миской хлеба.
- Дарья померла...
- Что вы говорите?!
- А вы кем ей будете?
Мария рассказала. Ее пригласили к столу. Мужчина со слипшимися от пота редкими волосами подвинулся, освобождая ей край лавки. Принесли чистую тарелку, нашли стакан.
- Может, огурчика? Может, картошечки? - доброй наседкой суетился сосед.
Он положил ей на тарелку и то, и другое. Выпили. И он подробно рассказал: от чего умерла Даша и какая это была работница золотая, и как детей своих любила.
- Детишек жалко, - закончил он.
Нюра, как взрослая, помогала женщинам. Среди них выделялась сухощавая властная старуха в черном одеянии. Едва заметное сходство в лице девочки и старухи заставило спросить у соседа:
- Кто это?
- Свекровь. Нюрку забирает себе, а пацана не хочет. Старая, говорит, двоих не вытяну. Да и Нюрка – считай уже помощница.
- А как же мальчик?
- В детдом. А чего? И там хорошие люди вырастают.
Мишка сидел на земле и гладил пса, а тот терся о шею мальчика.
- Миша, - сказала Мария и увидела печальные глаза мальчика рядом с глазами собаки, рыжими и настороженными. - Как его зовут?
- Джек.
- А почему Джек? Это же дворняжка, а не овчарка.
- Ну, так что? Она лучше овчарки.
- Ах, ты Джек-Джечище, - сказала Мария, поглаживая собаку.
В собачьей шерсти ее руки сталкивались с загорелыми руками мальчика.
- Миша, хочешь посмотреть Киев? Он очень красивый. Мы поедем с тобой на пароходе, и я тебе все-все покажу. Поедем?
Мальчик кивнул головой.
Конец сентября в Киеве выдался сухим и теплым. Под ногами шуршала осень...
Мишка с восторгом собирал спелые каштаны. Он их раньше никогда не видел, и поэтому жадничал. Карманы были переполнены ими. Мария не мешала ему.
Дверь открыла седая полная женщина с потускневшими глазами. Она удивленно смотрела на Марию и на мальчика в матросском костюме.
- Здравствуйте, Дора Яковлевна.
- Здравствуй, Маша. Проходите.
Они вошли. Дора Яковлевна надела очки и тихо спросила:
- Маша, кто это?
- Мой сын...
- Твой сын?!
Дора Яковлевна была ошеломлена. Она села и несколько минут наблюдала за мальчиком, занятым своими каштанами. Потом, решившись, едва слышно позвала:
- Миша...
Мальчик поднял голову и посмотрел на нее.
- Миша! - закричала она.
Неистово обнимала испуганного мальчика, целовала мокрыми от слез губами и повторяла, повторяла, повторяла:
- Нет, я сойду с ума! Миша... Миша... Миша...
Когда она немного успокоилась, дрожащими руками достала из буфета старый альбом и долго рылась в нем, пока не нашла то, что искала. Мария знала, что она искала фотографию мальчика в матросском костюме с большими доверчивыми глазами.
Вот такую историю рассказал мне в поезде Михаил Михайлович Сорин. В заключение он достал из кармана три фотокарточки.
- Это – отец, это – я, а это – мой сын.
На меня смотрели три одинаково одетых мальчика с большими доверчивыми глазами...