Воспоминания художника В. Преображенской

I  ВСТУПЛЕНИЕ.

     ...Письменный стол... большой, удобный  ... Столешница лежит на двух солидных тумбах: правая - три глубоких ящика, левая - три открытых полки. В середине вместительный ящик, в нем хранится все - от листов бумаги, писем, до документов. Тумбы имеют дверцы. Все может запираться - везде врезаны замки.
     Этот стол мама - Юлия Васильевна Преображенская, купила  в 1935 году вместе с прекрасным дубовым книжным шкафом, роялем красного дерева, чудной трапециевидной формы, как потом выяснилось, он был прямострунным, маленьким письменным столом для меня и другими мебельными мелочами. Багажом из Баку в Москву шла наша немногочисленная мебель.
     Стол этот служил моему отцу - Ивану Александровичу Преображенскому, верой и правдой. Он всегда был ухожен, предметы стояли в порядке, в ящиках и на полках все было разложено четко и аккуратно. Зеленое сукно, которое во времена прежних владельцев где-то протерлось, местами было залито чернилами, заменили за отсутствием более подходящего материала зеленой фланелью, тщательно и аккуратно приклеив ее по всей поверхности. Лампа с зеленым стеклянным абажуром дополнила убранство, и стол выглядел как истинно профессорский, особенно, когда на нем появился большой письменный прибор из красивого коричневого камня и микроскоп.

     Окно в моей комнате занимает почти всю стену. За окном дом, деревья, высокое небо... Перед окном – почти вровень с подоконником, довольно большой стол, во всяком случае на нем помещаются:  ВОСКОВОЙ ПЛЮЩ, распространивший плети до верха окна. Они залезли на книжные полки, запутались в других растениях. Летом цветы - зонтики наполняют комнату дурманящим запахом.
В больших горшках - БЕГОНИЯ с красивыми пятнистыми листьями. Совсем недавно она цвела роскошными розовыми гроздьями. ФИЛЛОКАКТУС , весь свой темперамент тратящий на выращивание листьев. Очень редко на нем расцветает один единственный, крупный, сказочной красоты цветок. КИТАЙСКИЙ РОЗАН вымахал почти до потолка. Чтобы он не упал, подвязываем его к ручке оконной рамы.  Стоят горшки поменьше: КОЛЮЧИЙ АЛОЕ; раскинул веточки капризный ДЕКАБРИСТ; рассыпает “детки” темно-зеленый БРИОФИЛЛЮМ; полосатый бело-зеленый ХЛОРОФИТУМ выглядит очень эффектно. Долженствующая радовать глаз “ вишенка”   худосочна, сбрасывает цветы и листья. Отдельно, на круглом столике - “ МОЛЬНОЕ ДЕРЕВО”  с обильной листвой, цветущее кистями, похожими по цвету на сирень. Все это зеленое хозяйство отнимает много света, но живая зелень радует глаз.

     В некотором отдалении от “ ботанического стола” параллельно окну стоит “профессорский письменный стол”. Что же мы с ним  сделали !? Почти во всю длину крышки лежит большой, в два листа , планшет - фанера, набитая на деревянную перегородчатую раму. Он лежит наклонно...Чего только нет на планшете и на том, что осталось от самого стола! Тут и тушь разных цветов и акварельные краски, банки с водой, банки с кистями, карандашами, ручками. Тут и гуашь, и стопки бумаги, наброски, книги, блокноты. Какие-то коробочки, невзрачные, но очень нужные - с кнопками, бритвами, гвоздями, узорными резинками - “фактурами”, обычными резинками и просто неизвестно с чем...
   Ящики и тумбы никогда не запирались, но в них все же торчали ключи. теперь не только ключей, но даже нет дверцы от левой тумбы - и куда она подевалась ? Один из верхних ящиков превращен в “ светостол” - в нем помещается электрическая лампочка , накрытая стеклом для перекопировки рисунков. В ящиках правой тумбы масса всяких подсобных материалов - коробки с карандашами, красками, пастель, уголь, лупы и многое прочее необходимое для работы. Теперь это стол художника и служит он так же верой и правдой. 

     Я пишу, часто отрываясь от бумаги. Смотрю в окно подолгу, ни о чем не думая и даже как-будто ничего не замечая. Накапливаю ощущение необходимости того, что я хочу сделать. Наполняет меня и желание, и сомнение, и боязнь, и вдруг чувство важности задуманного. Потом все сменяется равнодушием. И мысль , зачем все это? кому нужно ? кажется самой правильной...

                “ Мне нравится
                Глядеть в окно бездумно.
                Там ветви голые и небо...
                Вертикали...
                Горизонтали...
                Диагонали...
                Кривые и прямые
                Шевелятся,
                Иль просто ткнуты в небо.....

                Но мне не нравится,
                Когда, -
                Там только стены и кирпич моей обиды...
                Когда, -
                Там ветки серые  на сером небе
                Качает серый ветер..... “               

II  РОДНЫЕ.

     Поддавшись на уговоры написать “ Историю Студии “ Новая  Реальность”, я неожиданно почувствовала необходимость написать о себе, попытаться выяснить, кто же были они, мои родные; как они жили; есть ли что-нибудь общее между нами. Данных очень мало: фотографии, семейные воспоминания...Все же пришлось перейти к настоящему обеденному столу. Он большой, Раздвигается почти  вдвое. У него толстенькие, но стройные ножки, украшенные округлыми дисками; ножки соединены перекрестием досок, там любило сидеть подрастающее поколение и облюбовали, принимая позу “профессора“, коты. Это стол-путешественник: вместе с “американским книжным шкафом”, резным с драконами китайским столиком, деревянными японскими картинами - черный лак, инкрустация слоновой костью и перламутром, зеркалом в позолоченной раме, зингеровской швейной машинкой и всякой мелочью, он проделал в 1929 году длинный путь по морям и океанам из Владивостока в Баку на теплоходе “Трансбалт”, а потом в 1935 - из Баку в Москву.
     Меня окружают фотографии, записки, семейные воспоминания,,, Почему не интересовалась поподробнее, когда было у кого спросить - как они жили, мои родные, хотя бы, как их звали? Может быть, помимо личной нелюбознательности, это было влияние времени? Государством не поощрялись генеалогические изыскания: “ отречемся от старого мира” ! Фотографий довольно много, но только немногие  подписаны. Даты почти везде отсутствуют. Среди фотографий есть одна-” сборная “. На ней в каком-то определенном порядке, мне до конца так и не ясным, расположены фотографии членов семей Слободских, Преображенских, Иваницких, Терновских. На кальке, которой она покрыта, мой отец написал “ кто есть кто”. Со временем карандаш стерся, не все персонажи названы и отсутствуют даты. Очевидно, что фотографии собирал и напечатал кто-то из рода Преображенских: их фотографии занимают центральное место. Ряд начинается Александрой Ивановной и Александром Михайловичем Преображенскими, моими бабушкой и дедушкой. Выше фотографии Ивана Михайловича Слободского и двух женщин, их родственные связи не ясны. Одна из них - Мария Михайловна, в монашеском одеянии, вторая в обычном платье. Иван Михайлович в камилавке, в рясе, на груди большой крест и какие-то медали. Сидит спокойно, видно, что привык к вниманию и послушанию других. Это отец моей бабушки. По правую его руку 14 фотографий - род Слободских.
В середине, как уже говорилось, Александра Ивановна - моя бабушка Она сидит немного напряженно. Крупные черты лица, не назовешь их красивыми, но в значительности им не откажешь. На нее похожи старшие сыновья - Алексей, Павел и Николай и дочери- Мария и Екатерина У остальных детей черты лица отца и матери смешаны, и только последний ребенок - Иван, мой отец, унаследовал узкое лицо, длинноватый нос своего отца. Особенно он стал похож на Александра Михайловича в пожилом возрасте.
     Рядом с Александрой Ивановной - Александр Михайлович Преображенский- мой дед. Ему лет 60. Он сидит спокойно, положив руки на колени. Длинная седая борода, длинные седые волосы без признаков лысины; умный взгляд, покойно сжатые губы; на груди большой крест. Впечатление внутренней силы, уверенности, не столько доброты, сколько справедливости. По левую его руку фотографии Иваницких, их немного...
     Рассматривание этой сборной фотографии напоминает разгадывание загадочного ребуса, где есть достоверные указания, и есть другие, материальные, но анонимные...Фотографии, очевидно, сделаны во второй половине 19 столетия. Смутные воспоминания рассказа об Иваницких и Преображенских: жили-были два брата, носили фамилию “ Иваницкие”, один из них после окончания семинарии был послан в приход “ Преображения Господня” и получил фамилию Преображенский. Другой же выбрал профессию учителя и остался Иваницким. Все было бы понятно, но в нашем ребусе имеется фотография Гавриила Михайловича ...Преображенского, который упоминается в “ Семейных воспоминаниях” П.А.Преображенского как “дядя Гавриил”. Что же, еще брат? Возможно, но почему Преображенский? Тоже получил назначение в приход Преображения? Есть еще Петр Михайлович ( “дядя Петя”), правда, его фамилия нигде не упоминается...Как-то не складывается объяснение происхождения этих фамилий...Но они все же были родными братьями - Александр и Федор! Его фотография рядом с фотографией Александра. Он другой. В нем та же уверенность, но нет спокойствия, от него исходит напряжение, напряжение властного человека. Взгляд, такой спокойный и понимающий у Александра Михайловича, у Федора Михайловича пристальный, пожалуй, даже тяжелый. Окладистая, длинная черная борода, зачесанные назад волосы. Вопреки этому впечатлению он был веселый затейник, певун. Как сказали бы сейчас - “ хороший организатор”.
     Из 12 родившихся в семье А.М.Преображенского детей дожили до зрелого возраста 9 - 5 сыновей и 4 дочери. Фотографии расположены по возрасту: Алексей, Павел, Мария, Николай, Екатерина, Александр, Ольга, Софья, Иван. Священником стал только старший - Алексей, что говорит о свободе убеждений в семье. Сам Александр Михайлович окончил семинарию, но не учился в Духовной Академии, что очень мешало его продвижению по службе. Он имел чин протоиерея (“первый в ряду священников при церкви. Обыкновенно настоятель церкви с усвоенными этому званию обязанностями по управлению церковью и причтом. Часто жалуется как почетное личное отличие.” Энц. словарь  изд. Брокгауз и Ефрон.) Для своего времени и профессии он был несомненно человеком образованным, имел большую библиотеку, в семье царила свобода мнений. Выписывали журналы, увлекались Л. Толстым, Ф. Достоевским, ставили спектакли по пьесам А. Островского, Н. Гоголя. Невольно сравниваешь с нынешними, последними годами 20 века. Идут девяностые годы. Семьдесят с лишком лет Власть преследовала всякое проявление религиозных чувств. Казалось, что в умах должен прочно воцариться атеизм. Но нет... Все больше жителей России, кто искренне, кто “ на всякий случай” обращаются к церкви, крестятся, на каждом слове уверяют, что верят в Бога, истово исполняют церковные обряды, Если в прежние времена было опасно признать себя верующим, то теперь стесняешься признаться в неверии.
     Приятельница моей дочери умная образованная женщина, смелая и волевая, стала “ искренней христианкой”. Крестилась сама, окрестился ее муж и дети. Посещают церковь ко всем службам, соблюдают все предписанные церковью посты, безоговорочно доверяют “батюшке”. Выполняя его волю они сожгли все “богопротивные книги”, не смотрят передачи на канале НТВ из-за показа по нему богохульного фильма “Искушение Христа”. Что это? Заполнение духовной пустоты или потребность в подчинении себя более сильному? Так спокойнее жить? Все расписано, не нужно ничего придумывать, все уже определено?
     Насколько более свободным и широким было мышление моего деда, который не только не запрещал чтения “светских писателей”, но даже допускал несоблюдение всех положенных постов.

     “Кусок жизни семьи Преображенских в воспоминаниях П.А.Преображенского
” Из “ Семейных воспоминаний”  1871 -  1879 гг.
      1. Было солнечное сентябрьское утро, когда наш пароход подошел к Нижегородской пристани против длинных красно-коричневых корпусов...
Живо помню, как я поднялся в мезонин дома Соколова и застал отца только что вставшим ото сна, а за ним увидел дядю Федю (Федор Михайлович Иваницкий). Отец как-будто не очень удивился одиночному моему приезду и обеспокоился лишь вопросом - как я буду продовольствоваться.
   Скоро подъехали и все наши, пока налегке, с самыми необходимыми вещами. Кажется, остальное имущество шло на дощанике, как это делалось даже и потом при переездах на дачу и с дачи. В мезонине стало шумно и тесновато. Брат Алеша, раньше других уехавший в Нижний для поступления в семинарию, ютился пока у Васи Виноградова.
Мы садились обедать около какого-то круглого железного стола, узорчатая крышка которого горбилась под покрывавшей ее скатертью. Для сидения подмащивали на немногие стулья какие-то доски. Спать укладывались на полу. Отцу надо было уже вести занятия в училище и каждый день преодолевать значительное расстояние, подчас по осенней грязи. Мать усиленно искала квартиру.... В город я явился настоящим деревенщиной  в нагольном полушубке и без калош...
Квартиру нашли в доме Добролюбовых на втором этаже. По своей населенности наша квартира вполне заслужила данное ей нами прозвище - ”Ноев Ковчег”. Обитало в нем 14 душ, не считая временных...Жил у нас дядя Саша (Александр Михайлович Иваницкий ?) , числившийся в 5 классе семинарии, но уроков не посещавший и готовившийся в университет...
Дядя Федя сначала жил “ на бурсе” (значит или преподавал или учился в семинарии?), потом почему-то переселился к нам в “ Ноев Ковчег”. Как известно, он имел дар привлекать к себе молодежь, попеть и прогуляться... Брат Алеша заделался семинаристом. В праздники брали из училища Катю Слободскую, родившуюся после смерти своего отца, старшего брата нашей матери... Одно время пожил у нас в зале И.С.Дурново... Пребывание его изрядно нам надоело, но имело весьма важные последствия: он разрешил пользоваться его усадьбой как дачей...
2.  Епархиальное училище, естественно, стало играть большую роль в нашей жизни. Новая и интересная работа у отца, новые знакомства для матери и наших девочек, праздничные посещения училищной церкви с чаями у начальницы, кое-какие хозяйственные отношения с училищным экономом, - все это и многое другое налагало на жизнь свой отпечаток...
Занятый в епархиальном училище, отец в то же время продолжал работу по делам съезда духовенства и в частности- по ревизии епархиального свечного завода. Груды заводских счетов требовали его просмотра...Раз, в отсутствии матери, отец привел с собой кого-то из сослуживцев и сказал нам с сестрой: “Дайте нам закусить”. Я побежал в лавочку, купил красной икры, дома добавил к ней лучку, сдобрил постным маслом и с графинчиком водки подал в кабинет,..
По делам съезда и училища отец нередко бывал у архиерея Филарета, который его отметил и вызвал из деревни... Близость отца к Филарету колола глаза губернскому духовенству, в частности соборному, составляющему аристократию в духовной среде и ворочавшему в консистории епархиальными делами... Естественно, что губернские аристократы смотрели на отца, как на “выскочку”; не прочь были уколоть его неимением академического диплома и ревниво смотрели на его близость к архиерею...
Мысли об академическом дипломе не оставляли отца долгое время, и мало-помалу он надумал писать диссертацию об Апостоле Павле и держать экзамен экстерном на звание кандидата Духовной Академии. Но этот проект, сложный и громоздкий, так и остался проектом...
Филарет крепко держался за отца, но на другой же год нашей жизни в Нижнем умер, и отцу пришлось иметь дело с рядом других архиереев и притом состоя не только законоучителем, но и инспектором классов училища; приходилось держаться своим трудом и внутренним в училище авторитетом. Возможно, что недоброжелатели не очень то высоко ценили занимаемое отцом место: в училище годовой урок оплачивался всего 35-ю рублями, а максимальное число уроков в неделю было 18, по 3 урока в день, кое-что давала работа в открытом потом при училище детском приюте; были кое-какие доходы от церкви. В общем, отец едва ли имел более 1000 рублей в год...Кое-какой доход давали уроки Закона Божия по домам...Вспоминая об этом, я лишний раз задумываюсь над тем, как отец, в условиях своего быта, умел сохранить незаурядную свою личность...
3. Так началась наша городская жизнь, мало-помалу изменившая свой прежний деревенский строй, но по существу стоявшая на прежних трудовых основах. Городская культура внедрялась исподволь и не без затруднений. Есть из общего блюда перестали не сразу, и главным образом благодаря появлению в семье чужих людей - постояльцев, пансионеров. Появились новые кушанья: голубцы, тебека, компоты, стали обыкновенны арбузы. Вошло в употребление ячменное кофе, иногда делали в самоваре сбитень. В составе питания большое место заняло мясо. Постепенно прекратились посты в среду и пятницу, а потом и в Петровки, к большому облегчению кулинарных хлопот матери.
Пошли в ход костюмы. Брат Алеша добился франтоватого пальто офицерского типа. Мы посмеивались, глядя, как маленькая Катя охорашивается перед зеркалом и принимает разные позы.  Началось  знакомство с  железной  дорогой.      Но общий строй жизни, патриархальный, замкнутый остался прежний ; знакомства домами не завелось, мы - младшие, никуда в гости не ходили.
Хозяйство доставляло матери много хлопот... Мать сама ходила на базар и приносила оттуда тяжелый груз покупок: “ванька” зимой возил за пятачок, а иногда пятачка было жалко...
Житье в квартире рассматривалось как временное, с весны начали подыскивать себе дом... Выбор остановился на домике на той же Студеной улице. Земли под усадьбой было 250 сажень, во дворе был флигелек, а за ним садик с березами, вишнями, сиренью и, в самом дальнем углу, - громадной развесистой черемухой.
Все эти блага оценены были в 1500 рублей - как раз в ту сумму, за которую был продан дом в Егорьевском. По близости расстояния переход на новоселье (весною 1872 года) совершился без затруднений, значительная часть вещей перенесена была на руках...
4.  Библиофильные склонности отца, перенятые от него и нами, находили себе пищу в лавках книжников... Считалось обязательным по праздникам бывать у всенощной и у обедни. На первое время даже наши гимназисты пытались отправлять эту повинность, но скоро по отсутствии контроля и понуждения, повели себя свободно... Было в обычае присоединяться к шумной толпе горожан, встречавших и провожавших Оранскую икону, случалось участвовать в веселом гулянье в праздник Воскресенья. ..Культурные собрания вроде театральных зрелищ или концертов шли как - то мимо нас. Театральное действо осуществлялось для нас на первое время лишь в виде домашнего спектакля. Играли “Женитьбу” Гоголя.
5.  Существенную перемену в моей жизни и в круге моих наблюдений внесло поступление мое в духовное училище в 1872 году и в следующем году в семинарию...
6.  В старом нашем доме было тесновато и бедновато, но было тепло и, на мой взгляд, уютно. Окна были небольшие, особенно во двор, в окнах на улицу нижние звенья по старой моде заняты были цветными стеклами. Обыденная жизнь сосредотачивалась в столовой с круглым столом посередине и висячей лампой над ним. У двери отгорожен был досками угол для умывальника. Когда надо было собираться к обеду или чаю, нам стучали в потолок кочергой или черенком половой щетки. Детская заселена была довольно плотно... Надо было самим убирать комнату и топить печки. Это не было обременительно. В общем много было суеты, беготни сверху вниз и обратно, всяких приходов и уходов. Выходные из сеней двери закладывались на крючок, и мы, приходя домой, открывали его снаружи карандашом, а иногда и просто пальцем, чтобы не беспокоить никого своим стуком...
   Население дома постепенно прибавлялось, дети становились подростками, подростки - юношами и девицами. В 1876 году были на лицо: Алексей, Павел, Мария, Николай, Екатерина, Александр, Ольга, Софья, Иван (вскоре умерший). Становилось тесно. Кроме того в семье были кухарки и няньки, бывали временные жители... На месте старого флигеля заложен был двухэтажный дом на площади примерно 2 х 5 саж. с тесовыми при нем сенями. Служили молебен, по углам кирпичного фундамента разными членами семьи положены были, по древнему обычаю, деньги. В Думе из имевшегося там капитала была взята ссуда с погашением из 6%, кажется на 49 лет, мобилизованы скудные гроши знакомых интеллигентных пролетариев, пошел в залог выигрышный билет, два раза в год манивший надеждою на выигрыш 200 тысяч, В обычное время все уехали на дачу. Поздней осенью дом был готов... Разместились очень хорошо.
   От обязательных занятий оставалось еще немало времени на чтение. Пополнялось знакомство с классиками художественной    литературы,     зачитывались
“Анной Карениной” по мере появления ее в “ Русском Вестнике”, переписывались стихотворения Некрасова. В семинарской библиотеке я брал Куно Фишера и поздним вечером ломал над ним голову. В городе славилась общественная библиотека, пожелал абонироваться и брат Алеша, но не получил при этом разрешения отца, при чем, когда Алеша жаловался на недостаток книг, отец довольно безжалостно указывал ему на имевшуюся в его библиотеке “Эстетику” Гегеля. Рассуждать и спорить в подобных случаях не полагалось...
   С годами я стал ближе к делам отца и , пришедши к нему после ужина прощаться перед сном, подолгу следил за его бесконечным пасьянсом и слушал его рассказы об училищных делах.
   Мало-помалу подрастали, выравнивались с нами младшие члены семьи. Сестра Маша поступила в епархиальное училище и стала на - ряду с лучшими ученицами... В своем развитии, как это водится, она до известной степени опередила меня, и пока я сидел еще на школьной скамье, она, окончив в классах училище, поступила на место учительницы в с. Копосово.
  Подрастал и готовился быть школьником брат Коля (род. в 1865 г.). Поступил в Сергиевское училище, пристрастился к естествознанию и усердно собирал растения и насекомых... Как раз к  этому времени (1879 - 83 гг.) относятся годы отрочества брата Саши, которому потом было суждено вести такую необыкновенную жизнь - прикованного к постели человека. Коля потом занимался с ним наукой, делал больному перевязки. Сам Коля в детстве перенес воспаление мозга. Потом ему стала свойственна некоторая меланхолия, корни которой, возможно, были психического характера. Любопытно, что он любил рисовать всевозможных уродцев и чудовищ.
   Жизнь сестры Кати шла за нашими глазами, в новом доме - “внизу”, в компании пенсионерок, которые у нас не переводились.
   Был одно время умненький и симпатичный брат Ваня и как то неожиданно умер летом на даче. Мне было его жаль до слез и душевной тревоги. Потом на смену ему появился другой Ваня, и с маленькой Соней образовали последнее в семье поколение. В младенчестве он сильно болел; помню, как поздней ночью я сидел с ним на переменки с отцом, Потом выровнялся, вместе с Соней бывал в гостях в училище. Хорошо читал и был любитель чтению. Со временем он от Коли перешол под руководство Саши, сделался его милосердным братом... Последним (двенадцатым) в семье был Миша, родившийся слабым ребенком и в младенчестве умершим. Мать потом вспоминала, что каждый ребенок стоил ей одного зуба.
   Родственное окружение нашей жизни прежде всего составлялось близкими к нам дядьями по отцу... Дядя Петя, дядя Федя... вспоминаю, что соборная  родня жены вывела дядю Петю в священники, в конце он служил в Нижегородском кафедральном Соборе.   Дядя Федя учительствовал... в Канавине, потом был сотрудником дяди Пети по Сормовской школе и остался в Сормове до самой смерти, успев обзавестись большой семьей и большим домом...
   Временами появлялись и другие представители дальней родни. В начале учебного года к нам наезжало много гостей. Первая половина сентября проходила шумно и суетно. За обед садилось много народа.
   Смотр новым людям состоялся в виде спектакля. Играли “Свои люди сочтемся”... В то же время надо сказать, что искусство занимало малозаметное место в нашем быту и в нашем воспитании. Дети ни пению, ни  музыке не учили. Отец любил и кажется знал церковное пение. У брата Алеши был довольно приятный тенорок, и он не прочь был попеть с товарищами и друзьями. Я не обладал музыкальным слухом, хотя и не лишен был музыкальной памяти. Младшие члены семьи были безголосые и без слуха. Музыкальных инструментов в доме не было. У всех братьев была склонность к рисованию, и многие рисовали неплохо. Оставалась поэзия . Ее любили как - то втихомолку, про себя, Зачитывались Тургеневым, потом Достоевским, Толстым, увлекались музыкой стиха Лермонтова. Годы спустя стали почитателями музы Надсона.  Подобный тон жизни свойствен был так называемым “передовым” семействам, в которых преобладали интересы политики, но мы к этому кругу, несмотря на разнородные знакомства отца, не принадлежали.

11.   Своеобразие нашей жизни заключалось, между прочим, в том, что мы ездили в имение Ив. Ст. Дурново. Переезд большой семьи на дачу с большим багажом являл вид, если не переселения народов, то - по крайней мере, перекочевки цыган.
   Из людей близких около нас все время был гостивший на каникулах в келье дядя Федя. До своей женитьбы приезжал и дядя Петя, и дивил нас своими страхами перед холерой... Бывали мы не без удовольствия у Терновских.
У отца были старые знакомые: в “барском доме” в Егорьевском, в Каменке; знаком стал и новый владелец Казиевки, довольно сумбурный генерал и местный судья... А мы поддерживали старые родственные связи... С дядей Федей я ходил пешком к дяде Мише в Воротынец. К тому же дяде ездили большой компанией и в последний раз смотрели на опустевший для нас старый дедушкин дом...
   В конце августа начинались сборы к переезду в город.

12.   Перед переселением в новый дом завязались у нас случайно новые связи: отец свел знакомство с семейством одного из директоров Дворянского Банка - В. А. Хотинцевым... Был я уже взрослым юношей. Много кое-чего знал, не мало думал, но совершенно не приспособлен был к жизни в обществе.
   Итак, брат закончил семинарию, и ему предстояла духовная академия. Я был в 4 классе, и мои товарищи собирались в университет. Меня так - же прочили в университет, чего - то от меня ждали родные, потом был случай, что дядя Иван Михайлович упрекал отца за то, что он повел меня по дороге в академию, Но я видел трудности жизни дома и находил, что содержать меня в университете родителям будет не под силу...
.....Богословие отца отличалось широтой и терпимостью. Он “попом” не был...
  В 1879 году семинаристы в последний раз допущены были в университет без гимназического “аттестата зрелости”... Я окончил семинарию в 1879 году...
   Мало-помалу, за мелкими делами, совсем незаметно подошло время к окончанию нами семинарского курса. Предчувствие мое оправдалось: из Синода прислали в нашу семинарию вызов студентов в Казань. Я ехал с казенным пособием. Выпустили нас из семинарии с почетным званием “студентов”. В недавнее перед тем время и преподаватели семинарии титуловались “профессорами”...”


В этом. 1879 году, младшему члену семьи - Ване, исполнился только год. В детские годы он много болел, рос слабеньким ребенком, но уже лет с 8 - ми занялся укреплением своего организма: много ходил, приучал себя к привычке к холоду и жаре, занимался усиленно физическими упражнениями и добился своего - стал физически крепок и вынослив. Не обладая “богатырской статью” в 60 лет мог, не опираясь, вспрыгнуть на стол.
     Жизнь текла своим чередом. Ваня поступил в семинарию, минуя Духовное Училище, в 1893 году. Как и все братья и сестры, он учился очень хорошо, но был более самостоятелен в своем духовном развитии - уже в 1894 году “ в душе не было настоящей веры в Бога, и все время учения в семинарии я занимался критическим разбором религиозных вопросов”, но приходилось подчиняться правилам семинарии вопреки сложившемуся неверию, иначе грозило отчисление из семинарии. Это лицемерие глубоко мучило, тем более, что Ваня дал себе слово никогда не лгать. И будучи  в 6 - м классе , последнем, он отказался от посвящения в первый духовный чин, мотивируя это тем, что после семинарии он поступает в университет. Как ни удивительно, но последствий не было. Отец настаивал на учебе в Духовной Академии, но сын был непреклонен. Он был готов после семинарии работать 5 лет учителем, чтобы скопить средства для учебы в университете. Отец сдался. Было решено ехать в Юрьевский университет, так как после окончания семинарии для “семинаристов” был открыт только Томский (медицинский) и Варшавский университет. Иван поступил на Естественный факультет Юрьевского университета. Учился он очень хорошо, много работал в различных лабораториях. Его оценили Ф.Ю.Левинсон - Лессинг и А.Н.Северцев, оценили его трудолюбие, знания, интерес к серьезным занятиям наукой.
      Тем временем начался 20 век, а с ним брожения в студенческой среде, появились “землячества”, устраивались студенческие забастовки. Иван принимал активное участие в этих забастовках протеста против угнетения молодежи. Власти обратили внимание и на провинцию, в частности  на “бунтовщиков” Юрьева, начались репрессии, которые до этого применялись только в столичных городах. Некоторые студенты были арестованы. Ивана исключили из университета сроком на 3 года. Он уехал в Самару к брату Пане. Шел 1902 год. Пришло известие, что отец тяжело болен. Иван уехал в Бузулук, где отец был настоятелем Тихвинского женского монастыря... В возрасте 72 лет Александр Михайлович Преображенский скончался от воспаления легких. Было решено, что семья будет жить у Павла, а пока наняли квартиру в Бузулуке. В мае все переехали в Самару. В конце лета благодаря ходатайству Левинсон - Лессинга и Северцева Ивану разрешили вернуться в университет досрочно. В 1904 году он получил диплом об окончании естественного факультета Юрьевского университета с присвоением звания “кандидат Естественных наук”.


     Большая дружная семья. Так много детей. Казалось, что род этот должен  продолжаться и продолжаться... но нет ---
   Алексей Александрович (род, в 1855 г.) - у него два сына. Одного я знаю, Николай, Николенька. Он старше меня лет на 25 - 30. О втором сыне не было никаких разговоров. Николенька был жуир. веселый малый. Служил в армии, в 1914 году на фронте женился на медсестре - Зинаиде Мироновне. В 1917 году у них родилась дочь - Ирина, оставшаяся незамужней и детей не имевшая.      
      Павел Александрович (род. в 1858 г.) - дожил до преклонного возраста. Женат не был, так как взял на себя заботу о семье и больном брате Саше. Детей не имел.
     Мария Александровна (род. в 1861 г. ) - по окончании Епархиального училища “учительствовала”. Замужем не была, детей не имела.
      Николай Александрович (род. в 1864 г.) - после семинарии учился на медицинском факультете Московского университета. В 1891 году поехал получить диплом Университета и трагически погиб в возрасте 27 лет. Женат не был. Детей не имел.
      Екатерина Александровна (род. в 1866 г.) - вышла замуж за вдовца Надежина. Имела пятерых детей.
      Александр Александрович (род. в 1870 г.) - в 15 лет повредил ногу, в результате чего заболел “костоедой”. Всю жизнь, начиная с 17 лет провел , не вставая с постели. Женат на был.
      Ольга Александровна (род. в 1872 г.) - получила медицинское образование, работала врачом. Погибла в 1920 г. во время эпидемии холеры в Поволжье. Замужем не была. Детей не имела.
       Софья Александровна (род. в 1876 г.) - окончила Бестужевские курсы в Петербурге. Педагог: русский язык и литература. Развелась с мужем В. Стрельцовым, с дочерью Софой жила в Самаре с братом Павлом. Софа имеет сына, страдающего наследственной болезнью мозга. Он детей не имеет.
      Иван Александрович (род. в 1878 г.) - окончил Юрьевский университет. В 1918 году женился на Юлии Осиповой, и в 1919 году родилась дочь - Вера. Она имеет дочь и сына.

     На этом род Преображенских, занявший середину в нашем ребусе, закончился. Сыновья  рождали дочерей. На этом РОД заканчивался. Как обстояло дело в этом отношении у остальных родов, представленных на нашем “ребусе”, я не знаю.
     Что же это такое? Природа истощилась? Такие, казалось бы , могучие  многочлены вдруг перестают существовать... Грустно... Остаются лишь обрывки воспоминаний, зыбкие очертания этих. некогда больших, дружных семей. Останутся, будем надеяться, краеведческие труды П.А.Преображенского, посвященные Среднему Поволжью, Останутся научные труды, открытия, сделанные И.А.Преображенским. А остальные?  только теперь становится понятной чрезвычайная важность  того, что семья должна продолжаться живыми людьми, хранить воспоминания  и дела предыдущих поколений.
     Увы, слишком поздно пришел интерес, понимание важности сохранения памяти о тех, кто давно ушел из жизни...   

III     СЕМЬЯ
     Идет 1892 год. Иван Александрович готовится к поступлению в Самарскую семинарию. В этом же году в далеком Висим - Шайтанске рождается девочка, названная Юлией. Отец ее - Василий Осипов, фельдшер, практикующий как врач, умирает, заразившись дифтеритом при отсасывании пленок  у больного ребенка. Остается вдова - Александра Саввишна, урожденная Белова, 14 - летний сын Петр и трехмесячная дочь Юлия.
     Если в семье Преображенских все ясно: многие и многие поколения заняты на ниве религии. Приходили и уходили священники, дьяконы, пономари, дьяки, монашки...Не было никаких тайн и легенд. На Урале же все окутано дымкой таинственности. Дедушка - Савва Белов, из крепостных  Демидовых, жил и воспитывался в барском доме. Когда достиг совершеннолетия и женился, получил во владение дом и лавку в Верхней Салде. Свободно читал и имел довольно большую библиотеку. Все это позволило его потомкам заподозрить, что он имел родственные отношения с кем - то из Демидовых. Иначе, чем объяснить дары подобного рода?
     Сам дедушка был чрезвычайно маленького роста, ленив и, что весьма прискорбно, был запойным пьяницей. В дни запоя пропивал  все, что на нем было. Привозили его домой в бесчувственном состоянии, завернутого в рогожу. Бабушка (даже имени ее не знаю) брала его на руки, как ребенка, несла в баню, отмывала, отпаивала огуречным рассолом, укладывала спать... Бабушка была высокого роста, как многие русские женщины, как это присуще жительницам Урала была чрезвычайно аккуратна. Мебель всегда блестела окна идеально чисты, занавески, салфетки, скатерти сияли белизной, половики - это было принято, чистый пол застилать домоткаными полосатыми половиками, лежали аккуратно, радуя глаз. Дедушка, находясь в “веселом настроении”, опрокидывал кадушку с  водой, резвился... Стирать, вернее, полоскать белье ходили на пруд в любое время года. Зимой полоскали в проруби. Последствием этого были сильные боли в кистях рук Юлии, принято было с малых лет помогать старшим женщинам во всем.
     Сколько у них было детей - я не знаю. Есть фотография двоюродных сестер Юлии - Беловых. Значит, был сын. Знаю дядю Гришу Белова. Еще один сын. Мои родители помогали тете Капе, бывшей замужем  за дядей Василием Беловым, еще сын? Была тетя Оля Ларионова - дочь? Борис Истомин двоюродный брат Юлии и его сестра Тася приезжали к нам в гости. Значит, была еще дочь, вышедшая замуж за Истомина, Больше никто в памяти не возникает. Итак: три сына и три дочери, и ни о ком почти ничего  мне не известно.
     Александра Саввишна вышла замуж по тем временам поздно. Отец ее - Савва Белов, отказывал женихам, находя их недостаточно крепкими по части выпивки, Только Василий Осипов сумел “перепить” будущего тестя. Это не значит, что он был таким же пьяницей, просто по другому он не мог получить согласие на этот брак. Происхождение самого Василия Осипова тоже окутано дымкой. Мама рассказывала, что ее маленькую водили в гости к сестрам отца, живущим в “барском доме” и бывшими “дамами из высшего тагильского общества”. Легенда гласит, что Василий по политическим и нравственным убеждениям ушел из семьи, отказался от фамилии Алексеев, взял фамилию Осипов. И как-будто это была семья из рода Алексеевых, из которых многие занимали государственные должности.
     Фотографий очень мало. На одной - Василий, Александра и их трехлетний сын Петя. Василий сидит, видно, что он высокого роста. Спокойное, умное, красивое лицо: высокий лоб, большие светлые глаза, прямой нос, густые волосы, небольшая бородка и усы, наверное, блондин. Ему лет 30...Александра тоже сидит, одета в нарядный костюм - кофта с широкими рукавами, расшитыми, очевидно, красными и черными нитками, длинная, широкая юбка и фартук , тоже расшитый с широкими рядами прошв. Волосы на прямой пробор, туго стянутые в пучок. Она типичная северная красавица - округлое лицо, маленький аккуратный нос, светлые глаза, плотно сжатый  рот. Петя совсем маленький. Очень похож на отца, прижался к нему, спокойно смотрит в фотоаппарат. Это, наверное, год 1881...
     И другая фотография. Прошло 10 - 12 лет. Опять трое - вдова с двумя детьми. Стоит мальчик, ему лет 14-ть, стоит как - то неловко. Рукава курточки с галунами ему коротки; смотрит напряженно. Александра Саввишна сидит, на руках у нее крошечная девочка - Юля. На матери черная блуза с высоким воротником, длинная темная юбка, кажется, что она синяя с серыми продольными полосами, Обстановка вокруг: голая стена и табурет, на котором сидит Александра Саввишна. Печальная фотография, в ней одиночество, бедность, появившиеся после потери кормильца и опоры семьи.
     Они переехали в Нижний Тагил, где жили родные и был дом, в котором можно было жить. Петя учился в Реальном училище. Маленькую Юлию взяла бабушка в Верхнюю Салду, там она прожила 8 лет. Семья была старообрядческая. Бабушка водила девочку в молельню. Помнилось, что там было темно, нужно было все время стоять на коленях - подкладывали подушку. Кланяться нужно было низко, лбом касаясь пола. За неисполнение больно дергали за косу...  Дедушка учил внучку грамоте.
     В нижнем Тагиле у Александры Саввишны образовалось целое хозяйство: двухэтажный дом, конюшня, другие пристройки. Была лошадь, телега; ездили в лес за грибами, ягодами - заготовляли припасы на зиму, привозили из леса дрова. Как-то зимой припозднились , и рано темнеющим вечером на них напали волки. С трудом удалось от них ускакать. Был преданный сторож - пес, сопровождавший их во всех поездках. Держала Александра Саввишна нахлебников, это давало возможность жить. В гимназии Юля училась бесплатно, как сирота... Сохранилось 2 фотографии. Одна, наверное, в июле  1904 года, в день рождения Юлии. Она сидит, держа в руках букет. Ее двоюродные сестры без цветов. В середине группы - Александра Саввишна. Ей лет 45 - 48, она мало похожа на себя в 1881 году. Только спокойно - твердый взгляд. Исхудавшая, видно, что больная: она страдала заболеванием щитовидной железы, была вынуждена носить одежду с высоким воротником, скрывающим большой зоб. У ног ее лежит верный пес. Она вскоре умрет от чахотки и Юлия останется одна. Брату Пете уже около 30 лет, он инженер - металлург, не живет в Тагиле. Юлю взяла к себе тетя Оля Ларионова. Юле 14 лет, до окончания гимназии осталось 3 года. Решили, что она окончит “учительский класс”, что давало возможность учительствовать в младших классах сельской школы.
     Смотрю на выцветшую фотографию. На обороте дата 25.Х.1906 года,  имена снявшихся: Валентина - 18 лет, Олимпиада - 16 лет, Ксения - 13 лет, Вера - 12 лет, это сестры Беловы, кузины Юлии. Юлия - 14 лет. Фотограф скомпоновал  группу весьма профессионально. Старшая - Валентина, сидит в кресле, имитирующем березовые ветви, за ней стоит Ксения, которая  довольно резко  отличается от остальных - она больше похожа на бурятку. Это дало пищу еще одному мифу: ее в больнице “подменили”. Настоящую Ксению Белову отдали “иноверке”, а ту девочку передали в семью Беловых. Несмотря на эти домыслы, в семье ее любили не меньше остальных дочерей, а, может быть, и больше - она росла спокойным любящим ребенком. Весь верхний левый угол занят тяжелым занавесом. У ног Валентины сидит Юлия, за ней стоят Олимпиада и Вера. Кто-то черным поставил точки зрачков. Все остальное сильно выцвело, а черные зрачки и покрашенные зеленым и розовым цветочки на платьях становятся все ярче.  Юля была очень мила - веселая хохотунья, хорошо танцевала. Немного смущалась своего маленького роста, унаследованного от дедушки Саввы. В первом классе гимназии ее сажали на толстые книги, иначе над партой виднелась только голова. К 16 годам немного подросла, оставаясь все же маленького роста. Мечтала стать балериной, но была не судьба. Отличалась хорошим музыкальным слухом, играла на мандолине, на балалайке, хорошо пела.

     А что же Иван Александрович? Окончив в 1904 году Университет, не смог работать ни в Юрьеве, ни в Петербурге - предлагали неоплачиваемую работу. Пришлось уехать в Самару, где можно было жить у брата Пани и получить уроки географии, естественной истории, физики в женской гимназии Н.А.Хардиной. Появилась возможность поездок: 1905 г. - Крым; 1906 г.- Средняя Азия; накопив денег в 1907 г., в 1908 г. поехал на ледник Щуровского в Среднюю Азию, получив открытый лист Императорского Географического Общества. Стало ясно, что для серьезных занятий Наукой, нужно было повысить уровень знаний. Осенью 1909 г. уехал в Петербург и стал заниматься петрографией у Ф.Ю.Левинсон-Лессинга. Так началась научная работа. 1910 - 1917 год - исследование ледников Средней Азии. В 1915 г. изучал знаменитый Усойский горный обвал на р. Мургаб и получил за эту работу Большую Серебряную Медаль Имп. Географического Общества. В 1918 году послан в командировку на Успенский рудник от Русского Геологического Комитета.

     Вернемся на Урал. Юлия, как уже говорилось, была очень привлекательной, лица противоположного пола увлекались ею, некоторые страстно. Одним из таких настойчивых и страстных поклонников был сын местного богатого купца - Павел Лебедев. Юлия относилась к нему так же, как и к другим своим поклонникам, может быть, немного больше подшучивала и дразнила его. Как только она окончила гимназию, Павел сделал ей предложение. Ей вовсе не хотелось идти за него замуж, несмотря на его богатство и внешнюю привлекательность. Но положение “приживалки”, пусть и у родной тетки, полная неясность дальнейшей жизни сделали свое дело, тем более, что все родственники, а настойчивее всех тетя Оля, уговаривали ее “не упустить” богатого жениха. После долгих колебаний Юлия решилась и сказала “ДА !”
     Семья Павла была отнюдь не в восторге от выбора наследника. Пожалуй, только отец отнесся к этому браку скорее равнодушно, чем отрицательно. Но мать Павла - “свекровь”, сама вышедшая из цыганского табора, и старшая сестра Павла активно не одобрили  его выбор. Молодые поселились в доме старшей сестры Павла. Бесприданницу держали за служанку, дворника, скотницу, продавщицу в лавке. Продавщицей, правда, она пробыла недолго. Жалея покупателей  “из бедных”, она давала товары в долг, который часто не возвращался. Помимо тяжелой работы по дому, она должна была ездить с мужем на все вечера, где играли в карты. Павел был страстный, но неумелый игрок. Постоянно бывал в проигрыше. Жена, как талисман, сидела рядом, не имея права принимать участия в каких бы то ни было развлечениях.
     Оказалось, что Павел затаил злобу на веселую, хорошенькую девушку, которая беззлобно подшучивала над ним. Иногда он говаривал, что и женился то для того, чтобы выместить на ней свои давние обиды.
     Какое-то время спустя Юлия родила сына. Роды были очень тяжелые, началась послеродовая горячка. Она была без сознания, думали, что умрет. Лечили поочередно на простынях опуская в горячую и холодную воду. Ребенка отдали на попечение няньке, молодой здоровой девушке. В одну из ночей она “заспала” ребенка: положив рядом с собой в постель, крепко заснула и во сне придавила мальчика насмерть. После выхода из больницы Юлия заболела сначала брюшным, а за ним возвратным тифом. Поправившись, она опять стала служанкой, дворником... и т.д.
     В феврале 1914 года Юлия родила дочь Нину. Почему свекровь и золовка невзлюбили этого ребенка? Может быть, за то, что она девочка? На питание ребенка ничего не давали. Юлия была вынуждена “воровать” продукты в собственной лавке. В комнатах, где жили Нина и Юлия почти не топили, запрещали появляться в теплых комнатах. Правда, теплыми они были относительно, так как золовка была ко всему еще и изрядной скрягой.
     Промучившись около двух лет, Юлия решает бежать. Это уже  1916 год, идет война. Женщина в эти времена не имела “вида на жительство”, была записана в паспорт мужа и могла быть возвращена ему насильно, “по этапу”...
Как ей удалось организовать бегство, я не знаю или не помню рассказов об этом. Не знаю также, почему она не поехала прямо к брату в Казахстан. Смутно припоминается что-то насчет движения войск, эпидемии тифа...Но организовала она все с толком: бежала, захватив с собой все, необходимое для жизни. Происходило это зимой. Мое детское воображение рисовало заснеженную, темную улицу, телегу, открытое окно, из которого тихо сгружают в телегу тюки и мою сестру Нину. Почему она выбрала деревню где-то в глубине уральских лесов с симпатичным названием “Убиенная” ? Молодая учительница поселилась в избе крестьянина - молоканина. Для молокан все, кто не принадлежал к их секте был грешником,  “нечистым”. Посуда, например, запиралась на ключ в отдельном шкафу во избежание “осквернения”. В избах вместе с людьми жило несметное количество тараканов, клопов и прочих паразитов. Их “вымораживали”, переходя всей семьей с необходимым скарбом к соседям. Суровых уральских морозов паразиты не выдерживали. Вернувшиеся в свою избу хозяева приносили новую порцию насекомых, которые быстро плодились, и через какое -то время все проделывалось заново.
     Летом Юлия заболела скарлатиной, болела тяжело с осложнением на горло. Но нужно было вести занятия в школе и, не оправившись до конца, она была вынуждена идти на уроки. Неокрепшие голосовые связки не выдержали нагрузки, и Юлия лишилась своего прекрасного голоса. Всю жизнь она говорила тихим, слегка надтреснутым голосом.
     Петр Васильевич Осипов в это время работал на металлургическом заводе при Успенском руднике в Казахстане. Тогда, как-будто, он назывался “Киргизия”. Он помог сестре уехать с Урала. Как? Я не знаю...Так или иначе, но в 1917 году она уехала к нему на Рудник.
     Меня всегда поражало, как эта маленькая женщина с трехлетним ребенком проделала этот трудный путь. Она, к тому же, ехала не с одним чемоданчиком. Она везла нужные, по ее пониманию, вещи. Это была швейная Зингеровская машинка, медная ступка, ножи, ложки, спальные принадлежности. Все объемистое, тяжелое. Нужно сказать, что Юлия нравилась людям - и мужчинам и женщинам. Привлекала ясностью, добротой , миловидностью. Нина росла прехорошеньким  бойким ребенком, так что , наверное. всегда находились добровольные помощники. Так или иначе, но в середине 1917 года мать и дочь приехали на Успенский рудник. Последним попутчиком - помощником оказался некто Смит - английский инженер, ехавший на тот же рудник. Он увлекся Юлией настолько, что, когда осенью 1917 года свершилась Октябрьская революция, и английской концессии пришел конец, он вполне серьезно предложил Юлии выйти за него замуж, уехать в Англию, где у него большое поместье. “Смит” - это его ненастоящее имя, на самом деле он старший сын какого-то лорда. Юлия ему отказала: она не хотела уезжать из России, да и не испытывала к нему соответствующего чувства.
     Брат Юлии - Петр Васильевич, к тому времени имел уже трех сыновей: Анатолий, Борис, Вадим. С его женой - Евгенией Ивановной, Юлия сердечно подружилась, эта дружба прошла через всю их жизнь. На руднике была начальная школа, где учились дети инженеров, рабочих и дети тех “киргиз”, которые хотели дать своим сыновьям образование. Класс, как это было повсеместно в сельских школах, был смешанным по возрасту. Учились одновременно, в одном помещении и маленькие дети и подростки. Один из подростков, киргиз, высокий, красивый парень, влюбился в новую учительницу, оказывая ей активные знаки внимания. Юлию это и сердило и забавляло. Однажды, когда жизнь на Руднике стала трудной: уменьшился объем работы, уехали иностранцы - концессионеры, начались трудности с питанием, во двор школы вплыла торжественная процессия - несколько верблюдов с всадниками, пешие киргизы подгоняли небольшое стадо баранов... Старший, как выяснилось потом, отец того самого ученика, попросил выйти к нему учительницу. Обратившись к ней через переводчика, он предложил ей выйти замуж за его сына, которому пора жениться. Посулил ей место Первой Жены среди его будущих жен, похвастался своим богатством и предложил баранов в качестве “калыма”. Юлии было и досадно, и смешно. Стараясь быть учтивой, она поблагодарила его, но принять его предложение отказалась. Вся процессия удалилась вместе с “женихом”, не забыв прихватить баранов. Впрочем, одного барана они вроде оставили, что было очень кстати...
     Жили Юлия и Нина в помещении школы. Дом был большой, отапливался печами. В помощницы по хозяйству учительнице определили молоденькую девушку, которая жила тут -же, в доме. Как-то она сказала: “ Юлия Васильевна, я вас боюсь!.. Вы ночью ходите...” Юлия рассмеялась: “ Ну. что ты. Это тебе померещилось!” Стояли сильные холода, входные двери дома запирались железными большими задвижками. Однажды  Юлия проснулась от жгучего прикосновения холодного железа. Оказалось, что она стоит в одной ночной рубашке около выходной двери, намереваясь, очевидно, выйти наружу. Нечаянное прикосновение к холодной задвижке разбудило ее. Девушка оказалась права - Юлия действительно была “лунатиком” и ночами бродила по дому. Внезапное пробуждение разбудило  и исцелило ее. С тех пор она ночами не ходила, но или плохо или совсем не спала в лунные ночи...

     Из дневника Ивана Александровича Преображенского:
     “ 1918 год. В конце января уехал из Петрограда; с трудом пересел в Москве, приехал в Самару изголодавшимся после Петроградской скудости. Жил в Самаре, работая только по хозяйству, выходя по очереди на ночную охрану квартала, и закупая на базаре продукты...
   После Пасхи получил телеграмму от Геологического Комитета, вызывающую в Петроград для получения командировки...
   Пробыл в голодающем Петрограде 2 недели и поехал из Петрограда через Рыбинск... В Казани... ждал, когда пароход пойдет вниз, в Симбирск. По Волгобугульминской дороге на лошадях перебрался через фронт в Самару, где было Учредительное собрание. Ждал до 23 июля, уехал лошадьми на Карагандо-Спасский завод, откуда на Успенский рудник.
   Работал на Успенском, познакомился с Ю.В.Лебедевой с дочерью Ниной . 30 сентября Ю. согласилась быть моей женой. Послана была телеграмма в Самару, можно ли приехать? Но Самару заняли большевики...”

     Посчитаем: 23 июля  И.А. уехал лошадьми на завод, потом на рудник. Приехал на рудник уж никак не раньше первого августа, а уже 30 сентября “ Ю согласилась быть моей женой...” Наступило время активных действий, быстрых решений? Когда смотрю на старые групповые фотографии, то замечаю, что И.А. всегда - стоит ли, сидит ли, но всегда в стороне или где-то сзади группы. Чего-то стеснялся? Не хотел заслонять других?
    В 1918 году ему уже “сорок с хвостиком”. “Старый холостяк”. Не думаю, что у него были какие-то кратковременные интрижки - не тот характер, не то воспитание...Значит, любовь с первого взгляда. Он не очень охотно вспоминал эпизоды своей жизни. Почему? Не хотел обременять других своими рассказами? Все же как-то сказал, что в Юлии его поразил с первого же взгляда контраст сильно загорелого лица, белоснежной улыбки и ореола светлых волос...Еще говорил, что его поразила ее доброта и участие к людям... Думаю, он сразу же почувствовал, понял, что это подарок судьбы.
     Ее же привлекла сдержанность, чистота взгляда, честность. Женское чутье подсказало, что эта преданность на всю жизнь. Она увлеклась его умом, образованностью,.. Ей нравилось, что у него при седой голове черные усы и борода, черные живые глаза, остроумный разговор... Да, что тут рассуждать! Встретились, поняли, что нужны друг-другу на всю жизнь!!

     А что же в России? Весной 1918 года  как раз тогда, когда И.А. возвращался из Петрограда в Самару с тем, чтобы двигаться дальше на карагандо-Успенский завод, Чехословацкий корпус численностью в 40 - 50 тысяч солдат - чехов и словаков плюс несколько тысяч русских белогвардейцев, подняли антисоветский мятеж. К этому времени чехословацкий корпус двигался в Западную Европу весьма причудливым путем: через Сибирь и Дальний Восток и был растянут по протяжению железной дороги от Пензы до Владивостока. Мятеж начался 25 мая 1918 года. Для борьбы с восставшими в июне 18-го года большевиками был создан Восточный Фронт Красной Армии. Войска Восточного Фронта перешли в наступление на армию Колчака  в сентябре. Ожесточенные бои продолжались весь сентябрь и октябрь. 7 октября была освобождена Самара.
     Успенский рудник не работал, уехали  англичане, концессии пришел конец. Жить на руднике не имело смысла - не было работы. Нужно куда - то ехать... Ближайшим и к тому же родным городом была Самара, но именно в это время путь туда перерезал широкий фронт ожесточенных боев. Пришлось ехать на Восток, в Томск, где предполагалось создание Сибирского Геологического Комитета. Так же можно было рассчитывать на работу в Томском Университете.
     18 октября вся семья отправилась в Петропавловск, который был для них пересадочной станцией на Сибирской ж -д. Ехали через Акмолинск, где пересели с одной ветки на другую. Акмолинск  еще был в стороне от активных военных действий, но очень скоро линия фронта захватила и его. К этому времени они успели доехать до Петропавловска. 8 ноября были в Томске. Сначала устроились в гостинице, через три дня сняли комнату. Жили, надеясь на лучшее...
     Когда я думаю об этом путешествии длиной почти в три недели через взбудораженную, исковерканную страну; представляю эти пересадки, эти посадки в переполненные вагоны, толпу, не разбирающую, кого она отшвыривает, кого давит... Все думаю, как им это удалось. Какой силой мужества, да и просто физической силой нужно было обладать, чтобы преодолеть в течение многих дней и ночей этот путь. А они везли и четырехлетнего ребенка, и необходимые вещи, среди которых неизменное место занимала швейная Зингеровская машинка и медная ступка...
      В Томске получить достойную работу не удалось. В конце декабря 1918 г. И.А. получает приглашение от Владивостокского Политехнического Института на должность профессора кристаллографии. 14 января поехали во Владивосток. Добрались довольно быстро - уже 23 января 1919 года были во Владивостоке. Сняли квартиру на Читинской улице...
     Тем временем части Красной Армии продолжали наступление на армию Колчака, который 18 ноября 1919 г. установил диктатуру над Сибирью и Дальним Востоком. Во Владивостоке неспокойно. То высаживается американский десант, то власть захватывают японцы. Ни о какой работе в Политехническом Институте не может быть и речи... Владелец горных предприятий Т.Бриннер, один из самых богатых людей в городе, предлагает поехать на о.Сахалин на угольное месторождение на севере острова в районе поселка Пилево (Пильво).     29 июня 1919 г. уехали на Сахалин. Работа там продолжалась недолго, по 13 октября. В этот промежуток времени 20 августа 1919 года успела родиться дочь, Вера. В октябре море было беспокойным... Опять я пытаюсь представить как это было... 29 июня уехали из Владивостока. Ю.В. плохо переносила беременность. В Пилево последний месяц ей пришлось лежать, так как была опасность преждевременных родов. Я родилась все же несколько недоношенной. Ю.В. была очень слаба, в основном лежала. И.А. был всем: хозяином, поваром, прачкой, уборщиком, нянькой, медбратом и самое трудное - воспитателем пятилетней девочки, которая была не слишком послушна и ласкова с ним, не хотела, наверное, делить привязанность матери.
     На пароход садились с баркаса, далеко от берега. Была сильная волна, сильная качка. С борта скинули веревочную лестницу, матросы быстро подняли багаж, подхватили детей. Забыв о своем страхе высоты, забыв о себе, Ю.В. вскарабкалась за ними быстро - быстро. Никогда она не упрекнет мужа, когда он с ней, она ничего не боится, абсолютно доверяя ему, его силе, его уму, его любви...
     Гражданская война продолжает греметь, части Красной Армии стремительно продвигаются на Восток. 14 ноября освобожден от армии Колчака Омск, 17 декабря - Томск, 8 января 1920 г. - Красноярск. Победы одержаны и вне следования Сибирской ж-д: партизаны в сентябре 20 года освобождают территорию Ангарского водораздела. В начале марта освобожден Иркутск. Бои шли ожесточенные, города переходили из рук в руки.
     В январе 1920 г. произошло восстановление Советской Власти в Сибири. 6 апреля провозглашено образование Дальне-Восточной Республики, пока только на бумаге. На деле во Владивостоке до октября 1922 года менялись правительства. Японцы оккупируют  Сев.Сахалин... В 1922 г. произошло два переворота. Японцы сменяли американцев, американцы - японцев, Земцы и тех и других.
     Пароход вышел из Пилево 13 октября, во Владивосток прибыли 18-го. Море было бурным, судно настолько сильно качало, что запеленутую Веру выбросило из койки. Бойкая и хорошенькая Нина пользовалась большим успехом у экипажа. Нужно сказать, что и во все последующие годы Нина производила большое впечатление на мужчин.
     Работы, ради которой доехали до края страны, так и не было, да и не могло быть, страна содрогалась в тисках гражданской войны. Но пока работает контора Бриннера.

     Из дневника И.А.Преображенского:
       1919 год.
      25 декабря.- падение курса иены до 100 рублей. В конторе выбирал уголь для поездки Стадниченко в Японию. Письмо от Африкана Николаевича Краштофовича - кажется, можно будет найти работу в Японии...
       1920 год.
      7 января(25 декабря) - Рождество похоже не Российское. Вчера начал идти снег и покрыл к утру землю на вершок. Тепло - почти тает и тихо. Вчера Ю. и Н. были у Бриннера на елке, и Нина вернулась наполненная впечатлениями до краев...
       20 января - праздновали мои именины...
      21 января - получили от Института 10 ф. сахара и 4 ф. чая, а также 2 пары громадных рабочих ботинок, которые придется продать...Был у С. , живут гораздо хуже нас, так что почувствовал себя аристократом...               
     31 января - переворот. Земцы взяли в свои руки власть. Партизаны на их стороне. По Светланской прошло много войск. Иностранцы нейтральны.
       1 февраля - в городе авто с красными флагами.
       2 февраля - Метель. Говорят, что праздник...
      6 февраля - третья тщетная попытка начать курс кристаллографии для инженеров - строителей 2 курса. Мечты о возвращении в Петроград...
      26 февраля - собрание Совета Института, на котором еще яснее стала для меня моя неприспособленность к жизни...
 ( Воспитание ли, человеческие его свойства: отвращение ко всякой лжи, приспособленчеству к обстоятельствам жизни и к отдельным людям “  из начальства”, убежденность в определенных принципах и отсутствие страха при их отстаивании, действительно мешали “ продвижению по службе”, часто вызывали неприязнь лиц “вышестоящих”.)
        1920 год.
        8 марта - дал согласие Б.Ю.Бриннеру работать на Сахалине...
        3 апреля - затруднения с деньгами. С Сахалином неопределенно...
       8 апреля - получил жалованье 11000 и от Б.Б. 15000в счет сахалинской работы...
       11 апреля - Пасха. В ночь с Вербного воскресенья на Понедельник ( 4 - 5 апреля) японцы заняли Владивосток.
         22 апреля - Совет в Политехническом Институте - новый Устав...
         2 мая - Григор.Ив. заявил о повышении платы за квартиру.
         10 мая - получил аванс от Бриннера в 1000 иен...
       22 мая Григор.Ив. выселяет нас, по этому поводу говорил с Т.Ю.Бриннером о поселении в Тетюхе - он отнесся  весьма одобрительно...

     В дневнике перерыв до 12 августа 1921 года. Можно только догадываться о положении семьи, оставшейся без жилья. Насколько мне известно, в Тетюхе не поехали. Значит кто-то приютил. В середине лета переехали на Сахалин. Сахалин в то время был оккупирован японцами. По рассказам Ю.В. жили с японцами дружно, ходили друг к другу в гости. Врач 0 японец, лечил всех членов семьи. Тяжело болела Нина - сепсис, с очень высокой температурой после укуса мухой. Врач сделал операцию по удалению глубокого гнойника на плече. Все кончилось благополучно, но шрам остался на всю жизнь.
     Все стараюсь представить, как человек с юности имевший твердое представление о своей жизни, как занятия Наукой, никогда этому взгляду не изменявший, вдруг попадает в такое положение, что никак не может, хотя бы в малой степени, это представление осуществить. ..
    Сначала это было увлечение Естественными науками, потом круг сузился до палеонтологии, вернее, палеозоологии, изучения палеозойской фауны. В 1909 г. одновременно начались занятия по петрографии и минералогии, при чем особенно привлекательной казалась кристаллография. Эти занятия увлекали все больше. Прибавляется  любовь к полевым работам, всегда хотелось быть поближе к природе. Идет непрерывная, напряженная научная работа, накопление необходимых знаний, все больше возрастает интерес к геологическим наукам , полевым исследованиям...
     И вдруг совершенно иная жизнь - заботы о детях, жене, пропитании их, поиски работы, денег, жилья. Переезды с одного места на другое, Кругом бушует пожар гражданской войны, усугубляя беспокойство за близких. Судьба заносит на край родной земли, а душа рвется в Петроград - институт, лаборатории, интересные люди, разговоры, новые исследования...
       Но никогда ни тени сомнения, раскаяния, недовольства. Конечно, ему повезло, женщина, которую он выбрал, всегда добра, всегда поддерживает, никогда не упрекнет, никогда не была мелочной, скупой, наоборот, он всегда говорил: “Мама - вот истинная христианка.” Под этим подразумевалось то, что она постоянно была готова прийти на помощь, отдать другому даже то, что было нужно самой и т.д. Но ни он, ни она не были верующими людьми. Он еще в семинарии понял фальшь церковных обрядов, отказывался от исполнения требований устава церкви. Он никогда не изменял этого отношения к Церкви и до конца жизни остался атеистом. Она  росла в семье, не отягощенной религиозностью. Только бабушка - староверка, водила ее в молельню, но в памяти осталось только то, что больно дергали за косу, если недостаточно истово клала поклоны.
      На Сахалине И.А. продолжает вести дневник, записывает в основном домашние события.

           Из дневника И.А.Преображенского:
          1921 год.
        12 август. - Приехали из Александровска с грузом и солдатами... Поселились в доме, где живет теперь землемер Б... Собираем шампиньоны. Затруднение с выдумыванием обеда...
           13  август - Тихо. Стало теплее... Баня...
           14  август - Тихо. Туман с моря. Солнце красноватое. Тепло. Ходили всем семейством к Назими. Тихо. Туман. Вера много шла, часть пути я нес ее. На обратном пути  заснула у меня на руках. Нина купалась в море...”
(Записи в дневнике в основном о жизни семьи, много места отдано дочке - Вере. Поздний ребенок, дочь. Сила привязанности неизмеримо велика. Всю жизнь я была как бы в защитной капсуле этой любви, такой постоянной, такой привычной. Настолько обычной, что уже почти не замечается как воздух, как свет. Сколько обид я ему нанесла, не понимая этого. Самое главное, самое непростительное, что и сейчас гложет меня и лежит камнем на сердце: уехала от безнадежно больного отца, пытаясь сохранить СВОЮ семью, которая все равно разрушилась. Уехала, не облегчив его, когда он умирал. Этого предательства я себе никогда не прощала и не прощу. Этот камень до конца жизни.
     Но пока она совсем маленькая, эта девочка. Она растет, радуя его, послушной, доброй, умненькой дочкой.
      На Сахалине прожили до конца июня 1922 года. Жили натуральным хозяйством - корова, свиньи, куры, козы. В дневниках записи о погоде, о хлопотах по хоэяйству, прогулках всей семьей на берег моря, в лес, о деловых поездках. Под конец пребывания на острове все сильнее желание уехать. Очень подробно о детях - особенно о Вере. Она растет складывается самостоятельный характер. Ласковая. Нина - бойкая, весьма самостоятельная, бедовая, активно дружит с местными ребятишками. В дневнике запись:” Нина полезла через забор, повисла на подоле платья”. Жизнь на острове все больше в тягость - сыро, идут дожди, сильный ветер, холодно, настоящей работы собственно нет. Рабочие отказываются работать, “ уголь горит” - часто повторяется в дневнике.
 
       Из дневника И.А.Преображенского:
      1922 год.
июнь - 1-е - собрали свеклу, морковь, репу около склада...
     3-е - Разговоры о сокращении штата. Ликвидация складов и прочего. Едем во Владивосток!   
      6-е - Сборы и сборы! Боюсь как бы не остаться здесь...
      12-е - Упаковка для сдачи в груз вещей. Увезли в склад у моря.
      14-е - ...ожидание парохода стало томительным. Болек (сын соседки) нашел чушку с 4 поросятами. Я, Юля и Болек пригнали после некоторых усилий, ее домой...
      20-е - Ездил на 5 речку обмерять уголь. Приходил Ямосита. Его партия переехала в Пилево... Вера увлекается гулянием с девочками... Нину очень трудно заставить что-либо сделать...
      24-е - Приходил Майта из Амбетсу. Хочет завтра ехать на моторке в Александровск. Может быть, зимой будем в Александровске...
       25-е - Шторм и дождь...
       26-е - Ночью 0,2 градуса тепла.
       28-е - Около 9-ти Нина увидела что-то на море - кунгас или мотор? Ожидали пароход. Труба желтая, шел как-будто в Пилево. Поднялась беготня... Оказалось “ Монгугай”. Мы на него сели...
       Июль.
       5 - прибыли во Владивосток около 7 утра...
( Окончилась жизнь на о. Сахалин. Начиналась новая жизнь, сначала неустроенная, без своего жилья, с недостатком денег, неопределенностью с работой.)
       17 сентября переехали на Петра Великого.
     Октябрь. - ездил в начале месяца на Монгугай. У Бриннера мало денег. Ельяшевские уехали в Америку. Я тоже сделал слабую попытку, но не продолжал ее, страшно стало...
        Юля лечила зубы себе и Нине.
        В конце месяца вошла в город Нар.рев.армия.
        27-го Нина заболела тифом. Денег было мало. Прислугу рассчитали.
      Ноябрь. Месяц прошел под флагом Нининого тифа. В конце месяца стала вставать. Денег по-прежнему мало. Я работал в Геологическом Комитете. Получили первые письма из Самары.
      Декабрь. Нина поправилась. Время проходило в занятиях - я в Институте, Геологическом Комитете; Юля - по хозяйству. Вера стала лучше говорить, очень комична по-прежнему, весьма дружит с Олегом ( сын хозяйки дома), который ее почти не обижает.




                ВЛАДИВОСТОК.

     Семья вернулась во Владивосток 7 июля 1922 года. “17 сентября переехали на Петра Великого...”
       Сахалин, первое время жизни во Владивостоке в моей памяти не сохранились. Но улицу Петра Великого, которая начиналась, можно сказать, у нашего дома, я помню хорошо, Владивосток, город, построенный на берегу Японского моря,- бухта Золотой Рог, карабкается на сопки, которые кое-где подступают почти к самому морю. Улица Петра великого начиналась с большой площади, которая одной из своих сторон примыкала к довольно крутой сопке, прижавшись к ней, стоял наш дом. Как многие дома в городе он был одновременно и одно и двух этажным. Наш вход в дом со двора был на первом этаже, но пройдя через всю квартиру мы оказывались на втором . Внизу, на первом этаже жили многодетные семьи, наверное, не слишком зажиточные. Часто я им из окна на веревочке спускала игрушки и лакомства. Начавшись с плоской площади, улица довольно круто шла вниз. Зимой вся ребятня каталась с нее на санках. В справочниках пишут, что Владивосток малоснежный, а я помню не только катание на санках по улице, но и валы снега вдоль тротуаров, которые были выше меня.
     Тротуары около нашего дома и ниже по улице были деревянные из длинных досок. Наша улица пересекала главную улицу - Светланскую, и спускалась к самому морю. Недалеко от моря находился кинотеатр, куда мы ходили и смотрели в основном американские фильмы. Комедии с Гарольд  Ллойдом, Бестер Китоном, больше всего увлекались приключенческими фильмами с Дугласом Фербенксом. Около дома был большой, как мне казалось, сад, где, кроме кустарников росли высокие деревья. К ним были привязаны качели. Старались раскачаться как можно сильнее. Один раз то ли соскользнувши с доски, то ли перевернувшись с ней в воздухе, я упала с довольно большой высоты, но, кроме разбитого носа и коленок, ничего страшного не случилось. Надо сказать, что мы большой шумной и достаточно хулиганской ватагой носились по площади, по саду... Как-то затеяли игру, где необходимы были плоские шайбы, что-то вроде “расшибалочки”, наверное, такую мелюзгу как я к самой игре не допускали. Мне было лет 5. Я не удержалась и похвасталась дома своими подвигами в части похищения шайб. Хорошо помню, как папа был потрясен тем, что его дочь не подумала о том, что этим она причиняет вред другим людям. Я очень испугалась того, что он перестанет со мной разговаривать. Это было самое страшное наказание. Он не ругал, тем более не бил, он только огорчался, и это меня просто потрясало.
       Он для меня был ВСЕМ. Если ночью мне нужно было встать, я звала папу. Укладывал меня спать всегда он. В комнатах было прохладно, и он грел мою ночную рубашку у железной, круглой, черной печки. А какие разговоры мы вели! Любознательный ребенок и любящий многознающий взрослый, часами я могла сидеть у него на коленях, слушать и получать ответы на многочисленные вопросы. Иногда он рисовал фантастические картинки, рассказывая обо всем, что рисует. По утрам, когда я уже училась в школе, он будил меня, кормил, расчесывал  длинные волосы, заплетал косу. Все мое детство было проникнуто общением с ним. Это не значит, что мама была где-то в стороне. Она была МАМА, первый человек в доме, хозяйка, источник добра , приветливости. В семье был культ мамы, но с папой было так надежно, интересно.... На улице Петра Великого прожили лет 5. Почему пришлось переехать - не знаю. Новая квартира была в доме на улице Всеволода Сибирцева , дом также был одно-двухэтажный. Мы занимали весь второй этаж. Парадный вход с улицы был на первый этаж, противоположная ему комната оказывалась на втором этаже. Окна выходили на море, и через ветви деревьев зимой можно было видеть, как катаются на катке, устроенном прямо в бухте. От нашего дома к морю вела очень крутая лестница; в конце этой длинной лестницы стояла большая церковь, где меня крестили уже взрослой, в 2 года. Пришлось это сделать из-за того, что иначе я нигде не была бы зарегистрирована, то есть как бы не существовала. А “метрика” была необходима для дальнейшей жизни. Во время крещения папа не разрешил окунать меня в купель, руководствуясь, во-первых, тем, что я могла простудиться, во-вторых, опасаясь “заразы”, так как вода в купели, будучи освященной, не менялась. Надо сказать, что сразу же после моего рождения меня окрестила соседка по дому в Пилево - Юзефа, католичка. Сказав, что “дитя не может остаться некрещенным!”, крестила меня по католическому обряду.
     В эту церковь меня водила наша домработницы, но ничего не запало в мою душу. Помню только коричневый полумрак, икону, которую мне велели поцеловать. Я этого делать не стала. Запомнилось еще теплое вкусное вино с серебряной ложечки.
      Я рано и самостоятельно выучилась читать, спрашивая: “а это что?”, показывая на вывески, наклейки. Было мне года 4. В школу пошла 8 лет, как это тогда было принято. По уровню развития намного опережала сверстников - умела читать, писать, считать, наверное, поэтому совершенно не помню, что было в первом и втором классах. Сохранилось только два эпизода: учительница говорит: “Дети, слушайте, что говорят взрослые. Запоминайте, потом рассказывайте мне”. Задание это меня очень удивило, и я поделилась своим недоумением с папой. Реакцию его я не помню. И еще: в школе вечер с лотереей. Среди выигрышей письменный прибор из розового уральского камня. Никогда и ничего я так не хотела выиграть! Хотела подарить его маме - она ведь с Урала. Увы, счастье мне не улыбнулось.
      В школе у меня подруг не было, я не помню ни одной девочки, с которой мне хотелось бы играть, вести разговоры. У меня был ДРУГ... Однажды, гуляя со мной в парке, мама познакомилась с молодой женщиной, которая никак не могла успокоить своего раскапризничевшегося сына. Мне было около 5, ему около 4 лет. Я как-то сразу к нему подошла, он успокоился, и мы начали играть. Мама и Нина Георгиевна потянулись друг к другу, я и Сережа подружились.  Эта дружба продолжалась все время, что мы прожили во Владивостоке. Отец Сережи - Николай Иванович Колесниченко, был адвокатом, ловким и богатым. Я часто гостила у них. Сначала они занимали второй этаж дома, который напоминал мне дворец, стоявший в большом парке. Внизу жили две дамы, запомнившиеся тем, что у них было два больших попугая - какаду. Попугаи сидели в больших, высоких клетках и в ответ на дразнилки распускали красивые большие перья на голове, один был белый, другой - желтый.
     Сережа - единственный сын богатых родителей, был избалованный, капризный ребенок. Прислуга исполняла все его желания, даже совершенно нелепые. Я - девочка, воспитанная в духе - не причинять зла другим, послушная по характеру, спокойная, не капризная, совершенно менялась, попадая в этот дом, как-будто пробуждалась другая сторона натуры - начинала проделывать то, что никогда бы не стала делать дома... Сережа не желал есть, сидя за большим овальным обеденным столом. На него ставили маленький столик, стулья. Мы забирались на стол и ели, сидя за маленьким. Любимой забавой перед сном было залезть на верхушку большого гардероба и прыгать вниз, на кровать. Были, конечно, и здесь ограничения: запрещалось вытаскивать из ножен огромные японские мечи. Они лежали в прихожей перед высоким зеркалом. Один в ножнах из слоновой кости с массой вырезанных причудливых фигур воинов, второй помню хуже, как-будто, он был черный, лакированный, с какими-то яркими фигурами.
     Из этого дома Колесниченко переехали в собственный дом на Светланской улице, единственной, по которой шел трамвай. Любимым занятием было перебегать улицу перед носом идущего трамвая, замирая от сладкого страха и гордясь своей смелостью. В самом доме можно было делать все, что только захочется. Бегали в грязных ботинках по клавиатуре пианино. Вбегая после прогулки во дворе в измазанных ботинках, играли в “догонялки” с не менее грязным щенком, перебираясь с одной стороны на другую двуспальной кровати, покрытой роскошным атласным сиреневым покрывалом. Перед камином лежала шкура огромного белого медведя, которую мы топтали теми же ботинками. Сидя около камина, забавлялись тем, что жгли в нем какие-то большие красочные журналы. На нежносиреневом туалетном столике перед зеркалом стояли многочисленные пузырьки и баночки, содержимое которых мы вымазывали  и выливали на себя.
      Почему-то считалось, что на первом этаже живут “враги”, поэтому толком не зная, что это такое, плевали в телефонную трубку, рассчитывая, что плевок попадет в ненавистных соседей. Тут тоже было ограничение: нельзя было бегать по большому черному кожаному дивану, который стоял в кабинете Николая Ивановича, нельзя было лазать на пальмы, которые стояли между диваном и креслами по его бокам. Я часто гостила  у Сережи и за городом, где им принадлежало, можно сказать, имение: большой парк, двухэтажный дом, большой скотный двор, огород, плантации земляники, спаржи. Там жили обычно с бабушкой Сережи - Тусякой, бывшей актрисой, постоянно жившей в Харбине. В парке были аллеи, клумбы, поле для игры в крокет с большим круглым деревянным катком, на котором мы катались, перебирая ногами. Убегали за пределы парка и с наслаждением носились по пыльной или грязной после дождя дороге, выдавливая грязь между пальцами босых ног.
     Среди аллей была одна, ”страшное место”, там зелень была гуще - тень темнее, и этот полумрак скрывал что-то невероятно страшное. Решались с замиранием сердца быстро, быстро по ней пробежать. На скотном дворе был пруд для гусей и уток, не очень большой, но очень грязный, Было подвигом на плоту - старая дверь, отталкиваясь палками, плавать по нему, пугая друг друга ужасной глубиной и возможностью утонуть.
     Над большими красивыми клумбами с большими красивыми цветами летали большие красивые бабочки - махаоны Маака. Очень легко их ловили - большие бабочки малоподвижны. Ловили и убивали. Потом бросали. Удивительно то, что я всегда не только не пыталась обидеть или уничтожить какое либо живое существо, наоборот, всегда спасала мышей от кошек, залезала под кровать, отнимала жертву. Вытаскивала из кадок с водой попавших туда насекомых. Что это? Свойственная моей натуре приспособляемость к разным обстоятельствам? И где я подлинная? Или так и живут во мне противоположные душевные качества?  Когда Сережа гостил у нас, мы играли в “интеллектуальные игры”. Собирались в полет на Луну. Очень подробно т обстоятельно рисовали и писали, какие продукты и вещи возьмем с собой. Правда, один раз вызвали неудовольствие папы. На елке выиграли склеенную из толстой цветной бумаги мельницу. Мельница должна молоть, а муки нет. Тогда взяли куклу, вспороли ей набитое опилками туловище и получили прекрасную муку. Папа, увидев это, был недоволен тем, что не подумали о том, что вспороли подобие человека.” Неужели тебе не жалко было ее?”
     Как-то задумали играть в морское путешествие - стулья были корабли, пол - глубокий океан. Передвигаться можно было только по стульям или ступая на плинтус. Это занятие было очень скоро пресечено моей старшей сестрой Ниной, которая очень серьезно относилась к своему положению -”старшей”....Я была тихая девочка, плакса, при встрече с  малознакомыми людьми утыкалась в родные колени, а при попытках заговорить, начинала тихонько плакать. Физически тоже была не очень сильна. Нина меня часто обижала, называла глупой, некрасивой, неуклюжей. Наверное, ревновала и к маме, и к папе.
      Из дневников отца ясно, что жизнь взрослых была довольно тяжелой - такое время выпало на их долю. Но все трудности проходили мимо меня, слишком маленькой, чтобы понимать их. Кроме того было принято не жаловаться, не срывать настроения на близких, не посвящать детей в затруднения или во взаимные неудовольствия.
     Можно еще много и много написать, так и накатывает одно воспоминание за другим, но задача моя другая, поэтому сдерживаю себя и перехожу к другим временам. 
     Папа был увлечен работой по геологии Дальнего Востока. Каждое лето экспедиции по всему краю, на Камчатку; в конце концов оказалось, что эта работа не менее интересна, чем прежняя - Петроградская. Поэтому ответил отказом на приглашение в Ленинград на работу в Геологическом Музее Геолкома.  Жить во Владивостоке становилось все труднее. Вскоре уехали те ученые, с которыми он был близок по работе и привязан душевно. Какие и с кем велись переговоры, я не знаю, но в результате в 1929 году 15 апреля папа и я уехали в Москву. В дороге были 10 дней. Я доставила немало беспокойства: во-первых, объелась вкусного печенья и всю дорогу тошнила, то ли от печенья, то ли оттого, что укачивалась, во-вторых, поместили меня на верхней полке, с которой я в первую же ночь упала. Пришлось из ремней сделать нечто вроде клетки, в-третьих, в Иркутске, испугавшись, что папа ушел и не возвращается, пошла его встречать, но ошиблась и побежала к хвосту поезда - потерялась. Кто-то из пассажиров остановил меня, когда я уже выбежала за пределы вокзала и доставил к  нашему вагону, где папа собирался остаться на станции  и бежать меня искать.
     В Москве неделю прожили у дяди Миши, старшего сына “дяди Феди” Иваницкого. Уехали в Самару, где папа оставил меня у своих братьев и сестер, а сам уехал в Ленинград. Мама и Нина оставались во Владивостоке. Несмотря на то, что дяде Пане было уже больше 70 лет, тете Маше почти 70, дяде Саше - 60, тете Соне - 53 года, только Софа, дочь тети Сони , ровесница Нины, но как раз с ней я не очень много общалась. Все остальные стали мне сразу же родными. Очень я сдружилась с Дядей Сашей, который страдал с 17 лет костным туберкулезом. Ночью он лежал, а днем его поднимали и сажали на специальный стул за довольно широкий стол, стоявший на кровати . Я очень любила сидеть рядом с ним, слушать его рассказы - он, несмотря на болезнь и полную недвижимость, был человеком образованным, знал несколько языков, много читал. Вдвоем мы рисовали, он отвечал на мои вопросы, беседовал на отвлеченные темы: что такое Мир, что такое Добро... Тетя Соня была учительницей в средней школе, преподавала русский язык и литературу. С ней мы обсуждали школьные дела, и я с гордостью помогала проверять диктанты... Дядя Паня  работал. Приходя домой, он так же с удовольствием отвечал на мои многочисленные вопросы, разговаривал о нравственных проблемах. В доме было много книг - и детской и классической литературы. Я всегда любила читать, всегда лучшим подарком для меня была книга. А здесь их было так много! До сих пор помню ощущение блаженства, когда  в руках открывается большая старая книга в кожаном переплете с пожелтевшими от времени толстыми страницами: “Домби и сын” Диккенса, моего любимого в те времена писателя.
      Летом жили на даче в деревне “Красная Глинка” недалеко от Самары, близко к Жигулям. Мама и Нина приехали в июле, посетив по дороге Нижний Тагил, где Нина познакомилась с Митей Ларионовым ( не то сын, не то внук Тети Оли ). Вспыхнула юношеская любовь. Нина - несовершеннолетняя, но настаивает на том, чтобы выйти замуж за Митю, который приехал погостить. Это 1930 год. Родители против. Разыгрываются разные сцены протеста со стороны Нины. Митя уезжает на Урал, чтобы получить разрешение тети Оли. Разрешения он не получает, и тем самым желание Нины не может быть осуществлено. А, может быть, это было не лучшее решение. Как знать?


                БАКУ
      Мы - мама, Нина и я, живем в Самаре, папа устраивает дела с переездом в Баку. В ноябре 1029 года мне сделали операцию по удалению аппендикса. В декабре все семейство переехало в Баку. Нам дали 3-х комнатную квартиру на Ремесленной улице. Мебель шла из Владивостока багажом на теплоходе “Трансбалт” до Батума, а оттуда жел-дорогой до Баку. Это заняло немало времени, и мы спали на полу, обеденным столом нам служил большой чемодан, а посудой  захваченные с собой большие створки раковины - “гребешка”. Вспоминается это житье-бытье как совершенно нормальное. Вместе с нами живет и Джойка, фокстерьер, которого мама еще во Владивостоке выкупила из “собачьего ящика”, пожалев маленького щенка. Он жил у нас довольно долго. Никак не могу вспомнить, как его доставили в Баку из Владивостока... На даче во Владивостоке , когда заводили в беседке граммофон, он вскакивал на скамейку и забавно “пел”, понижая и повышая голос. Пребывание в “собачьем  ящике” оставило свой след: Джойка страдал падучей. Он падал, его начинало “бить”, лапы вытягивались и становились твердыми как дерево. Мы его растирали, укрывали теплым, давали теплую воду. Однажды он убежал за пределы двора и не вернулся, сколько ни искали, так и не нашли. Может быть с ним случился припадок на улице. Однажды папа взял его в экспедицию в Ленкорань. Местные жители - тюрки, предлагали за него двух баранов. Интерес у них был гастрономический. Кто знает, может тюрки его и украли...
     В связи с переездами, операцией, я в 3-м классе не училась. В мае 1930 года всей семьей поехали погостить в Москву, потом в Ленинград и Нижний Тагил. Там жили у тети Оли. Ей принадлежал дом с “бельэтажем” - высоким полуподвалом, где размещалась кухня  и столовая. Тут же жил брат тети Оли - дядя Гриша, “не совсем в своем уме”. Я ему очень приглянулась. Боялась я его ужасно: он был всегда растрепанный с полуседой рыжей шевелюрой, густой бородой, заросшим до глаз темным лицом, на котором поблескивали голубые глаза. Он подстерегал меня, брал за руку и  возбужденно говорил, что мы всей семьей пойдем по улице, он будет впереди с кипящим самоваром. По утрам, когда мы завтракали в столовой, он просовывался в окно, около которого сидела я, корчил рожи и шепотом говорил что-то, от страха я ничего не слышала и на разбирала в его горячечном шопоте.
     Летом опять жили на даче на “Красной Глинке”, потом уехали в Баку, и в октябре я пошла в 4 класс четвертой общеобразовательной школы. Учиться было легко. Единственный предмет, которого я совершенно не знала, был “тюркский язык”. Его  учили с первого класса. Учитель - толстый, высокий тюрок, плохо говорящий  по-русски, вызывал меня : “ Прбржнск”, я вставала и начинала молча плакать. Тогда следовало: “Сдись, девшк.” Но все же меня перевели в 5 класс, с отметкой по тюркскому - “ у”. Отметок было всего 3 : “ву” - весьма удовлетворительно, “у” - удовлетворительно, “ну” или “неуд” - не удовлетворительно.
     Папа работал в Азербайджанском Политехническом Институте профессором, завкафедрой петрографии и кристаллографии. Мама приспосабливалась к нелегким условиям жизни. Нина не захотела учиться дальше, сказала, что ей достаточно семиклассного образования.
     Через год перебрались на новую квартиру в  “профессорском доме”. Теперь у нас было 4 комнаты, у Нины и у меня свои личные. Багаж из Владивостока пришел, но не хватало письменного стола для папы и хотя бы книжных шкафов для нас с Ниной. Купить что-нибудь было очень трудно. Мама, наконец, приобрела нечто, оказавшееся при внимательном разглядывании конторкой, за которой нужно было писать стоя. Тогда достали фанеру, из нее и каких-то палок сделали книжные полки, а из большого фанерного ящика “письменный стол” для папы, за которым он так и проработал все время жизни в Баку.
     Вскоре я подружилась с Ирой Тихомировой, из нашего дома. Через год мы оказались в одном классе - их школа была расформирована. Ира, я и Алеша Шутов, тоже житель нашего дома, образовали небольшую группу для занятий рисунком. Рисовала я, как и все дети, с самого раннего возраста, но никаких указаний не получала, несмотря на то, что папа в юности учился у художника, окончившего Академию Художеств, “академика” Бурова, и очень неплохо рисовал. Наш педагог, художник Герасимов, вел занятия как обычно - мы рисовали гипсы, чучела птиц, натюрморты из домашних предметов, водил он нас  рисовать и “на природу”. Одно его задание я помню хорошо. Оно доставило мне немало огорчения - я решила, что ни на что не способна. Было задано нарисовать четыре времени года, использовав круг, квадрат, треугольник, прямоугольник...Я очень быстро скомпоновала эти фигуры по-разному и раскрасила плоско и ярко в цвета, которые мне показались подходящими.
     Когда мы встретились на занятиях, то оказалось, что Ира сделала из этих фигур объемные тела и расположила их в натюрморты, сделав тени, объемы, свет и даже на рисунке “Зима” изобразила окно, в которое была видна заснеженная елка. Что сделал Алеша я не помню. Придя в полное восхищение от Ириных рисунков, я ужасно переживала свою полную неспособность к рисованию. Это была не зависть, а разочарование в себе. Герасимов очень хвалил Ирин рисунок, мой довольно сдержанно, но, к моему удивлению, взял его себе.
     В 1933 году, когда мы учились в 7 классе, в школе организовали Студию Рисунка под руководством художника Быкова. Занимались вечерами, рисовали опять то же самое: гипсы, чучела птиц, натюрморты. Было не очень интересно, тем более, что материалы для рисования были очень скромные - карандаш, плохая акварель, плохой уголь, обычно рисовали на обоях, очень редко доставали белую бумагу. Своей причастностью к Студии очень гордились. На уроках рисования сидели отдельно и рассматривали альбомы. В восьмом классе Студия почему-то перестала работать, и в течение долгих одиннадцати лет я никак не была связана с Искусством. Был интерес, постоянно что-то рисовала дома, в школе - стенгазеты, карикатуры, оформление класса. Любила читать о художниках, но все несистематично, урывками.
     Дома происходили изменения. Нина, которая так и не стала учиться в школе, поступила на Рабфак, но вскоре оттуда ушла. В 1932 году она вышла замуж за Сергея Галустовича Саркисяна, папиного аспиранта. В 1934 году родилась дочь - Ирина. Мама наша заболела туберкулезом, потом после желтухи - холециститом. Папа работал в АПИ, АзНИИ, ездил в экспедиции. В 1934 году Академия Наук СССР была переведена из Ленинграда в Москву. Директор Петрографического Института академик Ф.Ю.Левинсон-Лессинг , с которым папа работал еще в Юрьевском Университете, а потом в Петрограде, пригласил папу на работу к себе в институт.  В 1935 году папа и мама уехали устраиваться в Москву. Я осталась в Баку с  Сережей, Ниной и Ирой.   



                МОСКВА

     В июле 1936 года я приехала в Москву, оставив в Баку, как казалось, всю свою жизнь - школу, подруг, первую влюбленность...Первый вечер в Москве произвел главным образом гастрономическое впечатление: в честь моего приезда мама приготовила рябчиков в сметане. Это было необычно и очень вкусно, особенно после той скудной пищи, какой мы питались в  последнее время моей жизни в Баку. Поразила также сырковая масса в шестиугольных коробочках, сплетенных из бересты.
     Москва произвела большое впечатление. Пыталась даже писать стихи, но понимала, что они очень уж скверные, поэтому никогда и никому  не показывала.
     В школе, а это был выпускной, 10 класс, очень быстро освоилась, нашла друзей, подруг. Порядок обучения сильно отличался от бакинского: был значительно суше, формальнее. Из “отличницы”, кандидата на окончание школы с “золотым дипломом”, я превратилась сначала в весьма посредственного ученика, потом в “хорошиста”, но до “золотого диплома” не дотянула. Встал вопрос- ”что делать?” Куда пойти учиться дальше?  Хотелось стать художником, но здравый смысл подсказывал, что уровень моей подготовки настолько слаб, что в серьезный  художественный ВУЗ я экзамены не сдам. Моя одноклассница Рена Цузмер решила поступать в Текстильный Институт на художественный факультет, уговаривала меня, но я не хотела быть “художником по тканям”, я хотела быть “серьезным художником”. Рена окончила Текстильный, в результате стала известным керамистом. Дядя Миша Иваницкий, патриот медицинской науки, уговаривал пойти в Мед.Институт.
     В семье было принято, чтобы дети самостоятельно принимали решения. Поэтому никто и никак на меня не воздействовал... Я, повинуясь еще одному интересу - к Природе, решила сдавать в МГУ на биологический факультет.
Осенью 1937 года началась учеба в Университете. Четыре счастливых года...
22 июня 1941 года началась Война. Нас всех разбросало: наши мальчики в большинстве ушли воевать, многие погибли. Кто-то с факультетом уехал в Свердловск, кто-то остался в Москве, кто-то уехал с родителями в эвакуацию, кто-то стал работать медсестрами. Мама и я уехали в Сев.Казахстан в город Усть Каменогорск, где папа был в экспедиции.
     В 1943 году понемногу стали оживать учебные заведения и в октябре продолжились прерванные на два года занятия в МГУ. В 1944 году после окончания курса наук я осталась в аспирантуре при родной кафедре зоологии беспозвоночных. Тема будущей диссертации была: “Типы движения в классе Коловраток” Началась работа по собиранию необходимого материала, занятия Диаматом и английским языком. И тут я заболела. В Казахстане мы все трое заразились бруцеллезом от коровы, молоко которой употребляли очень активно. Помимо бруцеллеза обнаружили у меня гипертериоз и сильную гипотонию. Со всем этим букетом я попала в больницу, где пробыла около трех месяцев, встретив День Победы - 9 мая, в больнице.
      Все время с 1937 года по 1945 я не занималась рисованием, если не считать обязательного оформления стенгазет, писания лозунгов и рисования забавных рисунков и карикатур. Редко ходила в музеи, мало интересовалась литературой  по Искусству, хотя читала невероятно много..
     Осенью 1945 года нужно было начинать работу в Университете, но... оказалось, что меня совершенно не занимают ни мои коловратки, ни проблема их движения, ни мои будущие успехи на ниве зоологии. Выйдя из больницы в начале июня, я хотела только одного - рисовать... Начала это делать совершенно самозабвенно, желая только одного  - иметь бумагу, тушь, перо... Большое впечатление на меня производили и раньше работы Бердслея, Валлотона...Особенно Бердслей, книги о котором я покупала в большом количестве. Состояние после больницы было странное: как-будто выздоровела, но испытывала какое-то опустошение, безразличие... Короче, начала рисовать “Пляски Смерти” - небольшие рисунки тушью, пером с тщательной проработкой штрихом всех деталей рисунка. Сделала 6 - 7 листков... Захотелось немного подучиться, но как это сделать не знала. Всегда отличалась непрактичностью - не знать элементарных  вещей, нужных для жизни, было мне свойственно Практическая жизнь протекала где-то вне меня, как-будто какая то прозрачная преграда была на пути от действительной жизни ко мне. Возможно, это было следствием того, что вся жизнь проходила под защитой любви родных, и своего инертного характера...
      Дядя Миша Иваницкий, который сначала очень энергично уговаривал не бросать аспирантуру,  защитить диссертацию, получить степень, увидев, что решение мое окончательно, сказал, что есть “Изостудия ВЦСПС”, куда может поступить каждый желающий, независимо от возраста, а мне ведь было уже 25 лет. Осенью я поступила в Изостудию и сказала своему руководителю на кафедре, что ухожу из аспирантуры.  Конечно, только благодаря поддержке родителей я смогла так круто изменить свою жизнь. Они  даже не пробовали отговорить меня от столь решительного шага. Они всегда поддерживали меня, за что я им навсегда благодарна.


   IV   НАЧАЛО
         
          ПЕРВЫЕ ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ...

        Итак, ранней осенью 1945 года начались занятия в Изостудии ВЦСПС. Студия занимала три довольно большие комнаты на втором этаже правого крыла Дома Союзов на Б.Дмитровке. Одна комната была с  “ верхним светом”, там те, кто мог, занимались днем самостоятельно живописью. В нашей группе было человек 25 - 30. Занятия вела уже немолодая художница - Галя Алексеевна. Ее способ преподавания  напомнил мне давние школьные годы. Некоторое время спустя я и Таня Темпа, с которой мы сблизились довольно скоро, заметили, что в соседней комнате работает такая же группа первокурсников, которые по окончании занятий не разбегаются, как мы, а задерживаются довольно надолго. Педагогом там был художник Леонид Николаевич Хорошкевич. Он разрешил нам побывать на обычном разборе рисунков, сделанных на текущем занятии. Когда мы услышали высокопрофессиональный, благожелательный и требовательный разбор каждой работы, то поняли, что это то, что нам нужно. Упросили Леонида Николаевича, и он разрешил нам перейти в его группу. Сам Л.Н.Хорошкевич, член МОССХ, был великолепным рисовальщиком, выдающимся живописцем, занимался офортом и литографией. Он понимал конструкцию среды-пространства, поэтому мог свободно создавать макеты  театральных постановок. Много думал о развитии искусства. Остались его рассуждения: “О форме”, “О цвете и свете”, “О мере”, “О зрителе и художнике” и др. Сам поэт, он знал и любил поэзию, поразительно легко и свободно читал стихи, очень любил читать Байрона, “ Дон Жуан” знал  наизусть.
     Программа обучения в Студии включала в себя рисунок, живопись, нам читали лекции по перспективе, истории Искусств. Педагоги в основном были членами МОССХ. Живопись  вел М.Т.Хазанов -”русский импрессионист”, в другой группе - С.Н.Мусатов, воспитывавший в своих учениках свободу обращения с цветом. Помню еще Ю.Г.Ряжского, К. Дорохова, Рубанова...
      Весной выезжали в Зоопарк, работали в Новодевичьем монастыре, в ЦПК и О им. Горького, в окрестностях Москвы. Иногда попадали в “истории”. Решив  сделать иллюстрации к “Слепому музыканту” Короленко, я села рядом с Красной Церковью в Новодевичьем монастыре. Была весна, в церкви шла пасхальная служба. Около паперти толпились нищие самых разных обличий. Это было как раз то, что нужно мне - истовому реалисту, воспитанному на классическом искусстве, на передвижниках.
     Развернув папочку, я с удовольствием начала набрасывать нищенок, стариков нищих, облик которых не изменился за те 100 лет, что прошли  после создания “Слепого музыканта”. Неожиданно возле меня возник молодой человек и спросил: “Девушка, что вы делаете?” Я ответила довольно грубо: “Не видите, колю дрова!” Тон его изменился, и он произнес: ”Здесь рисовать не разрешается! Пройдите...” Я возмутилась: “Кто вы такой, чтобы указывать мне, что можно и что нельзя?!”    “Послушайте, - сказал он, показав мне “красную книжечку”, которую я тщательно осмотрела,- если не хотите неприятностей, уходите. Зарисовывать случайных нищих нельзя. Вы отошлете рисунки в иностранное посольство, оклевещете страну, в которой живете; а у нас нет такого позорного явления как нищенство!” Благоразумие взяло верх, я закрыла папочку и молча ушла. Осталось чувство собственного бессилия, досады на себя за трусость. Иллюстрировать “Слепого музыканта” расхотелось напрочь. Это было , наверное в 1946 году.
        Весной 1947 года рисовали в ЦПКиО им.Горького. Стало скучно изображать павильоны, пруды, зелень, гуляющих людей. Я вспомнила, что рядом выставка “трофейного вооружения”. Несколько человек направились туда. Ну, конечно, тут было совсем по-другому: на фоне зелени и синего неба четко выделялись стволы орудий, башни танков, самолеты... Меня поразил огромный бомбардировщик, его силуэт был сложным и зловещим. Мы уселись кто - где и с удовольствием начали рисовать. Через короткое время к нам подошел солдат и сказал: ”уходите, здесь рисовать запрещено!” Мы возмутились - где написано, что рисовать нельзя? и, потом, это ведь трофейное вооружение, никаких военных тайн мы не раскрываем! Он удалился, но очень скоро появился пожилой мужчина в мундире полковника и несколько солдат. Тоном, не терпящим возражений, полковник сказал: “Пройдемте в комендатуру для выяснения личностей. Рисунки сдайте...!” На все попытки объяснить кто мы такие, с какой целью начали здесь рисовать, ответ был один -”Пройдемте...” В комендатуре нас продержали около часа, вызвали нашего преподавателя,  рисунки отобрали. А нас отпустили с напутствием: “Не вздумайте еще раз здесь рисовать, тогда задержим вас надолго!”
       Наш руководитель - Л.Н.Хорошкевич, считал, что художнику полезно работать среди толпы зрителей, чтобы выработать в себе уверенность, твердость и независимость. В течение 40-х - 50-х годов мне пришлось заниматься у многих педагогов, но, несомненно, Леонид Николаевич был самым выдающимся, самым мудрым. Словом- “мой первый учитель”.
       Живое участие в жизни Студии принимал народный художник СССР К.Ф.Юон. Уже очень пожилой, он хотя бы раз в месяц приезжал в Студию и проводил консультации в виде доверительных бесед. Смотрел работы, делал указания, давал советы, отвечал на вопросы. Сейчас мне кажется странным, но тогда я вполне искренне недоумевала, что такого замечательного в “Танце” Матисса, или зачем Пикассо так уродует людей. Уже тогда занимала проблема передачи “движения” на плоскости. Роспись на древнегреческих вазах сравнивала , например, с картиной Дейнеки и никак не могла понять, почему в одном случае условные люди бегут, а во втором просто согнули ноги и руки.
          Жизнь была полна - каждый день рисунок дома или в Студии, вечером опять занятия в Доме Союзов. Постоянные посещения выставок, музеев, интереснейшие беседы Л.Н.Хорошкевича о проблемах развития Искусства...
Неожиданно весной 1948 года нас выгнали из Дома Союзов. Наш директор Петр Михайлович К... был одновременно директором Студии Инвалидов Отечественной Войны. Занятия стали проходить в Измайлово, где Студия Инвалидов занимала отдельный  дом. Потом Л.Н.Хорошкевича лишили должности зав.учебной части. Вместо него назначили Ю.Г.Ряжского, тоже прекрасного педагога. С.Н.Мусатова арестовали, обвинив в пропаганде антисоветских, антимарксистких идей... Л.Н.Хорошкевич был обвинен в “формализме”, фактически лишен возможности зарабатывать на жизнь. Встал вопрос об исключении его из МОССХа
         В конце 1948 года Изостудию ВЦСПС ликвидировали. Нам, проучившимся почти 3 года, выдали справки об окончании Студии с правом преподавания в Изокружках... Я начала посещать Изостудии везде, где могла: в Доме Ученых, Дворце Культуры в Филях, Дворце Культуры им. Зуева, клубе Серафимовича. Обострилось желание слушать концерты. Начала очень активно заниматься игрой на рояле. Пожалуй, время распределилось поровну: занятия в Изокружках и многочасовая работа за роялем, нужно было наверстать упущенное время - заниматься “ музыкой” перестала в 16 лет. Шел 1950 год... Случилось так, что заново познакомились двое, давно знавшие друг-друга. Весной 1951 года, полной солнца, радости, казалось земля исчезла, осталось только сияющее небо, эти двое поженились... Сразу же изменилась структура жизни. Ушли почти все любимые занятия. Постепенно сократилось число мест рисования, а вскоре и вовсе исчезло. Замолчал рояль. Потом родились жданные дети (обязательно двое!). Заботы о них, о семье заняли все время и силы. Осталась только работа графиком в разных издательствах, изготовление научных плакатов для нового здания МГУ на Воробьевых Горах в графическом комбинате Худ.Фонда СССР.
      В 1956 году ушел из жизни папа, долго и мучительно болевший. Все заботы содержания семьи перешли ко мне и мужу.

          Никогда и ничем не была я так увлечена, как занятиями изобразительным Искусством. Тот интерес, который был во время учения на Биофаке к Науке, никак не может сравниться по силе увлечения, полной самоотдачи, готовности бесконечно рисовать, придумывать, постоянно работать, с желанием постичь тайны Искусства, научиться  хотя бы самому элементарному, простому.

       
      

       ВЕТОШНЫЙ ПЕРЕУЛОК.
 
       1957год... Мне уже 38 лет. Есть муж, двое прелестных детей, любящая мама, свекровь, всегда готовая прийти на помощь. Работа в издательствах, в Художественном Фонде, где мы с мужем (он тоже художник) создаем большие научные плакаты для МГУ, работаем над панно для Музея Землеведения. Большая квартира в самом центре Москвы...Что еще нужно? ... А я тоскую, чувствую как во мне иссыхает сама жизнь. Жизнь, которую я в 1945 году так круто перевернула, отказавшись от научной работы, от карьеры, ради того, чтобы попытаться стать художником.
   С 1945 по 1951 год страстная жажда познать Азы Искусства... научиться... наверстать те годы, что были заняты другим, тоже любимым, но не так самозабвенно, делом. Занятия в Изостудии ВЦСПС  и везде, где только можно, ни минуты без мысли о рисунке , о живописи. Рисую дома, выезжаю в любимую Карелию - биостанция “Великая Салма”, Кандалакшский заповедник. Поездки осуществляются благодаря друзьям еще студенческих лет. И везде только одно: рисовать, рисовать...
      В 1947 году самонадеянно решаю поступать в Суриковский Институт, проучившись всего-то полтора года в Изостудии. Естественно, терплю полное фиаско. Одновременно со мной, только в другой группе, сдает экзамены Володя Вайсберг, окончивший Изостудию ВЦСПС годом раньше меня, учившийся у С.Н.Мусатова. Его работа привлекает всеобщее внимание, мы бегаем смотреть на его живопись, удивляемся...Он пишет портрет “в зеленом ключе”, беря краску из заготовленных заранее больших лепешек  разных оттенков. Так же, как мое неумение, его новаторство не встречает одобрения у экзаменаторов, и мы оказываемся в числе “перевернутых”. Работы, не прошедшие испытания, переворачивают при просмотре лицом к стене.
       В 1948 году пытаюсь опять поступить в институт - теперь в Институт Кинематографии. Экзамены сдаю, но не поступаю: не хватает одного балла. Его не добираю на “собеседовании”. Отвечая на вопрос, кого считаю выдающимся русским режиссером, начинаю восторженно говорить об Эйзенштейне, восхищаюсь его графическими разработками кадров к “Ивану Грозному”. Это еще раз подтверждает мою оторванность от внешней жизни. Именно в эти годы Эйзенштейн впал в немилость. Но хуже всего то, что я не помню, кто создатель знаменитого мультфильма “Конек Горбунок”, а он сидит тут же, чуть ли не председатель комиссии. И вообще, комиссия считает, что мне в мои 28 лет незачем еще раз учиться в высшем учебном заведении...Больше никуда я не сдавала, оставшись без Высшего Художественного Образования, о чем временами сожалела...
      Летом 1957 года семья посылает меня в Дом Отдыха профсоюза Культуры в Истре. Там же отдыхает Валентин Михайлович Окороков, с которым  вечерами рисовали в помещении Моск. Городского Комитета Графиков в 1945 - 1947 годах. Мы вместе ходим на этюды, много разговариваем, фантазируем. Я увлечена идеей “микрокосмоса”, подразумевая под этим изображение мира трав, мхов, насекомых, его особую таинственную жизнь. Валентина Михайловича привлекает возможность выхода через малое к великому - от “микрокосмоса” к “макрокосмосу”, к открытию величия мысли, к почти мистическому откровению.
      Он говорит, что Горком Графиков, ликвидированный в 1949 году, ожил, получил помещение в Ветошном переулке, и в полуподвале начала работать “студия без преподавателя”. Полуподвал во дворе здания на Ветошном переулке, напротив ГУМа, большой и теплый. Знакомлюсь и постоянно сижу рядом с Тамарой Рубеновной Тер-Гевондян. Любуюсь благородной сединой, обрамляющей прекрасное гордое лицо. Рисуем вечерами, обязательно стоит “натура”, позируют профессиональные натурщики, мужчины и женщины. Время идет. Растет желание как-то изменить привычные нормы рисунка. Пытаюсь поймать душевный настрой модели, часто сажусь так, чтобы был сложный ракурс. Это очень увлекает.
       Рисует довольно много художников, в основном женщины. Однажды, группа энергичных дам, ведомая И.Ю.Ярочевской, заявляет, что они нашли для нас педагога: “Молодой, энергичный, красивый, обаятельный - художник Белютин!” Сразу же решаю, что это не для меня. Много времени я провела на занятиях под руководством многих педагогов, которым благодарна до сих пор, но все они не выходили за рамки “ академического рисунка”. Повторять все с самого начала я не хотела.
        Вскоре стали записывать желающих... Я решила уйти. В дверях столкнулась со старинной знакомой еще по Студии ВЦСПС - Таисией Ефимовной Воловик. Узнав, почему я ухожу, она горячо воскликнула: ”Сейчас же возвращайтесь! Белютин - гений. Другого такого педагога нет нигде!” Вернувшись, я узнала, что ВСЕ! запись окончена... Тамара Рубеновна все же внесла меня в список.
        Осенью 1958 года в том же подвале мы начали занятия с Элием Михайловичем Белютиным, действительно молодым, красивым, энергичным... Появилась Студия повышения квалификации художников, членов Горкома графиков. Сразу же стало ясно: все, что мы умеем делать, будет кардинально заменено новым методом и рисунка, и мышления. Э.М.Белютин, сам выдающийся мастер, хотел создать из нас художников, свободно мыслящих, владеющих всем арсеналом средств Современного Искусства.
         Перед ним была группа в 35-40 человек, в которой зеленая молодежь соседствовала со зрелыми людьми. Одни работали графиками, другие чертежниками, третьи - пока вообще никем. У всех была общая черта - полное незнание современного искусства, его поисков, взглядов, достижений. Знанию неоткуда было взяться. Все, что не было реализмом, советским соцреализмом, было запрещено. Только особо настойчивые могли урывками ознакомиться с “западным искусством”. Среди нас  таковых или не было совсем, или было очень мало.
        Нужно было разрушить этот панцирь невежества и пробудить стремление к познанию и овладению методом и средствами современного Искусства. Тамара Рубеновна сумела подробно записать вступительное слово Элия Михайловича Белютина. Вот оно:
         «Одной из целей наших занятий в Студии повышения квалификации художников при Горкоме художников книги, графики и плаката будет: …»

       Извините, Элий Михайлович, но я должна Вас прервать. Если сейчас не запишу, то все уйдет как дым, расплывется, станет не нужным... Мне представилось, что жизнь - МОЯ ли, ЕГО ли, ЕЕ ли, ИХ ли - это сеть, паутина, клубок, где все вместе, одно цепляется за другое, нити обвиваются одна вокруг другой, переплетаются, рвутся. Торчат обрывки, потом они опять едины, Эта движущаяся непредсказуемо плотная, клочковатая, рыхлая масса и есть Жизнь. Все важно... А мы начинаем разбирать: это главное... это второстепенное...а вот этого вообще могло бы и не быть... И я ошибаюсь, когда вычленяю из своей жизни то, что в данный момент считаю не самым главным. Мне казалось всегда, кажется и сейчас, что основное в моей жизни - это Студия. Но приходит понимание, что тем самым я выхолащиваю свое человеческое “Я”. Ведь столько сил, времени, любви, переживаний было обращено помимо Студии к своим близким, родным, друзьям, работе.
       Нам, воспитанным в духе “коллективизма”, сложно заставить себя смотреть на свою собственную жизнь, как на жизнь отдельной личности. Мы с самых юных лет были “членами коллектива” : семьи, класса, отряда, ячейки комсомола, наконец, Членом Партии, что означало полное растворение в массе себе подобных. Даже, если удавалось избежать членства в Партии, все равно, мы ощущали себя составной частью “великой Семьи Советских Народов”.
       Собственно в Студии происходило то же самое - почти сразу же мы получили высокое звание: СТУДИЕЦ! Это отличало нас от всех других, это вызывало гордость от принадлежности к касте “избранных”. Собственная “ избранность” завладевала умом. Оценка окружающего и окружавших подчинялась этому ощущению. Помню, с каким восхищением Валентин Михайлович Окороков говорил: “МЫ”. подразумевая под этим высоконравственное содружество, увлеченное и развивающее Высокие Идеи Искусства...
   Мы были запрограммированы на то, чтобы с легкостью , не видя ничего дурного, признать себя “единственными”, “творцами нового”, “стоящими над мелочами жизни”, под мелочами подразумевалось все, что шло в разрез с положением - “главное, основное в  нашем существовании - СТУДИЯ !” Конечно, к этому все пришли постепенно. Сначала было полное и добровольное, восторженное растворение себя в том, что говорил и в чем убеждал “ШЕФ”. Влюбленность в то, что мы делали, сливалась с влюбленностью в него - Мэтра, Учителя, всезнающего и всеумеющего. Одни были “растворены” больше, в основном женщины, в силу своей женской сущности, другие - немного меньше. Но на первых порах большинство, подавляющее большинство, свято верило и отдавало всего себя без остатка - СТУДИИ.
      Что касается меня, то работа в нашем подвале под руководством Э.М.Белютина захватила меня полностью. Как-будто я вышла на свет из длинного, мрачного прозябания... Никак не складывается полное описание жизни. Нужно придумать какой-то ход, чтобы убедительно и правдиво рассказать о той сложной жизни, которая сложилась в результате всех моих метаний, поисков, желаний...

     Но вернемся в 1958 год. Итак, Элий Михайлович Белютин (буду обозначать его, просто - ЭМ) начинает вести занятия в Студии повышения квалификации художников графиков при Горкоме Художников - графиков.
      Вступительная беседа:
“Одной из целей наших занятий в Студии Повышения Квалификации художников при Горкоме художников книги, графики и плаката будет : раскрепостить эмоции художника, забитые требованиями узкой ремесленной подражательности в их повседневной производственной работе, которая укоренилась за последние 2-3 десятилетия в практике многих наших издательств. Унылый натурализм, которого сейчас требуют большинство художественных редакторов с оглядкой на “правильный рисунок” (эталон, который якобы существует), понимаемый, как точность подражания натуре, законченность (пресловутая “законченность”, где засушиваются всякие проявления художественных эмоций)  - все это сбило с толку, дезориентировало многих художников-графиков, ведущих большую разнообразную работу по иллюстрированию книг, журналов, в плакате. Вас стали убеждать, что Вы не художники, а лишь подспорье фотографии, удобное для полиграфии.
Требование научной достоверности часто ставят выше требований художественности. Реализм, и , в частности Соц.реализм, стали понимать и расшифровывать лишь в рамках критического реализма 19 века, меряя его мерками русских передвижников. Выразительность искусства подменилась узкопонятой изобразительностью, копировкой натуры. Вам нужно вернуть веру в истинность своих художественных эмоций, в проявление своей художественной индивидуальности... Вернуть “затюканному” художнику забытую им способность и возможность яркого восприятия, свежих впечатлений и эмоций и выразительной передачи своих мыслей и чувств народу, потребителю искусства.....
      Чтобы расширить наш кругозор, вернуть свободу восприятия и выражения, мы ознакомимся в ходе наших занятий со многими методами и способом художественной выразительности...
    Когда - то П. П. Чистяков, учитель Репина, Серова и многих других, в борьбе против сухого академизма нашел свою передовую по тому времени педагогическую систему. Со многими его методами мы познакомимся в ходе наших занятий. Но мы наследники всей мировой культуры и не можем замкнуться на одном узком участке одной страны и одного поколения художников.
     Мы пройдем по всей мировой истории человеческой культуры и искусства и всех стран современности, проанализируем самые различные методы, принципы изобразительности и выражения - Египет, Возрождение, Доисторические Эпохи, Современная Графика... и лучшее отберем себе на вооружение...”
      
       Увлеченные занятиями, мы и не заметили, как подошел 1959 год. Решили послать телеграмму Элию Михайловичу с поздравлением. Адреса никто не знал. Староста - Миша Большаков, отправился выяснять его через адресный стол. Вскоре он вернулся совершенно изумленный: оказалось, что ЭМ всего навсего...33 года !Мы же считали, что он старше любого из нас. Его знания, его проницательность заставляли нас признать его мудрее, опытнее, а тем самым и старше каждого...
     Вскоре в Студии появились еще две группы. Кроме того, ЭМ продолжал занятия со “таршей группой”, которая, оказывается, была организована при Горкоме на 2 года раньше нашей. Я вспомнила о В.М.Окорокове, который из-за своей стеснительности остался в стороне. Горячо убеждала ЭМ, что непременно, обязательно, просто необходимо присутствие такого человека и художника в Студии. ЭМ согласился, но принял Валентина Михайловича  не в нашу, а во вторую-среднюю группу, которая в результате оказалась значительно сильнее нашей и по силе одаренности и по настойчивости и энергии молодых мужчин - профессионалов.
     Ранней весной 1959 года в нижних залах ЦДРИ - отчетная выставка “старшей группы” о поездке на Кубань . Я смотрела на эти работы, как на нечто для меня недосягаемое.... На занятиях восторг и интерес к тому, что советует ЭМ. Рисуем карандашом, углем, тушью, акварелью, пишем темперой. Сначала дается развернутое объяснение к чему мы должны стремиться в течение работы над каждой постановкой. Работаем обязательно “по натуре”. Модели превращаются в объекты трагедии, проникаются определенным настроением.  Просто рисунок “с натуры” делаем “по Тинторетто”, осваивая свободную технику рисования, рисуем “по Чистякову”. Осваиваем точное определение пропорций, рисуем левой рукой, “не глядя на бумагу”. Все задачи необыкновенно интересны и по смыслу и по способу выполнения. Масса новых возможностей в решении пластических задач. Полное раскрепощение в трактовке ЦВЕТА. Главное - выразить заданное напряжение, настроение...
      Вскоре выясняется, что все Студийцы должны стоять на учете в Горкоме. Я же работаю с 1949 года художником  в графическом комбинате Худ.Фонда СССР и к Горкому графиков никакого отношения не имею, хотя с 1945 по 1949 год была там на учете. Это заставляет нервничать. Мне, воспитанной в определенном порядке жизни, исключающем какие-либо ухищрения, обманы, равнодушие к принятым нормам жизни, кажется невозможным нарушить это требование - членство в Горкоме. Начинает казаться, что я занимаю чье-то место. После некоторого колебания решаю уйти из Худфонда, тем более, что к этому времени  больше работаю в Учпедгизе. В конце концов все улаживается. Валентин Михайлович Окороков оказывается членом профкома художников в издательстве, все формальности соблюдены очень быстро. Становлюсь правомочным членом Горкома, а тем самым и Студии.

               
           РАССКАЗ  О  КРАСНОМ  СТАНЕ.
 
       Ранней весной 1959 года Женя Новицкий - староста “старшей группы”, сказал мне, что у него есть возможность получить путевок 40 в дом отдыха Химзавода. Это в Рузском районе Московской области, прекрасное живописное место. Почему он обратился ко мне с просьбой пойти вместе с ним в администрацию завода? Не помню. Для меня это было нелегким испытанием; с детства я не любила общаться с незнакомыми людьми, терялась; в детстве плакала,- став взрослой предпочитала молчать. Но так или иначе, но путевки мы получили.
     В начале июня отправились. Со мной , с разрешения ЭМ, ехала моя близкая подруга еще по Университету - Тамара Бергер. Это был веселый, энергичный, компанейский человек, “полярный волк”, ихтиолог по специальности. Она работала в Полярном Исследовательском Институте в г.Мурманске. Ходила в экспедиции на траулерах в Баренцево море, Сев.Атлантику всегда начальником рейса, всегда с приключениями. О ней нужно писать много и отдельно.
      Администрация Дома Отдыха выделила нам несколько комнат в центральном корпусе. Мы поселились впятером: Тамара Рубеновна Тер-Гевондян, Ираида Захаровна Агронская, Тамарка, Танечка Добровольнова и я. Жили очень дружно, весело. В столовой Тамара Рубеновна очень ловко пересела за стол ЭМ, ее место за нашим столом занял Лазарь Конвиссер, мы подружились, с удовольствием слушали его “ байки” о том, как он хотел стать артистом, о войне.
      Дом отдыха стоял на берегу Москва-реки, окруженный лесами и полями, яблоневыми садами деревни “ Красный Стан”. Местность была неровная, плоские поля перемежались округлыми холмами, лес переходил в пашню, был пересечен глубокими оврагами, в самой деревне на высоких холмах располагались огороды и выпасы многочисленных свиней. Масса каких-то весьма живописных сараев, больших и маленьких деревянных изб, посередине деревни прямо на дороге рос огромный старый дуб. В окружающих лесах жило множество соловьев, и наши романтики ночами уходили в лес и слушали соловьиные трели.
       Вставали рано. ЭМ требовал начала работы еще до общего “подъема”. Он давал  развернутые рекомендации - задания. После завтрака - теоретические занятия и новое задание. Особенностью натуры ЭМ было то, что он “ фонтанировал” новыми интереснейшими способами рисунка. Познания его и фантазия были неистощимы. И хотя мы работали обычными материалами: акварель, темпера, тушь, карандаш, у каждого на бумаге возникало нечто необычное.
     День был заполнен целиком - то индивидуальные работы, то всей группой, каждый раз с исчерпывающим объяснением. Вечером - просмотр сделанного за день, подробный разбор сделанного и интереснейшие разговоры об Искусстве , о Жизни... Своеобразным способом сплочения были костры: на берегу в середине большой поляны разводили огромный костер, вокруг сидели, танцевали, пели, выпивали, закусывали и, главное, СЛУШАЛИ речи ЭМ, который говорил пламенно, вдохновенно, призывая к  беззаветному служению Искусству, развитию передовых Идей...” долететь до звезды...”...” Дорогу осилит идущий”...
     Блаженное состояние: ушли заботы, неприятности, Пришла свобода духа. Оказалось, что в каждом заложена “искра божья”, и каждый может свободно и легко работать и работать. Прошли десятки лет, но не утихает воспоминание о том ощущении свободы и счастья, которое пронизывало всех без исключения.
    Впрочем, исключения были. Среди относительно молодых мужчин и женщин были и более пожилые люди. К ним относился некто Кащенко, художник-график лет 50-ти, который возмутился несовсем пристойными “украшениями” речи ЭМ. Он не только возмутился, но и достаточно менторским тоном высказался по этому поводу вслух в присутствии самого ЭМ, рассчитывая, очевидно, в силу своего возраста воздействовать и воспитать молодого человека. В результате ЭМ разгневался и потребовал, чтобы мы выгнали “ этого нахала”. Все были потрясены тем, что кто-то посмел осудить поведение нашего Идеала. Мы к тому времени уже научились пропускать мимо ушей некоторые “издержки” пламенных речей Шефа. Короче, Кащенко был единогласно осужден и изгнан из Студии.
       Хочется рассказать подробнее о наших занятиях. Увы, это невозможно,- пишу не пособие, а воспоминания о тех временах Поэтому очень коротко только основное:
14.VI.59.          Темпера.
                1. Построение пространства условным цветом, одним ( в красной
                охре ) с учетом времени дня и состояния погоды.
               
                2. Построение пространства условным цветом.
                В красном колорите, в условной гамме выразить солнечное
                утро.
                Передать планы.
    
17.VI.59.         Темпера.
                1. Вечер на реке.
                Писать плоскими планами. Изумрудно-зеленый цвет. Рисунок
                ультрамарином - объем, светотень
                2. Утро. Улица в деревне.
                Передача тяжести предметов цветом...

        Нет. Это все не то. Как передать ожидание ЧУДА от самого себя? Это
напряжение, это усилие понять, сделать как лучше? Рядом друзья с таким же желанием, напряжением. А кругом трава, деревья, небо, река, дома, которые ты как волшебник преображаешь. Создаешь то, чего нет, но что живее самого натурального предмета.
        Как это ни банально, но все на свете имеет конец. Кончился и наш срок пребывания в “Красном Стане”. В Москве всех ждала совершенно иная жизнь: семья, работа или поиски работы, хлопоты, неприятности, столкновения с начальством, отстаивание своей, хотя бы и призрачной свободы.
        Несколько человек из “старшей” и нашей группы начали ездить в Новодевичий монастырь, в ближайшие окрестности. Наша маленькая группа - Тамара Рубеновна, Тамарка, Я, Ираида Захаровна, сдружившаяся еще в “Красном Стане” и здесь держалась вместе. Я сблизилась с Таней Коцубей из “старшей группы”. Решили поехать осенью в Крым. Поехать смогли только она и я. В сентябре мы уехали вдвоем, благо мне было на кого оставить детей: две бабушки, муж... Приехали в поселок Фрунзенский уже ночью, сняли комнату в каком-то домике довольно далеко от моря. Утром оказалось, что дом наш стоит в непосредственной близости от карьера, где добывают камень. В определенные часы - утром и вечером гремели взрывы, и подходить к карьеру на близкое расстояние было запрещено.
     А мне загорелось поработать именно там, вблизи карьера. С помощью какого-то мальчишки я нашла безопасное место, расположенное так, что весь карьер был хорошо виден. И вот, забыв все, чему нас только что учил Элий Михайлович, я начала этот этюд с одним желанием - передать как можно точнее то, что я вижу - серые, коричневые камни, голубое небо и зеленые кусты вокруг... А мы уже начали работать “в ключе” и свет уже могли сделатьчерным. Но все это куда-то улетучилось, осталось только одно желание -”сделать похоже”. Время шло, этюд благополучно продвигался...Раздался вой сирены, прогремел взрыв совсем рядом. И тут до меня дошло, что землю безжалостно терзают, ранят, она умирает, а я пишу благополучный “пейзаж - пейзажович”. Взяв новый лист бумаги, сделала этюд, где камни были красными, тени черными, небо зловеще синим. Сейчас он не кажется таким уж выразительным, но тогда это был первый самостоятельный шаг вперед от рабского копирования натуры. Тогда же в Крыму я поняла и почувствовала, что самый тяжелый цвет - это БЕЛЫЙ цвет...
       Осенью 1959 года ЭМ предложил нам каждому устроить выставку летних работ. Хорошо помню “отчет” Коли Воробьева - на веревках, натянутых поперек подвала, висели закрепленные бельевыми прищепками листы картона и бумаги. Коля побывал летом в Закарпатье, и мне очень понравился сдержанный, благородный колорит его работ, и хороший рисунок как пейзажей, так и выразительных жителей. Мои же крымские этюды, как всегда, отличались грубым тяжелым цветом. Ни о каком “благородном колорите” не было и намека. Но ничего с собой поделать я никогда не могла.
        Начались занятия. Задания усложнялись. Много внимания уделялось психологическому решению каждого рисунка.
                8.Х.59.           Рисунок настроения.
                Постановка: обнаженный натурщик сидит на стуле, на котором его
                пальто, кашне, шляпа. Сильно освещен рефлектором.
                Задание:          показать модель как человека. Выразить его одиноче-
                ство тяжесть труда, отрешенность от всех - для худож-
                ника он  интересен  только как “ модель”.

                Рисунок освещения.
                Постановка: обнаженный натурщик, сильно освещенный рефлекто-
                ром, сидит на фоне серой полотняной занавески. Рядом
                висят тряпки- справа красная, слева - синяя. Под ногами
                желтая. Сам он сидит на сиреневой.
                Задание:        выражение освещения в красном ключе черной тушью.               
                Выражение черным самого яркого в постановке...

 “Что такое “КЛЮЧ“ ?  Это наше восприятие. Наше настроение - мы видим все в синем или красном. Это наше угнетенное или напряженное, или мрачное состояние.”
      ЭМ разработал таблицы “ключей” очень подробно, были прослежены все изменения разных цветов в разных “ключах”. К сожалению, эти таблицы оказались для нас слишком сложными, и мы работали “в ключе” крайне примитивно, не научившись до конца изменениям разных цветов в зависимости от наименования или эмоционального содержания “ключа”.       

        В Студии повышения квалификации работали уже 3 группы. Довольно активно мы включались в жизнь самого Горкома - участвовали в отчетных выставках художников, членов Горкома. Почему-то добивались, чтобы в президиуме Горкома был бы кто-нибудь из Студийцев. Не один год мы выдвигали Лазаря Конвиссера, но каждый раз на отчетно-выборных конференциях, проходивших в ЦДРИ одновременно с  отчетными выставками художников, несмотря на все наши усилия, его в президиум так и не выбирали.
       Довольно часто устраивались  “вечера”, иногда на квартире кого-нибудь из студийцев, иногда снимали зал в ресторане. ЭМ считал, что такого рода сборища цементируют состав Студии, хотя мы и так были соединены увлечением проблемами, которые он перед нами ставил.
      Кроме занятий непосредственно в нашем подвале на Ветошном, мы ездили на автобусах по Москве, зарисовывая городские пейзажи. С большим энтузиазмом рисовали в залах Музея Изобразительных Искусств им. Пушкина, ЭМ как-то удалось получить разрешение  работать в залах. Несколько раз ЭМ провел “экскурсии” по Третьяковской Галерее, по тому же Музею Изобразительных Искусств, объясняя действительный ход развития Изобразительного Искусства в решении проблем Формы, Пространства, Цвета...
       Жизнь сосредотачивалась на Студии. Если не было занятий, мы вели долгие разговоры по телефону, стараясь понять очередную проблему, поставленную перед нами. А ведь дома у многих росли дети, семья требовала внимания, нужно было зарабатывать деньги, совершенствоваться не только в Великом Искусстве, но и в обычном ремесле. Мы барахтались в этом клубке. Конечно, страдали и близкие нам люди. Все мы должны быть бесконечно благодарны своим близким, тем, кто поддержал наше увлечение, помогал, часто не понимая, к чему все это, но все равно сочувствуя и одобряя.
       Усложнялась жизнь и самой Студии: оказалось, что занятия живописью в нашем подвале проводить не удобно - отсутствовал дневной свет, да и места стало маловато. После недолгих поисков с помощью Зариня, бывшего в то время директором какого-то издательства, не помню какого, удалось арендовать большое помещение с дневным светом в районном Доме Учителя на Таганке.  Сразу же оказалось, что нужно собирать средства на оплату аренды. Пришлось собрать собрание, на котором с организационными предложениями выступил Лазарь Конвиссер. Разговор шел о дисциплине, о том, что нужно разработать нечто вроде Устава для всех трех групп, нужен так же общий старостат. О том, что обязательно участие в отчетных выставках Горкома, необходимы так же отчетные выставки наших летних работ. Наметили ответственных за проведение выставок - И.Виноградова и Л. Грибкова. Казначеем выбрали Т.Р.Тер-Гевондян, постановили вносить по 50 р. каждый месяц.
       Занятия становились все интереснее. Усложнялись понятия композиции, ритма. ЭМ дает новое для нас понимание Пространства, знакомит с историей развития пространственных отношений в Живописи от Ренессанса до Современного Искусства. Чтобы не быть голословной выпишу кратко задания в один из дней - 10.Х.59 г.
                1. Задание на “сдвиг цвета”. Натура среди драпировок.
                В современном искусстве цвет рассматривается не как нечто застывшее, а в движении. Поэтому, чтобы выразить это мелькание, движение, соскальзывание цвета пользуются т.н. “сдвигом”, Чем интенсивнее цвет, тем более он сдвигается, Это сравнимо с мчащейся автомашиной, от которой у нас остается впечатление мазка цвета, в то время как форму мы восприняли раньше. Форма убежала, а цвет еще тянется.

                2. Задание на “тень цветом света”. Натура среди драпировок,
                Можно оставлять света белыми, а тени делать цветными. Так поступали еще Тициан, Веронезе... Чем сильнее освещена тряпка, тем больше в ней белого. Поэтому сильно освещенные предметы можно оставлять почти белыми, прокладывая лишь мазки интенсивного цвета в тени.

                3. Живопись цветом “по восприятию”. Натура в драпировках.
                Мы воспринимаем разные формы, части фигуры и лица по-разному. Поэтому можно построить живопись по степени яркости соответственно своему восприятию. Если в натуре я сначала воспринимаю глаза и руку, лежащую на груди, то нужно их наметить самым ярким или сильным цветом в определенном ключе, который мною намечен. Здесь нужно брать два ключа - один для фигуры, другой - для драпировок.

                4. Напряженностью цвета выразить движение. Натура в драпировках.
                То, что больше напряжено при данном движении, делать самым интенсивным цветом, Дальше - по счету. Наименее напряженное брать нейтральным цветом, а совсем пассивные формы можно даже не помечать.

                5. Выражение цветом определенной мысли, настроения.

       Каждое занятие приносило что-то новое, до того неизвестное. Увлечение не уменьшалось, иногда появлялось удивление: “это МНЕ удалось создать такой интересный рисунок ?” Некоторые из нас случайно, “по воле судьбы” ставшие графиками “росли на глазах”. Так, все тот же Лазарь Конвиссер, мечтавший с юности о театре, но так и не ставший артистом, работавший средним чертежником, начал, как говорится “расти на глазах”. Его рисунки раз от раза становились все интереснее и значительнее. То же можно сказать о любом из нас.
       Приближалась весна, все мечтали о поездке в “Красный Стан”. Опять удалось получить путевки, но уже значительно большее количество. Решили ехать на два срока - 24 дня, разбившись на две группы: одни с 1 по 12 июня, вторые им на смену с 13 по 25. Наша группа ехала в основном на первый срок, некоторые рассчитывали пробыть в Д.О. и второй. Со мной как и в прошлом году ехала Тамара Бергер. После суровой полярной зимы леса, поля “Красного Стана” ей казались настоящим раем.
         На этот раз с нами был Леня Рабичев с женой Витей Шумилиной. Леня прекрасный график, профессионал высокого класса, кроме того был неплохим поэтом. Витя - его жена, обладала могучим живописным темпераментом. Леней в честь ЭМ и Студии было написано несколько произведений. Вот два из них:

                ОДА.
               
                Мечтатель или гений злой,
                Мужчина с длинными ногами,
                Откуда взял ты метод свой?
                И как возвысился над нами?

                Кто ты ? Куда толкаешь нас ?
                Фотограф ест...Художник стонет.
                В инстанциях не счесть зараз,
                Манеж в литературе тонет.
                Завален трупами порог -
                Путь к живописи непролазен.
                Как Кащенко благообразен
                Мир к чудакам ужасно строг.

                Что из того, что весь итог
                Двух тысяч лет тобою понят ?
                И спал бы ты... Никто не гонит...
                Но ты встаешь, и, словно Бог,
                Из ничего : из мыла, губки,
                Гвоздей, резинок и коры,
                Всех разъяснив людей поступки,
                Творишь хвостатые миры.

                Безумен изначальный труд...
                Исходит студия мочей.
                Скупили всю в Москве бумагу -
                Рвут, терками дерут
                Со стеариновой свечой
                По миллиметру и по шагу...

                На приступ будущего века
                Белютина согнется бровь,
                И брызнет сок из человека -
                Зеленая, как небо кровь !”

               
                ГИМН.

                Мою мать побили за кражу,
                Был отец мой родной злодей,
                Не умел писать я пейзажей,
                Не умел рисовать я людей.

                Моя краля носила клипсы,
                Были мысли мои легки.
                Я срисовывал честно гипсы
                И ни капли не пил с тоски...

                Жизнь в атаку меня водила,
                Был я, братцы, сильнее льва,
                Небо было в пейзажах синим,
                И зеленой была трава.
               
                Мне бы тут и делать дело -
                Мчаться к славе на белом коне,
                Только мысля меня заела,-
                Все учиться хотелось мне.

                Увлечен искусством опасным,
                Я хожу по земле едва -
                Стало небо в пейзажах красным,
                Стала черной, как ночь, трава.
             
                Бестолков я вдрызг и беспутен,
                Нет на мне от тоски лица...
                Доведи ты меня, Белютин,
                До логического конца !”

     Все были увлечены блатными песнями. Их распевали и в одиночку и хором. С большим воодушевлением на известные мотивы  исполняли “Гимн” и “Оду”.
       В этот приезд нам выделили отдельный корпус в стороне от остальных зданий, в просторных комнатах поселились по четверо. Теперь нас было: Тамара Рубеновна Тер-Гевондян, Анечка Курочкина-Сорензон, Тамара и я. Жили дружно, весело. Забавляла нас рассеянность Тамары Рубеновны, постоянно теряющей свои вещи, главным образом очки.
       Все или почти все было как в прошлом году - та же организация занятий, тот же интерес и преклонение перед личностью руководителя, те же костры на берегу реки, Теперь, кроме речей ЭМ, еды и питья, устраивались настоящие представления: Аня Лаврова с распущенными длинными волосами, с юбочкой из листьев лопуха вокруг бедер была великолепной дикаркой, а Борис Жутовский, быстрый, ловкий- прекрасным партнером в весьма энергичном танце. Мужчины играли на гитарах, а Бычков отбивал ритм на днище железной бочки. Много пели, часто расходились только под утро.
        Кроме нас-графиков, приехали занимавшиеся у ЭМ т.н. “модельерки”, - художницы из Всесоюзного Дома Моделей, Художницы из разных текстильных комбинатов. Это были в основном молодые, раскованные больше, чем мы, женщины. Однажды на бывшем волейбольном поле они затеяли танцы днем, в самом центре территории Д.О. Танцевали входивший тогда в нашу жизнь рок-н-ролл, многократно осужденный прессой и запрещенный к исполнению. Ритмическая музыка, громкие восклицания, смех привлекли внимание отдыхающих - рабочих Химзавода. Возмущение их было настолько велико, что, кроме словесного порицания, некоторые были готовы вытолкать, выгнать нарушителей запрета с площадки, да, и из самого Дома Отдыха.
      Надо сказать, что в этот приезд не обошлось без различного рода происшествий... Присутствие молодых женщин подействовало на некоторых мужчин весьма сильно. Так Марлен Шпиндлер, талантливый живописец, выпив лишнего, пытался привлечь внимание одной из милых девушек “модельерок”. Не добившись успеха, он поздно вечером полез в окно ее комнаты. Как на грех, именно в это время на территории Д.О. выключился свет, Все происходило в полной темноте. Мы слышали только женский визг, крики... Потом в дело вступила “тяжелая артиллерия” - художники-мужчины  возмутились поведением Марлена, вытащили его из комнаты и довольно сильно побили. Этот случай привел к первому моему конфликту с Тамарой Рубеновной. Совершенно неожиданно она выступила в защиту Марлена, утверждая, что виноваты “эти девки”, которые беззастенчиво соблазняют слабых мужчин. Спор наш закончился тем, что какое-то время мы работали поодаль друг от друга, что было для нас совершенно невероятно: в течение всех трех лет мы всегда и везде были вместе.

         Неожиданной была встреча с Петром Адамовичем Валюсом, с которым мы занимались в Изостудии ВЦСПС  у Л.Н.Хорошкевича. С 1950 года мы не виделись, но я знала, что бывший инженер-угольщик стал членом Союза Художников. Жена его Анна Витальевно Вальцева успешно занимается литературной деятельностью, а сын, который в 1945 году был похож на прелестного итальянского “бамбино”, решил стать физиком. Петр Адамович всегда отличался своей живописной одаренностью и впоследствии стал известным художником-авангардистом. Но в 60-м году было странно видеть его среди преданных учеников Э.М.Белютина. Супруги дуэтом очень лихо исполняли блатные песни.               
       Андрей Келейников, кандидат биологических наук, инвалид войны, окончивший МГУ значительно позже меня, также был одним из самых преданных учеников ЭМ. Он старался всегда быть поближе к нему, ходил за ним с непроходящим выражением восторга и восхищения.
       
         Как описать утра, когда мы, нагруженные папками, сумками, складными стульчиками, веселые в предчувствии нового дня, новых рисунков, идем по влажной траве. Сквозь листву падает свет, молодые листья свежи и прохладны. Касаешься их, отводя ветку от лица, и она дарит тебя сыроватой нежностью... Правда, в наш смех, шутки, серьезные разговоры активно вмешиваются писклявые комары, в великом множестве заселяющие и травы и кустарники. На этот случай каждый либо обильно смазан “Тайгой”, либо полит гвоздичным одеколоном... Таким пахучим, громким отрядом отправляемся брать очередные высоты Искусства.
        Опять не могу удержаться от цитирования записок Т.Р.Тер-Гевондян, которые она умела вести ясно и подробно:
                4.VI.60.  День - графика, акварель, фактура.
       1. Выражение тяжести предмета.
Без рисунка фактурой выражать каждый предмет своим цветом и фактурой. Когда кладешь фактуру, то нужно учитывать вес, тяжесть предмета. Вес предмета - это то, как он стремится к земле. (Земля, сама тяжелая. Но не всегда - утром она легкая).
      Это динамика движения (всего всегда во всем) даже в картине. Нпр. пушистая береза легче, чем ель.

                5.VI.60.  Задание: эмоциональный ритм - “перед грозой”.
        Ритм динамический - диагональный. Первый счет -гроза. Можно тучу, идущую на нас, трактовать как диагональ, тогда небо можно не трогать совсем. А можно небо брать вместе с тучей и трактовать его, как горизонталь. В этом случае счет будет на горизонтальном ритме.”

   Конечно, достаточно бессмысленно выдергивать часть из всего, иногда достаточно длинного объяснения, но хочется, чтобы было понятно, что мы никогда не занимались “просто рисованием с натуры”. Всегда была поставлена конкретная, часто необычная задача и  предложены способы ее решения не банальным образом, а с применением новых для нас техник или обновленными старыми. Нужно было, помимо простого следования, фиксации того, что видишь, решать либо свое эмоциональное отношение, либо работать в определенном образе. Нельзя было оставаться равнодушным фиксатором, требовалась работа мысли, воображения...И последнее:

           22.VI.60.   Экспрессивная экспозиция -”открытая дверь”.
      Это может быть “дверь манящая” или “дверь, в которую страшно войти”. Деформация не только по цвету, но и по форме, Обратная перспектива. Деревья глисты или кочаны капусты, в зависимости от образа двери. Образное разрушение формы. В рисунке не должно быть ни одной параллельной линии. Если в ближней будочке видим какую-то одну ее сторону больше, чем другую, то нужно ее еще преувеличить. Все деревья должны смотреть в разные стороны”.

      12 июня вдруг выяснилось, что многие из приехавших на один срок, уезжать не хотят. А 13-го должны были приехать человек 60 ! Староста наш-Миша Большаков, уехал. Нужно было что-то делать. Администрация дома отдыха категорически отказала нам в расширении помещения - “оставайтесь  где были подальше от “приличных людей”. ЭМ попросил меня прикинуть - как в помещении, рассчитанном на 60 человек, поместить 100. Задача оказалась не очень сложной - просто в каждую комнату поселили еще по 2-3 человека. Достали старые кровати в соседнем пионерском лагере и зажили по-новому. К нам четверым прибавилась Лена Лебедева, прелестная, талантливая, молоденькая девушка и Оля Бочарова - тихая и стеснительная.
        Смотрю на банальную фотографию, какие делают в домах отдыха сотнями. Прошло почти сорок лет, все такие молодые, радостные. В середине полулежит Элий Михайлович, близко от него белоголовая красавица Тамара Рубеновна, улыбается Аня Курочкина, смеются Наташа Левянт и Римма Резникова, стоит прехорошенькая молоденькая Инна Шмелева. Затесался среди милых девушек Марлен Шпиндлер... Группа большая, всех не перечислишь, да и не помнишь многих. Наверху группу замыкает Борис Жутовский, с которым мы только познакомились. Был он тоненький, похожий на обезьянку близко посаженными угольками глаз и живостью движений. Наше внимание он привлек тем, что привез несколько книг и журналов по новому западному искусству, которые давал неохотно, с долгими увещаниями: “не потерять, не запачкать”, с подтекстом: “не украсть!”
        Из-за этих фотографий у меня произошел первый конфликт с любимым учителем. Здешний фотограф предложил  нам сделать несколько групповых фотографий. Все с удовольствием согласились. Когда фотографии были готовы, я (иногда думаю, почему именно моя особа всегда берет на себя исполнение общественных поручений?”) обошла всех с тем, чтобы каждый расписался на тех фотографиях, которые хочет взять. ЭМ со словами: ”нужно помочь человеку!” щедро расписался на всех фотографиях. Снимки разложили по конвертам, составили список, и я отправилась вручать фотографии и получать деньги. Первым делом я подошла к ЭМ. протянула ему конверт и сказала: ”Элий Михайлович, вот ваши фотографии. С Вас 60 рублей.”  Совершенно для меня неожиданно ЭМ вдруг взорвался от негодования и стал кричать, что не намерен ничего брать, ничего платить. “Вы думаете, Я буду оплачивать эти поганые фотографии?! В подарок от учеников я еще, быть может, их бы и принял!!” Я сначала опешила, потом обиделась, повернулась и ушла. Но фотографии были заказаны, сделаны и их нужно было оплатить. Лишних денег у меня не было, да я и не собиралась оплачивать то, что по моему убеждению должен был сделать сам ЭМ.
       Пошла к Жене Новицкому, рассказала о происшедшем. Женя фотографии у меня взял, по-моему сам их оплатил. Но сказал, что он твердо решил, что никаких дел с ЭМ он больше иметь не будет. Последовала горячая тирада о том, что ЭМ не знает, что такое совесть, что он человек глубоко непорядочный, что он деспот, от которого страдает вся его семья, что он неблагодарный, что с таким человеком невозможно общаться.
        Я была совершенно растеряна. Не верить Жене не могла, поверить было невозможно. Ведь ЭМ в те времена для меня, да и многих других представлялся идеалом Человека, был окружен ореолом исключительности. средоточием всех благородных черт человечества. Потрясение было велико, но в силу свойства характера - переживать все в одиночку, я никому ничего не сказала. Но в душе остался след, и, может быть, поэтому я никогда не сблизилась с ЭМ и его семьей больше, чем подобает преданному ученику и верному соратнику...

       Все-таки, еще одно задание:
                23.VI.60.  ДЕРЕВНЯ. Темпера, лист,
      Задание: деформация на интерес.
 Все, что нас привлекает, интересует, мы стремимся рассмотреть с трех сторон. Это мы выражаем разворачивая, делая 3 стороны дома одновременно, на первом и втором счете (по интересу). Деформировать в ритме: если это день, то на высоту; если утро- то в горизонталь; если вечер - вытягиваем по диагонали. Самая интересная для нас сторона самая весомая. Небо закрасить какой-нибудь фузой, а землю цветом освещенной травы. Здесь линия горизонта должна деформироваться, должна быть подвижной.
     Писать можно почти серыми красками, не надо выделять очень яркими цветами - слегка тяжелить градации.
      Деформированная часть (третья сторона) идет по обратной перспективе, иначе она будет смотреться как развернутая форма. Это делали еще египтяне.”

        Особенность ведения занятий ЭМ заключалась в том, что он, как и многие педагоги, давал развернутое объяснение того, что нужно сделать. Но это всегда имело основой оригинальное прочтение казалось бы банальных вещей. Почти всегда имело эмоциональную окраску, свою, необычную точку зрения, обращалось к нашему воображению. Кроме этого, он часто давал подробные советы уже непосредственно по исполнению, привлекая новые для нас техники работы акварелью, тушью, углем, различными фактурами.

     Кончился июнь, ушли в прошлое дни и вечера , остались одни воспоминания о счастливой поре, о том, какими молодыми мы были в “Красном Стане”, несмотря на то, что среди нас были и пожилые люди.
     В Москве нас ждали новые открытия, новые люди, новые радости и горести.    

V    О  СЕБЕ....
      
      То, что хочу сделать, наверное, самое трудное...
Открыть откровенно себя, свое внутреннее “Я”, на всеобщее обозрение почти невозможно, тем более человеку, достаточно закрытому.
      Вспоминаю далекие детские годы. Мне попалась старая книжка. У нее отсутствовала обложка, первые страницы; углы были обтрепаны, бумага пожелтела... Книжка была довольно толстенькая: страниц 150. Не знаю почему, но ее внешний вид мне четко запомнился. Среди прочих рассказов, повестей  мое внимание привлек рассказ о мальчике, который умел не показать, что он чувствует. Такой “белый индеец”, гордый и молчаливый; на его лице не было заметно ни боли, ни печали - оно всегда было спокойно. Меня увлекла эта сдержанность, это внешнее спокойствие. Я стала воспитывать в себе то же. Это было нелегко, так как по сути своей я была ребенком открытым, слабым, часто плакала. Все же какие-то глубины сознания соответствовали , очевидно, этому желанию скрыть от всех проявление чувств.
      По этой ли причине или просто так сложилось, но всю жизнь я старалась и, как-будто, умела не показать, что я чувствую. Никогда и ни с кем не обсуждала своих горестей, обид.
      Порой мелькает мысль, что легче выплескивать свои переживания, чем хранить их в себе, сохраняя внешнее спокойствие. Приходит в голову, что такая сдержанность мешает художнику сделать что-нибудь действительно выдающееся. Постоянно “держа себя в руках”, лишаешь самого себя необходимого всплеска, взрыва эмоций и тем самым снижаешь выразительность того, что делаешь.
       Стала думать о жизни, которую прожила. Даже составила хронологическую табличку. Начала было жалеть себя: замужество, окончившееся разрывом, двое детей, часто болеющая мама, необходимость содержать семью -это все на мне, значит необходим постоянный заработок, а для этого нужно дважды в месяц сдавать работу, иначе не будет  необходимых средств. Одновременно неукротимая потребность активной работы в Студии, на что никак не хватает ни времени, ни сил.
         Начала... и стало стыдно. Как-будто, я одна такая. А Ираида Захаровна с двумя детьми?  А Майя Филиппова с сыном Сашей? А Таня Столярова с Мишей? А Марина Зенчева с Олесиком? Все одиноки, все растили своих детей самостоятельно. Так что не одна я такая, и нечего себя жалеть!
       А те женщины, что остались в силу разных обстоятельств одинокими? Их жизнь ничуть не легче, прибавляется чувство одиночества, заброшенности, неудачи... Именно Студия и ее создатель Элий Михайлович Белютин помогли нам прожить и выжить...
       Пренебрежительный отзыв о нас, женщинах, как о “домашних хозяйках, которых только могучий педагогический талант  руководителя приподнял над их посредственностью”, нас не должен задевать. Действительно, на долю женщин выпало много тяжелых переживаний, но мы все же стали и остались Художниками... А что касается “посредственности”, то и среди мужчин не так уж много талантов...

       Все же немного о себе: какие-то мысли, наблюдения, критический взгляд на себя и свои поступки, попытка понять свою сущность.
       Как ни странно, но одновременно со сдержанностью, мне свойственно вмешиваться во всякие дела, которые часто затевались из чистого озорства. Особенно ярко это проявлялось в детские и юношеские годы. В Баку, будучи (конечно!) старостой класса, совершенно не раскаиваясь, удирала с уроков в кино, просто погулять. Половина класса для маскировки сидела на уроках.
Не только не останавливала, а, наоборот, принимала самое активное участие в “атаке” на военрука, немолодого отставника, ведшего у нас “военное дело”, была такая дисциплина в школе. По команде: “первый -вперед!”, “второй - вперед!”, “первый назад!”, “третий - вперед!” ряды парт поочередно надвигались на учителя, много раз наступая и отступая. Военрук не выдержал, бежал с поля боя. Был страшный скандал, - девятый класс, почти взрослые... Хотели исключить всех из школы, но обошлось: директор школы, Иван Николаевич, производивший себя от древних ассирийцев, очень любил наш бедовый класс.
     Уже в Москве, в 10 классе с восторгом во время “пустого урока” прыгала по партам, играя в волейбол, Папа, когда я об этом “веселом пустом уроке” рассказала дома, был в очередной раз огорчен: ”кругом идут уроки, Как ты могла не думать о том, что вы мешаете другим!”
      Будучи уже студенткой Университета любила на лекциях профессора Л.А.Зенкевича в Б.Зоологической Аудитории, курс 200 человек, сидения расположены “амфитеатром”, звонко чихнуть на всю аудиторию, просто из озорства. Лев Александрович, не прерывая лекции, вежливо говорил: ”Будьте здоровы”... А сколько шуточных записок летало из ряда в ряд. Состязались в остроумии Тамара, я и наши товарищи по группе, Да, что говорить, всегда была готова принять участие в шутках, розыгрышах...
      Одновременно не любила и старалась никогда не опаздывать, куда бы ни шла. Это воспитал отец: “Опаздывая к назначенному сроку, ты не уважаешь самою себя.”
      Совершенно не терпела унижения. В пятом классе у нас появились ребята из расформированной школы. Один из них был известным хулиганом, немного старше нас - Ванька Черных. Раздевались мы в классе. Сидели не за партами, а вокруг стола по 4 человека. Это было время “бригадного обучения”, за одним столом сидело 4 ученика,  “бригада”, в которой каждый отвечал за каждого. Если один получал “неуд”, то “неуд” получали все четверо. Так вот, галоши мы снимали и ставили рядом со стулом. Новички затеяли игру в футбол. Ванька схватил мои галоши и погнал их по классу. Я бросилась за ним, требуя, чтобы он их вернул. В ответ он состроил гнусную гримасу, погнал галоши дальше. Галоши я схватила, но он их не отдал, а стал дразниться и вырывать их у меня из рук. Вся моя сдержанность тут же улетучилась, По всему телу запылал огонь, в голове застучало, я вырвала у него эти галоши и с остервенением стала бить его все теми же галошами, не разбирая, куда попадется...Потом бросилась к своему стулу и разревелась. Ванька был так поражен, что стал относиться ко мне со всем возможным уважением...
       На четвертом курсе Университета мы работали так называемый “большой практикум”. У каждого было свое место, свой микроскоп, свой осветительный прибор: лампа с жестяным абажуром. Войдя в аудиторию, я увидела, что Женька Лебедев уносит мою лампу на свое место. “Женька, не трогай, отдай! Это моя лампа!” В ответ Женька рассмеялся и, когда я попыталась вырвать ее, начал меня дразнить, не выпуская  лампу. Бедняга, он и подумать не мог, что будет с ним через несколько секунд. И откуда берется сила у, в общем то, слабого существа? Лампа оказалась у меня  и многократно соприкоснулась с головой, плечами, руками, которыми он пытался защититься. Я ничего не видела и не слышала. Это и есть, очевидно, “слепая ярость”. Окончилась моя победа опять бурными слезами.
      Мама рассказывала, что моей бабушке Александре Саввишне Беловой было
свойственно терять самообладание подобно мне, даже более активно.
      Папе я, естественно, ничего не сказала, понимая, что такое мое поведение причинит ему острую боль. Решила, что нужно управлять собой, нельзя разрешать себе поступки, за которые потом самой будет стыдно. Так же нельзя позволять себе совершать то, что противоречит твоим же этическим нормам.
      Когда я рассказываю об этих своих выходках, слушатели смотрят на меня недоверчиво. Укоренилось мнение обо мне, как о чрезвычайно спокойном человеке.

     По природе своей я скучна и ленива. Довольно часто не хочется ничего делать; нет никаких мыслей, а, если они и приходят в голову, то только  невыносимо банальные. Иногда, правда, мелькает что-то стоящее, но быстро исчезает и больше уже не появляется.
      Когда от меня ждут  умных слов, во мне щелкает какая-то задвижка, и, кроме самых скучных, самых обыденных, самых затасканных фраз , я ничего сказать не могу.... Как-то Лев Николаевич Корчемкин, с которым мы были в очень хороших отношениях, и который относился ко мне как  к  умному, интересному человеку, позвал меня на просмотр картин П.А.Валюса, моего старого знакомого. Я явилась в некотором ореоле умного художника, от которого ждут каких-то важных слов, квалифицированных высказываний. Как только я ощутила эти ожидания  многих людей, в голове сгустилась густая пелена, которая лишила меня возможности не только говорить, но даже как-следует рассмотреть, о чем же нужно вести речь. Это была не стеснительность, это была полная пустота мысли. Я изрекала какие-то достаточно пошлые слова, так и не промолвив хоть что-нибудь стоящее. До сих пор, вспоминая этот визит, стыжусь себя чрезвычайно.
      Стоит только увидеть, почувствовать, заподозрить, что меня хотят унизить, или делают что-то, что по моему разумению меня унижает, как во мне все напрягается, и, если в последние года я могу спокойно дать отпор этому  неуважению моей личности , то в молодости была готова к энергичной защите.
        В бытность студентами многие ребята, физически сильные и “в науках успешные”, любили забаву под названием “ставить на голову”, это они делали со всеми, кто попадется под руку. Хватали, переворачивали вниз головой, у девушек придерживали юбки, носочки нужно было вытянуть, и на них надевали шляпу, если испытуемый был мужчина. Особенно любили заниматься этим на демонстрациях 1-го мая, когда очень долго ждали своей очереди прохода по Красной площади на каком-нибудь бульваре. ”Ставили на голову” профессоров помоложе, и даже декана факультета - С.Юдинцева.
       Увидев, что ко мне направляется группа с явным намерением схватить меня, я (это происходит бессознательно) ощерилась, как рысь, не говоря ни слова, Очевидно, на моей физиономии было красноречиво написано, что я не позволю коснуться себя и буду яростно защищаться. Они благоразумно отступили, удивленные и раздосадованные: “это всего лишь шутка!” Но для меня это было покушение на мое достоинство. Так всегда и во всем, только с годами способы защиты стали более цивилизованными.
      Зачем я обо всем этом пишу? Чтобы стало понятно, что внешнее спокойствие еще не значит, что человек не способен к переживанию.

     Что я люблю? Остроумие, парадоксальность мысли, гротескные высказывания, шутки, доброжелательность, искренность... Когда бываю с такими людьми, то и во мне что-то зажигается, могу даже “играть в теннис” остротами, смешными замечаниями. Может быть, я из породы “вампиров”, которым необходима подпитка чужими мыслями, эмоциями?
     Несмотря на несомненную и сильную стеснительность, могу общаться, руководить людьми. В изд. ”ПРОСВЕЩЕНИЕ” совершенно свободно могла управлять собранием чуть ли не в сотню людей. В той же Студии распоряжалась несколькими десятками художников. В поездках это количество увеличивалось в насколько раз. И весьма странно, - совершенно не умею заставить кого-либо  что-либо сделать, если это один субъект. Не умею убедить его, доказать свою правоту, но... если это группа людей, могу их организовать, заставить делать то, что считаю необходимым “для дела”.
        И еще - всегда находился человек, который, поверив в какие-то мои особенные качества, активно меня поддерживал, создавал мне репутацию толкового, делового человека. В Студии Э.М.Белютин, выбрав меня на роль “старосты” в 60 году, постоянно, всякими способами поднимал мой авторитет среди Студийцев, порой неумеренно расхваливая то, что мне удавалось сделать.

      В моем характере совершенно отсутствует честолюбие. Это очень мешает любому в достижении хоть каких-то успехов в жизни, в творчестве. Никогда не хотела быть в числе “первых”, но волею судьбы в тех маленьких  коллективах, в которых жила, занималась, всегда была в “руководящем составе”. Конечно, тут много значит “исполнительность”, заложенная, очевидно, генетически. Папа не представлял, как можно что-нибудь не сделать, если это твоя обязанность, или ты за это взялся.

     И последнее: считаю, что умею объективно смотреть на себя, на свои способности. Четко знаю, что не обладаю живописным видением, всегда мои работы “вне колорита”. Даже Валентин Михайлович Окороков, относившийся ко мне в высшей степени дружески, говаривал: “вот Оля Ваша видит ЦВЕТ, а Вы, Вера Ивановна, не очень...”
      Никогда не умела “сделать” вещь, всегда чего-то не хватает, остаются пустые, ничего не говорящие куски живописи.
        Есть, конечно, во мне фантазия, необычность трактовки, легко схватываю новое. Но все это не самое главное.  Главное, то, что...               



                Я люблю рисовать...
                Я люблю РИСОВАТЬ...
                Я  ЛЮБЛЮ  РИСОВАТЬ...

                Белое пространство,
                все равно,
                бумага,
                холст,
                простор воображения -
                таинственно,
                непредсказуемо.
                Оно
                притягивает...
                замирает...
                ждет...

                Я  ЛЮБЛЮ,
                когда
                глубже сердца,
                выше головы,
                внезапно все сжимается...
                И холодок -
                восторга?
                предчувствия?
                иль страха?
                быстро пробегает.

                Я  ЛЮБЛЮ,
                когда рука,
                решившись,
                нарушит эту белизну...

                Я  ЛЮБЛЮ
                первый штрих,
                этот безумный штрих.
                Он уничтожает,
                но и создает.

                Я  НЕ  ЛЮБЛЮ,
                когда мне нужно
                этот штрих размножить
                и сделать множество штрихов,
                чтобы кого-то убедить,
                быть может,
                самого себя,
                что это труд великий.
                И,
                что мы решаем просто лишь               
                какую-то задачу,
                которую
                поставил, как западню,

                КАЖДЫЙ
                СЕБЕ
                САМ. 
               
       
VI    ШЕСТИДЕСЯТЫЕ.....
      
    Осенью 1960 года мы исключили из своих рядов старосту - Мишу Большакова. В чем он провинился я уже не помню, наверное,  сделал замечание ЭМ или выказал какое-то недовольство. Так или иначе, но ЭМ заявил, что не будет заниматься с группой, в которой может встретиться с “этим человеком”. Для нас по-прежнему дороже всего была возможность общаться с ЭМ, кроме того, мы считали, что он всегда прав. Миша Большаков был  изгнан, группа осталась без старосты. Никто, а особенно я, не сомневался, что старостой будет Лазарь Конвиссер, активный общественник, энергичный мужчина, к тому же ставший к этому времени близок к самому ЭМ и к его домашним, которых основная часть группы никогда не видела. К величайшему моему удивлению и огорчению ЭМ сказал, что  “старостой у нас будет Вера Ивановна”. Нужно заметить, что ЭМ имел обыкновение называть своих учеников по именам и “тыкать” за исключением нескольких немолодых женщин: Тамары Рубеновны Тер-Гевондян, Г.А.Фальчевской, Н.Т.Борисовой...Несколько раз он пытался назвать и меня по имени  и на “ты”, но что-то во мне тут же восставало, и всем своим недоуменным видом я давала ему понять, что “это неуместно!”

        Значит, ЭМ говорит, что старостой будет Вера Ивановна. Я пытаюсь отказаться, но он продолжает настаивать, Тогда я прибегаю к помощи Игоря Виноградова, Коли Воробьева, Лени Рабичева, открывая им свой “секрет” - еще в январе 1960 года я рассталась с мужем, на руках у меня семья из трех человек, и я просто не справлюсь с еще одной нагрузкой. Они, как это всегда бывает, сказали, что будут мне помогать, что кроме меня нет подходящей кандидатуры.
      Конвиссер, конечно, был обижен...

     Шестидесятый год... Маме уже 68, болезни обрушиваются на нее с методичной последовательностью, На фоне постоянных, например, холецистита, не упускают случая ангина, грипп...Но никогда она не была “больной женщиной”. Всегда ласковая, добрая, готовая придти на помощь не только мне, она была моей опорой, моим верным другом....Мне повезло: три человека верили мне , любили меня, считали, -”что старик не сделает, все хорошо!” Это моя мама- Юлия Васильевна Преображенская, Моя подруга - Тамара Бергер, и мой старый друг- Валентин Михайлович Окороков. Не высказать, какую глубокую благодарность я чувствую, когда думаю о них, особенно о маме, без помощи которой я, конечно, не могла бы посвятить свою жизнь Искусству и Студии.

      Занятия идут своим чередом. Днем работаем на Таганке,- живопись темперой на целых листах бумаги, вечерами - в Ветошном переулке, рисунок, композиция. Увлеченность не уменьшается: ЭМ постоянно открывает все новые стороны рисунка и живописи. Задания усложняются, интерес возрастает. Всегда работаем “с натурой”. Часто позирует Анатолий Иванович, бывший танцор, лет 45 - 50. Одно время на Ветошном работал с нами старый, заслуженный натурщик, позировавший Коровину, Серову. Женская натура была менее постоянной. Были молодые девушки, но запомнилась Надежда Николаевна , полукитаянка, профессиональная натурщица, “железно” сохранявшая нужную позу.
       ЭМ требовал от нас, учил нас изображать состояние не только человека, которого мы рисуем, но и выражать напряжение пространства, его окружающего. Например: (запись Т.Р.Тер-Гевондян)
                Рисунок. Соус.  Обнаженная девушка и бабочка.
                Девушка стоит у реки. На руку ей села бабочка, Она боится
                спугнуть бабочку и любуется ею. Т и ш и н а. Напряженность               
                Тихо, тихо. В БУМАГЕ, НА ЛИСТЕ ТИХО...
                Не нарушить эту тишину...Бабочку не рисовать.

                На белом листе начинать легким тоном соусом от живота, от сере-
                дины девушки, то есть, от ПУСТОТЫ, и все время чувствовать
                эту тишину.
                Чуть-чуть рисовать пером самое необходимое, чтобы она смотрела
                и чтобы была обнажена...
     Важно найти в себе, вызвать в себе отклик на его слова, проникнуться ими, Если это удавалось, то и рисунок и живопись приобретали новое качество.

       
       В “средней группе” сильно выделилась группа молодых художников: Леня Мечников, Дима Громан, Володя Галацкий, Леша Колли, Коля Крылов, Миша Сапожников,  не отставали и женщины- Гета Бодрова, Геда Яновская, Лена Лебедева. В нашей группе - Люциан Грибков, Коля Воробьев, Леня Рабичев, Борис Жутовский, Витя Щумилина, Майя Филиппова...
          Зимой Студия начала выходить за пределы Горкома. Студийцы приняли участие в мероприятиях в кафе “Молодежное” на ул.Горького. В Литературном Институте, где преподавала Нина Михайловна Молева -жена и соратник ЭМ, была открыта выставка двенадцати художников-студийцев, в которой приняли участие также художники Поляков и Е.Полянская. Выставка привлекла внимание большого количества зрителей, но продолжалась лишь несколько часов, так как не была официально разрешена. Ни в одном из этих событий я участия не принимала, поэтому не могу рассказать подробнее.

                РАССКАЗ  О  “ДОБРОЛЮБОВЕ”...

       Умами студийцев овладела идея новой поездки. С подачи ЭМ начали мечтать о новых местах, о поездке на пароходе. Идея встретила одобрение в Президиуме Горкома. Был зафрахтован пароход “Добролюбов”. Это была “кругосветка” - Москва - Горький - Москва.
         Начали собирать деньги. Сколько стоила эта поездка я не помню, но собрали мы большую сумму. МЫ - это я, В.М.Окороков, и от Горкома Харченко и Абоев. Сидели мы в небольшой комнате Горкома, желающие приносили деньги, мы их записывали и сваливали деньги в мусорную корзину, которая оказалось единственно пригодной для такого количества купюр. Сбор шел быстро. Пришел день, когда нужно было в конторе пароходства на ул. Горького получать путевки. Мы пришли в Горком заранее, аккуратно разложили купюры на кучки по 1000 рублей, скрепили каждую бумажной ленточкой и были очень довольны собой. Но нельзя же было тащить все это в мусорной корзине! А никто не подумал взять подходящую сумку. У Тани К. с собой оказался портфель. Впихнули в него деньги, он наполнился и... не закрылся! Так, с полураскрытым портфелем, крепко сжимая его двумя руками, Таня направилась  вперед. На троллейбусе доехали до Белорусского вокзала. Теперь нужно было перейти мост через ж-д пути. День был ясный, но ветреный, Впереди всех быстрыми большими шагами  шла Таня. Портфель норовил расстегнуться, деньги угрожающе торчали, за Таней, смешно семеня, поспешал Валентин Михайлович, пытавшийся на ходу  запереть портфель, за ними почти бежали мы - я, Харченко, Абоев.
         Деньги мы не растеряли, но в контору ворвались изрядно взволнованные. Когда же мы попытались отдать в нужное окно наши, разложенные по 1000 руб. пачки, их у нас не приняли, так как оказалось, что деньги раскладываются по однозначным купюрам, аккуратно, не переворачивая их в разные стороны. Тут же, на узкой доске возле окошка пришлось нам все заново, всю эту кучу, перекладывать.
       Поехали мы в пароходство довольно рано, часов в 9, но все эти дела заняли много времени. Тут вдруг выяснилось, что у всех, кроме меня, имеются неотложные дела. Деньги  пересчитали, отдали в окошко: отдельно за фрахт, отдельно за ресторанное обслуживание. Решили, что я теперь со всем справлюсь и убежали, даже В.М.Окороков. Когда кассиры кончили считать, мне объявили, что за фрахт получено полностью, а за ресторан - не хватает... Я потребовала, чтобы они еще раз все пересчитали. Делалось они это так быстро, что я не успевала уследить за руками и деньгами. Получилось то же самое. На доске оказались какие-то деньги, с собой что-то было, словом, я доплатила. Получила все документы, увезла их в Горком с ощущением, что меня каким-то образом обманули. Долгое время мне явственно представлялось как они все пересчитывают, мелькают бумажки, руки, а я не могу ничего понять, ни за чем проследить...

       22 мая 1961 года от Северного порта Столицы отчалил пароход (теплоход?) ”Добролюбов” с двумястами художниками на борту. Маршрут был разработан Э.М.Белютиным, утвержден в пароходстве, так что мы шли по своему расписанию. Мне кажется, что он- этот маршрут, не безынтересен для понимания натуры ЭМ, противоречивой, полной контрастов. Эта разработка говорит о его умении точно все определить, ”разложить по полочкам”. Итак:               
               23 мая - УГЛИЧ(сыроваренный завод; 3 пейзажа; город-2 акварели,
                2 перовых рисунка.)
              24 мая - ЯРОСЛАВЛЬ -(наброски у завода, 3 темперы по городу,у Кремля.)               
               25 мая - Совхоз КАРАВАЕВО-(темпера, портреты.)
               26 мая - КИНЕШМА (зарисовки на сквере Василевского)

                27 мая
                28 мая-  ГОРЬКИЙ (Автозавод, порт, Кремль, мост, порт)
                29 мая
               
                30 мая - ПАВЛОВО (автозавод)
                31 мая - МУРОМ, ПОЧИНКИ (карьер)
     Нет смысла продолжать, и это дает представление о том, что во время пути жизнь была подчинена этому маршруту, стоянкам парохода, Кроме  этого, распорядок жизни определялся расписанием работы столовой. Пришлось разбить всех на 2 или 3, не помню, смены, требуя точного соблюдения этого расписания. На мое счастье со мной поехала моя Тамара, которая занялась организацией всех ресторанных дел и, надо сказать, очень успешно, Ей пригодился опыт организации экспедиций в Северных морях и умение спокойно управлять людьми. Питались мы вполне прилично, Правда, однажды случился казус: шеф-повару  и Тамаре удалось достать партию куриц. Все были очень довольны. Но... Мы сидели за одним столом - ЭМ, Тамара Рубеновна, Тамара и я. В тот день во время обеда, когда Тамара смотрела на нас, ожидая одобрения, ЭМ вдруг, при виде поданного ему куска курицы с гарниром, вскочил, обиженно и громко сказал, что он НИКОГДА не ест этого блюда, и ушел, оставив нас в недоумении, огорчении и досаде. С тех пор НИКОГДА в рационе Студии не бывает кур, впрочем, как и рыбы...

        Был создан Совет - туда входили: Э.М.Белютин, Заур Абоев как представитель Президиума Горкома, Коля Воробьев, Л.Н.Корчемкин, Игорь Виноградов и я. После каждой остановки мы обсуждали планы на следующий день, время в пути, время стоянки, дисциплинарные вопросы, так как при таком большом скоплении художников то один, то другой нарушал установленные Советом правила: кто-то опаздывал ко времени отплытия и приходилось его ждать, кто-то пренебрегал расписанием работы столовой, кто-то излишне выпивал, ЭМ был обеспокоен соблюдением внешней  нравственности Студийцев, так как для него был очень важен “пристойный вид” Студии.
      По вечерам многие собирались на корме. Было несколько мужчин, поющих и играющих на гитарах. Большим успехом пользовалось пение Коли Воробьева. У него был очень приятный тенорок и репертуар, который в те годы входил в моду: песни белоэмигрантов, блатные песни, песни Булата Окуджавы. Пели В.Галацкий, Борис Жутовский...
      С парохода сходили 200 человек, нагруженных папками, красками, бумагой, складными стульчиками. Группами разбредались по маршруту, определенному ЭМ (и когда он успевал его определять?)с планом работы для каждой группы, который накануне вечером получали старосты. Мы рассеивались порой на большом пространстве, ЭМ успевал обойти всех и никого не оставлял без совета, похвалы или порицания, которое, высказанное иногда довольно резко, помогало, как ни странно, сосредоточиться и работать более интенсивно.
       Тон задавали молодые мужчины - Мечников, Галацкий, Громан, Воробьев, Жутовский, Грибков, Рабичев, которые быстро и, главное, очень профессионально работали темперой, тушью, сангиной.
      Мы начала овладевать понятием: “живопись в барельефе”. Многого не понимали. Трудно было перейти на совершенно новую трактовку пространства и плоскости бумаги. Собирались группками, пытались разобраться, спорили, У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже; все, что было сделано резко отличалось от того, что делали в “Красном Стане”.

                “Нельзя трактовать пространство, окружающее предметы, так же, как сами предметы, Пространство - это пустота, напряжение которой создает настроение, Предмет - это ощущение предмета на плоскости.
БАРЕЛЬЕФ - обратная весовая перспектива: все задние планы и предметы, на которые обращаем внимание - тяжелые.” (запись 1961 года).

        Как видно из маршрута мы работали не только на лоне природы. Очень интересные рисунки, темперы были сделаны, например, на автозаводе в Павлово, где мы сидели непосредственно в кузнечном цеху перед тяжело грохотавшим “молотом”, подпрыгивая вместе с полом и рисунком при каждом ударе. Рисовали непосредственно раскаленный горн, немного опасаясь летящих искр.
       Удалось получить разрешение  рисовать на Автозаводе в Горьком. В это время наша страна дружила с Кубой. Завидев странную группу людей с этюдниками, папками, во главе которой стоял высокий Л.Владимирский с курчавой, иссиня черной бородой, рабочие решили, что на завод приехала делегация кубинских художников, К проходной высыпала порядочная толпа, восторженно кричавшая- “Вива, Куба!” Увидев, что мы самые обычные, советские, они, разочарованные, разошлись, а мы пошли по огромной территории завода , сопровождаемые работниками заводской конторы. Мне “достался” кузовной цех. Я была поражена. Высокое, в 4-5 пролетов помещение. Был солнечный день и из проемов в стенах на высоте 3-4 этажа лился солнечный свет. Он был неяркий, так как пронизывал пыльный воздух и мерцал, расплываясь в этом огромном пространстве. В неясном для меня порядке стояли высокие около 6-8 метров прессы, на которых с грохотом выдавливались части кузовов, очевидно, грузовых машин. К этому грохоту прибавлялся сухой громкий треск маленьких станков. Управляли ими женщины, беспрерывно что-то туда сующие.
        Я уселась около одного такого станка и начала рисовать. Подняла вверх голову и увидела... стайку голубей, которые летали под крышей, садились на грохочущие станки, чувствуя себя вполне комфортно. Это было похоже на картины старых мастеров - луч света и парящий в нем голубь. Появилось какое-то мистическое ощущение могущества света, пространства. Но этому было не суждено развиться дальше... Я уронила карандаш, наклонилась и увидела десятки тараканов, которые деловито подбирали с пола, вымощенного металлическими плитками, многочисленные крошки, остатки пищи, которыми был засыпан пол...Долго жила мечта написать первое ощущение, но ничего не вышло. Очень часто то, что видится в мечтах, никак не хочет перейти на бумагу. И опять, так же, как в Крыму, забылись советы и наставления ЭМ:
             “Композиционные вырывы- сюжетный, предметный, эмоциональный...
              Цвет - как средство передачи настроения, пространства, состояния...
              Живопись в ключе...
              Вычитание пространства...
              Сдвиг цвета...
              Вес цвета...
              Композиция - организация пространства и восприятия...
              Выражать, а не изображать...
             Мы рисуем не впечатление, не представление, а ощущение, восприятие,
              эмоцию”...
И, хотя в глубине сознания росло ощущение грандиозности пространства, рука рисовала контуры этих прессов, их цвет, и... ничего боле.

       Утром 6 июня “Добролюбов” причалил в Южном порту, Поездка осталась в памяти как еще одно счастливое время жизни.
        Вскоре ЭМ собрал нас в Ветошном переулке и дал очень интересные задания на лето... Лето 61-го года было для меня легче, чем лето 60-го года, когда “вторая бабушка”- Федосья Андреевна Грачева, отказалась провести лето с внуками после моего разрыва с ее сыном. То лето мы всей семьей провели на даче в Челюскинской, куда моя мама ездила каждое лето; где в 1956 году умер папа и где к ней относились как к родной. В 1961 году Федосья Андреевна поселилась с внуками на даче в Зеленоградской. Я оставалась в Москве - нужно было зарабатывать на жизнь, нужно было возить продукты на две дачи. Ни времени, ни сил на то, чтобы выполнить задания ЭМ не было. А жаль - задания были очень интересными...

               
                ОСВОБОЖДЕНИЕ...

       14 ноября 1961 года начались занятия на Таганке и на Ветошном. Результаты поездки на “Добролюбове” оказались настолько успешными, что ЭМ решил сделать выставку пароходных работ 1961 года. Муж Тамары Рубеновны -заслуженный кинооператор Л.В.Косматов, посодействовал нам, и ранней весной 1962 года в Доме Кино была экспонирована выставка. Были представлены темперы, акварели, черная графика, сангины, энкаустика. На открытие пришло много народа, говорили всякие лестные слова. Действительно, как и все последующие, эта выставка привлекала совершенно новым для советских художников пластическим решением казалось бы простых пейзажей, портретов...Работы отличались высоким профессионализмом. Поговаривали, что выставка будет показана в Доме Архитектора.
      Мы полностью отдались во власть своего руководителя, поэтому ни у кого не возникло желания узнать что-нибудь о формальной стороне дела. Всем занимался сам Э.М.Белютин. Как выяснилось позже, ЭМ не поставил в известность президиум Горкома, и уж тем более не советовался с Выставкомом, который к этому времени активно функционировал при Горкоме.
        Через несколько дней после открытия о выставке в Доме Кино стало известно в райкоме Партии. Известие вызвало гнев не только тем, что о Выставке не было сообщено по инстанциям, и она считалась “незаконной”, но и потому, что представленные работы расходились с понятием ”Соцреализм”. Много лет спустя я записала:
        “Дом Кино... Стены большого фойе сплошь завешаны этюдами. Много темпер, рисунков сангиной и углем. Яркие пятна. Черная энкаустика с цветными линиями, белыми контурами. Необычное решение пространства, нет “прорыва” в глубину холста, спутаны все привычные “планы”... Сколько труда было вложено в эти небольшие работы! Сколько споров, недоумений. Сколько огорчений и сколько радости!
       Мы сидим за низким столиком, наслаждаемся видом развешанных работ, вспоминаем открытие, вдохновенную фигуру ЭМ, мечтаем о будущем... В эту мирную, такую спокойную минуту врывается взбудораженный, запыхавшийся Борис Жутовский. Со свойственной ему живостью он кричит: “Вы тут сидите, а там, в Горкоме, нас судят!!” Краткое, быстрое изложение существа дела: в Президиуме Горкома Е.Г.Курочкин, узнав от вышестоящих организаций, что в Доме Кино открыта выставка работ подведомственной Горкому студии без какого-либо разрешения, получил от Райкома выговор; срочно собрал заседание Президиума, на котором обсуждается вопрос о Студии. Вылетев из Дома Кино на холодную мокрую улицу, мы хватаем такси, втискиваемся в него впятером и мчимся в Горком, в Ветошный переулок. Благо, это недалеко...
       Кубарем скатываемся с лестницы, открываем дверь в “наш подвал”. Он битком набит, плавает сизый дым, душно, За длинным столом сидит “начальство”. Перед столом знакомая фигура. Повернуто к двери большое белое лицо, голубые, почти бесцветные, навыкате , глаза бессмысленно смотрят на нас, а хорошо знакомый голос (это невероятно!) говорит: ”Этот прозападник...Он учил нас только на образцах наихудшего западного искусства - абстракционизма... Вся его деятельность как педагога заключалась в высмеивании лучших традиций Соцреализма... Я должен был, как член Партии... Прошу меня простить... Я уже давно перестал считать себя учеником...” Как удар, даже трудно дышать - совсем недавно друг и товарищ, так же как и все внимательный слушатель... Человек, вхожий в дом...Чертежник, в котором был разбужен художник... Невероятно!!!... Невероятно, но факт. Это предатель, настоящий, не Большаков или Кащенко, посмевшие в глаза высказать свое мнение; предатель, который бьет в спину, спасает свою шкуру... Так исчез Лазарь Конвиссер как-будто его и не было... Мы его не замечаем, проходим как мимо пустого места... Мы начали шуметь. Нас заметили и, по-моему, просто выгнали...
         В результате Студия Повышения Квалификации при Горкоме графиков была ликвидирована. Члены Президиума Горкома получили партвзыскания, Выставка была закрыта, директор Дома Кино лишился места...”
         С этой ранней весны 1962 года началась наша самостоятельная жизнь. У нас было помещение на Таганке, так что работа не прекращалась. Теперь нас стало две группы. Кое-кто ушел, но присоединились “старшие студийцы”. Количество занимающихся в каждой группе увеличилось, но места было много, и мы могли писать даже на двух листах.
        Перешли окончательно на “хозрасчет”. Собирали деньги на оплату аренды, на оплату моделей, пытались оплачивать работу ЭМ, но очень скоро он отказался получать с нас что-либо. Все почувствовали себя свободнее, сплоченнее. Вдруг, совершенно для меня неожиданно, группа самых сильных мужчин, кажется, Мечников, Громан, Колли стали высказывать недовольство “диктаторством” нашего руководителя. Четко вспоминаю площадь перед Белорусским вокзалом (почему я там оказалась?). Солнечный яркий весенний день, местами лежит снег, сверкают на солнце лужи, воздух по-весеннему свеж, морозен. Мы стоим - я и кто-то из мужчин-студийцев, они уговаривают меня встретиться еще с кем-то, чтобы обсудить положение в Студии, необходимость воздействовать на ЭМ.   Совершенно не помню, какие доводы они приводили, но я отказалась   категорически.  Для меня Элий Михайлович продолжал оставаться “Человеком №  1”


                РАССКАЗ  О  “МЕЧНИКОВЕ”.

         Занятия шли своей чередой. Опять начали мечтать о поездке на пароходе. С  помощью, кажется ВИАЛегПрома в Волжском пароходстве был арендован пароход “Мечников”, маршрут МОСКВА - ВОЛГОГРАД - МОСКВА. За документами в Горький поехал А.Сафохин. Его там уверили, что “Мечников” весьма комфортабелен, каюты 2-го класса в один этаж, великолепные салоны, большая столовая, прекрасный ход, Как мы убедились позже, действительно лет 50 назад это был прекрасный пароход - большие кают-компании всех классов, стены отделаны резными деревянными панелями, светлый 3 класс и большой трюм.
       Деньги в этот раз пришлось собирать мне, но теперь уже не в официальном помещении, а у себя дома. В течение почти месяца каждый день с утра до вечера шел поток желающих. Решили поехать все, кто занимался к тому времени под руководством ЭМ, он пригласил художников-членов МОССХ, сотрудниц модных журналов...
      Моей задачей, помимо сбора денег, было определить, кто в каком классе, в какой каюте может ехать, В пароходстве нам дали список кают по классам  с указанием количества мест. ЭМ сказал мне, что каюты 1 класса, особенно одноместные я могу давать только немолодым женщинам и “гостям” - это были графики Цейтлин и Кокорин, Соответственно этому распоряжению я распределяла каюты 1 и 2 классов. Каждому был определен номер каюты. Но места в 1 и 2 классах стоили довольно дорого, и большинство решило ехать в 3 и 4 классах. Тамара Рубеновна, как и в 61 году ехала в одноместной каюте 1 класса, я и Тамара - в двухместной. Соответственно бумаге из пароходства был составлен точный список пассажиров по каютам, особенно для 2 класса.
      Собралась большая по тем временам сумма - 13 525 руб. Я почему-то очень боялась держать такую массу денег дома, положила их в сберкассу. Когда пришел день получать путевки, я, А.Сафохин, В.М.Окороков получили эти деньги. Имея опыт прошлого года, мы не совершили никаких ошибок, и вся процедура прошла быстро и благополучно.
       Настал день отплытия. ЭМ и я приехали на Речной Вокзал пораньше. Какого же было наше удивление и возмущение, когда мы узнали, что список, данный нам в пароходстве, совершенно не соответствует действительности! Каюты 2 класса оказались двухэтажными, и количество их соответственно уменьшилось. Пришлось срочно, за 20 - 30 минут, оставшихся до приезда массы пассажиров, перекомпановать все списки. Плохо было и то, что каждый знал какая каюта - его. Поэтому, когда я начала давать ключи от кают по новому списку, меня засыпали ливнем вопросов, недоумения и негодования и возмущения моим поведением. Как будто это Я все перепутала. Масса возбужденных лиц, руки, тянущиеся за ключами, вопросы, возбужденные выкрики, отказы взять “не свои ключи”... Откуда во мне берется необходимая твердость? Но ключи я давала только по новому списку, не обращая внимания на шум и гам. Затруднением было и то, что я большинство вообще не знала, все были для меня на одно лицо, так что, кому я давала ключи, было мне неизвестно. ..Потом они успокоились и уладили уже между собой - кому, с кем жить.

    Поплыли... И тут оказалось, что наш “Мечников” во время работы машины весь трясется - сверху до низу. Мелкая дрожь сопровождалась треском и стуком. Пришлось успокаивать наиболее нервных дам убеждать, что он не рассыплется, что все будет хорошо, что дрожит не только ее каюта, все в таком же положении.      
        Путь наш продолжался 20 дней, было нас 181 человек. Так же как в 1961 году маршрут был составлен Э.М.Белютиным, утвержден в пароходстве, и мы двигались по своему, но точному, согласованному с другими судами, расписанию. Столовой  занялась Тамара, Штаба не было. Был ЭМ, как главный распорядитель, была я, иногда подключались Коля Воробьев, Л.Н.Корчемкин. Все же основная тяжесть управления этой массой людей пала на меня.
      Порядок занятий был тот же, ЭМ давал каждой группе свое задание, проходил километры, обходя всех рисующих, по вечерам или во время хода парохода разбирал сделанные работы. Благодаря хитроумно придуманным Л.Россалем мольбертам, можно было свободно работать на больших листах картона без опасения смазать краску во время переходов. Работали в основном темперой, делали энкаустику, была в ходу сангина, не забывали о туши.
      Ввели сообщения старост о наличии членов их группы перед отплытием с очередной стоянки. Перед стоянкой я клала лист бумаги с напоминанием о точном времени отхода. Это было необходимо, так как некоторые “рассеянные” люди не имели представления о том, что пароход, хоть и движется “по нашему расписанию”, все же включен в общее расписания движения судов.
     ЭМ, к сожалению, не мог, не умел твердо держаться одного принципа, Он  громко кричал, ругался на опаздывающих, но не давал капитану отойти, если кто-нибудь не являлся вовремя. Дисциплина, конечно, расшатывалась, число опаздывающих росло. Но мы все - и дисциплинированные и анархисты, с энтузиазмом сходили на берег в очередной поход за все новыми решениями все новых задач.
       Задания стали значительно сложнее. Зимой мы много писали темперой, продолжали овладевать “барельефом”, поэтому летом работали увереннее.
Сейчас решали задачи: “напряженное пространство”, “образный барельеф” -
                “ ОБРАЗНЫЙ  БАРЕЛЬЕФ”. Глубоко образное раскрытие темы, не как обобщение действительности, а как мироощущение, Философски, космически. Цвет спонтанный, как у ташистов. Раздражение от положенного цвета. Рисунок кладется цветом, усиливая цветовое отношение. Образный барельеф связан с нашим переживанием. Необходимо осмысливание плоскостей” (запись Т.Р.Тер-Гевондян.”
         
        Расписание выполнялось точно, останавливались в больших  портах - Казань, Куйбышев, Саратов, Ульяновск...Везде яркие, необычные работы вызывали большой интерес. Многим нравилось то, что мы делаем, но находились и энергичные сторонники натурализма, Так, в Ульяновске группа граждан чуть не побила студийцев, ”уродовавших” здание гимназии, где учился Ленин.
       Так же пели песни наши менестрели. Команда парохода пришла в восторг от исполнения блатных песен, романсов белоэмигрантов. Они записали довольно много песен на магнитофон, и наш “Мечников” плыл, оглашая просторы Волги: “Сижу на нарах  как король на именинах...” По вечерам собирались на палубах, танцевали, слушали пение. Было много молодых женщин, образовались пары, атмосфера стала менее “рабочей”. ЭМ был невероятно озабочен соблюдением нравственности, больше даже, чем в прошлом году.
      То и дело он врывался к нам в каюту с требованием, чтобы я “Навела порядок”. Приходилось идти. Действительно, парочки лежат в шезлонгах, да еще закутавшись в плед или одеяло. Ну и что? Лежат, поют со всеми, смеются - все взрослые люди, Вызвав неудовольствие ЭМ, я отказалась от роли классной дамы. Меня больше беспокоила недисциплинированность, разболтанность, эгоцентричность многих, причисляющих себя к категории “Избранных”, а, значит, не считающихся с другими. В эту поездку я очень дергалась, не успевала заканчивать живопись, не успевала понять и обдумать сказанное ЭМ. Приходилось то улаживать мелкие конфликты, следить, чтобы жизнь протекала в рамках необходимой дисциплины.
       Переходы между остановками стали значительно длиннее. Мы работали в салонах 1 и 2 классов, в околопалубном пространстве 3 класса, на верхней палубе.
       Время шло, и мы прибыли в Чебоксары. Дальше начиналось Куйбышевское море. Погода была пасмурная, ветренная, дождило, Прибыли утром, сходили в музей. Ничего особенного... Вернулись. Пообедали. Как-то ничего не получалось. Сели с мольбертами прямо на палубе, начали работать... Вдруг разнесся слух, что кто-то из наших задержан при попытке ограбления музея. Мы сначала этому не поверили. Действительно, ну, кто из художников может пойти на это?!
      Но разговоры стали все упорнее, начали гадать, кто же это может быть? Остановились на человеке, нам несимпатичном. Ясности никакой не было, ЭМ куда-то исчез, Все говорило о том, что действительно, что-то случилось. Внезапно прибежал тот, кого мы подозревали и сказал, что милиция задержала .....
      Первое, что пришло в голову: ”Не может быть!” Но вскоре разгневанный и озабоченный ЭМ подтвердил невероятное известие. Следствием этого происшествия было то, что ЭМ улетел в Москву “Улаживать дело”. В Чебоксарах мы задержались, отчасти из-за случившегося, отчасти потому, что на море бушевал шторм, который наш “Мечников” выдержать явно не мог. Стояли 2 дня. Пароход наполнился шумом и гулом, все обсуждали происшедшее. К моему величайшему  изумлению нашлось довольно много студийцев, считавших, что , если человек коллекционер, то он может взять то, что ему необходимо, Меня обвинили в педантизме, непонимании широкой души художника- коллекционера.
      Шторм поутих, и мы отправились к последнему  пункту нашего путешествия - Волгограду. ЭМ в Москве пытается уладить дело нашего товарища. Пришлось мне взять управление. В Волгограде мы должны были простоять двое суток. ЭМ, уезжая, оставил задания на все время стоянки.
       В первый день Тамара Рубеновна, Тамара и я поехали на Мамаев курган. Стояла торжественная тишина, остро пахло полынью, кругом груды земли, поросшие серой травой. День был прозрачно-серый без яркого солнца, серая земля, затянутые дымкой дали, все создавало такое же серое настроение. Вернувшись на пароход мы решили далеко не ходить и с палубы парохода начали работать. Мне удалось неплохо начать - кусок набережной со знаменитой Волголрадской лестницей. Начала “Образный Барельеф”, но то ли стемнело, то ли нужно было улаживать очередные дела, и эту работу закончить мне не удалось.
        На следующий день мы должны были отойти от пристани в 14- 15 часов. У трапа с утра лежал лист с оповещением о времени отплытия. Когда это время пришло, старосты, как обычно, сообщили, кто присутствует и нет ли опаздывающих. Оказалось, что группа молодых “модельерок” увлеклась покупками и на пароходе отсутствует, полагая, что пароход, как всегда, будет их ждать. Капитан настаивал на немедленном отходе, нужно было пройти шлюзы в строго определенное время, задержка грозила выпадением из графика и долгим отстоем. Это обстоятельство и, кроме того, соображение, что, если я задержу пароход, то в следующий раз уже никто слушать меня не будет, определили мое решение. Я сказала капитану. чтобы он дал длинных три гудка, и, если никто не появится, отходил от пристани.
       Расчет был на то, что в шлюзах судно обычно находится не меньше часа, и отставшие вполне могут  нас  догнать. Так и получилось. “Мечников” двигался медленно против течения, в шлюзе стояли долго. Все оподавшие, а их оказалось больше, чем одни “модельерки”- мужчины спокойно пили пиво, благополучно перешли на палубу. Получив урок, уже на следующей стоянке у одинокого дебаркадера ни один человек не посмел опоздать хоть на минуту.
       Мы медленно плыли вверх по течению, Во время этих переходов ЭМ проводил с нами беседы, разбирал готовые работы. Или же мы самостоятельно работали в салонах; на палубе 3 класса было достаточно места, чтобы можно было работать и там. Прошли совсем немного как ка мне подошла группа женщин с жалобой: их палубу 3 класса завалили какими-то тюками, между которыми и пройти то нелегко. Матросы их не слушают и убирать тюки отказываются. Я посмотрела и отправилась к капитану. Спросила его: “Что все это значит?- и попросила убрать тюки. Было ясно, что капитан, воспользовавшись отсутствием “Главного”, решил подработать, рассчитывая на нашу полную беспомощность. В ответ на мой вопрос, капитан галантно и довольно крепко взял меня за талию и повел вниз. Там он развязно сказал, что такая “восхитительная женщина” как я должна понимать - эти тюки он никуда убрать не может, тем более, что матросы не обязаны перекладывать багаж по несколько раз. Матросы стояли тут же, явно наслаждаясь зрелищем. Прибавив как можно больше “железа” в голос, я заявила, что, если сейчас же тюки не будут убраны, в пароходстве узнают, что он занимается “левыми приработками” и нарушает договор между нами и пароходством. Очень быстро нашлось место во втором трюме и на палубе опять можно было работать.
       Тем временем наша жизнь без ЭМ поблекла. Вместо разговоров о ”структуре восприятия”, горячо обсуждали поступок нашего товарища, Одни осуждали, другие оправдывали, но все переживали, волновались и ждали. История кончилась тем, что ЭМ удалось его вызволить. Вскоре  они оба вернулись на “Мечников”. ЭМ был очень недоволен тем, что за время его отсутствия мы мало сделали, Сказал, что во время перехода от Саратова до Куйбышева  будем работать : с борта  рисовать цементный завод в г. Вольске. С реки были видны серо-белые здания, серые трубы; похоже, что все было покрыто слоем цементной пыли.
      ЭМ, как всегда, дал задание, предварительно объяснив его. Пароход встал посередине Волги так, что к правому берегу был обращен один борт, Был сильный ветер, поэтому никто не хотел работать на верхней палубе, и все устроились вдоль одного борта. “Мечников” медленно, угрожающе накренился, Побледневший капитан и матросы бросились в трюм перетаскивать тюки, второй помощник, ругаясь чуть ли не матом , к нам - “всем перейти наверх!!” Но никому не хотелось покидать удобное место. Пришлось ЭМ, мне, Мечникову, В.М.Окорокову почти силком заставить более молодую часть срочно перейти на верхнюю палубу -”Еще немного и пароход перевернется!”.
      Все были взволнованы, и, быть может, поэтому живопись получилась отличная. После чебоксарских волнений жизнь вошла в свое русло. Работы у всех становились все интереснее, сложнее. ЭМ развивал в нас свободу в овладении средствами искусства, нового выражения Пространства, Формы, Цвета. Мы овладели трансформацией, применяли деформацию. Было написано множество темпер, в большинстве своем удачные: тонкие по душевному состоянию и живописи - Тамары Волковой; мощные, живописные -- Вити Шумилиной; полные артистизма - Тамары Тер-Гевондян; таинственные - Миши Сапожникова; озорные - Бориса Жутовского. На стоянках приходили местные художники, восхищались тем, что мы делаем и завидовали не только качеству того, что  видели, но и тому, что нас так много, что мы поддерживаем друг друга, что разрабатываем новые пути в Изобразительном Искусстве.
      Как уже говорилось, в поездке приняли участие заслуженные графики - Цейтлин и Кокорин, Наши пути не пересекались, все были заняты своим делом. Не знаю “как”, но между ними и ЭМ возник конфликт, Кто-кому-что сказал, не знаю. В результате наши гости решили покинуть “Мечников”. Ко мне пришли Громан, Мечников, Воробьев с просьбой уговорить их не покидать нас. Не успели они уйти, как явился ЭМ. Все напоминало комедию Гольдони со сменой одних персонажей другими. ЭМ обрушился на “гостей”, обозвал их неблагодарными, невежами. Как только  за ним закрылась дверь, появился взволнованный Л.Корчемкин, который сказал, что и он уйдет вместе сосвоими друзьями. Его удалось уговорить остаться, а вот с двумя другими не удалось даже поговорить. В Горьком они сошли и уехали поездом в Москву. А мы впервые увидели, как наш руководитель успешно приобрел еще пару недоброжелателей.
       До Москвы шли ночь, и утром были в Москве. Встречало много народа, было шумно, весело. Мы с Тамарой взяли такси, настроение было самое радужное. Я вышла раньше, Тамаре нужно было проехать еще четыре квартала. Поднялась на лифте, вхожу в квартиру, кричу: “Мама, я приехала!” ...Тишина... Оглядываюсь, никого нет... Пыльно, душно - окна закрыты. Вхожу в кухню - на столе большой цветочный горшок и в нем высокая густая поросль зеленого лука. Соседи на даче. Спросить не у кого... Потом выяснилось, что мама заболела тяжелой формой болезни Боткина, лежит в больнице. Лето прошло в работе, поездках к детям на дачу, к маме в больницу. Мама поправилась и, что удивительно, мучивший ее после первой желтухи холецистит, после второй - прошел. Ни о каких заданиях даже думать было некогда.
       Занятия на Таганке начались ранней осенью. Мы продолжали быть на хозрасчете. После летней поездки все стали работать смелее, раскованнее.


                “ МАНЕЖ” - 62.

          Вот мы и приблизились к трагическим временам. Эти времена можно рассматривать как трагедию не только отдельной, в сущности крошечной, части нашего общества. Я сама как-то не отдавала себе отчета о неблагополучии государства, в котором жила. То ли мы привыкли, то ли страх вошел в нас так глубоко, что перестал восприниматься как СТРАХ. Казалось естественным, что “кто-то” распоряжается нами. Власть, кроме подавления инакомыслия, умело внушала, что только в нашей стране царит настоящая свобода, что “отдельные трудности” мы преодолеем, что наш путь единственно верный путь. Но, самое главное, сумела поселить в умах и душах МЕЧТУ о построении мира, где все будут равны, счастливы. Многие были готовы “жить ради будущего”, терпеть, работать не для себя, а для счастья других.

      Барахтаясь в клубке своей жизни, то выпутываясь, то снова попадая в паутину проблем, в данный момент самых, кажется, важных, оказываешься в плену собственных переживаний и забот и перестаешь обращать внимание на то, что происходит вне тебя...
      Формула жизни =  СТУДИЯ + семья + работа... Семья + СТУДИЯ + работа; но всегда СТУДИЯ самое главное в этой формуле, во всяком случае для меня.

        Итак, занятия идут полным ходом. После поездки на “МЕЧНИКОВЕ” работать стало еще интереснее... Многие взялись за большие композиции.
    Я увлеклась идеей изобразить” поющего с гитарой”. Еще в 1961 году сделала рисунок сангиной с темперой: “Гитаристы” - Коля Воробьев играет на гитаре, Борис Жутовский отбивает ритм и, вытянув шею, поет. Лист бумаги показался слишком мал. Взяла ролевую бумагу и уже на двух листах повторила то же -    что-то виделось в этом сверхчувственное, какое-то наваждение, может быть, в гортанном звуке гитары, четком ритме,- не знаю. Но и этого  показалось мало.
      Урывками в течение лета, осенью , упорно, много раз переделывая, стала работать над еще одним “гитаристом”. Теперь хотелось, чтобы он “пел”. Добиваясь этого, деформировала голову, оставив только узкую щель рта, сильно вытянув шею. ЭМ очень хвалил, что доставило мне, надо признаться, большое удовольствие.

       ЭМ предложил сделать выставку из работ 62-го года. Помещение наше было достаточно большое и, главное, “свое собственное”. Началась энергичная подготовка - собирали работы, закрывали окна фанерой, чтобы можно было повесить достаточное количество живописи. Большой зал разделили выгородкой из стендов. Получилось много места, можно было экспонировать большие, в несколько листов, работы.
       Отпечатали “фотоспособом” пригласительные билеты, на которых разноцветными фломастерами расписались все участники выставки. По тем временам это было в высшей степени необычно. Разослали их “нужным людям”. ЭМ пригласил Эрнста Неизвестного, скульптура, который уже привлек внимание своими экспрессивными скульптурами и графикой.
      Развеской работ руководил сам ЭМ, оказалось, что и в этом он непревзойденный мастер. На стенах и на стендах повесили темперы, сделанные во время лета, самостоятельные работы, большие композиции Мечникова, Крылова, Грибкова. Внизу, под выгородкой, домиком стояли застекленные графические листы Э.Неизвестного. Справа, сразу же у двери стояли две его скульптуры и еще несколько в глубине зала. Сам ЭМ выставлять свои работы не захотел...
         Экспозиция производила ошеломляющее впечатление: яркая насыщенная живопись, необычная трактовка пространства, формы. Пейзажи, портреты, несущие в себе внутреннее напряжение; эффектная графика Неизвестного. Все это резко отличалось от  того, что можно было увидеть на официальных выставках.

       26 ноября под вечер выставка была открыта. Количество зрителей все увеличивалось. Пришлось в дверях поставить “заслон” и пропускать вовнутрь партиями, иначе зрители не могли бы даже повернуться. Увидев такую тесноту в зале, я осталась на улице, и поэтому ничего не слышала, ни реплик, ни разговоров зрителей. В метро спускающиеся приветствовали и подбадривали поднимающихся - весь эскалатор заполнился нашими зрителями. Поток не иссякал. Мы смогли закрыть двери зала только поздно вечером.
     Ключи были у меня, и ЭМ предложил мне и Люциану Грибкову завтра -27-го, придти пораньше, так как намечены какие-то мероприятия, остальным - к 12 часам.
      Раннее ясное прохладное утро 27 -го ноября. Люциан и я стоим около нашего здания на Таганке; почему-то нужно дождаться ЭМ, хотя ключи у меня. Невдалеке замечаем несколько незнакомых нам мужчин, которые, похоже, тоже кого-то ждут. Рядом с ними чемоданы и несколько больших продолговатых ящиков, явно не “наших”
    Вскоре подошел Эрнст Неизвестный, сказал, что ЭМ задерживается. Открыли дверь, и вдруг, к нашему с Люцианом, удивлению, эти “чужеземцы” со всеми своими чемоданами пошли за нами,  явно намереваясь войти внутрь. Спрашиваю Эрнста: ”Кто это? Что им нужно?” Он отвечает - “Не беспокойтесь, Это американское телевидение... Все согласовано с Элием Михайловичем...” Ну, раз ЭМ знает и одобряет, значит все в порядке...
       За несколько минут из ящиков достали аппаратуру, лампы, софиты, складные лестницы. Все быстро собрано, и началась съемка...Высокий, в черном длинном пальто, который уже на улице показался главным, начал говорить. Я с интересом смотрела на все происходящее, так как раньше не видела, как происходят съемки. Говорил он на английском языке, и я уловила фразу: ”Это новое абстрактное искусство в Советском Союзе, которого до сих пор там не было...”Подошла к Неизвестному, спрашиваю -”Вы слышите, о чем он говорит?” Эрнст меня успокоил - ничего лишнего сказано не будет, весь текст согласован по инстанциям, ЭМ знает... Съемка продолжалась минут 40. Пришел ЭМ. Я ему все-таки сказала о своем сомнении, но он ответил - все идет как надо, не волнуйтесь...
     Подошло 12 часов, американцы быстро все запаковали и ушли. Появились студийцы. Вскоре нагрянули журналисты-корреапонденты: поляки, англичане, французы, итальянцы... Произвели впечатление яркие чулки женщин - красные, зеленые, синие... Все они начали осмотр экспозиции, ЭМ тут же заговорил, все они собрались вокруг него, а мы уселись на диван в противоположной стороне мастерской, ЭМ говорил как всегда - громко, быстро, оживленно. Среди журналистов то и дело возникал смех, взрывы аплодисментов. Кто-то из нас побежал послушать, но вскоре вернулся: “Он говорит черт знает что! Разве можно так неосторожно!!”
       Тут к нам подошел один из иностранных гостей и на ломаном русском языке спросил - есть ли среди нас художник Преображенская? Я с трудом вылезла из нашей толпучки. Он сказал, что датское телевидение просит меня сняться около моего “Гитариста”. Сниматься мне не хотелось, инстинктивно чувствовала в этом предложении какую-то опасность, но и “праздновать труса” не было желания. С неохотой я встала около “Гитариста” и стала изображать беседу с Люцианом, которого попросили помочь.
    Примерно часа через 1,5 - 2 появились посторонние граждане - шляпы, серые костюмы, черные пальто... Узнали среди них представителей Горкома Партии, Райисполкома. Сказали ЭМ. Журналисты быстро ушли, вслед за ними исчезли и “черные пальто”.
      Одни из студийцев начали снимать работы, другие - побежали за грузовой машиной. Буквально через полчаса все было снято, погружено в машину и увезено. Кто мог- взял свои работы с собой. Все уехали. Мы с В.М.Окороковым остались вдвоем, решив отвезти работы вместе. Валентин Михайлович сбегал за такси. Мы в него погрузились, заперли дверь и выехали из ворот на улицу, Когда проехали несколько метров, подъехали “Волги”. из которых выскочили несколько мужчин и быстро-быстро бросились к нашему зданию. Но там уже никого и ничего не было. Мы с ВМ были уже далеко...

       29 -го уже под вечер я узнала, что ЭМ и нескольких студийцев вызвали в Московский Городской Комитет КПСС и предложили повторить нашу Таганскую Выставку в Манеже, где к этому времени была открыта выставка “30 лет МОСХ”. ЭМ согласился...
     Потом позвонила Геда Яновская и сказала, что завтра утром нужно привезти к ЭМ на Садовую работы времен Красного Стана и “первого парохода”. Так я и сделала, только совсем не помню, какие работы отвезла. Разговор в МГК шел о Таганской выставке, но ЭМ весьма благоразумно решил “не дразнить волков”...
      30-го ноября в Манеже началась развеска работ. Нам отвели помещение на втором этаже над входом. Три комнаты - одна, побольше, предназначалась для работ непосредственно Студии, небольшая, средняя, для работ Янгкилевского, Соостера, Соболева. Почему они были приглашены и кем - не знаю. Никто из них с нами в Студии не занимался, и я не помню, чтобы их работы висели на Таганке. Янкилевский один год занимался у Э.М.Белютина в Полиграфическом Институте, откуда ЭМ  очень скоро “ушли”.  Третья комната была совсем маленькая - она была отведена для скульптур Э.Неизвестного.
   Поздно вечером позвонил Леня Рабичев с просьбой привезти веревки для развески работ. Я собрала все, что у меня было, и поспешила в Манеж. Развеской занимались сами студийцы. Отдаю веревки в жадные руки - все торопятся, времени мало... Вспоминается яркий свет, яркие пятна работ, какие-то незнакомые люди, быстрые движения, суета, мельтешение, возбужденные голоса, споры... Я торопилась домой. Было поздно, а дома мама и двое ребятишек.
      К ЭМ подошел молодой мужчина и протянул  какую-то бумагу: ”Элий Михайлович, подпишите список допущенных на завтра...” ЭМ прочел и неожиданно сказал: ”Я дописываю В.И.Преображенскую, нашу старосту”, и показал на меня. Тот согласно кивнул. Таким образом я оказалась в числе тех, кому надлежало завтра утром быть в Манеже. Только сейчас я узнала, что 1 декабря 1962 года намечено посещение выставки “30 лет МОСХ” руководителями Партии  и Правительства.

         Может быть, кто-нибудь что-нибудь ждал от участия Студии в этой  встрече, не знаю. Я не думала о том, что это “действо” может иметь какие-то результаты, мне было как-то все равно, как-будто не в первый раз принимаю участие в такой выставке и встречаюсь с руководителями государства.

           Несмотря на то, что пробыла я в Манеже короткое время, все же заметила, что развешиваются совсем не те работы, что были на Таганской выставке. Висели работы, сделанные в “Красном Стане”, пароходные 61-го года, немного работ с Таганки. “Портрет девушки” Л.Росселя - красивый в сиреневом ключе, “Портрет мальчика” Бориса Жутовского, Выразительный, в сером колорите “Вольск. Цементный завод” Виктора Миронова, своеобразный “Покровский бульвар” Лени Рабичева, Повесили большую работу Коли Крылова “Спасские ворота” в коричневом ключе с немного деформированной башней. “Революция 1905 года” Люциана Грибкова выделялась своим энергичным решением, силой красного цвета. Нас предупредили, что опаздывать нельзя и очень важно не забыть паспорт,,,

        1 декабря 1962 года, 8 часов 30  минут...Чистые тротуары у Манежа покрыты белой поземкой, которую сдувает холодный ветер. Мы - 14 “допущенных”, ждем, когда нас впустят вовнутрь. “Мы” - это Э.М.Белютин, Н.Воробьев, В.Галацкий, Л.Грибков, Д.Громан, Б.Жутовский, А.Колли, Н.Крылов, Л.Мечников, Э.Неизвестный, В.Преображенская, Л.Рабичев, В.Шорц, В.Янкилевский. Не исключено, что я ошибаюсь, столько лет прошло...
      Вскоре нас впустили в здание, тщательно проверив паспорта. В большом зале, разделенном на множество отсеков было тихо, такая “предрассветная тишина”. Первое желание - посмотреть, что же там, в зале, было вежливо пресечено. Мы поднялись на второй этаж. Наша комната, ярко освещенная была нарядна, красочна. Посередине стояли два ряда стульев, спинками друг к другу. Стулья так же стояли в средней комнате, где были размещены  довольно большая работа Янкилевского и маленькие - Соболева и Соостера. По силе воздействия они сильно уступали нашим. В третьей, маленькой, на длинном столе стояли скульптуры Э.Неизвестного, они кажутся маленькими и невыразительными...
      Мы стоим на площадке, Молчим, Иногда вполголоса переговариваемся. Кругом царит оживление. По лестнице снуют незнакомые мне люди. Говорят,- Павлов, секретарь ЦК ВЛКСМ, В.Серов,- секретарь МОСХ... Еще кто-то, но я никого не знаю в лицо, так что для меня они все одинаково неизвестны. Группками они взлетают на второй этаж, останавливаются, шепчутся, пробегают наши комнаты, спускаются вниз. Потом опять поднимаются - а , может, это уже другие? Повторяется все сначала: шушукание, взгляды в нашу сторону, опять вниз, опять вверх...
      Вдруг все пришло в организованное движение, захлопали двери, послышались звуки многих шагов, и в Большой Выставочный Зал вступил Н.С.Хрущов, сопровождаемый свитой из полутора-двух десятков человек. Он направился налево - там было начало выставки “30 лет МОСХ ”Борис Жутовский и Леня Рабичев со словами -”Пойдем, посмотрим.” быстро направились туда же, Очень скоро они вернулись со словами:”Ничего интересного!”. Думаю, что охрана их просто не пропустила.
    Ждем... Кто-то, по-моему Леша Колли, предлагает встретить Хрущева аплодисментами. Я протестую - он же не тенор, не любимый артист... Но мужчины во главе с Э.М.Белютиным непреклонны - “Встречаем аплодисментами...”
      Пока мы спорили, пререкались, появился Хрущев с сопровождающими, Он шел впереди, жестикулировал, что-то громко говорил. Его подобострастно слушали.
      Он поднялся на второй этаж, где стояли мы, за ним, толкаясь, остальные. Я отхожу назад, чтобы не портить впечатления, так как решила, что низачто не буду аплодировать. Раздаются довольно жидкие хлопки, Хрущев, смотря как-то вбок, мимо нас, говорит: “Ну, где тут ваши мазилы? ”Направляется к нашим комнатам и поворачивает налево, прямо в комнату Студии...
      Я припоминаю, что ЭМ рассчитывал, что осмотр начнется со скульптур Э.Неизвестного, потом работ Янкилевского и Соостера, и уже под конец в нашем зале. ЭМ там посвятит Хрущева в проблемы современного Искусства и докажет, что только таким путем в тесном единении с Государством может развиваться Искусство в нашей стране, а за ней и во всем мире.
       Но...  Хрущев пошел налево. Все поспешили за ним; мы встали скромной кучкой сзади. Хрущев взглянул налево, Там почти у самой двери висел “Портрет девушки” Л.Россаля, На наш взгляд это был очень красивый и интересный этюд, но серо-фиолетовый колорит, лицо с одним глазом, так возмутили Хрущева, что он громко, визгливо закричал: “Кто вы такие?! Художники?? Даже нарисовать женщину не можете!! Пидрасты поганые!!” Вся свита сразу же закивала и рассмеялась.
      Каждое его слово, каждый жест окружающими ловились немедленно, энергично повторялись. Он чувствовал себя абсолютно свободно. Все, что попадало в круг его зрения, тут же подвергалось грубой и резкой критике. Увидев красивую, цветную работу В.Шорца, Хрущев спросил, - кто автор? Выступил длинный, унылый, напуганный Шорц. Хрущев: “Кто отец? Где твоя мать?” “Она умерла.” - Шорц. “Вот и хорошо, не увидит до чего докатился сын!” - Хрущев...
      Вопросы были одинаковы - “Кто отец? Кто мать?”  Ни одного вопроса непосредственно по существу увиденного. Леня Рабичев в ответ на очередную грубость Хрущева пытался объяснить пластическую суть своей работы “Покровский бульвар”, но тут же был прерван. Хрущеву было неинтересно, что может сказать этот человечек. Он двинулся дальше. Свита его старалась не упустить ни единого слова, вовремя перехватить смех, или нахмуриться как только ОН скажет что-нибудь резкое. “Кто автор?”  у картины Л.Грибкова. “Кто отец?” , услышав, что отец был в 37 году репрессирован, замолчал, отвернулся.
     Студийцы, на работы которых обратил внимание Хрущев, были и испуганы и недоумевали: никто не ожидал таких вопросов, такой грубости. Вдруг он обратился к Э.М.Белютину, который отрешенно стоял в середине зала. “Вы руководитель? Кто отец?”   “Я его не знаю, он умер, когда мне было два года... воспитывал меня дядя...” Потеряв к нему интерес, Хрущев отошел, а ЭМ остался стоять, сжимая в руке ненужный конспект своей просветительской речи.
       Дошла очередь до “Вольска” - Миронова, “Чья работа? Кто отец?!”  Объяснили, что автора в Манеже нет. “Что это такое?”  Сказали, что это цементный завод в Вольске. Тут вдруг взрывается М.А.Суслов, до этого мало заметный. Теперь он становится главной фигурой. Длинный, худой, неожиданно высоким голосом, почти фальцетом, он закричал: “Я знаю Вольск! Я там работал!! Там на заводе чистота, работают в белых халатах!!! Это клевета на наше государство, на наш народ!!!”  Он вскидывает руки, рукава сползают - видны слабые бледные старческие длани, как у библейского пророка. Он не подозревает, что похож на фигуру голодающего старика с плаката Д.Моора. Голос его становится все пронзительнее: “Сослать этих бездельников на лесоповал! Пусть узнают, что такое настоящий труд!!!”
      Хрущев все больше распалялся, бушевал по поводу работы Жутовского. После криков Суслова, он налился злобой и сказал: “Чтобы вас здесь не было! Дадим всем паспорта, визы, самолет прямо на Манежную площадь, -улетайте к своим друзьям, за рубеж!!”  Мы робко протестуем, вразнобой, но одинаково говорим, что никуда не уедем...
        Хаотические движения Хрущева, то, что в середине стояли стулья, вызывали небольшие водовороты в движении его спутников: каждый хотел оказаться в непосредственной близости от него, не упустить момент, когда надо угодливо рассмеяться или грозно нахмуриться, когда он вытаскивает очередную жертву. Меня тоже переносило в этом движении от одного места к другому. Наталкиваюсь на кого-то, у него на ладони лежит узкий. в ширину ладони блокнот, куда он что-то записывает. Потом узнаю, что это Шелепин, председатель КГБ.
      Наткнувшись на стулья, Хрущев заметил Фурцеву, сидевшую на краю. “Куда смотрит министр Культуры? Как допустила?”  На нее жалко смотреть, лицо в красных пятнах, расстрепана прическа, нервно сжимаются руки... Рядом стоял Ильичев -”А ты где был?! Почему разрешил!!?” Ильичев со сбившейся лысиной, вспотевший, пытается что-то объяснить, но его никто не слушает.
      В спор с Хрущевым вступает Э.Неизвестный, только что обвиненный в разворовании государственных запасов цветных металлов. Он горячится, пытается объяснить, но Хрущев уже направился в другие комнаты. Почти не остановившись в средней, он быстро входит в маленькую дверь комнаты со скульптурами Неизвестного. Тот следует за ним, пытаясь оправдаться. 
      В двери давка - каждый хочет протиснуться первым, чтобы  быть рядом, доказать еще раз свою преданность. Это было самым сильным моим впечатлением - подобострастность, беззастенчивый, доведенный до гротеска подхалимаж. Преданные взгляды, преувеличенное одобрение любого слова, любого поступка - все это вызвало острую брезгливость. Подумалось: “и эти люди нами управляют!”
      Я стояла рядом, разговаривала с охраной - молодыми, даже довольно симпатичными молодыми людьми. ЭМ беседовал в средней комнате с группой пожилых мужчин. Из комнаты Неизвестного выкатился еще более разъяренный Хрущев. Он сказал, обращаясь непонятно к кому: “Вы, что, считаете, что мы ничего не знаем? Мы все знали - как вражеское телевидение пропагандирует вас, советских абстракционистов, на весь мир!!” Он прошел мимо меня. Я сказала “До свидания, Никита Сергеевич.” Он взглянул как-то мимо, ничего не видя и не слыша, и направился к лестнице. За ним поспешили все остальные.
     Мы же на цыпочках побежали по галерее и присели за большим плакатом, который стоял у входа в нижний зал. Хрущев остановился как раз около него, ”Вы, что, сами не могли с ними справиться?! Обязательно МЕНЯ нужно было привлечь? Чтобы все газеты, все радио, телевидение немедленно начали кампанию по разоблачению этих зарубежных подпевал! Не давать им работы, с корнем вырвать эту нечисть!!”

       Мы были испуганы, растеряны, оскорблены. Вышли на площадь. По-прежнему ветер гнал белую поземку, было еще светло, холодно. ЭМ сказал: ”Едем ко мне.” Сели на 1-й троллейбус и поехали на Садовую. Нас встретила Нина Михайловна. Увидев наши лица, она сразу все поняла и воскликнула: ”Почему ты не разрешил мне пойти с вами? Я бы нашла, что ему сказать!!”
       Мы просидели какое-то время в гостиной одни, молчали, говорить ни о чем не хотелось. Потом ЭМ сказал, что нужно подписать письмо в ЦК КПСС с объяснением. Не помню точно содержания - что-то о том, что мы Советские художники, поддерживаем все решения Партии, мы хорошие, мы преданные... Подписали и ушли.
      Испуг был велик. Он еще больше усугубился рассказом о том, что Мечников в этот вечер, подходя к дому, увидел “Черного ворона”. Первое пришло в голову -”это за мной”. Оказалось, что это просто совпадение. Но было очень страшно... На следующий день мы собрались у Лени Рабичева. Витя, его жена, была настолько испугана, что велел нам сидеть на кухне и разговаривать под аккомпанемент сильной струи воды, чтобы исключить подслушивания по телефону. Что мы могли понять?  Ничего, кроме удивления и страха мы не испытывали.
      Должна признаться, что я была напугана, главным образом тем, что меня лишат возможности работать в издательстве “Учпедгиз”, где я постоянно работала. А у меня на руках семья из трех человек. Приходили безумные идеи - если перестанут давать работу, пойду с детьми и сяду около здания МГК КПСС, и буду сидеть, пока не разрешат работать как прежде... Через довольно долгое время я узнала, что, действительно, в Учпедгиз поступила рекомендация  не давать мне заказов. Нужно пояснить, что мы - художники, иллюстрирующие в моем случае учебники,  являлись нештатными работниками, не были зачислены в штат. Поэтому “уволить” нас было невозможно, можно было только лишить нас заказов на исполнение иллюстраций. Но главный художник сказал, что ему нет дела до моих увлечений, а как художник я издательству нужна. Это было удивительно, так как в течение всего времени нашей совместной работы я с ним - М.Л.Фрамом, постоянно конфликтовала выступая за справедливость, равенство, уважительное отношение ко всем художникам.
      Вызывали в ЦК профсоюза культуры, просвещения требовали, чтобы мы письменно отказались от Э.МБелютина, покаялись. Большинство отказалось. Только несколько студийцев , сильно напуганных, отрицали всякую свою связь со Студией, с Белютиным. Членов МОСХ или перевели в кандидаты, или исключили из Союза на определенное каждому время.
       По всему Союзу поднялась истерическая волна осуждений, проклятий в наш адрес - адрес “буржуазных приспешников”. Во всех центральных газетах одна за другой появлялись статьи о недопустимости в стране Социализма такого явления как “Студия Белютина”. Одновременно с нами остракизму  подверглись художники Васнецов, Никонов... требовали вычеркнуть из памяти имена Фалька, Шевченко, Тышлера.
     Все же на нашу защиту встали  некоторые Академики АН СССР. писатели, искусствоведы. Но власть не могла решиться на более радикальные меры. Совсем недавно прошел ХХ съезд Партии, были осуждены репрессии, лагеря.

       Почему же это была трагедия не только для нас, но и всей интеллигенции, творческих работников? Опять стала невозможной свобода творчества, свобода поисков новых решений. Опять духовное развитие общества было отброшено на десятки лет. Это коснулось не только изобразительного искусства, но и литературы, музыки. Опять все непохожее на Соцреализм было загнано в подполье.
     Настроение у всех подавленное. Несколько раз мы собирались на квартире ЭМ на Садовой. Он рассказывал нам о последних событиях. Пытались провести несколько занятий, но из этого ничего не получилось. Приходили совсем не те, что были в Манеже на встрече с Хрущевым. Только Борис Жутовский заходил  два или три раза, но потом и он исчез.
      Тут я вспомнила о попытке “бунта” весной 1962 года. Можно думать, что события в Манеже дали дополнительный толчок к решению этих ребят освободиться от “диктата Белютина”, так что с их стороны это был не только испуг, совпало желание самостоятельной работы с “объективными обстоятельствами”. Кроме того, молчание и явное нежелание ЭМ вступить в спор с Хрущевым могло быть понято как проявление его слабости и вызвать острое разочарование. В результате, после скандала в Манеже, разнузданной травле в средствах массовой информации, притеснения на работе или вообще лишении возможности трудиться (некоторым Студийцам пришлось  сдавать работу  под чужим именем)  большинство ушло из Студии, осталось около 20 человек.
      Прошло несколько “встреч с творческой интеллигенцией”, где старательно издевались над “абстракционистами”, требовали запрещения любой их деятельности. В Академии художеств “выбрали” президента, им стал  художник В.Серов, который так активно вел себя на встрече в Манеже.
      Главный удар обрушился на Э.М.Белютина. Куда только его не таскали, чего только он не наслышался.     Работа в Студии замерла...

        Каждый помнит то, что помнит... Вскоре после декабря 62-го года я и Леня Рабичев вспоминали эту встречу. Оказалось, что мы помним одно и то же, но детали наших воспоминаний совершенно не совпадают.  Поэтому не удивительно, что, когда по прошествии 30-35 лет воспоминаниям предаются то один, то другой участник этой встречи, их изложения этих событий оказываются совершенно непохожими.
      В 90-тые годы стало показателем “передовых взглядов, собственного нонконформизма” активное участие в разгроме абстракционизма в качестве главного действующего лица. Чем дальше от этой даты, тем значимее начинает казаться своя собственная персона. И, что удивительно, хочется громко закричать: ”Это меня высекли, именно меня !”
      В 1990 году Эрнст Неизвестный пишет :”Например МОЯ(!) выставка на Б.Коммунистической была спровоцирована в верхах.... Когда МНЕ предложили эту выставку, я думал, что здесь что-то неладно”. А ведь он принял участие только несколькими скульптурами и графикой.
    В воспоминаниях Бориса Жутовского раз от раза возрастает его роль, становится самой определяющей. Он начисто забыл, что был всего лишь одним из 14 членов Студии Белютина, которые принимали участие в этой встрече.
   Даже А.Глезер, один из антагонистов Белютина, в своей книге  воспоминаний ”Человек с двойным дном” не может удержаться от искушения изложить ситуацию тех времен так, что читатель убеждается - те нонконформисты, модернисты, которым Хрущев посоветовал “убраться на Запад” не кто иные, как группа художников, известная как “лианозовцы”. Достигается это очень простым путем - нет ни единого упоминания о Студии Белютина, разговор идет только о лианозовских нонконформистах, следовательно, все рассказанное относится именно к ним.
     Нужно сказать, что, когда я читаю “выдержки из дневника” самого Э.М.Белютина, то нахожусь под обаянием его несомненно большого литературного дарования, так убедительно и подробно рассказывающего о его просветительской беседе с Н.С.Хрущевым. Но ничего подобного я не помню! Хотя, кто знает, может быть, прав он, а не я...

       Что же было, кроме страха, переживаний, беспокойства за судьбу ЭМ, за дальнейшее существование Студии? Мы не собирались больше, мастерская на Таганке (по иронии судьбы улица называлась Большая Коммунистическая, что позволило многим журналистам писать: “абстракционизм на Большой Коммунистической!”). Это, конечно, приводило наших идеологов в ярость.
     Так вот, мастерскую мы потеряли, Дом Учителя понес наказание - сменили всю администрацию, а кто остался, получили партвзыскания за отсутствие бдительности.
      Это избито, но это так - жизнь продолжалась. Никуда не исчезла необходимость заботы о семье, нужно было работать, чтобы они могли жить так, как жили до этих тяжелых времен. Судя по моим записям, весь 1962 год  я сдавала работу и получала гонорары каждый месяц.
     Подошел 1963 год. Ничего не менялось. По-прежнему газеты и журналы помещали гневные статьи об идеологической опасности, о необходимости борьбы с  буржуазным влиянием. ЭМ и другие “авангардисты” подвергались суровой критике на встречах идеологической комиссии с художниками, писателями, артистами...

    “Единственная политика в области искусства - это политика непримиримой борьбы с абстракционизмом, формализмом и другими упадническими буржуазными течениями.” 
                Н.С.Хрущев.