Барьер гл. 7
В стране Брежневский застой, но жизнь, вопреки ему, не остановилась. Шестой разряд выстрадан, как говорится, ногтями выцарапан: Семен – мастер. А электроника, оказывается, и в РВЦ есть, в отделе ЭВМ. Семен перевелся в него, и старший механик, мастер вырос до рядового инженера. Теперь он в просторном, чистом, прохладном от кондиционеров зале, заставленном по периметру объемистыми шкафами техники. Обслуга в белых халатах – только в таких условиях работа машины стабильна. Над принципом работы транзисторов и микросхем в аппаратуре опять пришлось ломать голову, преодолевая очередной психологический барьер. А душу саднит досада: двигаясь к электронике, из хозяина цеха шагнул в рядовые. А тем временем одиннадцатый класс закончен – конец наторенной школьной дорожке – надо начинать новую. «На какой факультет пойти? По электронике? – но и в школе с точными науками отношения не ладились. Писательский институт в Москве, но о ней и думать не приходится – не по карману. Во Фрунзе есть университет – Ленин тоже в университете учился. Поступлю на факультет русского языка и литературы – замечательно! Получу высшее литературное образование, а на хлеб-соль хватит механики с электроникой. Долго жил мечтой об институте, но одно дело мечтать, другое – попробуй поступить. Университет! – все науки до потаенных глубин изучить можно. Институтская жизнь представляется туманно, но слово «инженер», приме¬риваемое к себе, ласкает душу. А слова «высшее образование» окрыляют: кажется, получу высшее и полечу под облаками. Но институты ежегодно выпускают сотни инженеров, а летающих людей что-то не видно – они духовно выше – элита. Значит, приобщусь к ним».
С мертвой точки Семену помог сдвинуться знакомый инженер Иван Грачев, о мастерстве которого в коллективе ходят легенды.
– Ну как, Семен, поступил? – спросил он как-то мимоходом.
– Собира-аюсь, – вздрогнул от неожиданности Семен, будто его уличили в трусости.
– Не надо собираться, надо поступать.
Эти слова будто горячей волной окатили: «Вот ведь он – живой инженер!» А его реплика прозвучала как дружеский совет и как упрек: что малодушничаешь? Не мужик, что ли? Я – инженер с тобой в приятелях как с будущим специалистом, а ты… «Вот так и в любых случаях жизни – не надо собираться, а надо – поступать!» – усваивает Семен.
Дома, на очередном кочевье по квартирам, состоялся разговор с женой.
– Ну, Лидок, кассир мой ненаглядный, заговорил он загадочно, как когда-то, вернувшись с премиальными. – Поздравь новоиспеченного инженера.
– Не разыгрывай, – улыбнулась она веселыми искорками глаз и розочкой губ.
– Какой розыгрыш.
– Правда, что ли? У тебя же ни образования, ни диплома, и ты даже не студент.
– Поступлю.
– Не хвались. А что, говоришь, за инженер?
– В электронный отдел перешел на должность инженера-механика. Это примерно то же, что старший механик, но чистота, тишина, прохлада, белые халаты. Я, поступая к ним, думал, что у них радиотехника – РВЦ. Оно так и есть, да я не в тот отдел угодил и только теперь это понял. А вот поясок пока придется затянуть.
Лида смотрит выжидающе.
– У них эта ставка на сто тридцать рублей.
– Ого, тридцать пять рублей на ветер!
– Зато – инженер! И работа спокойнее. – Хотел сказать «легче», да уж больно не по-мужски выходит.
– А в этот месяц премиальные не получились.
– Так ты сколько принес? – округлились у жены глаза, а розочка губ, скривясь, изуродовалась.
– Сотню, – обреченно выдохнул Семен.
– Вот сам на нее и живи, инжене-ер.
– Вижу, что промахнулся. Но некоторые наши ребята на завод ушли. Подамся туда же; там, говорят, инженерам хорошо платят.
– Инжене-ер – инжене-ер… Не позорься. Какой ты инженер? Ты механик.
– Опять в железяки и мазуту? А мне хочется электронику освоить, по-интеллигентному жить.
– Как знаешь, – отмахнулась Лида.
– Я хочу в университет поступать, – доканывает жену муж. «Университет» он выговорил старательно, торжественно, заранее привыкая к сладкому слову.
– Поступай, – отрешенно отмахнулась жена, как от чего-то назойливого, непонятного и потому недоступного для нее, почувствовав, что ее Семен, ее милый Сеня куда-то от нее удаляется. Наука, как новая соперница, встает на пути, и Лида не знает, как этому помешать, как защититься; тут уж не поворожишь у печи. – Поступай, только чтобы на кармане не отражалось.
Сказала «не отражалось», а не «не отразилось». «Не отразилось – это совместная забота – семейное, разовое – перебьемся. А «не отражалось» – поступай как знаешь – мое дело сторона». Семен с болью понял и принял этот оттенок, означающий холодность жены. «А ты по мне соскучился»? – опять кольнуло память.
– Хоть куда уж больше-то отражаться, – добавила она. – Карман и так ссохся. О ребенке бы подумал.
– Не до детей пока.
– Ага, а потом сам рожай.
– На ноги надо встать, – защищается муж. – Квартиры нет.
После этого разговора Семен, подав заявление на отпуск без содержания только на экзаменационные дни, пошел в университет с заявлением, отличившись и там. Он заметил, что женщины ходят в босоножках на босу ногу. «На то и босоножки, – решил он. – Прохладнее, и носки целее».
И вот, в белоснежной рубашке с коротким рукавом и широко открытым воротом, в чуть коротковатых, слегка зауженных книзу черных брюках и в сандалиях на босу ногу вступил он в прохладный коридор храма науки – трехэтажного дворца старинной архитектуры. Вошел, готовый увидеть в ка¬ждом кабинете по седобородому профессору-Саваофу с роговыми очками на переносице, а наткнулся на шумную толпу сверстников и сверстниц – девчонок оказалось значительно больше. Отдав заявление бойкому молодому человеку, похожему на Ивана Грачева, Семен понял, что свободен, но куда податься? Подошла компания таких же и предложила пройтись по городу. В кафе взяли по бокалу кофе и по булочке, а потом, весело болтая, дошли до «Дзержинки» – бульвара имени Дзержинского и в аллее пригнездились на скамейке; наскребли на бутылку «портвейна» и пустили ее по кругу. А на следующее утро молодежь теснится у стендов со списками о допуске к экзамену: каждый ревниво отыскивает себя.
Просторный конференц-зал полн абитуриентами – так они теперь называются – кандидаты в студенты, – осваивается Семен. Четыре часа многолюдной, напряженной тишины над сочинениями. А после экзамена на улице компанию обдал душной жарой раскаленный асфальт. Взяв пива по бутылке на персону, пристроились в ближайшей беседке под раскидистым вязом.
– Коллеги, обратите внимание: обычная беседка под обычным деревом, а теперь она «наша» – после первого экзамена отдыхаем, – поднял философскую волну Владимир, шустрый, невысокий паренек с длинным прямым волосом, зачесанным назад, с небольшими рыжими усами; в светлой сорочке и тщательно отглаженных джинсовых брюках и в новых коричневых сандалиях; вдумчивый и общительный. Его родителей, семью Рокотовых, Семнадцатый год сдул из Европы на Дальний Восток. Элеонора Евграфовна, урожденная Завадовская, из семьи обрусевшего польского дворянина и Николай Петрович, ее муж, гвардии поручик в отставке – рухнув с дворянских высот и уцелев, живут при Советах на трудовую пенсию да воспоминаниями, приноравливаясь к общему потоку. Жена с мужем отводят душу над фотокарточками из своей бурной молодости светских львицы и льва. А две дочери и сын, не мучимые ностальгией по прошлому родителей, но унаследовавшие кокетливые их замашки, проявляют их по-современному; старшая развелась с мужем, оставшись бездетною и по строптивости характера одинокой. А младшая, внешне соблюдая супружеские приличия, без устали меняет кавалеров. Муж на тех же принципах не остается в долгу. А брат, неукротимый сердцеед, помогает им в их сердечных выкрутасах. Но не всегда он был таким.
Приличная библиотека отца с отрочества настроила его на размышления о смысле жизни. Сверяя свои познания со словарем «Гранат» и периодическим журналом «ИЛ» – иностранная литература, он воспринимает окружающее через эту призму. Из-за робости характера и неодолимой тяги к противоположному полу женился в восемнадцать лет. Низкорослый и щуплый, выбрал сдобную великаншу в духе Рабле, полагая, что чем женщина крупнее, тем в ней больше женского, и не ошибся: она оказалась ненасытной, как в романе «Плоть». Владимира от истощения выручила проснувшаяся страсть к охоте: неделями мотаясь по тайге дальневосточного приморья, летом промокал до костей, а осенью, зимой и весной промерзал до костей же, очень обидев этим свое здоровье. Такие горячие отношения помогли супругам расстаться, надев на Владимира орденскую ленту первых алиментов.
Рокотовы перебрались в Среднюю Азию и укоренились во Фрунзе: родители со старшей дочерью теснятся в двухкомнатной квартире двухэтажного дома. Семья младшей в Аламедине, а братец опять нашел себе полнотелесное сокровище в Ала-Арче. Неугомонный, как пчела, он все хлопоты по дому и по участку возле дома в частном секторе взял на себя. А медлительная супруга принимает ванны познаний через чтение романов. Забеременев, она вовсе потеряла охоту к излишним передвижениям. Владимиру тем временем аукнула простуда: воспалился большой палец на правой ноге, изводя его ноющей болью. Резкий аромат мази он, уединяясь, упаковывает поверх бинта в целлофан. А супружеские разногласия растут.
– Так и возникают исторические места, – согласились девчата с выспренным предисловием приятеля.
Наташа и Алена держатся по-свойски, но по-разному: обе одного роста, но Наташа сдобна; каштановые волосы по плечам; прямолинейна до грубости в суждениях и принципах, умеет и любит подать себя пикантно. Алена же стройнее, поэтому выглядит выше. Наташа себе на уме; она заведует общежитием; любит в разговоре напускать мистического тумана; начитана, эмансипирована, воспитывает сына. Алена же мечтательна, тоже эмансипирована и тоже себе на уме, учится в Алма-Ата на философском факультете, мечтает о руководящей должности.
«От обеих глаз не отвести, а им, да и парням на это вроде наплевать, будто век знакомы», – удивляется, глядя на компанию, Семен.
Беззаботный разговор, будто экзаменов и не существует или они уже сданы, пересыпан шутками, каламбурами; имена писателей, о которых Семен и не слыхивал: Кеппен, Гамсун, Бель, Шопенгауэр, братья Манны, Цвейг… – мелькают калейдоскопически – «западники» в моде.
Через два дня у стендов снова не протиснуться: Семен с волнением отыскал себя, и тут его подхватила компания.
– Это уже здорово! – бубнит Михаил, плотный крепыш среднего роста, русоволосый, с рыжей щетиной усов. – Мы – студенты!
Его родители, молодая чета Китенко из голодающей Украины нашла приют в пригороде Пишпека, будущего Фрунзе. На восточной окраине города слепили из самана (глина с соломой) времянку и, живя в ней, не жалея сил и времени, подняли кирпичный двухкомнатный дом. После этого позволили себе обзавестись ребенком. Мальчик с помощью школы избавляется от неуклюжего для этих мест языка родителей, не намешав в него областных и разговорных примесей. Напряженное время быстро согнуло радикулитом и увело с земли отца. Мать, чтобы тоже не сгорбиться прежде срока, приняла мужчину. Миша, едва исполнилось восемнадцать, ушел к девушке, под покровительство тещи. Жена оказалась фригидной и сварливой, достойным отпрыском брюзгливой матери, и Михаил начал постигать нелегкую науку левых наслаждений.
– Ну и что, я уже был студентом, – заметил Владимир на восторженный возглас приятеля.
– Как? – удивились все.
– Факультет не понравился, биологический.
– Можно было перевестись, – оценивающе возразил Стас, уже за глаза прозванный «Серосом» за его постоянные замечания на окружающее: «серо-с».
Он сын благополучных родителей; своя комната в трехкомнатной квартире пятиэтажного дома возле парка Фучика, обставленная по последнему слову моды и техники; на окружающих парень смотрит свысока: мир – для него, а не он – для мира; в будущем видит себя среди власть имущих; окружающее оценивает по двум категориям: «ничего-с» и «серо-с». Девчат быстро охлаждает фальшивостью отношений.
– Конечно, – поддержали девчата Стаса, – до пота напереживались при поступлении.
«Ага! И вы! Только прикидываетесь бодрячками»! – обрадовался Семен.
– Девчата, охота, рыбалка – молодость не воротится, а за книгами еще насижусь. Сообразим по такому случаю, – предложил Владимир.
– По такому случаю, непременно! – поддержал Михаил.
– Пошли в нашу беседку.
– Знакомьтесь, Олег, – пожал руку Владимир подошедшему долговязому парню с гоголевским носом. – Тремя языками владеет.
Родители Олега погибли в немецком лагере, а мальчик с блестящей памятью и тягой к знаниям вырос в дет.доме под Томском, окончил педучилище, преподавал в сельской школе русский и немецкий языки. Поступил в Томский университет на политехнический факультет и, учась благодаря памяти отлично, побочно изучал древнюю философию и языки, но был отчислен за студенческие волнения политического характера. В поисках места в жизни приехал во Фрунзе. Мыкается по квартирам; свой человек среди студентов ВУЗов города, блистая тем, что читает наизусть авторов, о которых студенты знают лишь по-наслышке. Сочиняет стихи, блестящие по форме, но витиеватые и заумные. Им восхищаются. Девчата липнут к нему, но его неряшливость и ничего, кроме стихопения, быстро охлаждают их. На литобъединении познакомился с еврейкой, и она надолго прибрала его к рукам.
– Да ну, – усмехнулись девчата. – И какими же? Своим, жениным и тещиным?
Олег с театральной галантностью поздоровался на немецком, английском и французском.
– Браво! – хохотнула Наташа, дурашливо аплодируя. – Подтвердить-то некому.
– А мне все равно: изучаю из любопытства, – небрежно парировал Олег. – Теперь занялся итальянским: при знании одного языка родственные даются легко.
– Так ты не форсишь? – снисходительно выстрелила взглядом Алена.
– Была нужда.
– Тогда в нашем полку прибыло. А ты – студент?
– Нет. Отчислен из Томского политеха… по случаю.
– По такому случаю не прогуляешься ли до гастронома? – сострил Михаил.
– Конечно, – согласился Олег.
– А наш экзаменатор намекнул, что кое-кем из нас, судя по сочинениям, факультет будет гордиться, – поджег компанию Владимир.
Сеньке вспомнилась его вступительная одиссея: иностранного языка в школе не изучал, поэтому прошел «автоматом»; с языком у него еще будут казусы. А вот с историей… с шестого класса он понял, по-мальчишески влюбясь в молоденькую учительницу и в ее предмет, что даты – не для него: не уживаются в памяти, как он их туда ни вталкивает: события, наслаиваясь, путаются. С последовательностью их он разобрался, а с датами нет. На их рифы и наткнулся на очередном экзамене и, понимая, что тонет, едва сумел объяснить высокой комиссии свой хронологический казус, разложив программные события на полочки последовательности, и получил за искренность и смекалку спасительную «тройку» и заверение экзаменаторов, что он будет принят.
«За сочинение!» – обрадовался теперь абитуриент.
Улица опять встретила приятелей июльской жарой: от шарика беспощадного солнца, зависшего в сером небе, душно; наскребли на бутылку «портвейна».
– За студентов! – подал бутылку Наташе Саша – художник, новоявленный приятель с внешностью воробья.
– За студентов! – поддержали все.
И пошла по кругу бутылка: Семен учится пить до «пальца», ограничивая им на стекле отмеченное количество содержимого.
– Вот не думала, что буду хлестать вино из горла, – смеется Наталья.
– Жизнь всему научит, – засмеялась Алена.
– Конечно, – поддержал Владимир. – Ни об учебе, ни о бабах я и не помышлял, а уже второй раз поступил и в третий раз женат; одной алименты выплатил, теперь второй плачу.
– Когда успел? – усмехнулся Саша.
– В восемнадцать; шибко умным был; а баба – копна.
– Мышь копны не боится, – острит Михаил.
– Я от нее на охоте отдыхал: сутками пропадал. А ведь бабы животный мир изведут.
– Это почему? – возмутилась Наталья. – Мужики охотничают, а мы изведем?
– Вас в меха одеваем. Вам ведь настоящий мех подавай, а не синтетику. Нерпу я караулил – осторожный зверь: долго к ней подкрадывался и выжидал: издрог – зуб на зуб не попадает, поэтому только ранил. Постанывая, она барахтается к воде, а я уже спешу – добить; замахнулся прикладом, а она плачет крупнющими слезами… вспомнился мне у Пьера Буля в «Планете обезьян» эпизод охоты культурных шимпанзе на одичавших людей – для сувениров. Выстрелом оборвал я наши муки. Не так уж велик барьер между людьми и остальной природой; больно Земле от нашего безобразия. Надолго ли хватит ее терпения.
– Ну ты завелся, – удивилась Алена.
– Это называется, мало выпил, – отшутился Владимир.
Лида решила, обманув бдительность мужа, беременностью остепенить его от новых похождений и поехала рожать в Каргасок. Семен не стал углубляться в причины ее прихоти, а по возвращению жены с малышом, у мужа начались хождения по мукам: отцовство в нем не проснулось, а обязанности навалились: у матери почему-то мало молока, и отец по утрам, перед работой, проторил дорогу на диетическую кухню. К тому времени обострились его гастрит, нервная система и отношения супругов. Друзья подыскали Семену квартиру: летнюю пристройку к дому хозяина-бобыля, и Семен в мае ушел от жены в одиночество, а Лида думала, что к другой женщине. От гастрита помогли избавиться народные средства: месяц пасся на подорожнике, запивая его спиртом, по ложке, трижды в день, а нервы привели в отделение курортологии психодиспансера – для этого пришлось взять академотпуск, а на работе – больничный лист. Лида, узнав об этом, навестила мужа, уговаривая вернуться домой.
– Зачем я тебе?… «А я нужна тебе»? – свербит у мужа в памяти. – Я в дурдоме, а ты не верила, что я болен; тайком получила квартиру, которой мы добивались с тобой долго и трудно; получила, пока я загибался от холода в пристройке. И потом я спас тебе двухкомнатные хоромы, в которые ты меня даже не впустила и не вписала в ордер, за что и получила по заслугам: вспомни-ка, сколько я помоев на себя вылил у нотариуса, выгораживая тебя, а ты даже спасибо не сказала, хоть бы на улице – поверила моему самооговору, хоть доля правды в моем самобичевании была. А теперь я тебе зачем? Я – псих.
Лида ушла с мокрыми глазами.
Заразившись от полиглота Олега любовью к литературе, студент, толком не понимая, что такое филология, взялся за стихи. Отремонтировав в курортологии у зав. отделением малогабаритную пишущую машинку, в часы трудотерапии и в тихие часы, и по ночам, когда не спится, больной Семен в отдельной комнатушке печатает. В это время в стране поднялся могучий голос Александра Солженицина: его «Иваном Денисычем» зачитываются – писатель получил положительную оценку критики и государственную премию. Но Никита Хрущев сам ужаснулся политической и экономической грязи, которую приоткрыл после Сталина, и политическая «оттепель» в стране закончилась. Писатель же, ободренный широким признанием, разгорелся факелом обличения Доктрины. «Архипелаг ГУЛаг» запрещен в Союзе, но напечатан за рубежом – за него автору присвоена Нобелевская премия. Но не ломать же из-за очередного Нобелевского лауреата Советских устоев Союза, и писателя вышвырнули из страны, обливая грязью за отщепенничество – у нас это делать умеют. Эхо этих событий раскатилось широко. В больницу пожаловала писательская конференция из Москвы, и Семен, отпросясь у лечащего врача, затаив дыхание, слушает москвичей, согревая у сердца небольшое стихотворение о Солженицыне, навеянное стихами Есенина:
Да и слава моя не хуже:
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас
Как крутая заборная брань.
Больной студент тоже хочет сказать о своем времени в том же духе – откуда смелости набрался: после маститых московских авторов, когда зал уже поднялся на выход, Семен попросил слова:
Как же это, страна Советов,
Воля партии – воля масс:
Ленин смотрит со всех портретов,
Как пинают за правду нас.
Ведь такое если приснится,
То проснешься, как в сердце ранен –
Стало имище Солженицына,
Волей партии, словом бранным.
Зал одобрительно поаплодировал парню за смелость, не разобрав, о ком и о чем стихи. Эта выходка больного дошла до заведующего, и врач назидательно заметил, что впредь за подобные высказывания «поэта» не защитят и стены психобольницы.
«Это как же? – озадачился Семен. – Живу в стране Советов, а кто, когда и в чем со мною советовался? Значит, советует только партия – народу: как думать, действовать – жить. К примеру, Михаил вступил в партию, значит, он умнее нас всех и вправе нам советовать. Да он же двух слов связать не может».
И начал Семен учиться связывать желаемое с действительным.