Ляля родилась в Москве, на улице Покровка. Рукава этой живописной, полнокровной речки уверенно разбегаются во все стороны, нарезая столичную твердь на уютные дворики – незыблемые острова детства, наполненные особой атмосферой истинно городской жизни: отголосками трамвайного стука-звона, троллейбусными щелчками, задушевными беседами балконов с водосточными трубами, неспешно прогуливающимися прохожими, сплетением веток-проводов, манящим запахом неумирающих «булошных», весенним посвистом ветра, внезапно вылетающим из подворотен и вечно задирающим свое неуемное «ля»…
Погожим весенним днем, когда бурный, озорной поток неистово мчался вниз, к Яузе и Москва-реке, на Покровский бульвар впервые вывезли Лялю. И покатили – по всем переулкам от Земляного Вала до Маросейки. «Спи, спи, детка, еще покачаю». У нее даже нашелся свой переулок – Лялин. Именно там над ней ласково склонилась ива-верба, стряхнув с мягкой кошачьей лапки на купол коляски солнечную пыльцу. Именно там она, уже довольно крепко удерживаясь на смешных, неуклюжих ножках, нагнулась к самой земле, чтобы вдохнуть терпкий флюид цветка мать-и-мачехи – у осыпавшейся сухим мелом стены. Ляля не могла тогда, конечно, запомнить это место, она не могла еще запечатлеть в сознании тот волшебный розовый дом с колоннами, химерами ли, львами, искусно вылепленными фруктами и свитками, она просто гуляла во дворе школы напротив, и каждая теплая гранитная ступенька на крыльце этого здания служила ей вполне пригодной лавочкой для еще более миниатюрной «ляли». И только когда пришел этот сумасшедший заказ, она вспомнила, будто интуитивно, каждой клеткой своего существа: знакомое, исконное, родное…
Уже гораздо позже, когда Ляля вдруг обнаружила, что устроенная, роскошная, гордо носящая ее имя городская артерия бросает в сторону невзрачный, в общем, капилляр – Яковоапостольский переулок, она долго стояла, ошеломленная, в месте этого немыслимого, невозможного слияния и не решалась ступить ни шагу на короткий отрезок пути, оборванный широким, бешено пульсирующим Земляным Валом. Молочно-желтый тон на сером фоне, весь переулок – сплошная стена замка: донжон и расходящиеся, ниспадающие крылья – напротив Храма Апостола Иакова, все в мелких кирпичиках-квадрах, - и никак не дающийся из-за плотной пелены слез подъем вверх, только вверх, туда, к розовому дому… Но этого еще не случилось, и хорошенькая куколка Ляля тщательно отряхивает коленки после неловкого падения со ступеньки. Няня наконец замечает: «Бог ты мой, смотри-ка, Лялин переулок!»
С тех пор так и повелось: именно какой-нибудь переулок вдруг обретал мистическое значение, играя особую роль в «случайном» совпадении. Или, скорее, так: какой-то значимый эпизод Лялиной жизни, ее осмысленный кусочек непременно отражался в названии московского переулка. По-настоящему началось все-таки с Яши. Доподлинно неизвестно, бывал ли когда-нибудь талантливый соседский мальчик с буйной шевелюрой, которого неизменно видели с седовласой бабушкой и скрипкой в потертом футляре (все, как и полагается) в Яковоапостольском переулке, ведь соседями они с Лялей стали совсем в другом районе, куда Лялина семья переехала к моменту ее поступления в школу. Но переулок-отражение человека, с которым свела судьба, существовал, факт.
Яша был, само собой, не от мира сего: сначала – воплощение бабушкиных чаяний - играл на скрипке, хорошо и не слишком охотно, потом вдруг взял в руки карандаш, и целый мир выпорхнул из его волшебных тонких пальцев; гораздо позже стал задавать себе «вечные» и одновременно «проклятые» вопросы. Этот его период Ляля уже отчетливо не любила, и это было время отчуждения – куда, спрашивается, ушел тот впечатлительный мальчик, не по годам з р е л ы й умом, но так никогда по-настоящему и не повзрослевший; обладающий какой-то необъяснимой вселенской мудростью и одновременно с этим - непреходящей наивностью, неприспособленностью к жизни здесь и сейчас – сначала в пугающую ожесточенность, затем – в пугающее, заунывное смирение?!
Еще в школьном возрасте их объединила любовь к … старым домам, «живым» воплощениям архитектурного антиквариата. Строгая Ляля подмечала линии, масштабы, пропорции, узнавание азбуки стиля было для нее ни с чем не сравнимой радостью. Сентиментальный Яша выбирал трещины и щербинки фасадов, чуть покосившиеся балконы, увитые плющом, кошачьи и голубиные сиесты на гнутых карнизах. Все, что несло на себе след времени и одновременно признаки какого-то домашнего, душевного уюта, и было его н а т у р о й. Инструментом своим он владел виртуозно. Ляля тихо завидовала, пыталась овладеть основами рисунка, используя вспомогательные построения. Яша же наклонял курчавую голову, чуть выдвигал вперед левое плечо, и послушные его руке ли? особому зрению? плотные, четкие образы вдруг вырастали в законченную работу - на любом подвернувшемся клочке бумаги…
Иногда они сидели прямо на бордюрах, крошили булки, мел, кормили голубей, гладили кошек, рисовали, разговаривали. Ни с одним мужчиной больше не пришлось Ляле испытать такой подлинной духовной близости, как с этим не совсем обычным соседским мальчишкой – от полного соответствия насущных – сегодня - интересов и совпадения каких-то привычек - до тихого восторга-уважения перед его искусством, перед ним, так просто умеющим делать окружающий мир осознанно-прекрасным…
Были еще: совместная поездка на городской конкурс молодых художников, с торопливыми поцелуями, почему-то удивившими их обоих - в напоенных весенней влагой, чирикающих Плетешках; пара неудачных попыток ввести Яшу в с в о ю компанию – он томился, мрачнел, смотрел будто невидящими глазами, не принимая ее развившейся вдруг всеядной и ненасытной жажды общения; тяжелый, нервный разговор полушепотом под мигающей и нестерпимо воющей лампой в подъезде – неожиданные дьявольские искры в его глазах, мокрые ресницы, больно – запястьям и губам, бешеная дрожь внутри, захлопнувшаяся – как оказалось, навсегда, дверь…
Жизнь Ляли сделала новый виток, и, когда она, разбирая полки, нашла Яшин рисунок среди многочисленных папок с проектами, его уже не было – Старая Басманная, привычная дорога от Елоховского храма, огонек зажигалки у дома живописца Рокотова, то ли длинный плащ, то ли одежда священника, два удара ножом, запутавшиеся ноги, рядом – больница и остановка, но нет, уже совсем поздно; далеко позади – бесстрастные Петр и Павел, странно раскачивающаяся луна, круглая-круглая, и лужа, и фонари – все блики, блики, и наползающий отовсюду, слишком густой, слишком темный тон, больно, Господи, почему… И вот уже, совсем близко – поворот влево, в Токмаков переулок, туда, где цветы яблонь размером с блюдце, и какой запах – горький, родной: целовать, плакать; где пожилая лиственница, тоже почти родное существо, давно бы упала, как подкошенная, и не смогла бы больше никогда ему позировать, но ее все еще удерживают железные балки; где можно зацепиться, пусть только взглядом, за звездчатый шатер церкви на Гороховом поле – у него ничего нет, бросай его, бежим, пацаны, надо спасать шкурки, стоило мараться, и зачем только, эх… «Яша, Яша, Яша», - шептала, как заколдованная, Ляля, много лет спустя, отыскав и у г а д а в эту лиственницу, и эти яблони, и храм…
Случались в жизни Ляли, конечно, разные - закономерные и не очень, события, географически неизбежно проступавшие на карте столицы, переулки, как-то: Институтский, Больничный, иной раз – Денежный, и того больше – Милицейский, и – о боже! – Зачатьевский, и даже – Ангелов… Но самые важные вехи в человеческой судьбе, без всякого сомнения, - это Истории Больших Чувств, и мы всегда будем встречаться с героями этих историй именно там – в переулках имени Любви…
Он был самим воплощением, самим дыханием жизни – яркий, подвижный, открытый. В то время уже смолкли певучие шаги капели; стремительные, будто задающие скорость всему, что видят внизу, облака замедлили свой бег; шальной, порывистый ветер исчез где-то в тупичках, среди островков последнего снега. Город подернулся сонной дымкой неги в предчувствии неизбежно душного лета. И тут возник он, свежий и лихой, заключил Лялю в свои самоуверенные объятья, и ее закружил легкомысленный вихрь вишнево-яблоневого цвета, летящих в небе глупых воздушных шаров, бесконечных и беспечных встреч с его многочисленными знакомыми. Детское прозвище радостно подхватил именно он, ее Колька - длинные пряди русых волос, неотразимая улыбка, зеленые, с желтизной, глаза опытного волка… Ее кукольная миниатюрность забавляла и трогала его: крошечные острые каблучки, вечно запрокинутая голова, будто для поцелуя – очень высокий Колька приподнимал ее, словно ребенка, и, в шутку нарочито звонко чмокнув, бережно ставил на плывущую, уходящую из-под ног землю…
Над ее набирающей обороты карьерой он только посмеивался. «Какие крыши, Лялька? Какие трехметровые потолки?!» - усмехался желтоглазый молодой волк, и она таяла в жилистых, с бурлящими венами, руках. Бесшабашно детская его натура категорически не желала усваивать какие-то нюансы и оттенки, но Ляле было весело и тепло, она физически ощущала, что становилась рядом с ним легкой и воздушно-беззаботной…
Время куда-то летело, без сомнений увлекая за собой и Лялю – защита, заказы, заказы, заказы - только вперед, не давая ни на минуту оглянуться, посмотреть туда, где остались насмешливый зеленоглазый юноша и хрупкая, очень работоспособная, вероятно, талантливая девушка-миниатюра, чьи пальцы каждый раз имели новый оттенок, и пахли по-разному, в зависимости от того, в какой технике выполнялся эскиз – в любимый Камергерский. Этот переулок – маленький пешеходный рай Москвы, более выдержанный, более верный самому себе, нежели пресловутая улица Арбат. Воздух здесь всегда прослаивался мхатовским духом, и фонари ар-нуво безотрывно смотрели на театральные манекены, будто парящие на уровне третьего этажа. Множество разноцветных голубей, казалось, мигрировало с Сан-Марко в поисках не лучшей хлебной доли, но не виданных ранее зрелищ. На летних верандах периодически меняющих друг друга кафе (Король Zen умер, да здравствует еще кто-нибудь! Быть может, Русалочка?) всегда располагалась группа фриковатых денди, неизменно заказывающих кофе с кислинкой – сухой запах злаков с отчетливыми нотками вина и фруктов вплетался в изящный занавес, собранный из ювелирно кудрявых облаков, вьющихся на балконах растений, легких навесов и шатров…
Вазоны в античном стиле, кипарисы и розы - это был другой мир, существующий параллельно с серыми, кое-как склеенными коробками, угрюмыми закопченными проспектами, вереницами ларьков, вырастающих и на земле, и под землей. Коля вкатывал в этот мир новенький мотоцикл, крутил головой в поисках знакомых, Ляля легонько спрыгивала – звенели длинные серьги - поправляла взъерошенные волосы и долго сидела, обняв Его, наблюдала, как густеет и остывает вечер, как последние шаги солнца скрываются за поворотом.
В это же самое время Коля всегда что-то рассказывал окружавшим его друзьям, казалось, он не мог существовать вне компании, вне группы, и Ляля скоро привыкла, что наедине им поговорить почти не удавалось. Она тихо плыла по волнам, прижавшись к нему – большому, сильному, красивому зверю, - время летело, Коля по-прежнему много общался, занимался всем сразу и, в сущности, ничем, проекты Ляли выстраивались в очередь…
Она так и не сумела вспомнить, когда же именно это произошло – только очнувшись в невзрачном, на первый взгляд, каком-то загроможденном, с домами цвета охры, Николоямском переулке, с главной достопримечательностью – просторной и пестрой детской площадкой в хороводе выбеленных тополей – спросила себя: как и когда это случилось? Подернутые лихорадкой глаза, в которых вдруг пропала волчья самоуверенность и обычная по отношению к ней нежная снисходительность, но появилось что-то шакалье, будто пристыженное и недоброе; дрожащая рука, слишком поспешно подхватившая протянутые ею зеленоватые купюры - время летело, и не оставляло сомнений, не оставляло надежды: пути назад, да и вообще другого пути уже не будет… Острая и сухая тоска-предчувствие гнала Лялю по лабиринтам московских улочек, заставляла, казалось, бесконечно подниматься по ступеням и пожарным лестницам – туда, где ветер свободы уже заботливо примерял ей крылья, где звенели серебром раскаленные крыши, и город оказывался маленьким, игрушечным – хватило бы пары Колиных шагов, чтобы перемахнуть, переступить через все это и…
… Николоямской переулок выходил к реке, дети шумели на площадке – играли, а вот Коля больше не кружил ее, как маленькую, в своих руках – однажды он просто исчез из Лялиной жизни, как и гонорар за один из самых трудоемких, самых крупных и замечательных заказов…
Продолжение следует.