Улицы моего детства и сейчас точно такие же, что и много лет назад. Рабочая, Зелёная, Садовая… Те же зелёные палисадники, та же зелёная трава, тот же тополиный пух в июне, летящий со стороны заводского сквера. Правда, теперь редко, не каждую неделю даже, появляется сизо-чёрный дым над заводской «литейкой».
На этих улицах играли мы с пацанами в прятки и в песочек. Потом – в «чижика» и в лапту. В «ножички» и «пристеночек». И, конечно, в войну. Когда – в «красных» и «белых». Когда – в «наших» и «немцев». Самой почётной кличкой у пацанов была кличка «Чапай». Война, которую мы не знали, была рядом. У чьего-то отца не было половины пальцев, у чьего-то половины руки, чей-то ходил на костылях. На вокзале и в пригородных поездах безногие инвалиды на деревянных низеньких колясках, кепка с медными монетами, лежащая на культях – таким видели мы образ войны.
На этих улицах закручивались бессмысленные драки. Детские, без ущерба и, чаще всего, без злобы. Жестокие подростковые. Пьяные взрослые. Трещал штакетник на горе хозяевам. Трещали головы, окровавленные штакетником, колом из той же ограды, часто монтировкой или пряжкой солдатского ремня. Пряжка называлась у нас бляхой. Каждый пацан мечтал о такой бляхе. Завидуя товарищу, которому бляха доставалась от старшего брата. К радости матери, наконец, женившемуся, а значит, взявшемуся за ум. Не всегда, правда, надолго. Но ремень армейский переходил к младшему уже насовсем.
Особенно котировалась бляха моряцкая, с якорем вместо звезды, светлая, в отличие от солдатской. Она, начищенная, блестела ярче. Да и те, кто служил в Морфлоте, пользовались у пацанов самым большим авторитетом. Для драки бляху часто изнутри заливали свинцом, расплавленным на костре в консервной банке, чтобы оружие было весомее.
Здесь, на этих улицах приобщались к первой сигарете, к первой рюмке, к первой татуировке. Татуировок у старших видели множество. Были самые простые, вроде «Коля» на пальцах правой руки и «1945» на левой. Часто надпись крупными буквами «Не забуду мать родную». Были выколотые во всю спину церкви. Были целые картины с замысловатым сюжетом. А про наколки, изображающие Сталина и Ленина на груди, ходила такая легенда. Такие наколки делали самые отчаянные урки. Чтобы, если их приговорят к расстрелу, к «вышке», как говорили знающие пацаны, их не расстреляли. Поведут их на расстрел, а они разорвут рубаху, там – Ленин и Сталин. Никто же не будет стрелять в Ленина и Сталина. Так приговор и отменят, не расстреляют, а срок дадут. Сюжеты татуировок были и грустные и смешные. Самую смешную татуировку видел я у отца на работе. В душевой, куда пацанов с наших улиц матери посылали мыться по пятницам. Был у отца в цехе мужик, на одной ягодице был изображён шахтёр с лопатой, полной угля, на другой – паровозная топка. Когда мужик этот двигался, шахтёр бросал уголь в топку.
Отец работал токарем на большущем станке ДИП-500. «Догнать и перегнать Америку», то есть. А росту он был едва ли метр семьдесят, как говорится, вместе с кепкой. Меня всегда удивляло, как отец управляется с такой махиной. Я смотрел, как крутится огромная металлическая болванка, а отец подкручивает какие-то рычажки, колёсики и всякие непонятные мне штуки. И маслянистой змейкой сползает ему под ноги синеватая стружка.
В пятницу отец приносил домой блестящую черную спецовку. Мать с вечера заливала её керосином в большом оцинкованном корыте. А на другой день долго оттирала хозяйственным мылом, много раз меняя воду. Уходил едва ли не целый кусок. Столько масла впитывалось за неделю.
В первую и последнюю пятницу месяца отец, чаще всего, приходил не один. В эти дни выдавались на заводе аванс и получка. Тогда я ещё не понимал, почему именно в пятницу. Это много позже понял: чтобы к понедельнику «были в норме». От товарищей его также пахло смазкой, руки у многих так толком и не отмыты. Торопились побыстрее уйти с завода, сбросить усталость за стаканом и разговором. Усаживались за маленьким столиком в саду. Отец всегда говорил: « - Сынок, нарви-ка нам лучку». Он специально сажал многолетний лук на самом солнечном месте, чтобы уже ранней весной прорастал. Скрипели сургучом бутылочные пробки. Наливались «под ободок» гранёные стаканы, и начинался мужской разговор.
Вспоминали войну. Реже – лагеря. Разве что спросит кто-нибудь, не помнит ли кто такого-то по Макарьеву или по Мордовии, и по какой статье тот сидел. Отец обычно молчал. Когда он отучился на офицерских курсах, ему как раз исполнилось восемнадцать. Миномётный взвод, которым он командовал, почти полностью состоял из татар. С ними он плечо дошёл от Волги до Кёнигсберга, Иногда говорил: « - Сынок, запомни. Самый преданный друг – татарин». Совсем редко рассказывал он, как на ходу спали, совершая ночью пятидесятикилометровый марш-бросок. Спали по очереди. Товарищи не давали упасть. Вещмешок на спине, миномёты друг другу помогали нести, пока товарищ спал. Старый, молодой, офицер, рядовой, не было различий. Была общая беда, общее дело, общая мечта о доме, о мире.
Под вечерним солнцем снимали рубахи, обнажая татуировки и шрамы. Наколки у пацанов наших зелёных улиц вызывали неизменное уважение. Чем больше наколок, тем авторитетнее казался нам их обладатель. Сталин с левой стороны груди, якоря и скрещённые ножи – это было понятно. А какие-то цифры на руке щуплого, после первой рюмки всегда терявшего вставные зубы, слесаря дяди Васи – непонятны. Отсидеть большинство успело ещё до войны. Многие по пятьдесят восьмой статье. Кое-кто и после войны сидел. За драку ли, за кражу. Но дядя Вася у взрослых пользовался самым большим авторитетом, хотя наколок у него было меньше, чем у других. И это нам было непонятно.
Отец объяснил как-то, что эти татуировки сделаны в плену, из которого дядя Вася три раза бежал. Три раза его ловили. И зубы его родные остались в немецком лагере.
Проходя мимо, неизменно здоровался с компанией отцовых товарищей, живущий в конце улицы, Иван Петрович. Не знаю до сих пор, кем он работал, но с работы возвращался позднее других. Почему-то никто не отвечал ему. Как-то я спросил отца, почему Ивана Петровича никогда не бывает в их компании. Ведь он тоже и сидел, я слышал, по пятьдесят восьмой, и в плену был, как дядя Вася. Отец ответил не сразу. « - Верно, сынок… По пятьдесят восьмой… А видел ты, сынок, что зубы у него тоже вставные?.. В плену-то он не долго был. Сразу же в полицаи подался. А сидел после войны уже. И зубы ему не в плену выбили. На зоне. И вовсе не охранники. Зэки».
Так узнал я, пацан с тенистой улицы, какая разная она, оказывается, пятьдесят восьмая статья.