В одном городе (так начинается моя сказка) жил большой старый человек. Он был учтив, умен и грустен. И никто не знал, что это — бывший Маленький Принц.
На окне его комнаты росли кактусы, он считался их знатоком. Но смотрел на них с грустью и поливал только из учтивости и ответственности.
Среди них стояла засохшая колючка, в которой только он мог угадать свой цветок, свою Розу. Она, пожалуй, давно бы рассыпалась от старости, но из упрямства продолжала держаться и гордо делать вид, что все в порядке.
— Ах, эти смешные, никому не нужные старики! — Не так ли?
Но Старенький Принц и не думал об этом. Пусть думают всякие глупости те, кому это доставляет удовольствие. Старенький Принц знал Тайну...
Всего одну и совсем небольшую. Но, чтобы понять ее, надо было облететь весь мир, потерять и обрести много друзей и узнать Любовь.
Эта Тайна... Он знал, что птицы не умеют летать, а люди — видеть. Птицы не летают, а — катаются, распластав бессильные тельца, с невидимых человеческому глазу воздушных гор. И карабкаются, втыкая перышки, снова вверх.
А люди видят только то, что хотят. А хотят они так мало, так примитивно мало, что бесполезно и пытаться показать им больше. Они закрывают вовсе тогда глаза — от страха и говорят: "Этого не может быть, потому что... этого не может быть никогда".
Маленький Принц состарился и замолчал, пытаясь рассказать людям свою маленькую Тайну.
— Ах, какая чушь! — скажет трезвый мой читатель — и сразу разрушит сказку...
Трезвый мой читатель, за окном моей комнаты появилась тройная радуга, как бы в поддержку моей обиженной сказке.
— Ну какая Радуга!.. Уйду-ка я от тебя — к стихам. Прости, дружок.
За окном гаснет теплый свет и зажигается холодный. Мне на руки опускаются прохладные и вязкие перья воздушной подушки. Связывают, опутывают руки. Не дают писать. Зовут съехать вниз, вслед за птицами.
Я же раньше каталась по лунной дорожке! И это совсем не страшно. Отчего не покататься?.. Но жаль прерывать музыку разговора с тобой.
И жаль не подчиниться этой вязкости...
Тени тянут.
Тонет тон.
И томленье затухающего тленья
Отменяет тяжесть.
Тяжек стон.
А полет — от тонкого оттенка.
Когда это из тебя струится — не понимаешь почему? И главное — не понимать! Пусть струится. Устанешь — упадешь. Тогда — стон. И — понятие. А пока — Творчество.
Милый. Тебе почему-то противоестественно мало это слово. Как дет¬ские штанишки. (Как же тебя назвать?) Оно — как скороспелка, суррогат истины — и даже не истины, а всего лишь условия, при котором истина возможна. Я думаю, что музыка принесет это Слово. Не спеши.
Все еще очень мычит.
И молит — молчать.
Мало — "Милый".
Хочу писать стихи, а пишу — тебе письмо. Странно. Хочу писать стихи...
— Ну, пиши же!
А мгновения остановить не трудно.
Отобрать из них прекрасные — не трудно.
И потом писать о них, жить ими — нет, не трудно!
Не придумать, а — прожить их — чудно!
На ярком-ярком оранжевом закате — дождь. Яркое солнце — по горизонту, а в середине — дождь. Над лесом — сразу мгла, туман. А вблизи — блеск оранжевых продольных красок и серебряных вертикальных.
А ты когда-нибудь видел малиновую радугу? Это даже не радуга, а малиновая дуга сквозь серо-розовое облако.
Сегодня мне природа показывает маленькие красивые фокусы. Спасибо.
Только я произнесла «спасибо», как радуга стала исчезать. Жаль.
Стрижи свистят прямо в окно. О чем?
Фиолетового облака не бывает. Оно фиолетовое, как лекарство. (Почему лекарство? А!.. Марганцовка!)
Кто-то сказал, что "не страшно говорить и думать, страшно только писать — безвозвратно отдаешь".
— Но рукописи не горят, — возражаю я.
— Горят. И даже жгутся. Это опять-таки глупые и слепые человечьи глаза этого не видят. — Рукописи горят, когда их читают, а не когда жгут спичками.
— И люди безвозвратно узнают друг друга...
— Не узнавай меня. Не узнавай себя в моих глазах, в моей душе. Не расплещи. Молчи.
— Молчу.
— Я ухожу.
— Не надо!
— Не надо?
— Я храню.
— Это ты?..
- Нет! Ты опять не узнал, кто же я.