Эссе о русской культуре
40. ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ ТАЛАНТ РОССИИ
(Валентин Распутин)
15 марта 2007 года большому русскому писателю Валентину Григорьевичу Распутину исполнилось 70 лет. А казалось, совсем недавно были те самые шестедесятые, когда имя писателя ярко взметнулось над попавшей в небольшую оттепель тоталитарной страной. Солженицын, Окуджава, Вознесенский, Евтушенко, Аксенов, Шукшин. Перед этими самобытными литераторами, вроде бы, должно было всё померкнуть. Но нет. Фейерверк из произведений Распутина сам по себе был ослепляющим и оглушительным. “Деньги для Марии”, “Последний срок”, а чуть позднее – “Живи и помни” и “Прощание с Матёрой”. Повести эти поднимали необычные, почти не знакомые читателю пласты русской жизни, а вот что их связывало, так это, пожалуй, – пронзительная боль за простого человека, так сильно не звучавшая, пожалуй, со времен Гоголя и Достоевского.
Уже сама стилистика стремительно восходящего писателя-классика (а что это классик, вряд ли у кого было сомнение), своей свежестью, высоким умением использовать и диалектные и обычные, общепринятые слова, какая-то необычно ощутимая теплота, идущая от книжных строк – требует самого лестного эпитета: “пронзительная”. Вот смотрите, как Распутин начинает повесть “Прощание с Матерой”, как дает общий настрой, как берет за сердце читателя и как тонко приобщает к будущей теме повествования:
“И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденно открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь.
Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по рельке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, проливались первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это было много раз, и много раз Матёра была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня.
Вот и теперь посадили огороды – да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба – да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам.
Та Матёра и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, всё пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода.
Всё на месте, да не всё так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах и растворились ворота во дворы – их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски – поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним.
Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матёре только старики и старухи, они смотрели за огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения.
По вечерам они сходились вместе, негромко разговаривали – и всё об одном, о том, что будет, часто и тяжко вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за Ангару, где строился большой новый посёлок. Слухи оттуда доходили разные...”
Да, пронзительна стилистика распутинской “Матёры” (как впрочем, и всех других его вещей). И уже только одним этим она бы принесла писателю немалую славу. Но в том-то всё и дело, что к стилистике этой густо примешивается пронзительность, душещипательность самой идеи произведения. Ведь не о затоплении деревушки на Ангаре по случаю строительства гигантской плотины электростанции идет речь; не о прощании с Матёрой – островом и дворами на острове; не об изгнании прежних жите-лей вековечного острова с насиженных, родных мест. Не об этом же здесь речь, в “Прощании с Матёрой”! Писатель, а вместе с ним и читатели прощаются с прежними, отцовскими и дедовскими традициями, с привычной российской жизнью, которую топит своими умертвляющими грязными водами тоталитарный режим, которому живое не только не свойственно, но враждебно, противопоказано.
И особенно чуждо и невыносимо этому красному режиму то веками процветавшее и укоренявшееся в русских людях, что помогало выстоять и выжить в любых сверхтяжелых трудностях, – это искренняя вера, бытие по заповедям Божиим, совестливое житие на временной, грешной земле. Прочитаем вот эти важные для понимая общего настроя повести строчки:
“Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой – она была положе и ровней – и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.
Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и крест сбили...
Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего места на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нет и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не жить, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матёру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, всё равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там селились люди...”
Вот именно! – и места не показать. Так, наверно, хотелось устроителям “земного советского рая”. С этою своею оголтелою верой переделывали они православную жизнь Руси. И от этого безумия и насилия, от этой схожести запустения Матёры с опустошенностью сотен современных наших сел и деревень – именно от всего этого и ощущение пронзительности, душещипательности и по истине реальной боли за судьбу сегодняшней России.
Впрочем, нестерпимая боль за Россию – во всех повестях и рассказах Валентина Распутина. Она ему свойственна не только как талантливому писатель, но и как честному православному человеку. О вере своей он не раз говорил и в своих публицистических статьях. Но ведь ей, вере, не нужны словесные подкрепления. Ее видишь и в “Прощании с Матёрой”, и в “Деньгах для Марии”, и в “Последнем сроке”, и в “Живи и помни”, и в “Пожаре”, и в “Дочери Ивана, матери Ивана” (последней его повести о современных предпринимателях-челноках, в общем-то, деревенских людях, пытающихся приспособиться к нынешнему “грязному капитализму”).
Вера писателя в Бога сквозит из его отношения к каждому из героев, а отношение это – искреннее, доброжелательное, с большим пониманием и слабостей человеческих, и низких падений. Даже изображая героя явно отрицательного, к которому, вроде бы не должно быть никакой приязни, Распутин так всё-таки пишет о нем, словно молится за него, оставляет за человеком право побороть свои грехи и придти к Богу на покаяние.
И что самое интересное – пронзительность показа нашей непростой действительности не вызывает душевного упадка; где-то за строчками, как ночные летние светлячки, вспыхивает надежда на то, что затопленная Матёра всплывет из под толщи мутной воды. Распутин видит приметы этого всплытия и возрождения. Скажем, повесть “Деньги для Марии” заканчивается сим-волической фразой: “молись, Мария!” То есть спасние героини и в прямом и в переносном смысле зависит от нее самой – от ее искреннего моления, раскаяния, сближения с Творцом.
А посмотрите, как Валентин Распутин виртуозно дает понять читателю, что никакие переселения, затопления и осквернения быта России, – земли отцов и матерей наших, дедов и прадедов до конца и небытия не уничтожат. Церковь уже много лет была закрыта на острове, а старухи по утрам всё слали ей поклоны. Вера в людях неистребима. А потому России Православной и жить, и бывать, и мощи благодатной набираться.