Быть может, в интуитивном поиске теплоты - как природной, так и человеческой, - я вспоминаю то майское утро в этот предзимний долгий вечер.
Я уже немолода, все так же одинока и, по-моему, счастлива: немыслимым, выстраданным, очень прочным счастьем, которое уже не изменит мне ни в какой беде.
Помню, как мы шли по городским майским улицам, как были беспечны и, наверное, счастливы, но другой разновидностью счастья, - тем, которое дается почти без труда в юности.
Любила ли я его? Будучи идеалисткой, я считала, что нет. Но потребность в нем почти ежечасная, денная и нощная, то, как я воспринимала окружающий мир, находясь рядом с ним, как сливалась с этим миром, какая гармония, какой покой царили тогда в моей душе, какую уверенность я обретала в его присутствии - одних лишь этих признаков достаточно, чтобы сказать: да, я любила его, своего спутника тех дней, тех лет, которые я с удовольствием вспоминаю всю жизнь.
Подобное больше не повторилось никогда. А было ведь все просто, будто обыденно, будто так и должно быть...
А может, мне просто не повезло и то естественное для человека ощущение полноты жизни посетило меня лишь однажды и в общем так ненадолго?
Было, да вскоре прошло.
Удивительно емкое слово б ы л о, сколько в нем всего пережитого- потерь, тревог, эмоций!
Все проходит. И становится уже неопасным, с воспоминаниями можно обращаться смело, в них нет ничего неожиданного; то, что заставляло трепетать, что будоражило и лишало сна и покоя- все в прошлом.
Мне подчас смешно мое чувство страха, напряжения перед людьми, что было свойственно мне когда-то.
Я научилась не обращать внимания на большинство людей в большинстве ситуаций, почти перестала смотреть на себя со стороны, болезненно-зорко контролируя каждый свой шаг, подолгу досадуя затем на мелкие оплошности.
Да, я была серьезна, быть может, чересчур, мое отношение к людям было преувеличенным, в каждом человеке я видела исполина, - до поры до времени, конечно, пока он сам не развенчивал этот образ.
И так продолжалось очень долго, люди разоблачали себя один за другим, почти каждый, кого мне приходилось узнавать, но в последующих, еще незнакомых, я видела тех же гигантов, наделенных чем-то - не в пример мне самой- высоким, неведомым, окутанных тайной, которую мне предстояло разгадать.
Тайного становилось все меньше по мере того, как я узнавала людей, я уже не столь трепетно подходила к ним и все меньше встречала в них неожиданного.
Неожиданными скорее стали являться качества благородства, бескорыстной преданности и доброты.
Был май. Помню, как на углу двух улиц мой друг, заметив мой восхищенный взгляд, направился туда, куда он был устремлен, - к продавщице весенних цветов, точнее, веточек, кажется, вереска едва ли не метровой длины, сплошь покрытых махровым розовым цветом.
Я несла их, умиляясь очаровательной простотой: простые цветы для меня всегда как-то трогательней, ближе, от них веет простором, волей, чем-то диким.
Так мы шли... Как надежен был мой спутник (где-то он сейчас?), какое чувство полноты жизни был способен он в меня вселить, как я была в те времена спокойна, со всеми обходительна, как мягко весела... И это я то считала себя не влюбленной? Да, я не теряла головы, была благоразумна и, если надо, могла быть даже требовательной к нему, но ведь это счастье - быть т а к влюбленной.
Разве не лучше эта любовь любви поистине безумной, не дающей покоя, какую я испытала впоследствии и что сделало меня в конце концов несчастной и опустошенной на долгие годы. Любовь без согласия головы, а лишь по велению сердца никогда не принесет прочного счастья. Это вечное волнение - да, оно многообразней, пленительней, но в нем больше обмана, больше иллюзий, а обман всегда раскроется, иллюзия развеется, мираж исчезнет и не всегда легко пережить обнаружившуюся затем реальность.
Такую любовь я испытала уже потом, и что же? Я будто много лет блуждала в тумане, не находя выхода, устав и отчаявшись, будто продав свою душу дьяволу, я не принадлежала себе, а ему - другому, чужому, кому-то, кто распорядился мною на свой вкус.
Очнувшись, вырвавшись из этих любящих лап, я увидела только следы ушедшей молодости, ощутила полное мертвое одиночество, горечь невозвратности и потери, такой огромной потери, что мне потребовалось все мое мужество, все силы, чтобы ее пережить.
Да, были, были мгновения, когда казалось- за это можно и умереть!
Пожалуй, умереть - да, но не жить. После этого сладкого дурмана, мук, выпив друг друга до дна, опустошив душу - дайте мне прожить жизнь заново, захочу ли я этого? Нет! Я знаю точно - нет! Я пошла бы по другим улицам в тот снежный вечер, когда кончились все праздники - и Новый год, и Рождество Христово, и Крещение - любимое время в году, когда замирает душа в ожидании чего-то колдовского, таинственного, какого-то чуда всепрощения и любви.
А тогда была весна, начало лета, разгар лета, мы выезжали вдвоем только за город, отыскивали всегда новые чудные уголки то в лесу, то у озера, и как хорошо мне было с ним около этих живых, безлюдных мест, где и мы становились будто всего лишь частью этой природы.
Как ловко, поразительно точно угадывал он, что мне было нужно, да и сами манеры его: неторопливость, основательность во всем уравновешивали мою чрезмерную эмоциональность.
Он был совсем непохожим на меня, он будто рос из самой земли, настолько прост, крепок он был, я же всегда волновалась, беспокойство вечно влекло меня куда-то. Но с ним мне было ох как хорошо!
Я как вьющееся растение, что без конца куда-то тянется, обвилась вокруг него, найдя наконец свою опору, но и в остальном я оказалась не в состоянии противиться своей природе, по-прежнему меня влекло что-то еще непознанное, миры, люди, среди которых нет-нет да и виделись еще исполины, все неведомое смутно манило меня, миражи...
Так и не смог он меня удержать, да он и не удерживал, впрочем; когда времени прошло уже достаточно много, а я по сути не изменилась, держась за него, пользуясь его устойчивостью, я лишь увереннее устремлялась ввысь, - он отказался от меня!
Это было большим потрясением, шоком, обернулось болезнью, я рухнула вниз, потеряв свой ствол, свою опору.
Да, жутковато мне было тогда, я не обвиняла его в жестокости, нет, но я недоумевала: почему? Ведь он так меня любил, любил еще вчера, и он видел, что я всё больше ценю его поддержку, всё лучше к нему отношусь, наконец - жить без него не могу, он это знал.
И отказался от меня.
Моя вина в том была велика. Моя вина была...
Прошли годы, они не были легки. Свежесть моей первой молодости стала понемногу тускнеть, теряя краски, а я искала нечто подобное тому, что было, но ничего подобного не находила, не встречала того, кто снова смог бы стать моей опорой, моим другом.
Однажды зимним вечером, когда кончились все праздники, на одной из заснеженных улиц я встретила того, кто лишил меня иллюзий уже навсегда.
Он был намного старше меня, я была наивна, он циничен. Но судьба связала нас, а годы сблизили; так иногда бывает суждено двум деревьям расти на слишком близком расстоянии, сперва - это ничему не угрожающее соседство, но потом они врастают друг в друга, калечат друг друга, становятся одним - чаще всего уродливым- целым, и невольно сожмется сердце, глядя на такой роковой союз.
Моя наивность осыпалась, как сыпятся листья в морозное осеннее утро.
За уроки житейской мудрости я заплатила дорого; он так не считал, но платила я - мне и виднее.
Лет прошло много, сердечные бури утихли, мы давно расстались.
Это был последний исполин...
А как хочется подчас вернуться в свой мираж, какое блаженство - жить в плену иллюзий, но это привилегия молодости.
Это когда-нибудь в другой раз, в другой жизни, может быть, повторится.
А в этой есть еще воспоминания... Сожаления... О том юноше, по уши влюбленном в меня. Будто вчера все это было: и нарождающийся день вечно юной весны, мягкий солнечный свет, цветы в моих руках...
Мы пошли дальше по тихим улицам, идти было легко-легко, но молодость часто ленива и вскоре мы остановились, чтобы подождать такси.
Я смотрела на моего друга сквозь розовый цвет и улыбалась его практическим рассуждениям,- в тот раз относительно предстоящего завтрака.
-А для тебя еда на первом месте, правда ведь?- подначивала я.
-Ты что, на первом! Нет, на третьем...
Я хохотала, меня забавляла его серьезность, за которой в уголках губ и глубине глаз я видела искорки смеха. Смеха и любви.
И не знаю, что больше нас объединяло.
Подъехало и остановилось такси. Водитель часто возвращался к нам взглядом, тем особым, каким часто зрелость смотрит на молодость, как будто узнавая, будто вспоминая, где же он видел нас раньше - с четверть века назад...
Смотрел и снисходительно, и терпеливо, и как-то даже ласково.
Мне нравилось ездить в такси с моим другом, тесно сидеть, соприкасаясь коленями, говорить о всякой ерунде.
-Ну? А на втором?
-Деньги.
Сказал твердо! Он и знал твердо, что мужчина - не мужчина, если у него нет достаточно средств.
А с каким удовольствием он их тратил, в основном, конечно же, на меня.
У него была восхитительная манера широко, по-русски, бросать деньги на прихоти, которые сам же и придумывал для меня, иногда для друзей или вовсе незнакомых, доходя в своей расточительности почти до безрассудства; как это соединялось в нем одном - ведь он зарабатывал эти деньги сам: практичен, трудолюбив, рассудочен - и так вдруг безрассуден!
Это очаровывало меня.
- А на первом что же?
Он возмутился:
- Ты хочешь знать слишком много!- сказал, и покосился куда-то в сторону, только улыбка слегка осветила его лицо.
А я смеялась, допытывалась, высказывала всё неверные предположения, но он так и не сказал того, чего мне "знать не положено".
...Что говорил так часто, говорил с затаенной мольбой, с восторгом, с нежностью, с грустью.