Первая
Шли эскадры туч по небу. Шли, пророча плесень хлебу. Брел у речушки вечной дедушка, думал
о непрожитом вовне. Жизнь была как лавка книжная, лавка не объятая вполне.
Чудеса случались, их немало, но гнетет фамильная печаль. Так отцы у речки той и прадеды,
обращали взоры в полок даль. Вдруг глаза его очистились. Впереди качнув бедром, дама пьяная
ветра свежестью рок внесла в тропы излом. Бредет, ладонями похлопывая бедра, фемина?
Нет! Но казуар. Ему Гиен бросает хлебушек. Но тщетно, птицу поглотит стремнина. Ведь шла она
на водопой… печаль растаяла как нега, вплывает в сон юнец седой.
Читаемый вами манускрипт является вольной экзегезой посмертных снов незаслуженно
забытого литератора, вдохновенного творца лингвистических фемин, основателя кафедры
абсурдологии в Йельсе, и наконец, просто Человека, Гиена Пигмалионовича Адамовича.
Вторая
По слякотной набережной Черной реки брели двое. Печальные в учености мужи.
Поодаль от них сидела на скамейке туманная дева и что – то писала в раскрытый книгирь.
Младший, Йен Чой, увидя ее, сделал знак дланью и тихо сказал учителю дзен:
- Еще не способна женщина к азбуке: женщины все еще дети и камни. Или в лучшем случае
вишни.
Ответом была тишина. Только речка от солнца краснела. Только дети играли с камнями.
Только вишни от капель искрились.
Вдруг дева разлила чернила, резко захлопнула книгу… и опустился туман.
Третья
Видишь, двое бредут по изменчивой улочке? И третий за ними. Нет, не преследует
быстрым ли шагом иль бегом, не праздно стоит под луною - белым корабликом,
движется силою пневмы второго. Который только гостит барочной мыслишкой у первого.
Ветвистые пассажи, несущие разверстые зевы аркад, душистые мистические павильончики,
обтекаемые песчаной мостовой и тихо зеленеющий, исписанный голубиным
пометом, памятник третьему, видишь? Загадка! Ответь, кто из этих троих был из плоти? Кто
призрак? Или все только фикция мысли? Кто воздвиг эту улочку? Спи!
Четвертая
Пронзительно прокричал петух. Странно. На часах полдень.
- Так- так- так, полное имя по паспорту.
- Гильгамеш Васильевич Ростовский.
- Да ну!
- Знаю, знаю. Сам если б от кого услышал – не поверил бы.
Такой случай: отец мой двинулся на ориенталистике, мать обратил и меня… в общем… -
Начал, было, Ростовский, но, оглядевшись, вспомнил о трагичности момента,
и виновато проглотил остроту.
Два часа тому назад Ростовский скрупулезно вышагивал по проселочной дороге
в направлении ближайшего населенного пункта. Случайный путник неминуемо
обратил бы на него внимание: опрятный макинтош, лайковые перчатки и шляпа!
Здесь, в средней полосе России подобный господин в лучшем случае - американский
шпион, а в худшем и сказать стыдно…
На заре мужчина неопределенного возраста быстрым шагом вышел из березовой рощицы.
Слюдяной взгляд. В левой руке – боевое копье, стальное. На единственной деревенской
улочке ни души. Тишина. В оставленном у забора тракторе забыли заглушить мотор.
Пронзительно прокричал петух. Странно. На часах десять.
- А копье - то у вас откуда? Разрешение на него имеется?
- Копье, как видите, настоящее. Но де- юре является реквизитом в театре, где я,
собственно, перманентно занят.
Разночинный люд, собравшийся в участковом пункте, сдержанно недоумевал.
-И вы, конечно же, с удовольствием объясните, зачем в такой ранний час
и в таком неподобающем для этого месте, имели при себе этот замечательный…
реквизит.
-Раз вы так любезно спрашиваете, попытаюсь.
Лица собравшихся на допросе селян заметно просветлели. Вообще - то по уставу
находиться здесь они не имели права, но, учитывая особые обстоятельства…
-Начну с того, что я являюсь работником сцены в театре - антрепризе имени Николая
Робертовича Эрдмана, и поскольку театр наш весьма мал, выполняю разные сторонние
поручения.
-Театр, как я понимаю, располагается в Рязани?
- И, да и нет. Видите ли – это антреприза и стационарно мы нигде не располагаемся…
Играем, где придется, но преимущественно да, в Рязани.
-Понятно. Но все-таки, Рязань в пятнадцати километрах к юго-западу, а вы в сельской местности,
в сценическом, если я вас правильно понимаю, костюме, да к тому же вот с этим…
Еще какой - то час назад пребывавшие во власти эсхиловского наваждения, бедолаги
ныне готовы были разразиться аплодисментом, но лишь единицы сдержанно улыбались.
Пронзительно прокричал петух. Странно. На часах восемь.
-Дело здесь заключается в том, что старый реквизит был утерян, и мне, как человеку
выполняющему сторонние поручения, было велено…
-Извините, что прерываю, кем велено?
-Нашим антрепренером, Константином Энгером.
-Хорошо. Продолжайте.
-Попытаюсь объяснить, хотя сразу оговорюсь, задача эта из архисложных…
-Вы уж попытайтесь, пожалуйста.
-Когда – нибудь слышали о театре Арто?
- Арто – Барто.
- Вы почти угадали, только наш Арто был французом. И в некоторой степени создал Театр,
принципы которого, мы сейчас активно эксплуатируем.
-Что за принципы?
-Принципы суггестивной жестокости. Мы именуем их проще – суггестивная травестия…
-Куда уж проще! Проще только китайская грамота… Продолжайте.
-В России существует целый класс буржуазии, говорю я вам по секрету, целый класс
особо жадный до развлечений. Грубо говоря, никакой театр им и на хрен не сдался…
Но есть одно решающее «но». Наш Театр – особенный. Так как класс этот – правящий,
то в принципе удивить их, чем- либо почти нереально. Для того что бы создать прецедент,
мало соединить Танатос с Эросом. Нет! Мало возвести эти начала в степень постмодерна.
Нет!
-Для работника сцены вы неплохо осведомлены.
-Сегодня я при сцене, а завтра сам стану сценой.
-Продолжайте.
-Так вот, в соседней деревеньке, Кедровке, живет мастер - жестянщик Василий Энкидуев.
-Как же, как же, наслышан.
-Замечательно. Помимо основной профессии Василий в свободное время работает в кузнице.
Работает он по большей части для себя, скажем в целях поддержания потенции духа…
-Ну и…
-Василий изготовил требуемый нами реквизит. Я приехал. Машина встала. Позвонил.
Договорились на восемь. Машина приедет в Березово, так как дороги к Кедровке водитель
не знает.
-Постойте, так ведь трасса у нас всего одна…
Пронзительно прокричал петух. Вовремя! На часах шесть.
По грунтовой дороге ветер гнал опавшие листья, липнущие к понурым мордам спящих коров.
Опьяненная мистериальным светом, ночь построила новый подзвездный мир. Так наступило
новое похмельное утро.
В участковый пункт вошла худенькая девочка, на вид лет шести от роду. Готовая разреветься
в любой момент, она кротко произнесла:
-Папа сказал, Ваня умер.
Ваня умер ровно в шесть. Умер от потери крови. Роковая случайность. Давно ослепшего
Картера хотели пристрелить в тот же день, под вечер. Беспокойный ребенок подошел
к конуре старого друга, ветер дул с севера… Картер пережил Ваню на десять минут.
Был убит проходящим у изгороди незнакомцем. Vulnus punctum, шея.
-Как общие впечатления, вы остались довольны? – голос Зинаиды Николаевны ласково тек
из стен, служащих декорацией очищения.
Михаил Дмитриевич попытался ответить, но не смог. Раздраженно махнув рукой,
пошатываясь, стоял он на персидском кафеле, увязая в беспорядочной мозаике отсутствующим
взором.
Пятая
Вот ведь развелось шутников разных! Спуску от них нет.
Вчера, говорят, при весьма странных обстоятельствах, в доме номер пятьдесят девять,
что на набережной реки Фонтанка, случилась гомерическая история. Некий небезызвестный
творческий господин, услаждая себя чашкой свежесваренного соленого кофе, проглотил
безымянное глазное яблоко.
И я, как человек, знающий о джазе не понаслышке, путано возразил ему за час до первой
временной точки, когда пробили часы, судорожно преставлялась ночь, Гельев читал у окна,
а в комнату постучали.
-И все- таки, Анатолий Сергеевич, в этом вы не правы.
-Ну почему – же, Василий Павлович, ведь вы сами только что говорили… -
Голос Воронова звучал как всегда, до крайности иронично.
- Да, Толя говорил, но прошу тебя, давай на минутку отвлечемся. Я прочту тебе кое - что
из свеженаписанного. Но учти, это только наброски и не суди строго.
Фронтов встал в позу, держа в левой руке исписанный лист бумаги, правую подняв в
приветствии. Мигом войдя в поэтический раж, он изрек:
-Выживший из ума театральный актер Луначарский на закате жизни писал в мемуарах:
«Я как пустой сосуд. И только РОЛИ способны меня наполнять. Они дают мне НАСТОЯЩУЮ
жизнь, отнимая мнимую, повседневную. Бытие же вне сцены мне незнакомо, неведомо
и патологически НЕПРИЯТНО. Меня попросту нет ТАМ. Висит себе потертый шерстяной костюмчик
в уединенном шкафчике и терпеливо ждет, когда его выбросит на помойку ВРЕМЯ. У меня нет
никаких привязанностей, нет увлечений, НИЧТО меня не влечет! Вы думаете, я из плоти?
Ошибаетесь. Я драгоценный лед, каскадом тающий в лучах божественных софитов! Я труп,
творящий трансгрессивный АКТ! Аплодисменты, трусики и тухнет свет. И так из раза в раз…»
-Вася, извини, что прерываю… Чьи это трусики так кокетливо висят вот на том красненьком чипе?
-А, это Машкины… та еще ****енка.
- Не ****ь, но грация, гетера! – и Воронов залился конвульсивным смехом.
-Да будет вам, Анатолий. Кончайте юродствовать! Лучше поделитесь компетентным мнением.
-Ну, раз вы просите... начну с того, что данный опус напомнил мне о наивной философии…
Вандерлесса. Простите, у вас такая очаровательно - сырая сила! Просто до костей пробирает…
Но в целом, немного выспренно, чуть - чуть напыщенно и что – то явственно напоминает… -
Мартовская улыбка, мягко растекшаяся по лицу Воронова, была неподражаема.
-Ничего другого я от Вас и не ожидал услышать… Ну, а тебе- то как, Володя, в ухо чего перепало?
Не отрываясь от чтения, Гельев сухо заметил:
-Дорогой, Василий Павлович, ну как же вам не стыдно? Так уклоняться от выбранной вами
идеологической парадигмы…
-Какая в жопу парадигма!? Володя, ты чего!?
-Вполне заурядная. У вас намечается ситуация полураспада. Не далее как вчерашним утром,
за завтраком, при помощи ножа и вилки вы, причмокивая, съели любимую шляпу. И как говорил
известный вам Артур Тэйтум: «Если бы однажды я получил способность ясно видеть, но при
этом потерял мизинец, в тот же день я бы спустил курок».
-Володя, ты, патентованный мудак. Спи дальше!
Долгое время молчавший Воронов, потягивая через трубочку пропионовый альдегид, считал
фовииновые звездочки, загорающиеся и тухнущие на гладкой поверхности исполинского земного
шара, лежащего на треноге в центре декадентской залы. Задорно хмурясь и кисло улыбаясь, он
ласково промурлыкал:
-Дорогие друзья, слушая вас, я вдохновляюсь пьесой для даксофона и пилы… еще немного
и волна необузданного счастья унесет меня в бушующий океан межпланетного оргазма!
-Как я понимаю, Анатолий Сергеевич готовы вернуться в неоконченный спор…
-Полностью готовы терзать вас и вестись как последний гад.
-Так значит, Анатоль, исходя из ваших рассуждений, Чарли Паркер может войти в Эту дверь
в любой момент времени…
-Нет. Не в любой. Но именно в тот, когда мы с вами в мае этого года будем бражничать в теле
этого кабинета, умозрительно погружаясь в естество Чарли. При этом для процентного
увеличения вероятности прилета Птицы, мысленно или посредством перекрестного дискурса, мы
должны сфокусировать созидающую силу нашего разума на всех известных нам аспектах
бытия Чарльза Кристофера Паркера - младшего.
-Значит, поднять из царства небытия определенную биологическую сущность представляется
вам делом возможным?
- Здесь нам придется сделать небольшое лирическое отступление… вот, вы предположим,
можете умозрительно представить свою наложницу, Марию. Точно так же, как это может
сделать она в отношении вас. При этом, скажем, что вы будете находиться в некотором отдалении
друг от друга. Тогда каждый из вас будет творить образ другого из некоего надчеловеческого
небытия, пользуясь при работе обрывочными воспоминаниями, производящими неточные
лекала.
-Хорошо, знаю я все сбивки Кенни Кларка, знаю каждую пору на его лице, знаю всех тех
с кем ему довелось играть, я даже знаю о его сексуальной жизни, но я не знаю Кеннета
Кларка.
-А вы слышали о магических свойствах перцепции в левом крайнем участочке коры головного
мозга?
-Анатолий, ну что за бред!
-«Самый настоящий бред»! – говорили кусающие себя за логический хвост ученые –
нейрофизиологи. Но я скажу вам, что в очень узких кругах наиболее прогрессивно мыслящих
прикладных симбиологов сейчас разрабатывается концепция, способная в корне
поменять представление об истории развития человечества.
- Аид! Как удивительно мы низко пали!
-И говоря об этом, вы абсолютно правы! Знаете, что выяснили немецкие нейрофизиологи
времен Рейха? В процессе развития у человеческой особи произошла аблация одного из
отделов головного мозга! Теперь понимаете?
-О, боже! Пресвятая Дева…
-То, что сейчас находится в нашей черепной коробке на месте удаленного участка, есть -
просто замещающий элемент. Деградировавший по мере накопления человечеством
утилитарных знаний, и связанной с этим выработкой логической парадигмы с
движением к эрзацированной модели позитивистского величия человека разумного.
-Лулу на мосту, Бунтарь без идеала, Николас Рэй – пидор, я не пишу книг, опыт – последнее
прибежище идиота…
-Продолжая наш разговор, скажу, что сама мифологема «золотой век» не нова, отсылки к ней
мы найдем уже у древнегреческих авторов. Но в свете открытий Ганса фон Листа она
приобретает совершенно другой окрас… оценить величие предков современный человек не
в силах именно в силу отсутствия у него необходимого для этого осмысления аппарата.
-Но как же, этот век…
-Очень просто. Иногда по причине божественной благодати в ряды человечества проникают
инородные единицы. Мы склонны называть их «гениями», или «идиотами», как вам будет
угодно, так как разница здесь невелика. Это скорее дело вкуса.
-Я труп, творящий трансцендентный акт…
-Вот, вот, вы же сами писали.
-Анатолий, давайте все же вернемся на два шага назад и рассмотрим…
-И рассмотрим, как все вышесказанное мной соотносится с Чарли Паркером.
-Угу.
-Девятнадцатого ноября одна тысяча восемьсот двадцать пятого года в Таганроге, в доме генерала
Петра Папкова от горячки, приведшей к воспалению мозга, умирает Александр Первый.
Заранее, предвосхищая встречный вопрос, скажу… дело в романовской легенде, рожденной
на заре эпохи неоклассицизма. В виду вашей несомненной компетентности в данном
вопросе, предысторию я поднимать не стану…
-И правильно, незачем танцевать на патриарших косточках.
-Нет, ну как вам этот красотник, Федор Кузьмич?! Много о нем наслышаны? Вот и я тоже.
Да, только в привычном представлении об объектах существующих, наш старец никогда не
являлся чревом…
-Анатолий Сергеевич, побойтесь бога, вы впадаете в ересь!
-Это не я впал в ересь, а те, кто его создал!
-Кто такие? Подведи, напой.
- Поликлассовое множество, имеющее парадоксальное представление о скоропостижно
умершем царе, созданное по образу, и являющееся подобием, в свою очередь массовыми
усилиями коллективного разума и воли, создавшее субвидовое подобие. И подобных
примеров без малого бесконечное множество…
-Но ведь у них была аблация, если я правильно понимаю.
-Да была, но не стоит сбрасывать со счетов трансгрессивный элемент … в миг всеобщей радости
или горя люди способны на многое, даже на то, чтобы перешагнуть через свою природу.
В долгосрочной перспективе Гумилев ошибочно называл это явление пассионарностью.
-То есть, исходя из выдвинутых вами посылок, человек способен искусственно восстанавливать
отмерший отдел мозга…
-Вы движетесь в правильном направлении. Знаменитый симбиолог Вильгейм Фулман
считал, что древние боги ушли, а точнее были убиты выродившимся человечеством,
вследствие того, что человеческое сознание попросту перестало их воспринимать…
так сакральная связь была утеряна на века. Это в меньшей степени касалось культур так
называемых «примитивных» народов, где божества прожили чуть дольше…
-Значит, Гумилев в своем определении неточен, а то и попросту ошибочен…
-Да, пассионарность, значит: дальнейшая деградация.
-И каков, по-вашему, правильный путь, путь в золотой век?
-Возвращение в золотой век в принципе невозможно, по причине несклоняемости
истории. Ответ нам дает Гари Гаррисон в монументальном труде «Тропы». Гарри пишет,
что единственный путь спасения, решительный уход от позитивистской бездны лежит
на дороге движения к истокам, то есть, в пути назад. Дальнейшее разрастание множества
по средствам полиморфного прогресса – путь в небытие.
-Так значит, здравствуй, добрый Чарли Паркер! – Фронтов победно хмыкнул и потер
находящиеся в стадии начинающегося артрита руки.
В глубине коридора раздались шаги, кто- то решительным шагом шел по направлению к кабинету.
Вирт! – подумал Гельев. Тэйтум! – мыслил Воронов. Паркер! – со страхом прошептал Фронтов.
В дверь кабинета глухо постучали. А что если? Ведь тогда весь знакомый мир перевернется…
Покачивая бедрами, в комнату вплыла как две капли воды похожая на молодую Мэй Уэст, Мария
Ивановна. В ее холененьких ручках дрожал поднос с кофе.
-Доброе утро, мужчины! Кому с солью, кому с сахаром?
-Мне с солью, кровью и фасолью! – выдохнул со смехом небезызвестный господин Воронов.
Шестая
Шшш – пык - шшш - пок – шшш - пуф! – что в переводе с языка эндемических образований
земной коры означает: Так, что же случилось с Джонатаном Вандерлессом?
Справка из свободной энциклопедии:
Предупреждаем: эта информация еще не прошла проверку на подлинность.
«Урожденный Джонатан Фогивен Вандерлесс появился на свет в пригороде Сан-Франциско в
состоятельной семье потомственных юристов двадцать второго ноября одна тысяча
девятьсот девятнадцатого года.
Детство юный Джонни провел в разъездах, так как его кормилец, широко известный как «адвокат
мафии», постоянно подвергался угрозам со стороны федерального бюро; недвусмысленным
предложениям, исходящим от псевдоженщин из полиции нравов, а так же мольбам
представителей неких «посторонних лиц»……
По причине постоянной смены школ, Вандерлесс учился плохо, был неуживчив и нелюдим.
Из увлечений той поры можно выделить: разведение карботипичных кактусов, попытки
культивирования образа матери, и конечно трепетные росточки пробивающейся Идеи.
В выпускном классе за попытку изнасилования циркулем учителя геометрии был с позором
исключен из школы.
……Сумев подделать аттестат зрелости, при этом выдавая себя за интеллигентного человека,
с третьей попытки поступает в Инженерный колледж Калифорнийского университета
в Беркли. Факультативно изучает макромицетотию. Имеет успех у преподавательского
состава. В конце второго семестра первого курса по собственной инициативе покидает
стены альма-матер, с формулировкой: «Полное чувственное измождение».
…….На протяжении десяти лет бродяжничает, калейдоскопически меняя род занятий,
во всей полноте овладевает искусством неквалифицированного многостаночника. Пишет
похабные в своей претенциозности, или просто похабные, как считает ряд биографов, стихи.
Поэтический дар открывает еще во времена обучения в колледже. Свои творения записывает
дефекацированными элементами на стенах кампуса. Тогда же приходит и первый успех.
Для ранних произведений Вандерлесса характерны: темы экзистенциональной эйфории,
культивирование потребительских настроений, правомилитаристская агитация и
крайний антисемитизм Климовского толка.
……С наступлением эпохи битников получает первое литературное признание. Начинают
издаваться ранние мифопоэтические работы. Молодой Уильям Берроуз восторженно называет
его «новым американским Парацельсом». Устав от славы, пассажиром лайнера «Виктория»
отплывает на африканский континент. Путешествует по экваториальной Африке. Изучает
традиции сексуальной игры аборигенного племени нагойя. Вступает в морганистический
союз с дочерью расстриженного шамана нагойя. Счастлив в браке. Занимается работами по
ревизионистской этнографии, но вскоре разочаровывается в предмете и возвращается в США.
…..К ноябрю одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года у читающей публики зарабатывает статус
классика. Отходит от интенсивных научных штудий, изредка читает лекции в университетах
по всему миру.
Признания в академической среде не получает. Ведущими членами – корреспондентами
Национальной академии наук США объявляется флагманом лженауки. Подвергается давлению
ультра радикальных сил юга за сожительство с чернокожей. Воспитывает сыновей
шести и семи лет. У мальчиков под впечатлением несхожести возрастной и пигментационной
градации родительской группы назревает психоз. Врачи ставят неутешительный диагноз:
когнитивная шизофрения. Старший сын, Освальд, поселяется в ванной комнате. На все попытки
насильственной репатриации реагирует враждебно. Отождествляет себя с утконосом.
По ночам осуществляет набеги на холодильник. Младший сын, Генри, по причине полной
невменяемости помещается на стационарное лечение.
В довершении всех бед в августе шестьдесят шестого Вандерлесс чувствует постреливания
в области мошонки. Шестого сентября того же года врачи Нью – Йоркского полевого госпиталя
диагностируют у него рак левого яичка. В семье растет напряжение.
«Отвратительный розыгрыш или чудо?»
«Лос-Анджелес Таймс». Номер за восемнадцатое ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого
года. Выдержка из статьи на третьей странице.
«…..Семнадцатого ноября в калифорнийском городке Глен – Эллен Вандерлесс выходит на
точечно освещенную сцену местного литературного клуба. Зал взрывается аплодисментами,
кто – то курит, хипстеры пускают по кругу бутылочку мескаля. Студенческая аудитория
готова причаститься к живой легенде. Это последняя книга уходящего на покой Вандерлесса.
В этот погожий вечер он подводит итоги. Аплодисменты тихнут. Заметно нервничая, взглядом
он пробегает первую страницу «Грез»….»
Выдержка из дневника, найденного в личном архиве Джонатана Вандерлесса. Страницы
сто двадцать восьмая, сто двадцать девятая и сто тридцатая.
Воскресенье. Семнадцатое ноября.
«Проснулся в пять до полудня. Видел прескверный сон. Что – то будет…
После премьеры «Персоны» захожу в полуночный бар. Вижу, каркас помещения неестественно
дернулся…. и так замигал в дымящимся свете! Ртов сидящих за столиками фигурантов я
различить не смог. Все они зыбились и менялись. В зале стояла сотня маленьких кабинок, и я,
конечно, тщательно всматривался, чтобы их различить…. при этом, когда я перевел взгляд в
сторону прикрытых афишами окон, то увидел, что на улице… страшно.
Я, было, думал уйти…. А здесь - то все курят!… Мальборо красный. И мне тоже до того захотелось!
Мексиканцы, тараканцы, о, кукарача, о, кукарача! Мальборо – тот же рок-н-ролл, это как сперма
в тринадцать! Официант, почем пачка красных? Мне красные! Эта крыса, хмуро смерив меня
взглядом маленьких желточных бе, сквозь редкие зубы процедила: Оди-и-ин дым-м-м.
Я отпрянул в крайнем отвращении, как будто, копая могилу, наткнулся на гроб. Сбросив
дымящиеся туфли, я побежал к выходу, слыша за своей спиной глас смерти:
Дым-м-м! Один дым-м-м. Кац каркобу кацубу!
Что- то будет…
Час до полудня.
Еду в ресторан Сай Сай, что на Олив стрит. Разыграю интервью с друзьями из Фрипа.
Отличная погода для занятий серфингом. А вот и мой электорат! Красавцы, сидят у обочины
с транспарантом. На вид лет двадцать с гаком. Белые, судя по одежде из хороших семей…
Нет, вы только посмотрите, что они написали!: Подайте, кто, сколько может. Мы не нищие,
просто очень ленивые. Мы – гедонисты, а не рабы! Бакс во имя Христа на карманные
расходы! – и так на пяти языках. Куда мир катится!? А вдруг, это юные последователи
Трех чудаков? В Эл Эй может быть, все может быть….
Когда я выходил, Абойо еще спала… ну что за ржавая ленивая кошелка! Ведь, правда, она только
тратит мое ВРЕМЯ! А где любовь? – Кончилась… Тогда, в Африке я увлекся ее телом.
А сейчас? Это тело уже не то… хотя, между прочим, оно моложе моего на целых девять лет!
Девять лет и ВСЕ висит до колена! Недалек тот день, когда у нее диагностируют пролапс….
А сыновья? Эти горькие утешения старости… раньше я мог их хотя бы различать, а теперь…
Освальд отставал в развитии, Генри опережал, и в данный момент я даже не знаю, кто из них
живет в моей ванной! К черту все, к черту! Больше писать не могу, уже подъезжаем.
Три после полудня. Черти холодного ада, как я устал…
Похоже, я слегка перестарался, вряд ли Фрип напечатает это интервью. Нет, это
решительно невозможно! Пожалуй, набросаю здесь наиболее острые моменты, все - таки
как никак память… Да вот к тому же узнал от Крамера крайне дурные вести. В газетах
вроде бы еще ничего не писали. В пятницу не стало моего любимого друга. Милтон Джеймс.
Мой любимый композитор и друг. Наистраннейшая смерть… Крамер сам - то выглядит так,
что хоть посмертную маску снимай… Над последней записью Джеймс работал полтора года.
Друзьям заявлял, что подобной музыки человечеству слышать еще не приходилось
(хотя прежнюю его музыку это человечество к разряду мелодических созвучий не относило).
К пятнице пьеса была полностью сведена. На прослушивание Джеймс пригласил нескольких
друзей – музыкантов. Крамер пришел как представитель прессы (впрочем, пришел он от
лица Ноэля Крамера). Так вот, сидят эти извращенцы от музыки на огромном диване, так
умильно улыбаясь, сладострастно тянут модные Коиба… Джеймс вырубает свет –
в студии как будто кто – то пляшет, так дергаются тени. Ставит пленку – щелчок, и
музыка волнами начинает заполнять комнату для прослушивания. Крамер рассказывал,
что сама по себе музыка не была ужасна, напротив, скорее она напоминала «трели дочерей
Эдема». Мелодия властно взывала к путнику, обещая потусторонний очаг. Очевидно, это
обстоятельство и ввело самодовольных авангардистов в истерическую дрожь….
Джеймс на мгновенье остолбенел, затем ожил в имбицильной усмешке, подмигнул
находящейся на гране обморочного состояния братии и бешено закружился в ритмике Венского
вальса. Постепенно его движения становились все конвульсивней, пока его кости не заходили
в суставах и не начали выворачиваться под неестественными углами. Разом он встал, его
обильно стошнило, после чего его бездыханное тело веткой опало на толстый ковер.
Что еще сказать… сейчас этим делом занимается сразу пять служб… авангардная кодла
массово обращается за опиумом к психиатрии… ну а Крамер, Крамер на то и есть Крамер,
собирается наклепать высокоинтеллектуальную статейку в ближайших номерах Фрипа,
да пьет ударные дозы успокоительного. Так - то.
Вот, собственно, отрывки из нашей с ним беседы:
-Нет ли у вас ощущения совершенной творческой стагнации? Я хочу сказать, вы признанный
автор, возможно, ученый, не чувствуете ли вы, что ваш день, как творца, клонится к концу
или уже завершен?
-Хорошо же ты меня приложил, Ноэль… Мне сорок девять лет, из которых двадцать девять
я положил на алтарь, нравится это кому то или нет, но я называю этот алтарь – словесностью,
литературой. И это уже немалый срок. Вот представь, в год, когда я взялся за перо, ну ладно
я вижу, ты улыбаешься, не за перо, не суть важно. Так вот, в тот год Гитлеровская Германия
вторглась в пределы Польши, тебе, Ноэль, было тогда семь лет, да - да, всего семь. Ты еще
только начинал отвыкать от груди… Сейчас на дворе шестьдесят шестой, время Битлз, все
процессы вокруг нас ускоряются, оставляя…. мой полк, за бортом активной жизни.
За тридцать лет, проведенных в лоне искусства, я успел создать эпоху, частью которой являлся,
и которая… хм, и которая подходит к концу. Что значит чувствовать себя живым памятником?
В сорок девять лет? Это, ****ски хреново.
-Джонатан, прошу вас быть более корректным в выборе выражений. Нас читают приличные
люди… Может быть, вы поведаете нашим читателям о том, что же готовит им ваша последняя
книга?
-Большой сюрприз.
-А если поподробней?
-Этим летом я побывал в гостях у своих аргентинских друзей. Это был визит дружбы, но обсуждали
мы и серьезные проблемы, общие для наших стран. На одной из вечеринок меня познакомили
с просто невероятнейшим человеком. Ему сто пять лет, и он участвовал в завоевании
Лас – Пампас: настоящий гаучинец, писатель – самоучка: Пабло Густаво Факуэбло.
…………………………..
Ноэль, будьте серьезней, проявите хоть капельку уважения!
- Извините, пожалуйста, продолжайте.
-Вы так гаденько улыбаетесь, а ведь мы не вправе осмеивать наследие предков…
В фамилии – наши корни, храм, построенный руками дедов и прадедов, положивших жизни
на постройку этого храма. Дело длиною в жизнь! А вы улыбаетесь…. Вам, видите ли,
смешно! И если для нашего англосаксонского уха такая звучная фамилия, как Факуэбло,
звучит пошло, то это является неутешительным диагнозом для всей нашей распрекраснейшей
цивилизации!
-Простите, так чему же будет посвящен ваш итоговый труд?
-Вы меня перебили, а ведь я только хотел перейти к сути…
Подошла молоденькая официантка, принесла напитки. Тело как у молодой Абойо… ммм.
И солнце утонуло в стакане… прочь, прочь!
-Моя романная эпитафия будет… подобна… бегу на ходулях. Принцип осмеянного вами Факуэбло.
На ходулях ходить он никогда не умел, бегуном был прескверным, но при этом умудрялся писать
романы, которые ценили критики, и читала широкая публика…. Вот это я и называю бегом
на ходулях. Рождение чуда, без предпосылок к какому - либо чуду.
-Чудовищно невразумительно.
Кажется, сегодня я потерял еще одного друга.
Пять после полудня.
Пишу много, как никогда. Не к добру это.
Переместился на Сансет Бульвар, в свою резиденцию в Доме Блюза. Через час меня ожидают
в Эл Эй Экс. А в семь тридцать Мэйер встретит меня в павильоне Эс Эф Оу во Фриско…
До места доберусь в мейеровском фургончике…. Ждите, прыщавые говноеды, я там вам устрою!
А сейчас лакаю утешительный аперитивчик… еще один и еще один… беее! Сколько их здесь…
Оторопь берет.
Высокие, молодые, вульгарно молодые, загорелые, миловидные, смазливые, толстожопые,
сисястые, полуголые, цветастые, нордические и наконец, почти красивые – ветер в голове!
А я кто? - Коротенький шалтай с одышкой и бабскими губками, тененными редкими усиками!
Слежу за модой, одеваю мальчишеские шмотки, а выгляжу только старее! Нет, плешь -
это порок! Рембо выдохся, не дожив и до двадцати, Моцарт годился бы мне в сыновья,
Аполлинер был бы младшим братом… Но ведь их- то будут помнить! А меня? – Сомневаюсь….
Это даже не смерть, это, жизнь после смерти! – ой, не надо, я сейчас лопну!»
В этом месте текст дневника прерывается.
Выдержка из статьи, опубликованной на страницах Лос Анджелес Таймс.
«В зале секунду стояла полная тишина, а потом началась паника…
Вандерлесс не растворился в пространстве, не был поражен небесной молнией, он даже
не сгорел в дьявольском огне – просто его земного организма в миг не стало. Книга, отрывки
из которой автор собирался прочесть, с глухим стуком рухнула на дощатый пол маленькой
сцены. Техник врубил свет, и, по словам подбежавшего к месту паранормального явления,
организатора встречи, Эдварда Мейера, страницы свежееизданной книги оказались пустыми.
В ближайшем будущем ожидается проверка подлинности всего тиража. Еще одна не
маловажная деталь. Сразу извиняемся за возможную грубость. По словам немолодых
хипстеров, находящихся в явном подпитии, Вандерлесс исчез не беззвучно. Это явление
совпало с кратким звуком обильной флатуленции. Трагедия или шутка?
Седьмая
Трудно же играть на фисгармонии, не имея четырех пальцев!
Уважаемый Антуан Соледад Дигуа с грохотом захлопнул крышку проклятого инструмента,
и весьма скверно подумал о Полигимнии. В соседней комнате спал гость, намедни
прилетевший из России, рядом же за пропахнувшим былинным пивом карточным столиком
сидел сонный и старый журналист Крамер. Солнце времени шести часов утра вырезало
в сизом никотиновом дыме ровные оранжеванные ранки. Дигуа казалось, что вот такой
утренний дым, - пожалуй, самое совершенное и естественное произведение искусства;
мистика – красота – тайна… И меблированная комнатка плыла во влажном воздухе
субтропиков; еще недавно она была величиной с вселенную, а теперь дым стремительно
таял, умаляя значение жизни, этой комнатки, света.
А за растворенным окном оживал Батон – Руж, знает ли он о кончине лета? – Знает.
Вот по тонкой деревянной дорожке несется на зеленом велосипеде спортивный подросток;
шумит мотором, бормоча речитатив; бросает к дверям хибары утреннюю газету, выплывая из
зеркальных вод на тонкую деревянную дорожку, укрытую кипарисами. Все это видно из
окна напротив: заводь, отражающую кипарисы, хлипкую хибарку с заколоченными окнами,
дорожку, Солнце, время.
В этом году Дигуа разменял шестой десяток; неделю назад он покинул родную Францию,
оставив в Париже скучную жену преподавательницу, страдающую остеопорозом, вяло
любимую, но при этом ценимую весьма высоко. В Бельвиле остались чертежи, до смешного
не покидающие его и во сне, либеральная по убеждениям и образу жизни киноварно
крашенная вечно учащаяся fille bien-aime, добрые и эрудированный друзья, превосходящие
его количеством прожитых лет, а так же степенями, потертостями и престижностью
quartier natal, да, к тому же дома остался затаенный невроз и новый плазменный телевизор.
В июле во время трансляции матча Франция – США ему был дан знак, как Антуану тогда
показалось, знак свыше.
А ведь он этого ожидал! На протяжении последних пяти лет всем своим замерзшим нутром
он чувствовал, желал, жил в предвкушении теплого очищающего света. В жизни не был истовым
католиком. В церкви бывал редко, но, даже находясь в ее надзирающем лоне, не мог
причаститься божественной благодати. Нередко, видя смиренные лица совершающих
ритуал bourgeois, он наполнялся стыдливою думой, а обрести не мог! А ведь он пытался,
сколько себя помнил.
Ненароком вспомнив об этом, запинаясь, он обратился к восседающему в дымном ореоле
седокрылому, старомодно одетому коршуну:
- Как… как к вам пришло это, Ноэль?
-Я шел к этому всю жизнь… изучал, сравнивал, выбирал, ассимилировал, пытался сублимировать…
в каждой доктрине находил связующие части, естественно замечал и расхождения…
Но верил ли я? – Нет, душой я не верил. Бывало, в какой- то пиковый момент жизни, сердцем
я прикасался к Его любви, но затем стоило мне осмотреться по сторонам, я видел краски, буйные
краски, слышал обволакивающие разум напевы, и взор мой опускался вниз, к земле…
Но вот, в январе две тысячи пятого, в самое страшное для меня время я увидел сон.
Вообще - то росту во мне больше шести футов, а в былые годы я был еще выше, но во
сне же я был карликом. Брел я по незнакомой, неприветливой улице. Стремительно темнело,
витрины магазинов закрыли стальные заслоны, неверный свет редких фонарей бросал
кривые тени, ложащиеся на тухнувшие островки аккуратных газонов… извините за этот
литераторский тон, но таков уж я по натуре, настоящий словоблуд! – Крамер закашлялся,
и, скрипя, продолжил свой рассказ уже регистром ниже:
По обеим сторонам проезжей части стояли высокие указатели, с простым словом,
нанесенным белой краской на хром: вперед!
По пути мне тут и там попадались одинокие исполины… страх сковывал мои воображаемые
члены… одни свешивались из окон верхних этажей. "Это покойники"! – думалось мне, - синие
бессмысленные лица, на коих лишь глаза улыбались белым блуждающим огоньком. Другие же сваей
вставали предо мной, словно рожденные союзом Геи и бога асфальта. Тянули ко мне свои
стальные языки, жадно облизывались и убегали. В отчаянье ухватился я за
спасительный трос, представлявший собою мысль, что мне надобно возвысится над этим
смердеющим полем.
И мне подумалось, что спасением моим станет, - лифт.
От крайнего измождения я пал ниц. Продолжал ползти, движимый спасительной мыслью,
оставляя позади себя дорожку из крови и страха. Мои гонители, разом учуявшие кровь,
квакали и урчали, - тем утверждая свой триумф. И мне не было больно, когда их трупные
лапы настигли мой стан. Я не плакал, не стонал… а вместе с ними всем существом рассмеялся!
И в тот же миг заполз в разъехавшиеся двери пустынно стоящего лифта.
О том, что ожидало меня в обитой бархатом поднимающейся кабине, рассказывать не
стану.
Да, я, собственно, и не помню.
Может быть, я чинно разговаривал с макакой, нацепившей величавую мантию… почти наверняка
мы безудержно хохотали. Нет, скорее мы бесконечно и томно молчали. Вот только, когда
я проснулся, радуясь шерстяному теплу казенной постели, в старой моей голове колотило.
Лифт поднимает человека, куда бы он ни пожелал, а желает то он по - настоящему лучшего.
И только в этом тесном пространстве человек перестает быть карликом, раскрывая в себе
Вседержителя. При условии, что с ним в кабину не проберется один из этих тварных
исполинов, - тогда пиши, пропало.
И вот, лежа на свежевыстиранной простыне, утопая в безразмерной пижаме, я и обрел Это.
Ну, а в июле того же года мне был дан знак. По – моему, это все. Надеюсь, я дал вам
обстоятельный ответ, и большего вы не взыщете?
-Более чем, - Антуан Соледад улыбнулся уголками рта, переместив взор своих миндалевидных
глаз с орлиного профиля Крамера, на оконный проем и день, нарождающийся за ним.
Антуан в прострации мял оставшимися пальцами незажженную галуаз, а в ванной тем временем
закрутили кран, повисла секундная тишина, и энергичная рука отворила смежную дверь
в задымленную гостиную, в которую стремительно прошагал застегнутый в безукоризненный
утренний туалет Гельев. Сегодня, как впрочем, и вчера, а возможно и завтра, он был
чертовски бодр и сдержанно улыбчив.
- Как спалось, господа, сны - то видели? Шутка, шутка. Доброе, если я не ошибаюсь, утро! –
сказал он почти напевно, голосом не лишенным оттенка академической казенщины.
-Если у вас в России, хотя бы десять процентов людей так же обходительны, - вашу страну
ждет великое будущее, помяните мое слово! – Крамер хмыкнул и щелчком указательного и
больших пальцев вытряхнул в дешевую керамическую пепельницу содержимое мундштука.
-Благодарю, но ведь, если исходить из того, что у моей страны было великое прошлое,
есть не менее великое настоящее, то, разумеется, будет и великое будущее, желаете вы
того или нет…
-Хм, ну раз вы так говорите…
Дигуа думал, что если бы не цель, ради которой они собрались вместе в чужом и бессмысленном
для них городе, случись им встретится в полупустом вагоне метро или при содействии общих
знакомых, встреча эта вскоре была бы забыта, или, как максимум между ними могла бы
возникнуть холодная в своей безразличности, неприязнь.
Разбив ношенное лицо в слабом подобии улыбки, он обратился к Гельеву:
-Что вы Ему подарите, Владимир?
-Вот этот бутылек, - ответил Гельев, достав из внутреннего кармана потертого кожаного пиджака
бледно- зеленую коробочку, из которой извлек сосуд наполненный жидкостью янтарного цвета.
-Это масло на основе мускусного корня. Малыш должен хорошо пахнуть, скажем, так,
что бы запах его внешней оболочки, насколько это вообще возможно, соответствовал
эманирующим благовониям внутренней гармонии его духа.
-Интересно…. и весьма символично. У меня вот тоже для него имеется некоторый презент.
Это была хорошо сохранившаяся антикварная банкнота в пятьдесят песет, возлежащая
в герметичном перламутровом саркофаге.
-А, вы, Ноэль, чем изволите нас удивить? – в речи Гельева не было и намека на акцент,
тем не менее, как отмечали многие из его собеседников, было в ней что – то неисправимо
чужеродное: голос его находился вне поля физических возрастов и национальных принадлежностей.
-Исполнением ирландского степа. Спокойно, мой русский друг, это всего лишь шутка. А, если
серьезно, я подарю ему крайне актуальную вещь - смартфон Nokia 7710.
Конечно, когда он подрастет, этот смартфон уже успеет безнадежно устареть, но пусть мой
подарок задаст его юному уму информационно ориентированную парадигму.
Вам, Владимир, мой выбор должен прийтись по душе, вы ведь так цените символы…
А теперь, мои уважаемые компаньоны, предлагаю загрузиться в нашу колымагу и отправиться
в кафе, которое я накануне посчитал должным посетить. Умеренная трапеза, а затем в путь!
Четыре мили дорожного полотна прошел отражающий древнюю лазурь неба американский
мустанг, сепаратный брат советского легкового ВАЗА. Шесть, по две персоналии в каждой,
донес он стремглав до трапезной.
Там, подле парковки, мужи спешились и гордо вошли в заведенье.
Проплыли мимо скрипучие песчаные мостовые, остался позади статно зеленеющий кусок меди,
поставленный в память о безымянном герое; в том песчаном настиле незаметно растворилось
и самое прошлое, со всеми своими переменчивыми радостями и треволнениями; и лишь в
шестнадцати милях к западу, в маленьком поселении мужей ожидала первая и единственная
мистерия их заменяемых жизней.
В практически пустом кафе, скупо декорированном деревом секвойи, не скучали, пожалуй,
только спорадически садящиеся на накрытые приборами столы, мухи. Редкий турист молча,
поглощал положенный ему брекфест, делал это монотонно, стараясь работать челюстями
как можно тише. Впереди ему обещалась «колониальная жемчужина» американского
юга, ну а пока, был Батон – Руж, где он и работал, усердно, не отвлекаясь на глупые частности.
У окна, занавешенного бледно - сукровичной портьерой в крестиках, был обнаружен внешне
милый пустеющий столик.
Там уличная прохлада ненавязчиво проникала через работающий кондиционер, который, один
и функционировал за весь немногочисленный персонал, еще не догадывающийся, что работать
предстоит на Сцене.
Бесшумно подошел официант - азиат. Пустоглазый, с циферкой девять на лацкане белого,
с черным апашем пиджака.
-Слушаю.
-Извольте для начала подать нам меню, на столе его нет, а ведь вчера было. Что еще за шутки? –
с укором бросил Крамер.
-Три кукурузные каши, три водки, отборный салат и одно зеркало. Ваш заказ принят. Шесть минут.
Ждите, - сказав это, официант так же, бесшумно, как и прибыл, ушел в сторону внутренних
помещений, вероятно кухни.
Тем временем за соседними столиками началось некоторое движение. Всего, помимо мужей,
в ресторане завтракало четыре разногендерных туриста. Мухи не дадут соврать, с каждым
щелчком монотонно жующие челюсти приближались в пространственном отношении друг
к другу, и вот уже щелкала всего одна, изрядно подпортившаяся челюстная кость.
Фигура за соседним столиком выудила из за пазухи нечто, похожее на сдувшийся воздушный
шарик и, приложив его к губам, вдохнула в него, то есть в шарик, жизнь. Теперь под боком
у мужей сидела пара. Пожилой мужчина и его молоденькая барышня.
-Мне усиленно пытаются испортить настроение, но нет! Не получится! Я – человек волевой,
для провокаций – каменный! Ух, черти! – Гельев был крайне взволнован,
отчего и сам не заметил, сказал он это или только подумал.
Дигуа выудил из свитера початую пачку Галуаз и закурил. Курить разрешалось, поэтому он
весело предложил компаньонам:
-Друзья, давайте, в банке ничего никому не скажем. Я имею в виду, точный адрес и Его имя.
-Хорошо, но вкратце пару слов я сказать им должен, все-таки прилетел в страну как их человек,
держу пять процентов акций, а здесь такой случай: лучший вариант для субсидий,
просто бешеное паблисити… можно продолжать и продолжать… - и Гельев задумчиво свистнул.
-Как вариант, можем сунуть им другого младенца… все равно в числах, они ни черта не смыслят, -
Крамер думал, что по крови, он - то и есть НАСТОЯЩИЙ бизнесмен. Он был голоден, а потому
желал быть более самоуверенным, чем был на самом деле.
-Им, видите ли, лень изучать труды магистра Якоби, делать переводы с идиша на иврит и
вычленять из текста обратную последовательность алфавитных Чисел, – Гельев самодовольно
усмехнулся, кончиками пальцев, коснувшись приклеенной к щекам бороды.
Вернулся азиат, с подносом, который машинально водрузил на стол, отрапортовал: Йеа фуд серс!
и незамедлительно удалился.
Мужи нехотя отвлеклись от беседы и принялись за поднимающуюся в пар кашу.
До этого момента пара, сидящая за соседним столиком, вела себя тихо, по преимуществу молчала
или бубнила что – то понятное лишь людям глубоко влюбленным. Но вот старик раскрыл
рот, видимо, для того чтобы дать жизнь словам более весомым, как тут же на мужей пахнула
смердь оголившейся могилы.
Крамеру не оставалось ничего другого, как с отвращением выдохнуть холли щ-щит.
Старик к тому же начал эпатажно попукивать, этим, впрочем, ничуть не смущая свою развеселую
cпутницу. «Ю ноу ит, битч, ю ноу ит!» - прохрипел он, запустив заскорузлую лапу
под рваную, с кроличьей аппликацией футболку. Скрипичное тело заерзало на стуле,
при этом чудесно скрипнув прелестью по бархатной обивке. Перегруппировалось, и
воссело в пол оборота, спиной к старику, свесив с сиденья пиковое сердце, обтянутое дизайнерским
джинсом, с интересным карманом в том самом месте. «Так намного лучше» - констатировал
старик, расстегивая ширинку. «Ха – Ха, ай хейт ю, олд фарт» - слетело с земляничных
губ. «И я тебя люблю, сука».
Ж: - Хо - Хо
М: - Смейся, смейся, мой абсолют, смеющийся псевдоморфоз ты с дыркой, цвети на этой грядке!
Ж:- Хо – Хо – Ах - Ах
М: - Да, да, именно так! Тысяча разноголосых стонов, все помню!
Ж: - Да – Да – Но – Но
М: - Я, добрый властелин Нерон, ведь, правда, ты, моя Сенека!
Ж: - Твои пороки живут после тебя.
М: - Мои «пороки»… нет, смешно! Моя любовь, укушенная страсть!
Ж: - Хм – Хм
М: - Ну не сердись… вот, расскажу тебе, про коромысло! Однажды, один отец повел своих
близняшек в русский цирк. И вот, софиты светят, клоуны играют, всем скучно: дети спят.
И вот, выходит старый клоун и ду себе в свисток. И вот, в манеж вползают две мартышки,
две Машеньки, две в платьях. На лапах - коромысло! И вот, две носятся кругами. Звенят ведерца -
под куполом ха – ха. А близнецы в трусы, естественно от смеха. Ну, и цирк! - Так пахнет
детский смех… Смешно?
Ж: - Ха – Ха, Гиен, смешно
М: - А я сказал, смешно! – тут старик с размаху ударил тело по затылку. Ударил толстой тростью,
держась за гриву льва. Пролилась кровь. Четыре челюстные кости окончили свой труд.
Расплатились. Вышли, оставив после себя скатерть о четырех пятнах пасты: туристский
сувенир.
От этой сцены мужи как- то скуксились, а кое- кто из них и вовсе был сконфужен. Гельев,
например, ощутил подступающую к горлу тошноту и был вынужден встать из - за стола, и
выйти из кафе вон, на свежий воздух. Перед глазами у него стоял отвратительно дряхлый
неживой субъект с нимбом седых волос. С нимбом! Он снова дотронулся до приклеенной
бороды и краем глаза заметил, как к нему бодрым шагом приближаются Двое Улыбающихся
в униформе. У Гельева возникло острое желание бросить компаньонов и незамедлительно
убежать куда - нибудь, (в безопасное место). Но для себя он установил, что подобный поступок был бы делом
не солидным и даже низким для такого респектабельного господина…
При ближайшем рассмотрении Двое Улыбающихся оказались полисменами, к тому же весьма
тощими, довольно страшными и вполне рябыми.
Один из них, тот, что пострашнее и пониже протянул невозмутимому на вид Гельеву
фотографию, на которой был запечатлен страдающий ожирением негр, пестро декорированный
застывшей в гордых губах сигарой. «Это вы, на снимке?» - спросил, тот, что повыше.
«Нет, это определенно не я. К тому же, я как видите, ношу очки и несколько бородат…», -
прервав его на полу слове, тот, что пониже резким движением обученной руки лишил
Гельева его главного патриархальнообразующего фетиша. «Я, не шпион! Это… флуктуация
материи, аберрация вашего сознания! Слышите?!» - вопил он, смотря поверх полисменов,
на небо. Со скрипом шин встал спортивный автомобиль, с девайсами на дисках. Такие штучки,
которые положено иметь всем выдающимся спортсменам. С водительского места поднялся
страдающий ожирением негр, и со словами: «Смерть угнетателям!», метнул в восхищенного
происходящим с ним феноменом Гельева дорогим дизайнерским кастетом.
Пыл Гельева остывал на асфальте. Из деформированной переносицы истекала кровь.
И, несмотря на то, что это распластанное тело с каждой секундой опускалось вниз, взор его
был обращен к Солнцу, с коим оно с нетерпением ожидало встречи. Снова заскрипели шины.
И полицейский кар отбыл с двумя пассажирами на борту.
Тем временем между оттрапезничавшими компаньонами шел напряженный разговор:
К: - Проехали, хорошо?
Д: -Хорошо, проехали… смею надеяться, что на эту станцию мы больше не вернемся?
К: - Хорошо, надейтесь, только ведь, правда, мы всегда возвращаемся….
Д:- Ха – Ха – Ха!
К: - Нет, - Ха – Ха – Ха – Ха!
Д: - Да, - Ха – Ха – Ха!
«Полноте, жизнь, - вдруг подумалось Крамеру – мне скучно!» - перед его лицом пролетали
мухи, одну из них он убил, больно щелкнув пальцами по носу, но убитая муха все равно
продолжала жужжать словно зачарованная. И так тоскливо стало ему, так тоскливо,
что, схватившись за сердце, он умер.
Так Антуан Дигуа остался в пустом кафе: в полнейшей тишине, обрамляющей
человеческое одиночество; незадачливый турист в незнакомом городе, он, бесцельно
шатающийся по семи сторонам света, в неулыбчивом для себя обществе.
Дигуа сжал в руках лежащее подле него зеркало: оттуда на него смотрело пустое лицо, в чертах
которого, лишь глубокие носогубные складки, да нитевидные морщины вдоль щек, говорили
о подобии прожитой жизни. – Усталый, неухоженный – мерин…
На ум ему пришли слова из далекого и чужого языка, тени безвестных непрочтенных стран:
Вижу стены
Вижу снег
Вижу розы
Тает снег
Слышу Путин
Слышу Буш
Слышу стоны
Топот туш
Ты молчащий
Скажут эх
Жизнь не праздник
Просто смех
«Просто смех» - подумал Антуан Соледад, закурив галуаз. Воздух вокруг него снова стал
сизым и сызнова всепроникающее Солнце вырезало в нем ровные оранжеванные ранки.
И Дигуа не оставалось ничего другого, как взять, и написать свой заштрихованный портрет
заново; уже другой кистью и другой рукой.
Бесшумно отворилась стеклянная дверь. Пришла Она: кроноволосая, в черных ботильонах на
голую ногу, в смоляном полупальто чуть выше колен; жизнь, идущая под Солнцем.
Мягким движением атласных пальцев вынула она сигарету из холодеющих губ Дигуа,
и сковав его нерешительную ладонь своей, вывела на свет божий. На тротуаре мальчики играли
в мужчин. Через дорогу, из окна офисного здания доносилась музыка для Марселя Дюшама.
Возможно… Нет! - Это была студия, и в окнах ее стоял огонь.
Об Антуане Соледад больше нигде не слышали.
Кстати, один хороший знакомый моего знакомого, слышал, что шестнадцатого июля две тысячи
пятого года от Рождества… к дверям Церкви Святого Петра, что в Риге, штат Луизиана,
на рассвете был подброшен младенец. Наспех сколоченную люльку сопровождала следующая
Эпиграмма:
«Любите его. Называйте Cолнышком. Он – дитя Света, Свет, есть, красота, а красота, красота – бесконечна."
Пара слов об Авторе.
Приведен отрывок из интервью, данного Гиеном Адамовичем студенческому радио Остина,
летом одна тысяча девятьсот девяносто шестого года.
" -В двух словах расскажите о себе слушателям.
-Вообще – то, человек я очень веселый… ростом пяти футов, плюс минус пару дюймов…
Выкуриваю в среднем до пяти пачек Житана в сутки. Говорят, что я, латентный урнинг…
не знаю, скорее врут… Начинал я, как версификатор, эй студенты, смысла в моих
поэмах не ищите! Люблю "Сучье варево" Майлса Дейвиса.
Сейчас, вот, хороню науку… В принципе, такой вот забавной задницей я
и являюсь. Спите!"
Еще пара слов.
Сур пром гор
Июль час ночь жарко
2005
Благодарю. Кончил.