Какая скудость, какая нищета ума, говорить, что животные
— машины, лишенные понимания и чувств
Вольтер
Предисловие
Это случилось в первые месяцы нашего пребывания на Малой Земле. В то время мы были преисполнены энтузиазма, трепетали пред новыми открытиями, мы надеялись, что именно нам выпала честь написать новую главу в истории познания мира, перевернуть устоявшиеся истины, но и, разумеется, достичь небывалых высот в собственной научной карьере. Мы были молоды, инициативны, рвались вперед и гордились тем, что правительства всех передовых стран – как мы считали тогда - так активно поддерживают наше рвение. Никто даже подумать не мог, что все это закончится так внезапно.
I. Как я увидел их
Поразительно, насколько может быть разнообразным животный мир. И как ужасны могут быть проявления его, столь прекрасные с первого взгляда.
Я встретил их в свою первую смену, в которую отправился один. Мой напарник, англичанин Говард Сандерс, вечером слег с острым бронхитом, а к утру его состояние не только не стало лучше, но еще более усугубилось, что, несомненно, означало довольно длительный перерыв в наших совместных экспедициях на барханы. И я решил впервые отправиться туда в одиночку. Я рассудил, что никакой опасности для меня это предприятие составить не может, так как Малая Земля на тот момент считалась планетой практически необитаемой, а дикая природа ее была представлена бесконечными пустынями, перемежающимися невысокими горами, крайне малым количеством растительности вполне земной формы, земными насекомыми и небольшими пресными озерами, в которых не было найдено ничего крупнее амеб и инфузорий. За полным отсутствием ветров в данное время года (считалось, что на Малой Земле лето), вероятность песчаной бури была крайне мала, поэтому я решил, что с помощью обычного навигатора и условной карты местности, я легко смогу провести очередной день в экспедиции на барханы, вместо того, чтобы тратить время на бесцельное шатание по лагерю. Многократные попытки Говарда отговорить меня от похода, которые он мотивировал неведомой, несколько даже аморфной опасностью, не возымели на меня никакого действия, и я, выслушивая его, смешанные с сухим натужным кашлем, причитания, воспринял их скептически, и, собрав вещи, вышел из нашей жилой палатки.
После отметки в журнале исследований, я беспрепятственно покинул лагерь и направился в сторону барханов, задав в навигаторе нужный курс. Никто не задал вопросов лишь потому, что в первые недели на Малой Земле все были озабочены собственными изысканиями, а какой-либо строгой организации и контроля кроме журнала еще не было.
Барханы, а именно шесть песчаных холмов, расположенных в особом порядке, лежали в шести километрах от лагеря. Нас с Говардом они привлекли потому, что два из них оказались полыми, а точнее мы обнаружили внутри барханов множество ходов, пещер, ответвлений, в которые можно было попасть только через аккуратное круглое отверстие сверху холма. Все пещеры были пусты и в них не было ни намека на то, как, зачем, а главное кем они вырыты. Говард предположил сначала, что пещеры имеют естественное происхождение, но потом отказался от своей гипотезы, когда во всех поворотах, закутках и проемах пещер стала наблюдаться некая закономерность.
Я направлялся к барханам с целью установки в стенах пещер маячков, замеряющих температуру, влажность и давление в разное время суток. Это задание мне дали метеорологи из нашего лагеря, которые были круглосуточно в лабораториях и нечасто выбирались из лагеря. А мне было «по пути», и они решили воспользоваться ситуацией. Меня в барханах интересовало совсем другое, а именно их историческое происхождение – я исследовал каждый метр подземных ходов, пытаясь отыскать хоть какие-либо следы, оставленные неведомым «архитектором». Пока мои попытки были тщетны, но я не унывал, на радость метеорологам, которые использовали «этих странных историков» в своих корыстных целях.
Я спустился внутрь бархана через отверстие, на краю которого была укреплена веревка, оставленная нами с прошлых походов. Привычными коридорами я добрался до развилки, помеченной Сандерсом на карте (он был прекрасным картографом), по пути втыкая в мягкий грунт стен маячки. Дойдя до неисследованных пространств, я занялся, наконец любимым делом – щупал лучом фонаря каждый метр стен, потолка, пола, гладил пальцами подозрительные трещины, отмечал в блокноте новые развилки и ответвления. Это занятие так сильно увлекло меня, что, когда ноги мои стали ватными от ходьбы и фонарь еле светил, я вдруг обнаружил, что нахожусь в пещерах более четырех часов и пора возвращаться в лагерь. Вернувшись к отверстию, я присел на уступ в стене, решив немного отдохнуть, прежде чем идти обратно. Я прикрыл глаза, запрокинув голову к отверстию, так, чтобы Солнце било в закрытые веки, не позволяя мне уснуть, и стал подводить итоги проведенной работы. Я так сильно окунулся в свои мысли, что не сразу заметил, как неравномерно Солнце освещает мое лицо – лучи перекрывались тенями, мгновенно бьющими по моим закрытым векам и тут же исчезающими – будто кто-то быстро махал рукой, то закрывая от меня Солнце, то вновь позволяя его лучам падать на мое лицо. Думая о переходах, количестве маячков и прочих вещах я подсознательно увлекся игрой теней, а когда вдруг осознал невозможность происходящего, резко открыл глаза… и тут же вскрикнул – из аккуратного отверстия в потолке пещеры на меня смотрели пять существ, вернее, я видел только их головы, расположенные по кругу отверстия. От моего крика существа встрепенулись, издали урчащий звук и исчезли из поля зрения, но спустя несколько секунд снова появились, впирая в меня взгляды немигающих глаз. Мое сердце заколотилось как африканский там-там во время шаманской церемонии.
II. Знакомство
Мы сидели так около получаса – я, с обмиранием закинув голову вверх, и они – уютно расположившиеся около моего единственного выхода, пять невиданных существ. Наконец мой страх пред ними начал стихать, а точнее заглушаться иным страхом, более реальным и более древним – остаться с приходом темноты в неизвестном месте, пусть даже безопасном с виду. Потом к этому страху добавилось еще одно более важное состояние, так нежно любимое всеми учеными, заставляющее их веками идти на абсурдные поступки ради новых открытий - мне очень захотелось узнать поближе объект моего наблюдения (для которого в свою очередь таковым объектом являлся я сам). Набравшись решительности, я ухватился за веревку и стал подниматься. Когда моя голова поравнялась с краем отверстия, страх пропал полностью, потому как существа – теперь я видел их во весь рост – были довольно милыми, а главное – вполне земными (по классификации Большой Земли). Они отошли на расстояние двух метров, пока я выбирался из пещеры и доставал свой рюкзак.
Теперь я мог рассмотреть их детально – они были размером с крупную кошку, но внешне походили на выдру или барсука – блестящая темно-бурая шерсть покрывала их гибкие тела, а по бокам у всех существ от головы до корня короткого хвоста проходили две ярко-желтые полоски, отсвечивающие на солнце. Голова у них была маленькая, не больше кошачьей, но отличалась широкой лобной костью, выделялся круглый влажный нос, ушные раковины полностью отсутствовали, замененные тонкими вытянутыми отверстиями, которые, вероятно, служили им ушами. Глазные щели у существ были очень узкими, и я так и не смог рассмотреть их глаза, как ни пытался вглядеться в них. Существа пригибались к земле, опираясь на все четыре лапы, но иногда вставали на задние, вытягиваясь всем телом и дополнительно опираясь на короткий хвост-обрубок. Принимая такую позу, они смотрели в одну сторону, за мою спину и издавали все тот же урчащий звук, который можно выразить на письме как «снорф».
Моя робость прошла, и мне вдруг очень захотелось погладить их, я испытал прилив положительных эмоций и, присев на корточки, протянул к ним руку. Того, что произошло дальше, я никак не ожидал. Протягивая руку, я думал, что они отшатнутся, убегут, спрячутся, да что угодно, поступят, руководствуясь инстинктом самосохранения, но только не это – все пять существ ринулись на меня, опрокинули на спину и начали тереться об меня мордочками и спинами, как это делает кошка, когда с работы приходит любящий хозяин, но намного сильнее и упорнее. Я знал, что кошки делают это, когда хотят выказать любовь и уважение к хозяину, когда помечают его своим запахом, признают в нем друга. Но для чего так вели себя эти зверьки? Как только я пытался сам погладить одно из существ, оно чудным образом изворачивалось из-под моей руки, как-то предугадав мое намерение, и продолжало свой ритуал. Когда зверек уперся вытянутой мордочкой мне в лицо, я почувствовал особый запах, совсем не ту вонь, которая присуща земным сусликам, кроликам, хомякам и прочим грызунам и зайцеобразным. Нет, этот запах был приятен, манящ и совсем было расслабил меня, позволяя существам все напористее и сильнее тереться об меня, но тут раздался звонкий писк – мой навигатор оповещал, что пора возвращаться в лагерь – существа мигом прекратили извиваться, и вновь издав характерный звук, спрыгнули с меня, позволяя подняться на ноги. Я тут же достал фотоаппарат из рюкзака и принялся их фотографировать. С помощью цепких коготков животные залезали на мою руку и продолжали гладить мордочками и спинами меня, фотоаппарат, мою одежду. Но повторные попытки потрогать их вновь не увенчались успехом.
Сделав несколько снимков, я быстрым шагом направился к лагерю – Солнце садилось, а до лагеря был час ходьбы и я рисковал вернуться затемно, вызвав ненужное беспокойство у больного Говарда, который, несомненно, поднял бы в лагере настоящую тревогу по причине моего отсутствия (обратно же, мое бездействие и какое-то излишнее спокойствие в рассуждениях в дальнейшем таки привело к печальным для Говарда последствиям).
Ласкуны – так окрестил этих милых созданий – преследовали меня недолго, то образуя круг, то бросаясь мне под ноги, но тут же рассыпаясь в разные стороны, когда моя нога вот-вот должна была наступить на одного из них. Они остались смотреть мне вслед у края барханов, не ступая ни шага дальше, будто опасаясь горячего песка. Они опять, то пригибались низко к земле, то вытягивались в струнку, издавая все тот же звук: «Сноооорф, сноооорф, сноооорф».
Я добрался до лагеря, когда Солнце бросало последние лучи на песок Малой Земли. Беспокойства Говарда Сандерса мне избежать не удалось – тайком прокрадываясь в жилую палатку, я услышал его строгий голос – он был старше меня на десять лет:
- Ну и где тебя носит, черт подери?! – тут он сильно закашлялся, а я, пойманный, с виноватым видом вошел в палатку. Говард смотрел на меня уничтожающим взглядом, но я улыбнулся, а потом и вовсе засмеялся, достав и показывая ему фотоаппарат. Говарда охватил очередной приступ кашля, после чего он, совсем другим голосом, как бы смягчившись, сказал: «Ну показывай, что у тебя там, подлец!». Я взахлеб рассказывал ему про свое приключение, подтверждая свой рассказ фотографиями. Говард слушал, сначала насупившись, потом выражая все больший интерес – под конец моего рассказа на его лице расцвела настоящая блаженная улыбка, взгляд его стал рассеянным и он даже выглядел намного более здоровым – такие вот мы, ученые. Музыкантов лечит выступление перед большой аплодирующей толпой, а нас – новые открытия, обещающие стать сенсацией.
- Завтра с утра обратимся с твоими материалами к биологам, и смотри ничего не забудь – заключил Говард, выслушав мой рассказ до конца, после чего нахмурил брови, как отец, готовящийся отчитывать сына, поздно заявившегося домой, и гаркнул – а теперь - спать!
III. Охота на ласкунов
Стоит ли говорить, какой фурор произвели мы с Говардом с утра в биологическом секторе научного лагеря? Для них наше открытие стало сродни открытию лекарства от рака – биологи, порядочно заскучавшие в поиске новых форм жизни на этой скупой на разнообразие этих форм планете, получили, наконец, то, что так страстно желали – доказательство, что кроме поднадоевших всем одноклеточных, бактерий, малочисленных насекомых и растений есть нечто более существенное, и это нечто обитает всего в каких-то шести километрах от лагеря! Мой фотоаппарат гулял по рукам, каждый посмотревший фотографии охал, ахал, выкрикивал какие-то непонятные мне фразы на латыни, пока кто-то не додумался распечатать фотографии и повесить их в палатке. Моя история переходила из уст в уста, но каждый намеревался услышать ее не от коллеги, а непременно от главного участника событий – то есть меня. Говард и правда выглядел почти здоровым, только редкий кашель выдавал в нем еще вчера больного бронхитом. Он тоже раз за разом пересказывал историю всем желающим, а их все пребывало – вскоре в палатке стало тесно – услышав слухи, требуя подтверждения, подходили все новые и новые люди – физики, метеорологи, геологи – все собрались тут. Если бы культурный уровень собравшихся людей не был столь высок, нас с Говардом давно бы таскали на руках, а чего доброго, еще и подбрасывая. Но все обошлось только многократными похлопываниями по плечам, крепкими рукопожатиями, а иногда просто скупыми поздравлениями, в которых читалась зависть – еще бы, такое открытие, и совершено каким-то там историком.
После того, как каждый удовлетворил свое любопытство, общее ликование поугасло, а в палатке остались только постоянные ее обитатели, про нас с Говардом благополучно забыли, предоставив себе. В палатке биологов начинались традиционные для научного сообщества споры, – к какому семейству причислить новое животное, чем диктованы особенности строения его тела, из кого оно эволюционировало, является ли тупиковым витком эволюции и вымирающим видом, или доминирует над другими, чем питается, а главное – почему никто ранее не видел их, хотя на барханы кроме нас с Говардом отправлялась не одна экспедиция. Апогея коллективный разум биологов достиг, когда было решено отправить группу на поиски и поимку нескольких (хотя бы одной) особей этого существа, для дальнейшего умерщвления, вскрытия с целью изобличения (да-да, постановлено было именно так!) особенностей его организма. Мысль биологов, а в частности, анатомов и патологоанатомов, порожденная коллективно, частенько доходит в своей кровожадности и бессмыслии до первобытной дикости.
Итак, путем открытого голосования в поисковую группу были выбраны самые авторитетные ученые в количестве четырех человек (возраст самого старшего был не более 35 лет), и группа, немедля, под напутственные советы коллег отправилась к барханам на поиски ласкунов. Под вечер, уставшие и понурые, с дрожащими ногами, перепачканными лицами они вернулись в лагерь. Ни с чем. Ласкуны не только не были пойманы, а будто и вовсе исчезли с лица Малой Земли.
***
Биологи пили три дня. Несмотря на запрет алкогольных напитков в научном лагере, спиртное было всегда, доставлялось скрытно через доверенных людей, а с ними связи были далеко не у всех. У биологов, видимо, были, так как деятельность их прекратилась, тяга к естествознанию куда-то пропала, рабочая палатка будто вымерла, вечером в ней даже не зажигали свет. Только из жилых палаток по вечерам доносились пьяные выкрики ударившихся в горячность спорщиков.
Но в любом беспробудном горе, в любой печали людской рано или поздно наступает просветление. И оно наступило на четвертый день после неудачной охоты. Мы с Говардом готовились ко сну, как вдруг в палатку к нам буквально вломился Илья Даниилович Вербицкий – профессор, доктор биологических наук, пользовавшийся большим авторитетом у коллег, участвовавший в той неудачной охоте. Илья Даниилович был нетрезв – судя по тому, как он стоял, шатаясь, не решаясь зайти дальше, нетрезв он был все трое суток. Наконец сфокусировав свой уставший взгляд на нас с Говардом, он, запинаясь, проговорил:
- Вы… двое… раньше ходили?
- Куда? – посмеиваясь спросил Говард.
- На… бара… бар… барханы? – Илья Даниилович сверлил Говарда, пытаясь придать суровость своему взгляду.
- Ну да, всегда вдвоем – ответил я.
- А тогда… когда видел… один был? – сглатывая в паузах между словами слюну, и начисто забыв про уважительный тон, принятый в ученом сообществе, проговорил Илья Даниилович.
- Ласкунов что ли? Да, тогда один, мистер Сандерс в тот день сильно болен и я предпринял попытку провести экспедицию сам. – Я начинал догадываться, к чему клонит Илья Даниилович, и хотел было подтвердить свои догадки, но он вдруг развернулся на пятках и зашагал прочь из палатки, громко приговаривая как будто уже трезвым голосом: «Двое. Один. Двое. Один. Двое».
- Чего он? – Сандерс смотрел на меня с недоумением.
- Завтра узнаем – подмигнул я ему.
***
Утро для биологов стало равносильно началу новой жизни – главная палатка шумела с семи часов. Оказалось, что Илья Даниилович таки донес, не разбив, а далее сумел развить идею о том, что до меня никто в экспедиции в одиночку не ходил, а, следовательно, это можно сопоставить с тем, что ласкуны не появляются, когда замечают группу людей. Что в общем-то было очевидным, но почему-то целое «великонаучное сообщество до этого додуматься не смогло!». И теперь Илья Даниилович требовал послать его одного на барханы и клятвенно обещал добыть, «во благо науки!» несколько «экземпляров» вожделенных существ. Кандидатуру свою он подкреплял тем фактом, что «охотником я с детства с отцом ходил» и «от меня ласкун точно не уйдет». Коллективный разум был не готов к выдвижению других кандидатов по причине простой и банальной – биологов мучило страшное похмелье, поэтому было решено Илье Данииловичу разрешить экспедицию. Тогда никто еще не задумывался, почему ласкуны не показываются группам людей, всем было достаточно того факта, что теперь, возможно, удастся поймать неуловимых зверьков.
Илья Даниилович не появлялся в лагере два дня. Но как заверил он перед выходом в экспедицию – «беспокоится вам нечего, коллеги, так как опыт жития в дикой природе имею, и если что – не пропаду, так что ждите с подарком». Коллективный разум и на том согласился.
И вот, когда на второй день Солнце клонилось к закату, а биологи, окончательно протрезвев, собирали поисковую группу на барханы, Илья Даниилович вдруг появился в лагере, вызвав переполох. В руке он держал клетку, из которой сквозь тонкие щелки глаз на людей загнанно смотрел зверек – ласкун. Сам же Илья Даниилович радости не выказывал, но что-то кроме усталости удалось мне в нем заметить. Что-то, чем потом он поделился со мной, но в тот день оно так и осталось неизвестным. Я еще тогда подумал – «Как же он умудрился зверька поймать? Я погладить не смог, сколько ни пытался, а он в клетку загнал…».
Ласкуна в клетке показывали всем желающим, как первого представителя местной фауны, пойманного человеком. А на следующий день зверек сгинул в биологических лабораториях, где был умерщвлен добродушными анатомами, вскрыт, расчленен и тщательным образом изучен. Такая вот она, наука – беспощадная в своих изысканиях, не считающаяся ни с чьими потугами на жизнь.
IV. Snorphus vulgaris
Биологи любят классифицировать. Что бы ни попадалось им под руку, будь то новое одноклеточное существо из недавно открытого горного озера, или цветок внушительных размеров, найденный где-нибудь в непроходимых джунглях – все будет в скором времени рассортировано и поставлено на свои места в лестнице Карла Линнея. Так и мои (я по праву считал их тогда своим открытием) зверьки – ласкуны получили в скором свои латинские «фамилию» и «имя». Официально они стали называться Snorphus vulgaris, то есть снорфами (недолго думая, биологи назвали их по издаваемым животными звукам) обыкновенными (так как пока не было найдено других представителей рода снорфов). Теперь название «снорф» стало нарицательным, но я всегда называл их ласкунами, потому что это имя лучше отражало их сущность. Биологи отнесли снорфов к отряду грызунов, обособив их в новое семейство – снорфовых. Эта классификация впоследствии была поставлена под сомнение, а далее и вовсе опровергнута, но на тот момент казалось, что ничем особенным от своих собратьев-грызунов снорфы не отличаются.
Я запросил протокол вскрытия и приведу те особенности, которыми снорфы отличались от известных науке животных, и которые стали излюбленной темой для многих споров и дебатов.
Глазные щели снорфов не имели век и круговых мышц глаза, поднимателей и опускателей нижнего и верхнего века, что делало невозможным процесс мигания. Глазное яблоко их имело вытянутую, сплющенную форму. Секрет слезных желез щедро омывал конъюнктиву, успевая подсыхать на Солнце – снорфы жили в засушливой части Малой Земли, где палящее Солнце было нормой.
Все элементы осевого скелета, кроме черепа, представлены неокостеневающими хрящами, что придавало организму животных аномальную гибкость. Илья Даниилович сравнил хрящи осевого скелета с таковыми у представителей класса хрящевых рыб – акул и скатов, что позволяет им стремительно передвигаться в водных глубинах и внезапно менять направление.
Все элементы периферического скелета состояли из костной ткани.
Снорфов отличала аномально развитая для представителей отряда грызунов кора больших полушарий, особенно префронтальная ее часть, а так же мозжечок, ретикулярная формация, гиппокамп, гипоталамус.
В подкожной клетчатке помимо потовых и сальных желез были обнаружены одноклеточные железы, выделяющие уникальный секрет, состоящий из феромонов группы этофионов – влияющих на поведение, и морфина – наркотического алкалоида опиума. Железы были названы «вакховыми» по имени древнегреческого бога виноделия.
Пот, выделяемый кучно расположенными потовыми железами, имел необычный сладковатый запах. Смешиваясь с секретом вакховых желез, он оказывал на вдохнувшего его испарения человека наркотическое действие, при длительном воздействии приводившее испытуемого в состояние транса.
Остальные органы и системы оказались более чем обычными, отличаясь от таких же органов земных представителей семейства только размерами и формой. Каких-либо новых органов, с неизвестной науке функцией, к сожалению биологов, обнаружено не было. Ученые доказали, что снорфы – типичные омнифаги, то есть всеядные, как и многие их собратья по отряду грызунов – в желудке зверька нашли остатки местной флоры, а так же непереваренные тела пустынных жуков.
Ученые не могли объяснить особенности поведения снорфов, не наблюдая за ними в естественной среде обитания. Теперь в район барханов каждый день отправлялся один из биологов, был составлен график дежурств, но каждый вечер дежурный ученый возвращался подавленным и единственным его приобретением за день были полные ботинки песка. Биологи испытали фиаско – с тех пор, как Илья Даниилович вернулся в лагерь с первым пойманным снорфом прошло две недели, но никому за это время не удалось увидеть на барханах ни одного буро-желтого зверька.
V. Говард Сандерс пропал
Прошел месяц с памятных событий на барханах. Биологи отчаялись в попытках найти других представителей вида snorphus vulgaris в песках, их пыл угас окончательно и они снова занялись изучением скудной флоры и бумажной работой – на Малой Земле за весь период пребывания людей было написано около 400 диссертаций, а двое человек были удостоены присвоения Нобелевской премии. Единственный пойманный ими зверек был заключен в банку с формалином и теперь взирал сквозь щелки глаз на всех посетителей биологической палатки-лаборатории, которые иногда останавливали на нем взгляд, но потом, разочарованно вздохнув, отворачивались.
Мы с Говардом закончили изучение сети пещер в барханах – других признаков искусственного происхождения, кроме странной закономерности ходов мы так и не нашли. И вот уже две недели просто жили в лагере, наблюдая за другими учеными, штудируя литературу (я тогда читал книгу Валерия Ивановича Гуляева о древних цивилизациях) в ожидании решения комиссии по обеспечению более дальних экспедиций. Для них нужна была техника, которой обеспечивали в первую очередь представителей «более приоритетных специальностей», а мы – историки, археологи – такими не являлись, более того, сам факт появления нас на Малой Земле стоил очень больших трудов.
Помирая от скуки, мы соглашались на любую помощь другим научным группам. Так и в тот день ко мне с просьбой помочь обратились геологи – они устанавливали в десяти километрах от лагеря бурильную установку для взятия глубинных слоев почвы, и им нужны были рабочие руки для сборки аппаратуры на месте бурения. Работа предстояла долгая, не отличающаяся разнообразием, но все же была намного интереснее однообразной лагерной жизни, и я согласился.
Работа с бурильной установкой заняла у нас два дня, и после того, как я вернулся в лагерь, уставший и желающий только одного – хорошо выспаться и пообедать нормальной едой, приготовленной поварами в специальных кухнях (на объекте мы питались сухпайком), я не нашел в лагере моего коллегу – Говарда Сандерса. Разумеется, это не вызвало у меня беспокойства – Говард, как и я, рад был покинуть лагерь, помогая какой-нибудь группе и я конечно подумал, что он уехал с метеорологами. Я тут же успокоился, удовлетворив себя таким объяснением.
Прошло два дня, метеорологи вернулись с объекта, но Говарда среди них не было. Вот тут у меня впервые закралось подозрение. Я стал ходить по лагерю и спрашивать сотрудников, знакомых с Говардом, когда его видели в последний раз. Оказалось, что крайний срок, когда он был замечен в лагере прошел трое суток назад. Я, с все более усиливающимся чувством тревоги, поспешил к журналу, и, в нетерпении перелистывая его страницы, нашел то, что искал. На одной из страниц в графе с именами знакомым почерком было написано – Sanders H. В графе «Покинул лагерь» стояла дата, которая заставила меня вздрогнуть – с момента, как Говард ушел, действительно прошло три дня. Графа «Прибыл в лагерь» оставалась пустой.
Ругая себя, свою нерасторопность, слишком спокойное отношение ко всему и дурацкую систему учета в лагере, я прибежал к ученому совету – его составляли пять человек, которые избирались каждый месяц из ученых и решали административные проблемы лагеря, контролировали обеспечение и учет деятельности секторов. На мой рассказ о пропаже сотрудника, смешанный с ругательствами и обвинениями в их сторону, они ответили оперативно – по всему лагерю по мегафонам объявили новость и попросили содействовать поискам. Через полчаса в палатку совета вошли два молодых метеоролога и рассказали, что три дня назад попросили Говарда снять показатели с тех маячков в пещерах, которые расставлял я. Говард с удовольствием согласился и немедля отправился на барханы. На вопрос, почему они раньше не обеспокоились пропажей Говарда, а вспомнили об этом только сейчас, метеорологи, извиняясь и потупив взгляды, рассказали, что просто забыли о нем, отбыв на место установки автономной станции недалеко от лагеря.
В поддержку мне была собрана целая поисковая группа из четырех человек, и через час мы выдвинулись по направлению к барханам. Преодолев путь до них за полчаса – рекордное время передвижения по песку - и осмотрев шесть холмов по кругу, мы разделились на две группы, решив продолжить поиски внутри двух полых барханов.
Пять часов мы блуждали по лабиринтам, рискуя заблудиться, меняя батареи в фонарях, и вскоре даже не сверяясь с картой. Мы кричали Говарда, в ответ слыша только эхо и звук своих шагов, разделялись и вновь объединялись, но так и не нашли его. Говарда не было, как не было никаких следов его присутствия здесь.
Когда Солнце уже начало садиться, я и Танагава – японский ученый-физик, которого я взял с собой, вернулись к выходу из пещеры – осталось только подняться наверх и возвратиться в лагерь. Наверху нас ждали Егоров, Вилкинс и Парфенов – ученые из второй группы, искавшие во втором полом бархане. Судя по тому, как они смотрели на нас в аккуратное круглое отверстие – их поиски тоже ничем не увенчались.
Я поставил ногу на приступок, готовый ухватиться руками за веревку, но вдруг, не знаю зачем, посмотрел себе под ноги. И увидел то, что не заметил в спешке, когда мы с Танагавой спускались в сеть коридоров – рядом с моим берцевым сапогом лежала маленькая скомканная бумажка, наполовину засыпанная песком.
Я немедля поднял ее, расправил и прочитал. По моей коже побежал мороз, и я почувствовал, как спина покрывается мурашками. Содержание записки вызвало во мне величайшее удивление, а после волну необъяснимого ужаса.
«Do NOT follow the snorfes» - было написано в ней скачущим, но все равно узнаваемым почерком Говарда Сандерса. Записка лежала на том самом месте, откуда я впервые увидел ласкунов, и, видимо, намеренно была сброшена сверху, из отверстия в потолке. «Крайне сильные эмоции человек сможет выразить только на своем родном языке – страх, боль, радость, ликование» - вдруг вспомнилась мне фраза из какой-то лингвистической монографии. В лагере Говард общался со мной на русском и вообще редко говорил и писал по-английски.
«Не следуй за снорфами» - крутилось в моей голове, и я все перечитывал записку, пока меня не окликнули сверху. Признав поиски оконченными, я поспешил вернуться в лагерь.
Так Говард Сандерс стал первой человеческой жертвой, принесенной Малой Земле.
Мне казалось - все то, что я знаю про маленьких таинственных зверьков, намекает мне на разгадку их тайны и тайны исчезновения Говарда. Мне нужен был последний толчок, последний кусочек мозаики для совершения открытия великого, взрывающего прежнее представление о животном мире, но непременно ужасного. Да, я был уверен, что это будет ужасное открытие.
VI. Тезис
Я искал профессора Вербицкого, обходя все жилые палатки. Я чувствовал, что именно он станет ключом к двери, за которой скрыта загадка снорфов. Я должен был задать ему всего один вопрос, который вдруг пришел мне в голову, когда мы с поисковой группой возвращались по остывающему песку в лагерь. И вот, наконец, я нашел профессора играющим в нарды с Оганесяном – физиком из Армении, прибывшем на Малую Землю несколько дней назад.
- Илья Даниилович, разрешите задать вам один вопрос? – выпалил я, забыв даже поздороваться.
- Ну, во-первых, здра-авствуйте – растягивая слова, ответил профессор, заставив меня покраснеть - а во-вторых, да, конечно, задавайте.
Я перевел взгляд на Оганесяна, и он, поняв мою безмолвную просьбу, поднялся и вышел из палатки, обещая зайти через полчаса.
- А я гляжу, у вас дело государственной важности – с иронией произнес Илья Даниилович, проводив Оганесяна глазами.
- Ну нет, просто… в общем… Илья Даниилович, как вам удалось поймать того ласкуна?
Профессор смотрел на меня, нахмурившись, пару минут, обдумывая мой вопрос, а потом, вспомнив что-то, ответил:
- А! Снорфа? Если я вам скажу, вы вряд ли мне поверите. Поэтому я и не рассказывал никому, оправдываясь своей охотничьей сноровкой.
- А все же? – я был готов ко всему.
- Я попросил его пойти со мной – Илья Даниилович хитро улыбнулся, и, то ли от этой улыбки, то ли от фразы, которую я все пытался осмыслить, мне стало не по себе.
- Т-то есть как? – я ожидал услышать несколько другой ответ – вы заговорили с ними?
- Нееет, что вы, я еще в здравом уме, чтобы говорить с животными! Сначала я пытался поймать их, но они выворачивались у меня из рук – эти малыши чрезвычайно гибкие из-за своего скелета! – а потом, отчаявшись, я подумал, что будет, если я вернусь обратно с пустой клеткой, как я разочарую своих уважаемых коллег, и мне стало так обидно, что я чуть не расплакался, честное слово! Но вдруг я заметил, как один из зверьков вытянулся по струнке и пристально изучал меня, смешно шевеля мокрым круглым носом. И тут я подумал, как хорошо было, если бы зверек поддался мне и пошел со мной – да-да, разочарование превратилось в надежду – как снорф, следивший за мной, подошел ближе. Я подумал, что если бы зверек оказался в клетке, я никогда не причинил бы ему вреда, не дал в обиду своим коллегам – разумеется, я собирался отдать его для вскрытия, но в ту минуту я сам поверил своим добрым намерениям, таким милым был тот, как вы говорите? Ласкун? Тут произошло неожиданное – зверек, все время принюхивающийся ко мне, запрыгнул в открытую клетку и свернулся там калачиком, а остальные, издавая известные вам звуки, отошли недалеко, поглядывая то на меня, то на своего собрата.
- То есть они… - я искал подходящие слова – добровольно отдали одного из своих?
- Вы видели зверька в клетке? Мне кажется, он сумел с ними договориться, поверив моим обещаниям.
- Спасибо, спасибо вам! – я пожал руку профессору, и, выходя из палатки, услышал насмешливое: «Хе, сдались вам историкам эти снорфы».
Я долго не мог уснуть, а после того, как мне это удалось, мне приснились ласкуны, разговаривающие человеческими голосами. Они горячо спорили на полностью человеческие темы, которые во сне показались очень важными, но когда я проснулся, оказались смешными и глупыми. Одна из тем, которые я мог вспомнить, была такая – «Какое вино подавать к свинине – красное или белое, ведь мясо свиней белое, а красное вино подается только к красному мясу». Один снорф, напутственно подняв когтистый палец вверх, доказывал, что свиней можно причислить к рыбам или птицам, исходя из того, что к свинье, равно как к птице или рыбе, следует подавать исключительно белое вино. Закончился сон тем, что, откуда ни возьмись, появилась крылатая свинья с жабрами и бутылкой вина, зажатой между копытец. Большего бреда я выдержать не мог и проснулся.
Наскоро позавтракав, я собрал рюкзак и взял курс на холмы. Я должен был окончательно разобраться с ласкунами, поставить точку в их тайне. У меня не было никаких сомнений по поводу встречи на барханах – я чувствовал, что увижу их, был целиком уверен в этом.
Около отверстия, ведущего внутрь злополучного холма, я бросил рюкзак, сел на горячий песок и стал ждать. Спустя полчаса я услышал за спиной знакомые звуки – «снооорф, снооорф, снооорф» - и, обернувшись, увидел, как со стороны соседнего холма направляется целая процессия – около двадцати существ короткими перебежками приближались ко мне. Мне вспомнилось, что именно туда смотрели, вытягиваясь, снорфы в день нашей первой встречи.
Они окружили меня – выстроились в идеальный круг, вытянулись по стойке смирно и замерли, иногда издавая горловые звуки. Они чего-то ждали, их влажные носы не переставая шевелились. Я вспомнил про записку Говарда, предупреждение, адресованное мне, а может и всем людям на Малой Земле. Я вспомнил, какой страх я ощутил, прочитав ее. И вдруг очень разозлился на них – хитрых маленьких существ, так выгодно использующих знание этой планеты, чтобы скрываться от нас, обманывающих нас, превосходящих нас. Да, я остро ощутил, что эти противные по сути своей создания доминируют над нами – людьми, вершиной эволюционного развития! Гнев исходил откуда-то из недр моего мозга, и я до сих пор не могу объяснить, что его спровоцировало. И вот, когда злоба моя достигла терминальной стадии и готова была выплеснуться на любого из этих снорфов, случилось неожиданное – я ощутил резкий толчок сзади на уровне пояса и почувствовал, как ноги мои уходят вперед, а я из сидячего положения оказываюсь лежащим на земле. Я попытался приподняться на локтях, но ласкуны успели запрыгнуть мне на грудь, придавив своим весом – они вновь совершали свой ритуал, как и при нашей первой встрече, но в этот раз их было намного больше, и я просто-напросто не мог подняться, и даже присесть. В нос ударил знакомый сладкий запах секрета, выделяемого железами (как я ни силился, не мог вспомнить название желез), и голова моя стала легче, будто наполнилась воздухом. Я лежал и покорно смотрел, как снорфы упираются мордочками и телами в мою грудь, живот, ноги и руки – они крутились, извивались, будто повторяя па одного им известного танца. Я продолжал злиться на них, но теперь причина моей злобы погрузилась куда-то далеко-далеко в пучину сознания, и я перестал искать ее. Лежать и думать – вот все, что я мог.
Прошло какое-то время, и я понял, что мое тело двигается по направлению к бархану, из-за которого появились снорфы. Собрав волю к размышлениям, я попытался понять, что заставляет меня плыть по песку. Десять снорфов продолжали дьявольский танец под моим телом, своими движениями проталкивая меня к бархану, остальные крутились сверху, надавливая тельцами на руки, ноги или грудь, когда я предпринимал очередную попытку освободиться. Под воздействием их запаха, и, осознав тщетность моих усилий, я вскоре окончательно расслабился и смотрел, как бархан приближается ко мне.
Меня нисколько не смутило, что бархан приближался ко мне. Нет-нет, я стоял (а вернее лежал) на месте в сопровождении моих благовонных зверушек, а бархан подбирался все ближе и ближе. Я не знал было ли это реально, или это моя галлюцинация (я вспомнил, что в состав секрета желез входил морфин) – впрочем, мне было все равно.
- Принесли. Мне. Его – сказал первый голос, импульс исходил со стороны нависшего бархана.
- Да. Да. Да. Снооооорф. Снооооорф. Снооооорф – залепетало вокруг множество других голосов, услужливых и робких.
- Злость. Ненависть. Гнев. Страх – источник властных импульсов чеканил эти слова. Я до сих пор не могу вспомнить, слышал ли я их взаправду, или же просто импульсы, подаваемые барханом, были по-особому эмоционально окрашены, ассоциативно трансформируясь в известные мне существительные. Слова бархана гудели в наполненной воздухом голове как колокол, а слова снорфов были сравнимы с благоговейным шепотом слуги.
- Да. Да. Да. Они. Они. Они. Сноооорф. Сноооорф. Сноооорф.
- Хорошо. Нравится. Это нравится.
Я сделал невероятное усилие – к тому времени существа полностью завладели моей волей - и смог повернуть голову в сторону бархана. Я ужаснулся – песчаная гора уже не являлась в привычном смысле песчаной горой – в середине холма образовалась вращающаяся воронка, песок постепенно осыпался, обнажая зубцы и жернова некой, несомненно, органической структуры, они крутились по часовой стрелке и засасывали песок внутрь сущности. Песчаный бархан хотел просто засосать меня внутрь, а маленькие снорфы завертелись сильнее прежнего, и я вновь поплыл по песку.
Бывает, что наступает момент, когда все встает на свои места. Человек обычно удивляется столь очевидной разгадке тайны, сравнивая ее с просветлением, ударом молнии, вспышками фотоаппарата. И вот, за несколько минут до моей неминуемой смерти, молния ударила меня – конструктор «Снорф» собрался – в нем больше не было пустот из-за отсутствующих деталей.
«Я люблю вас» – таков был мой слабый импульс, заглушаемый властным голосом хищного бархана. Но снорфы приостановились. «Я люблю вас» - второй импульс был более уверенным. «Ялюблювас, ялюблювас, ялюблювас» - повторял я, с каждым новым посылаемым импульсом чувствуя, что зверьки все замедляют свой ход.
Если повторять одну и ту же ложь много раз, она когда-нибудь станет истиной для того, кто ее повторяет.
«Я люблю вас, я л-ю-б-л-ю в-а-с, я люблю вас, я люблю вас» - мой страх таял, как тает кусочек льда, когда его поливают горячей водой, я повторял снова и снова, снова и снова мою спасительную мантру. Я уже не слышал импульсов огромной сущности, я ощущал, как в каждой клетке моего тела образуется новая вакуоль, наполненная той правдой, которую я внушал себе.
- Я ЛЮБЛЮ ВАС! – кричал я и смеялся, - Я ЛЮБЛЮ ВАС!!!
Слова вырывались так легко, так плавно и естественно… Я повторял их сотни, тысячи, миллионы раз. Меня обволакивал густой пурпурный туман.
Перед тем, как сознание покинуло мое тело, я услышал одно слово, слившееся в единое с туманом.
«ПРАВДА» - громыхнул бархан и мир потемнел.
***
Я пробыл без сознания несколько часов, а когда очнулся, было темно. Я лежал около круглого отверстия. Барханы, все так же шесть, угрюмо стояли на своих местах. Снорфов нигде не было. Прислушавшись к себе, я не заметил ни страха, ни гнева, ни радости, никаких других эмоций.
«Я люблю вас» - напомнил внутренний голос. «И я люблю тебя» - сказал я вслух.
На дрожащих ногах, шатаясь и запинаясь, я направился в сторону лагеря – мне предстояло много сильно удивить научное сообщество.
VII. Semisapiens
Я говорил много, говорил пылко, наполняя свою речь эпитетами, не свойственными для научных, а в особенности, для биологических конференций. Иногда скатываясь в воспоминания, я просил перерыв и жадно пил воду под вежливыми, но нетерпеливыми взглядами моих слушателей. Лучшие умы, молодые дарования, вундеркинды, люди, добившиеся степени доктора наук в возрасте от 30 до 35 лет и успешно преподававшие на Земле в ведущих университетах, слушали меня, историка, молодого специалиста по древним цивилизациям, едва закончившего магистратуру. Слушали с неподдельным интересом, иногда требуя больше конкретики и фактов, когда я увлекался описанием своих ощущений. Оратор я был никчемный, но, судя по реакции публики, тема выступления для нее оказалась намного важнее моих способностей.
Конференцию я запросил на следующий день после возвращения в лагерь, которое, кстати говоря, само вызвало бурю обвинений и выговоров (после пропажи Говарда Сандерса, контроль за внелагерными вылазками стал более жестким, а я, покинув впопыхах свою палатку в то утро, забыл даже расписаться в журнале, незаметно прошмыгнув мимо дежурных).
Послушать мои «сенсационные заявления» собрались 87 человек – столько было заявлено – разумеется, весь биологический сектор, несколько физиков (пришли и мои знакомые – Оганесян и Танагава) и весь ученый совет.
Не считаю нужным приводить тут в подробностях мой доклад по вышеизложенным причинам, а приведу лишь те «сенсационные заявления», которые тогда поразили всех присутствующих. Многие из них, высказанные в виде предположений, были в дальнейшем доказаны, некоторые опровергнуты, какая-то часть была доказана частично.
«Snorphus vulgaris обладает уникальной способностью «считывать» эмоциональную окраску человеческих мыслей. Притом, «текст» мысли для них не важен. К примеру, если человек сможет преподнести фразу «я вас ненавижу» так, что она не будет содержать зла и будоражить его сознание, а, скажем, преподнесет ее с иронией, с «улыбкой», то снорфы воспримут только иронию, распознав мысль как «положительную», не несущую угрозы, независимо от ее основного контекста»
«Снорфы разделяют эмоциональные импульсы на «положительные» и «отрицательные», если же импульс не содержит окраски (безразличие, апатия), снорфы таковой не различают»
«У животных сильно развито так называемое «групповое сознание», позволяющее им мыслить только в составе группы себе подобных, или же, принимать решения, «советуясь» с основной частью группы. Отделенный от группы снорф теряет способность считывать мысли, превращаясь, тем самым, в заурядного представителя отряда грызунов»
«Сознание снорфов – результат взаимодействия пары «ведущий-ведомый», в которой они занимают вторую позицию, поддаваясь влиянию мыслей с сильной эмоциональной окраской, направленных человеком, либо другой «ведущей» сущностью, способной генерировать мысли. Профессору Илье Данииловичу Вербицкому удалось поймать снорфа только благодаря этой их особенности – он смог обмануть маленькую группу снорфов»
«Чем больше снорфов находится в группе, тем сложнее их переубедить – коллективное (я не могу назвать это стадным) сознание становится крепче от новых особей, присоединившихся к стае»
«Явление, которое я условно назвал «живой бархан», нуждается в дальнейшем изучении. Единственное, что я могу предположить – «живой бархан» в паре «ведущий-ведомый» занимает позицию «ведущего», управляя «ведомыми» снорфами. Так же предлагаю ввести для определения его существа понятие «полуживая сущность». Известно, что бархан способен излучать эмоциональные импульсы»
«Животные не покидали зоны барханов из-за ослабевания влияния «ведущего». Чувствуя, что коллективное сознание теряется у границ, они возвращались к месту постоянного обитания»
«Любой человек, увидев нечто новое, необъяснимое, пугается. Испуган был я, испуган был и Говард Сандерс, что легко можно было понять по оставленной им записке. Снорфы «считали» страх и, применяя естественный, но притом необычный способ обездвиживания жертвы, «доставили» нас к своему «ведущему». То обстоятельство, почему я был отпущен, когда мне удалось заменить отрицательные эмоции положительными, я объяснить не могу, равно как и то, почему бархан «питается» только отрицательными импульсами – а теперь я в этом уверен»
«Еще один вопрос, требующий исследования – взаимодействие бархана со снорфами. На этот счет у меня есть две версии. Первая – взаимодействие построено по типу простого симбиоза. Вторая, более смелая, но не менее абсурдная – живой бархан и снорфы – две части одного организма, объединенного на ментальном уровне»
«На вопрос, почему снорфы не показываются группе людей, ответ, исходя из сказанного выше, очевиден – каждый человек, думая, излучает большое количество чувственных импульсов, которые группе снорфов посильно распознать. Импульсы нескольких человек сливаются в единый поток, которым снорфы управлять не могут, поэтому предпочитают не показываться группам людей, скрываясь, вероятно, внутри живого бархана»
«Этим же можно объяснить невозможность прикоснуться к снорфам – они считывали намерение человека, и всегда оно было ближе к отрицательному полюсу – мы хотели заполучить одного из них для проведения опытов, отлучить от стаи»
«Подводя итоги моих наблюдений, я считаю снорфов существами, если не разумными, то хотя бы имеющими зачатки разума в привычном понимании. У них развит определенный уровень мышления, которым они пользуются ограниченно, под влиянием «ведущих» сущностей. Поэтому предлагаю название вида Snorphus vulgaris – снорф обыкновенный, изменить на более подходящее – Snorphus semisapiens – снорф полуразумный, а по возможности, выделить их в отдельный класс типа хордовых».
Над вопросом, как такой организм мог быть создан, что у него может быть какое-то предназначение никто тогда, разумеется, не думал, все открылось в последние годы «эпохи научной колонизации Малой Земли» - так тот период был назван в учебниках истории.
***
Вот так мы с Говардом Сандерсом сделали открытие, стоившее жизни одному из нас, в том новом непознанном мире, который мы получили, как дар человечеству, томящемуся в жажде приключений и сенсаций, и который был вероломно отобран впоследствии.
С тех пор были запрещены одиночные экспедиции за пределы лагеря, была усовершенствована система охраны и учета, изменена структура управления лагерем, да и сам лагерь, расширившись, открыв многочисленные филиалы, получил статус наукограда.
А Малую Землю впредь перестали считать крошечной безобидной планеткой, приветственно раскинувшей руки навстречу земным исследователям.