ВНУТРЕННИЙ ЗВЕРЬ.
Мы стоим в умывальнике, чистим зубы, броемся, моем ноги, задрав в раковины. Готовимся ко сну. На нас только галифе и тапочки из обрезанных кирзовых сапог без каблуков. Это вся одежда, если не считать зимних кальсон под штанами. В умывальнике свежо, окно открыто, изо рта идет пар, но мы уже привыкли не замечать холода.
Включены краны, слабым потоком бежит вода, мы смотрим на свои отражения в зеркалах: все как один, исхудавшие, одна кожа да кости. Но при всей этой худобе у нас странно «наедены» щеки. Говорят, это от добавляемого в пищу комбижира. Из чего именно состоит комбижир, никто не знает, но мы все видим его каждый день толстым слоем плавающем в борще, или, щедро наваленным в пшенную кашу.
Изо дня в день наш рацион не меняется: чай без сахара, борщ, пшенная каша, черный хлеб. Употребление этих продуктов вызывает у большинства страшную изжогу. Изжога появляется и от всего по отдельности: от чая, вкус которого напоминает вкус древесных опилок, от залежалой на армейских складах пшенной каши, которая попадается даже с червями, от черствого ржаного хлеба. В солдатскую ежедневную пайку входит и белый хлеб, но такой хлеб, наряду со сливочным маслом и сахаром, «духу» кушать не положено. Все сделано так, чтобы даже пища приносила нам мучения. Мы едим, сжигаем свои желудки. Многие из нас уже умеют есть небольшое количество еды, но эти жалкие крохи не восстанавливают затраченную энергию.
Бобриков стоит рядом со мной, задумчиво поглядывает на большую открытую форточку. Настолько большую, что в нее пролезет не крупный человек. В туалете есть такая же, и она тоже открыта. Я знаю, о чем он думает. Бывает, оставшись вдвоем, мы говорим на эту тему, о побеге. План прост: пролезть ночью в форточку, перелезть через забор в месте, уже для этого нами присмотренном, и, поминай, как звали! Для этого осталось только дождаться наступления похолодания – при холоде за окном, падает температура в казарме, и нам разрешают спать, укрывшись шинелями; в шинели можно пройти мимо дневального якобы через умывальник в туалет; в умывальнике стоят наши сапоги, на них наброшены портянки; шапку ушанку можно спрятать за пазуху. Итак, беглец оставляет на прикроватной табуретке форму, в шлепках и шинели, с шапкой и ремнем за пазухой, идет мимо дневального в туалет, быстро обувает сапоги – без них зимой никак, одевает шапку, и, не теряя времени, проскальзывает в окно на улицу. Как можно быстрее и незаметнее пробегает под окнами казармы, перелезает через забор, одна плита которого наклонилась и по ней удобно карабкаться. Что будет дальше – о том мы не думаем. Надеемся, что хуже чем есть, уже не будет.
В умывальнике стоит скрипучая дверь – «деды» намеренно не смазывают навесы маслом, потому что в туалете они пьют спиртное, или курят травку, а своим скрипом дверь выдает входящего. Мы молча стоим, находимся в каком-то ступоре. Неожиданно дверь всхлипывает, и входит Масленников. И без того худой и жилистый, он превратился в настоящего дистрофика. Он выглядит хуже нас: согнувшийся в три погибели, стонет, держится за живот. Бледный с потухшим взглядом открывает кран, медленными глотками пьет воду. Многие из нас знают, что работая на уборке продуктового склада, Масло намеренно съел грудку комбижира размером с кулак на пустой желудок. Морил себя голодом, решившись ценой собственного здоровья выбраться из этого ада, а затем съел комбижир. Терпя теперь адские муки в желудке, он ждет отправки в госпиталь, в Одессу. Мечтает туда попасть, чтобы подлежать комиссованию и отправке домой. Теперь наверное жалеет о сделанном, но пути назад нет. Муки высосали из него все силы.
Нельзя исключить, что так же как и нам, об истинных причинах его заболевания известно и офицерам нашей части. Мы предполагаем, что начмед намеренно тянет с его госпитализацией, чтобы помучить парня, наказать за членовредительство.
Многие из однопризывников утверждают, что среди нас есть доносчик, поставляющий новости о событиях в солдатской среде до ушей «особиста». Мы верим и не верим, удивленно пожимаем плечами, подозревающе переглядываемся.
Внутри нашего коллектива происходят свои разбирательства. Устанавливает и поддерживает порядки Головешкин и его свора. Сегодня состоится расправа над Ореховым: его, с четырьмя кусками белого хлеба поймали сегодня возле столовой «старики». Как способ наказания за такую провинность Орехова, «деды» выбрали для всей роты сто разовое отжимание от пола. Мы отжались, но не уложились в указанный интервал времени. Поэтому, в целях наказания за новое ослушание, отжались еще пятьдесят раз. Итого, получилось сто пятьдесят отжиманий. Само собой, к нам применили и «пол - тора»: упираясь полусогнутыми, дрожащими руками в холодный асфальт плаца, красными от крови глазами мы видели в нескольких сантиметрах от своих лиц сверкающие «дедовские» сапоги-шнуровки. Мышцы живота страшно резала боль, а мы проклинали и ненавидели Орехова за слабость. Мы забыли самих себя, когда также воровали хлеб из столовой, но не были пойманы. Мы стали бездумными пешками в хитроумно продуманной человеконенавистной системе, где ошибка одного ее члена, исправлялась страданиями всего коллектива.
Бедный, маленький Орехов, как он вообще попал в Армию?
Опять скрипит дверь, в умывальник входит бугай Головешкин, за его внушительным торсом шлепает кто-то еще, и этот «кто-то» - Орехов. Он в два раза меньше Головешкина. Орехов шагает неверными ногами, смотрит внутрь себя. За Ореховым появляются гиены Головешкина, на их лицах довольные улыбки, они правят балом.
Увидев нас, бывший донецкий бандит только улыбается еще шире: в самый раз устроить показательную порку, продемонстрировать свою силу, чтобы другим неповадно было. Здоровяк и компания становятся у стены таким образом, что Орехов оказывается в центре их круга. Масленников медленно уходит из умывальника, не хочет видеть предстоящее избиение. Мы остаемся на месте, понимая, что сейчас произойдет. Один из компании Головы остается дежурить у двери.
- Из-за тебя, урод, мне довелось испытать боль! На, получи, «нехватчик» – недомерок! – Приговор Головешкина короток и беспощаден. Бугай хватает огромными руками Орехова за голову, наносит медленный, но сильный удар коленом в живот. Удар, от которого можно было увернуться, но Орехов этого не делает: обреченно стоит, опустив руки, затем беззвучно корчится на полу от боли. Встает ровно, и подставляется под такой же удар коленом в живот. В этот раз бьет дончанин Яновский. У него лицо надменного аристократа, видно, с каким наслаждением он причиняет боль.
Я стою, смотрю на молчащего как бессловесная скотина, содрогающегося Орехова, и думаю, что он уже раб. Сломленный раб. А я? Кто я? Не я ли видел спрятавшегося Головешкина, в одиночку пожирающего купленную в «чипке» булочку? В пристройке для дворницкого инвентаря я застал его, когда он как собака, почти не прожевывая, поглощал сдобу. Спешил не попасться на глаза.
Тогда Голова испугался нежелательного разглашения своего позора, теперь он нагло вбуравливается в мои глаза, знает, что я побоюсь его мести, и, не проболтаюсь. И он прав – я молчу, боюсь за свою шкуру.
Судилище заканчивается. Избив Орехова, судьи с достоинством удаляются. Орехов прижимается к стене, будто ищет у нее защиты, плачет, то ли от собственного бессилия, то ли от обиды на нас, отдавших его на растерзание стаи гиен. Он прав – мы шкурники, трусы, ублюдки, таких как мы надо убивать выстрелом в спину. Я не выдерживаю его взгляда, отворачиваюсь к зеркалу, вижу себя – трусливого недоноска, и разбиваю свое отражение кулаком.
Этой же ночью, когда ветер усиливается, а на улице становится невыносимо зябко, Орехов сбегает из части. Осуществляет побег точно таким же образом, как замышляли мы с Бобром и Ниндзей. Пропажа обнаруживается на утреннем построении. Поначалу мы ищем Орехова в туалете, санчасти, столовой, словом, в местах, где в силу каких-то обстоятельств в первую очередь мог оказаться солдат. Сысуев с пристрастием допрашивает дневального, и тот, в испуге, вспоминает ночное шествие заспанного Орехова по коридору в туалет. Группа следопытов из Сысуева и Окуня, возглавляемая прапорщиком Гавриненко обнаруживает следы на подоконнике, содранную краску с внешней стороны форточки, черные полос от подошв на сером бетоне забора.
Форточку и следы на заборе как улики они показывают взбешенному комбату. Глаза полковника обретают поистине собачье выражение. Как подобает настоящему военному, тот быстро берет себя в руки, едва слышно и лаконично отдает несколько распоряжений свои подчиненным офицерам, из которых мы разбираем только: «Найти и наказать!»
Я нарочно всматриваюсь в выражение лица Головешкина, мне интересно, как будет он себя вести? Сердце мое ликует, при виде его растерянной физиономии, испуганно бегающих туда-сюда поросячьих глаз. Он боится разоблачения своей вины в избиении и побеге Орехова. Он понимает то обстоятельство, что разбираясь, офицеры задумаются над причиной такого поступка Орехова, и тогда ему, Голове, не сдобровать.
Сысуев в ярости. В его понимании Орехов навсегда остался «не мужик», теперь его больше интересует тот, кто разбил зеркало в умывальнике. Построив на ЦП, наш вожатый советует коллективу своими силами найти и наказать того, кто это сделал. После построения у нас есть немного свободного времени для написания писем, и я сажусь на свою койку. Я напряжен, жду разоблачения. Не сомневаюсь, что меня выдадут. Головешкин нарочито присаживается на пустующую соседнюю, многозначительно кивает, встает, угрожающе проводит у себя по горлу ребром ладони.
Дьявольский ум этого парня поистине изощрен в изобретении всякого рода козней, нападок и поводов для агрессии. Голова наклоняется моему уху и шепчет:
- Ты будешь следующим!
Следующей ночью, когда все форточки в казарме забраны решетками, черный ход заколочен гвоздями, а главная дверь закрыта на ключ, Голова и его группировка подступают к моей койке. Состояние постоянного напряжения и ощущения опасности в последнее время не позволяют мне крепко спать. Я вовремя слышу крадущиеся шаги и заговорщицкое хихиканье. Чувствую руки с одной стороны обхватившие раму койки. Знаю – сейчас они сделают «самосвал», резкое опрокидывание кровати вверх тормашками вместе со спящим. Если одного «самосвала» покажется маловато, лежащему на полу человеку на голову быстро накидывают простыню, и молотят по чем попадя. Получается «темная».
Ни то, ни другое меня не устраивает. Все выходит само собой: молниеносно будто пружина, я вскакиваю с койки, и тут же она с грохотом рушится на деревянный пол. От удара спинки отделяются от панцирной сетки, я вижу пятерых задорно улыбающихся парней, и, изогнутую, никелированную железку, отлетевшую от кровати. В один миг эта штука оказывается у меня в руках.
- Весело, да, парни? – Мое сердце наливается невероятной злостью. – Думаете, игра такая? А сейчас?
Прямо передо мной – здоровяк Головешкин, справа от него – Яновский. Оба не ожидали от меня такой прыти. Их улыбки переходят в мину страха, когда мои руки ведут трубу острым концом в их сторону. Я целюсь в большую, бритую голову.
Бывает, что доли секунды иногда оказываются важнее, чем целые месяцы и годы. За один миг можно сотворить такое, за что потом приходится расплачиваться десятилетиями, а то и всей жизнью. Стану ли я сейчас убийцей, в совершенно нелепой ситуации укоротив жизнь молодому мужчине, пусть и подлецу? Невероятным образом мне удается уменьшить силу удара, и, даже развернуть мое нечаянное оружие так, что оно несется своим тупым, закругленным концом в ухо Головешкина. И тут происходит невероятное: сильным рывком Голова подставляет под удар стоящего рядом Яновского. Слышится звук, похожий на удар железной палицей по деревянной колоде, Яновский падает на развалившуюся кровать, лежит беззвучно и без движения. Отпрянувший назад Головешкин с интересом его рассматривает.
Возникший среди ночи шум будит солдат. Они встают с коек, подходят посмотреть. Некоторые спят, или, делают вид, что спят, остаются безучастными. Я смотрю на Яновского, железка все еще меня в руке. Адреналин в моих венах зашкаливает.
- Ты что сделал, Паша? – Масленников крутит пальцем у виска. От болей в желудке Масло очень плохо спит, из - за этого он становится свидетелем произошедших событий. – Ты зачем Яна под трубу подставил? Ведь он его убил!
Головешкин отчаянно задумывается над оправданием, желваки бешено перекатываются по его лицу, на шее судорожно дергается кадык. Он находит отговорку:
- Так это…он сам подставился! Меня закрыл! Я хотел его удержать, но не успел! Настоящий друг!
Головешкин без устали оправдывается, его речь становится уверенней, а я слышу в своих ушах: «Убил! Убил!». Вот и все! Так глупо и нелепо!
Яновский издает стон, со спины переворачивается на бок, держится рукою за голову, с удивлением рассматривает на своей ладони кровь. В этот миг хлопает дверь в кабинете дежурного по роте. Сегодня его обязанности исполняет Гавриненко. Все, включая пострадавшего, вмиг рассыпаются по койкам. Неспешным шагом по ЦП идет дежурный, солдаты утихают, один я молча собираю кровать.
- Что случилось, солдат? – Прапорщик равняется со мной.
- Да, вот, койка развалилась. – Без изысков оправдываюсь я.
- Ну – ну! – по своему обыкновению, скороговоркой произносит военный. Тут же уходит в умывальник. Сквозняк доносит до ноздрей запах сигаретного дыма.
Я сижу на кровати, в казарме тишина. Точно, до утра уже не усну. Что со мной произошло в эту ночь? Спящий в глубинах моего естества зверь вылез наружу? Проявилась новая черта моего характера, до этого мне не знакомая? Зачем я взял в руки трубу? Чтобы убить! Я ХОТЕЛ УБИТЬ! А ведь мог, мог построить события по другому сценарию! Мысленно я даю себе зарок терпеть все грядущие испытания и трудности достойно, не сорваться, никого не искалечить, не совершить тягчайший из грехов человеческих. Боже, дай мне терпения! И, спасибо!