"У тыквы отказали тормоза..." (с)
-1-
— Ну, пусть только сунутся, кошки драные! — полусвистя-полушипя, выдала Машка. — Кукиш они получат, а не шмотки мои!
А мы безучастно взирали, как Машуха, красная от усердия, отдувая падающий на глаза завиток тонких, словно паутина, мелко-кудрявых волос, закручивает шнурки на своих полуботинищах, которые ей достал батя по черт знает какому блату на какой-то базе. Вроде, германские. Эти, как их... "Саламандеры", ага. Намотала аж вокруг лодыжек, вылезла из-за парты, подол форменного платья одернула:
— Ну, девки, я пошла! — сунула в зубы боксерскую защитную капу — и понеслась душа в рай.
Идет, красавица, топалами своими постукивает, юбка развевается, кругом птички чирикают, солнышко светит... А наша Машка бдительности не теряет. С боксерским загубником во рту — вылитый конферансье из кукольного театра Образцова. Мечта прозаика...
И тут откуда ни возьмись — чувырлы из 118-й школы. То ли караулили, то ли гороскоп у Машухи сегодня фиговый был, не знаем. Аж три штуки выкатилось. С "бабл гамами" в зубах, прикинутые, наглючие. Одна Машку хвать за дутую куртку — и такой цирк начался!.. Драка, вопли, пыль столбом! Девки друг другу прически портят...
— Сымай "саламандеры", малявка! — визжат. — Не то по-плохому будет!
— Фиг вам, а не "саламандеры", выдры размалеванные!
— Куртяху, куртяху с нее снимай, Доска!
Но когда красотка наша без куртки осталась, тут ее и разобрало. Это поначалу она комплексом вины страдала — типа, с уроков свалила, на помощь позову, так еще и к директору потащат, родителей вызовут, влетит. А там неровен час и на пионерском собрании пропесочат, в комсомол не пустят. Хотя кому он сейчас нужен — комсомол? Все, вон, в коммерцию ударились, барахло из загранки везут, кооперативы регистрируют. Только Машуху не переубедишь ведь, упрямая.
Да, мы ж добавить не успели: из подворотни еще какой-то друг выскочил, мужского полу. И девкам тем на помощь, Машуху, значит, разувать. А она, утратив куртку любимую, капой со злости давится. Эту картину надо видеть — уж так она этого "прынца" напинала своими "саламандерами", да и девок заодно, что любой Рокки от зависти помрет. Правда, и ей самой фингал здоровенный достался. Волосы, однако, тоже пострадали, по всей спортплощадке рыжую паутину ветром разметало. Зато куртяшку свою в охапку, сумку подмышку — и деру.
— Кукиш, — орет, — вам мои шмотки достанутся!
Неприличные жесты им, стонущим, показывает и за автобусом по тротуару спасенной обувкой громыхает...
-2-
— Ну, щ-ща-с-с-с! — томно проронила Мария, затирая огоньком сигареты дно пепельницы и поправляя фату. — Не дождутся. Так что, Татьян, не переживай, не придется твоему супругу водкой давиться. О!
И она задрала подол, показывая нам белоснежные лаковые... сапоги на высоченной шпильке. Зашнурованные похлеще пояса верности. И для подстраховки эти шнурки еще вокруг коленок были раза два обернуты.
Каемся, зрели у нас корыстные планы на сегодняшний вечер. Подкараулить Машку, снять с нее свадебную туфельку и в наказание заставить свидетеля пить из нее водку. Ну, есть такой обычай. Очень уж хотелось свидетеля, "правильного" Танькиного Кирюху, хоть раз в жизни навеселе увидеть. А то сидит — сыч сычом, ни спеть, ни станцевать. И где Таня такого откопала только?
Но после этой демонстрации силы афера наша автоматически провалилась. Ну, мы так думали. А другие-то не знали о Машкином изобретении.
В самый разгар свадебного пира кто-то пробрался таки под стол и давай хватать нас всех спьяну за ноги. А мы давай брыкаться, орать, визжать да под скатерть заглядывать. Но этот наглец, видимо, понял, что к Марии на хромой козе не подъедешь, и куда-то исчез.
— О! Видали?! — победно сказала Маша, указывая на Серегу, который, держась за разбитый нос, выкарабкивался из-под скатерти с другого конца банкетного стола.
— Ты, что ли, ему приложила?
— А как же? Пусть не зарится на чужое добро!
— Горько! Горько! — завопили гости.
Мария салфеткой утерлась, с места степенно встала, супруга своего новоиспеченного в охапку — и на две минуты в поцелуй. От усердия аж ногу подняла. Ну а мы грустно ее сапог разглядывали. Что еще оставалось? Мастерица же по закручиванию, блин!
— Ну что, девчонки, пошли еще разок перекурим? — шепнула нам невеста, наваливаясь своим громадным бюстом на столешницу и тарелки с салатом "Оливье", при этом косясь на восседающую через свидетеля от Николая (жениха) Любовь Никитичну, его мамочку. Мамочка ничего подозрительного не заметила. Колька-то ни разу сигареты в рот не брал, здоровый образ жизни вел, спортсмен, и Машухина свекровь очень этим гордилась. Медальки показывала, вымпелы, грамоты. Нас шугала с лестничной площадки, ворча, что топор вешать можно.
Вот в коридоре-то Марию и отловили. "Операция" была просчитана до мелочей. Ее вместе с сапогами подхватили два дюжих молодца из Коляновых друзей, но даже это не помогло им справиться с нашей дородной Марусей. Вначале ее движения, честно говоря, больше напоминали судорожную пляску толстой гусеницы на горячем асфальте. Но когда эта пьяная орда приволокла Маньку на кухню кафе, где проходило празднество, и едва не усадила на раскаленную плиту, чтобы удобнее было снимать обувь, невестина душа не вынесла. И с криком "кья-я-я-й!" снова понеслась в эмпиреи.
...В танцевальный зал на карачках выползали избитые "похитители"-гости. А над ними под песню "Раммштайн" гордо вышагивала в своих лаковых сапогах на шпильке румяная Мария. С фатой набекрень, на ухо заломленной, со сковородкой наголо, пылая праведным гневом. Да еще и командовала, кому куда, мол, ползти подобает. Причем не всюду в парламентских выражениях — на это она тоже умелица была дай бог всякому.
— Не сняли? — кисло уточнила Танюха.
Как будто так не видно...
— Не дождетесь! — заявила Маша своим сочным контральто, обвела всех взглядом, взмахнула накладными мальвиновскими ресницами и подбоченилась.
-3-
— Ох, ычычь! Старость не радость! — посетовала Мария Ивановна, шаркая серыми калошами и ковыляя по лестнице к хате своей. Угораздило же на третий этаж забраться, старую. — Надысь за почтой спускалась, дура старая, дыкть по привычке по дурацкой калоши-то и замотала. От, вишь! Уж второй день маюсь, спать и то у них ложуся. И-ых! Хычь бы кто пришел помог... Как Колька помер, так и развязать некому... А! — она безнадежно махнула свернутой в трубочку газетой "Вилкоясинский мегаполис". — То ли дело ранича!..
Мы уж шкандыбали себе потихоньку за нашей Марией Иванной, только Татьяна Лукинична, глухая, по десять раз одно и то же переспрашивала. И тут же забывала опять: склероз у нее после смерти Кирилла Тимофеевича начался, да так и не прошел. Да теперь уж и не пройдеть, видно...
Попыталась баба Маня в прихожей-то сгоряча разуться, да тут ее хондроз с радикулитом энтакими-разэнтакими и скрутили. Мы кое-как ее до кровати довели, уложили, там и обувку наконец отмотали. Добротно она ее приделала, Маруська наша. Мастерица ж была в свое время — на все руки!
— Отмотали? — она приоткрыла один глаз. Уже и не стонет.
— Ась? — сунулась к ней глухая Лукинична, ладонь к уху приспосабливат. Как будто рука ей поможеть, ага...
— Сходите, девоньки, на кухню, хто уж может. Чайник-то на огонь поставьте, сухари-печенье где-то было, внуки на рожденье мне привозили...
-4-
...Ну вот, и Ивановна к нам затесалась. А то мы даже скучали без нее. Порхает рядом, сандалиями своими крылатыми размахивает.
— Пошли, — говорим ей, — хоть проводим тебя, мать!
Ну и полетели, значит.
А там уж бабки-соседки вовсю орудуют. Иконку откуда-то приволокли, свечечки. Мы с девчонками ухохотались прямо. А они серьезные такие, сосредоточенные. Тоже, видно, глухие, как Лукинична была на том свете: мы, понимашь, такой гвалт учудили, а они и ухом не ведут. Потешно!
Ивановна только с непривычки пригорюнилась чуток:
— Я, — говорит, — думала, хоть поплачут — а тут тишина, ажно в голове звенит.
И под нимбом своим в волосах седых-кучерявых скребет.
— А ну тебя! — говорим мы ей в ответ. — Зато смотри венков сколько! "От лю-бя-щих вну-ков"! Ха-ха-ха! Ивановна, а чего это любящие внуки на тебя даже лапти не обули? По твоему рецепту?..
Ивановна глядь на себя — и впрямь в одних чулках лежит. Непорядок.
Тут нас одна из старух будто услыхала. Постукивая клюкой, ушла куда-то. Бабки дремать уж начали, на стульях вкруг гроба сидючи и себя руками обхватив. Так нет — вернулась. В руках тащит что-то — "чешки" не "чешки"?
— Ну что, Ивановна, вот тебе, горемычная, и последняя обутка, — вздохнула и стала надевать на Марусю белые тапочки.
КОНЕЦ