Юрий Медных
4гл.
Колодец
«Культ» как речевая культя кое-как улегся в понятия сельчан, как в египетский саркофаг из учебников – на долгое хранение.
– Эва! Одну «культю» запятнали, а новую тетешкам, – подбрасывает на ладони старик Якубов копеечную хрущевскую монету, поглядывая, как новые дома продолжают улицу; на огородах хозяйничает картофель – его поливает небо. Но помидоры, огурцы и прочая мелочь – водохлебы. У Пришитовой, по углам хатенки, дежурят две кадки: одна от мужа осталась, а другую, рассохшуюся, Михей подарил. Распарили ее, обручи подтянули, и кадка служит. Каждый день посуда к вечеру пуста, а до колодца метров четыреста, поэтому, чтобы лишнего не суетиться, Сенька прихватывает коромысло у соседки да свое на плечи, да в руки по ведру, и за два раза кадки полны. «Циркач»! – посмеиваются соседи. Но колодца не хватает на улицу. Выкопали еще один: теперь Сеньке метров двести до него. И опять воды не хватает. И надумали отдаленные свой копать.
Еще синяки после пня не выцвели, а соседи собрались совет держать, где быть колодцу. Поизвинялись за потасовку, мол, черт попутал. Присели на корточках в кружок на взгорке, возле дома Николая. Но без Яколича не обойтись. Позвали и решили копать там, где сели: талая и дождевая вода скатится от колодца – подход сухим будет. Работа предстоит долгая, поэтому условились обойтись без скандалов и распределили обязанности: на Михее руководство и начало работы; Василий, Петро и Николай – копать; Прохор однорукий – ворот крутить; бабы – землю отбрасывать, а на Яколиче – плотницкая часть и снабжение материалом, так как в столярке работает. Копать по вечерам побригадно, а в выходные – артелью. Начать с воскресенья.
Утро встречает румяной улыбкой второе хорошее начинание людей. Восток добродушно чист, а запад из-под низких облаков хмурится на их новую затею: что-то на этот раз выйдет? Михей с Яколичем разметили квадрат два метра на два, и дед, торжественно обрезав дерн лопатой, разрезал его на квадраты и, поддев их на лопату, отдал дочерям, а те унесли их на погреб. Теперь дед в науку молодежи, а молодежи за тридцать, снял перегной. А дальше глина. Ее сразу на штык не возьмешь: надо сделать по кромке надрез, а уж по нему – на всю лопату. Каждый умеет это, но пусть дед покрасуется. Глина плотна и зерниста – осыпается – дед подбирает ее совковой лопатой, а лопата со специально укороченным черенком – погрузился, подобно Святогору – по пояс.
– Ого! Красота! – подбадривают его.
– А ну, кто следущий «поогокать», – по-молодецки подпрыгнув, дед выступил из ямы и, опершись на руки, вылез – рубаха мокра. А яма красуется ровно обтесанными отвесными стенами, прямыми углами и чистым дном. В нее, скинув рубаху, спрыгнул Николай.
Копать все труднее, особенно отбрасывать подальше, чтоб не осыпалось.
– Эй, сороки! Стрекотали, что без дела стоите, а дела-то привалило – надо уметь дальше носа смотреть, – трунит дед над бабами, проворно откидывающими вынутый грунт. – Не суетитесь, а по очереди, по двое, чтоб смена была.
«Бездельничает» пока только культяпый Прохор, его работа впереди – крутить ворот с одной рукой сложно: не придержишь, если сорвется. К полудню копщики изрядно погрузились, краснея горячими, лоснящимися спинами. Обедать, чтобы работа не стояла, сходили побригадно.
Высокое солнце любопытно заглядывает на уходящее дно – скоро оно будет недосягаемым для светила: говорят, что со дна колодца днем звезды видно. Во второй половине дня Яколич с Михеем принесли обструганные столбики и выпуклый полутораметровый вал с ввинченными в него рукоятями. Из брусьев сделали опалубку и закрепили над ней, на столбиках, ворот. К нему прибили длинную цепь с «карабином» на конце, и в ход пошла полутороведерная бадья. Теперь копщики спускаются и поднимаются в ней, надев резиновые сапоги Михея, брезентовую куртку Яколича и свой головной убор – от глиняной осыпи из бадьи. У ворота с одной стороны бессменный Прохор, а с другой – кто рядом окажется. А бабы с натугой, но проворно, оттащив очередную бадью подальше, спешат обратно. Работают слаженно и ритмично – как сердце. Ребятни вокруг ямы поубавилось. Сенька все чаще подменяет мать – вдова бледнеет от головокружения. Но работа есть работа, а пай есть пай. Неугомонные бабы на нее косо запоглядывали, но Михей настороже.
Долгий летний день на нашей, Ленинградской широте, закончился: распухшее солнце, плавясь в горне заката, уходит на отдых.
– Ветрено будет, – определяют люди, усталые, но довольные.
Вокруг ямы изрядный холм глины, пахнущей глубинной сыростью и обещанием воды. Накрыв колодец брезентом Яколича, разошлись по домам.
Понедельник натянул хмари, но к вечеру слегка прояснило, не подмочив ненастьем добрых надежд людей, и работники закопошились у колодца. Но вечер – не день: после трудового дня усталый, много не наработаешь. Колодец растет в глубь, но веселое, острое словцо реже пробивается сквозь нарастающую утомленность, чаще – солоноватое. За неделю углубились на шесть метров. Наведывается жена Яколича, дородная Боровичиха – оценивающе полюбуется на работу и уплывет в свое хозяйство. А оно у Боровиков изрядное – за нечто подобное в своих краях прибыли сюда ссыльные бедолаги. У Боровиков свои жизненные устои: с побережий Кержа, от шумной новой жизни приехали на берега Оби их родители, поэтому и – «кержаки». А креститься двумя или тремя перстами – об этом пусть церковники рассуждают, да боярыни Морозовы на смерть идут. А у Боровиков один обычай прижился: приветливость да «своя» и «мирская» посуда – гигиена. В партию Яколича приняли как образцового рабочего – на перевоспитание. Он и оправдывает доверие: на людях примерен, а дома без рюмочки за стол не садится – причащается.
Очередное воскресное утро, осветив землю, собрало людей у колодца, как отец семью. Голос из колодца все бубнистее, а глина вокруг все окладистее. Михей, глядя на артель, думает: «Держались бы друг друга вот так-то, и никакие «товарищи» не сковырнули бы Русь; да и теперь еще не поздно научиться жить по-человечески: ишь, и Яколич поддерживат, вот и ладненька.
У плута знатного в прихожей
Мы зрим покорными себя…».
– Полегше ты, леший! – несется из глубины. – За шиворот не лей! – это Петро, в очередной раз копая, уже чавкает по воде сапогами и радуется, что есть вода.
– Ур-р-р-а-а-а! – грянуло над колодцем. Обнимаются, целуясь. – Наша! Своя! Долгожданная-а-а-а!
– Пора заканчивать, пожалуй, – бубнит из глубины Петро.
– Петька! А не мелко будет? – сомневаются бабы.
– Кому мелка кажется, можна и ковырнуть на штык, но это уже на рупь дороже, – ерничает Михей.
– Уже на полсапога, значит, наберется – хлебай не выхлебаешь, – рассуждает подоспевший Яколич.
– Ну что? Водичка объявилась! А сомневались некоторые, Фомы не верящие, – упрекает Боровичиха народ. – И Яколичу от вашего маловерия досталось.
– Будет тебе, Лукерья, – оправдывается артель. – Чай, и у тебя блины пригорали.
– Ты, Луша, приготовь-ка сегодня обед помолостнее, – получив через нее от артели должное признание своих талантов, спровадил ее муж.
Петр вышагнул из бадьи, утирая ладонью лоб.
– А там, вроде, не жарко, – смеется Прохор, держась за рукоять ворота. – А тебе, гляжу, веника не хватат.
– А ты сам сбулькай, – устало улыбнулся Петр.
– Куды-ы… с моей-то культей, пригоршней черпать буду? – потешает он пайщиков.
До полудня Михей, Яколич и Николай работали топорами, доделывая звенья колодезного сруба, для спуска.
– Это еще полдела, – охлаждает пыл артели Михей. – Достаньте-ка водицы, да и сруб пора спускать, а то потом вплавь придется укладывать венцы. Теперь уже наша с Николой работа. А без Яколича наверху не обойтись.
Подняли бадью с водой: своя, холоднющая, еще мутноватая, совместным потом добытая! – черпают мигом принесенной кружкой, аппетитно пьют – как бражку, даже хмелея; умываются, брызгаются – вкуснющая. И снова на небе, расшиньгав кудель облаков, выглянуло солнце и радостно глядит в счастливые лица, а в колодец заглянуть уже и ему не по силам – не даром говорят, что из глубины колодца и днем звезды видно.
– Скорее! – торопит Михей. – Не плавать же там со срубом.
Весело зазвенела цепь – на вороте четыре мужика. По звену в бадье – сноровисто опускают сруб; слаженный наверху, он уютно улегся в недрах колодца.
– Вот теперь и перекусить не грех!
– И скорее будку строить, – поторапливает Яколич.
Разбежались на полчаса. И снова закипела работа вокруг облицованного плахой сруба, приподнятого над деревянным настилом. Принесены осмо¬ленные столбики и проворно вкопаны по углам. Теперь заговорили топоры, молотки, ножовки, поторапливаемые неудержимо подступающим вечером. Мужики управляются с тесом, а бабы подают тесины, гвозди, убирают обрезки, аккуратно складывая в кучу. Даже неуемной детворе находится дело. Вечер кончается – люди расторопно дошивают тесом двускатную крышу.
– Теперь дверь на замок, а воду только пайщикам! – рассудила Любка.
– А нам-то, небось в том колодце не отказывают, – возразила Пришитова.
– А ты, Пришитиха, помалкивала бы. Тебя здесь всех меньша! – поддержала товарку Верка.
– А золотарихе всегда мало, – поддала жару Райка – подруга пастуха Василия.
– А ты меня моей работой не кори, – огрызается уборщица общественных отхожих, – А то на огород дерьма не завезу, так хрен, а не картошка вырастет.
– Цыц, шавки цепные! – одернул Михей. – Катавасию с пнем повторяете. И не стыдно, ненасытные!
– А ты меня к своим сучкам не причисляй, – обиделась Райка. – Лучше своих прибери – все село искобелили.
– Ты в наши постели не лезь, баба! – побагровел Михей.
– Люди, – добродушно подал писклявый голос Боровик, и все разом, как-то уж очень виновато, притихли.
– Тьфу! – смутился Михей. – Святого из терпения выведут.
– Свято-ой, – хихикнул кто-то.
– Вот что я думаю, – продолжил Боровик. – Замок на ночь повесить не вредно – от скотины. А на стену – объявление: «Приглашаем желающих в пай» – воды не вычерпать, и она застаиваться будет – вкус потеряет. А новые пайщики – выручка за труды и расходы.
– Ну и голова у тебя, Яколич! – изумились артельщики простоте решения вопроса. – Прямо, министер!
– Куды там, – сам канцлер!
– Партейнай, – поставила точку Лукерья.
«Да, орешек, – озадачился Михей. – Пальца в рот не клади… вот тебе и тихоня».
– Соседи, – опять подала голос Пришитова. – Дайте, и я скажу.
– Говори-говори, – улыбнулся Прохор. – Нынче вечер разговорный.
– Прохор, не подначивай, дай бабе сказать, – одернули шутника.
– Соседушки, я на улице беднее всех, хоть от работы не отлыниваю, силенок, видно, мало, да и ухватки нет. И обидна мне от ваших упреков, что я слаба и на пай меньше всех наработала.
– Тебе и воды-то надо на одну кошку да на две грядки. Вон, твой помощник два раза прогуляется к колодцу, и все переполнено.
– Я не о том. Я не жалаваца. Я вот сахарку припасла, да как начали копать, бражку поставила. А седня она, пожалуй, в самый раз. Вот я и приглашаю всех за окончание нашего славного дела отпробовать ее. Правда, за закуску не обессудьте…
– Вот это Марья дает! – поразилась артель, от неожиданности назвав вдову по имени – язык не поворотился на прозвище.
– Вот это пример! – Разволновался Михей. – Не горлохватничать да скандалить; ведь каждый припас к застолью что-нибудь – давно уж не голодам, и ни один – и я туда же, даже Яколич… каждый – в своем закутке – как бы сосед не увидел его припасов. А Марья! Не даром в Писании сказано: «Эта вдова, положившая последний грош на алтарь, больше всех пожертвовала, потому что – из последнего». А мы… А ну – все по домам и неси к Марье на стол закусь! – шутливо и задиристо распорядился дед.
А Марья, вновь обретя имя, понесла домой светлую улыбку, и крупнющие звезды расплываются лучами в ее счастливых глазах. А скупая улыбка судьбы еще впереди.