Юрий Медных
гл. 5
Вечеринка
На фоне нововведений в стране, в селе не утихают пересуды о «культе». В куцем представлении захолустья конной тройкой промчалась послесталинская «тройка» руководителей. Давно окукуружены поля. Половодье народного ожидания больших перемен втекает в русло обычных буден. Ручейками после дождя, стекаются люди к Марьиной избушке, притулившейся в ложбинке: одним оконцем домик смотрит на улицу, а другим, побольше – встречает рассветы. Обитою тряпьем дверью жилье принимает сегодня гостей, и кажется, что от обилия людей оно уже должно раздуться в слона. А в комнатушке, по западной стене стоит кровать; под оконцем – столик, в углу – божничка: на дощечке с книгу величиной едва видны очертания Богоматери со Спасом на руках; под окном сундук Ивановой работы; за печью Сенькино спальное место. Небольшая самолепная печь, плитой к порогу, обогревает и кормит этот уют. Потолок не заставляет сутулиться. В комнатке чисто и уютно. За столиком, отодвинутым по случаю на середину комнатки, разместились гости.
Они осматриваются, впервые вместе и у Марьи.
– И как такая кроха снаружи вместила дюжину людей, и не тесно? – выразил общее удивление Михей.
В гостях новоявленный пайщик, расторопный верзила Григорий Мижула; он по-соседски заглянул к Яколичу со взносом и был приглашен: мол, в нашем полку уже прибыло. Мижула тоже живет в подобном дворце с земляной кровлей, только удлиненном по его многодетной семье.
– Не протекат? – интересуется он.
– Нет, – весело отозвалась вдова.
– А у меня, паря-батюшка, любой дождь в хате. А уж я ли не набу¬ровил земли на нее! А у тебя, паря-батюшка, и земли, вроде, немного.
– Дак я ее в несколько накатов накидала, – улыбнулась Марья.
– А это как? – любопытствуют гости.
– Накидала с бугром, – охотно рассказывает хозяйка. – Притоптала, доской прихлопала, потом водой окатила, потом опять земли. Так раза три-четыре, вот она и не течет.
– Вот те и баба, паря-батюшка! А я – мужик, а не дошурупил. Надо будет, паря-батюшка, и себе умострячить так же. Ну, много седня наробил, паря-батюшка, – заминая свою неловкость, – обратился Григорий к Сеньке, скучающему в своем закутке. – Вовка опередил вас, пацанов, считай, уже в пастухах ходит.
– Подумашь, Вовка! – ершисто отозвался Сенька. – Мы ему тоже хвоста накрутили.
– А это как? – почти в голос удивились Григорий и Михей.
– А очень просто.
– А ну-ка, расскажи, пока бабы на стол готовят.
– Мы как-то договорились с ребятами с утра махнуть на рыбалку, – начал рассказывать мальчишка.
– А ну, марш на место! Ишь, разговорился! – спохватилась Марья.
– В общем, надели мы там Вовке штаны на нос, – закончил Сенька.
– Что ты, Марья, – заступился Григорий, – толковый у тебя парень.
– Вот и пусть толкует со сверчками за печкой.
– Ма-ам,… а я есть хочу, – насмелился Сенька.
– Ах ты, работничек! – улыбнулась мать. – Садись вот, на край стола, а потом – дрыхнуть.
Гости, шутливо чинясь, расселись.
– Как от души работалось, так пусть и пьется, – поднял стакан Михей.
Задзенькала посуда, руки с ложками дружно потянулись к еде. А закусить есть чем: соседи, друг перед другом, хоть и понемногу, а принесли лучшего.
– Ядреная браженция, ядри ее корень! – похвалил Яколич. – И сладка, а за горло цепляет.
– Глядишь, и ноги запутаются, – царапнул Николай.
– У такой хозяйки и опутанному побыть можно, – подметил Прохор.
– Не мылься, бриться не придется, – усмехнулся Михей.
Вспомнили первую злосчастную ночь и кто где потом лиха хлебал, и кто откуда: Якубовых выслали с Украины, Николая с Кубани, Прохора из Подмосковья, Райку с Волги, Мижулу из Белоруссии, Петра с Урала, а Василия из Караганды. А вина у всех одна – кулак.
– В избушке живу, а Иван три дома срубил, – заметила Марья. – И в Каргаске, и в Бандарке, и в Ново-Югино: только переселяться, а его пошлют на новую точку, а я здесь – по квартирам маюсь.
– И я вот уже четвертый поставил, – согласился Михей.
– Это начальство нашими руками обустраивается, – рассудил Яколич.
Повисла неловкая тишина: начальство партийное, и Яколич партийный.
– А ну их к чертям! – махнул рукой Михей. – Налей-ка еще, хозяйка.
– Да ты никак уже посоловел, сосед, как тебя по батюшке-то? – лукаво заметила Марья. – Давно уже стаканы полны.
– И точно! Совсем я обмишурился. За колодец выпили, пора и за хозяйку.
– Верно! – поддержали Михея.
– Давно уж, со свадьбы, меня не чествовали, – зарделась Марья. – Спасибо, соседи, на добром слове, – подняла она стакан и пригубила его.
– Так дело не пойдет! – протестуют гости. – Пьем за твое здоровье, а ты только губы мочишь. До дна!
– Нет уж, гости дорогие, – спокойно, ласково и решительно охладила Марья их пыл. – Веселиться могу и за десятерых, а пить и не могу и не приучена, так что не обессудьте.
И все поняли крепость характера хрупкой женщины, веселой и румяной не то от капли выпитого, не то от тепла внимания. И никто больше настаивать не стал.
– Потому, видно, и вдова, что в наше разбитное время в наших краях достойной пары не встретила, – заметили гости. – Вот те и мылиться незачем.
– За многие годы ссылки случались гулянки на улице, – рассуждает Михей, – Но такая, общая, трудовая – впервые.
И людям хотелось и уже казалось, что выпей они за что-то хорошее, и оно тот час сбудется, поэтому тосты зазвучали наперебой, и за них уже не пили, чтобы не отключиться тут же, а только пригубливали. Боровики, забыли «свое и мирское»; раскокетничались сестры Якубовы; расстрекоталась Райка. Напробовались всего: сохатины, медвежатины, зайчатины, глухаря, осетрины, стерляди, язя. Еще не доверяя один другому, поэтому получалось, что «кто-то достал через кого-то». У многих в подполье хранятся запасы грибов и варений из лесных ягод, и морс из брусники и клюквы.
– Давайте, споем, – предложила хозяйка.
– И то верно, – согласились гости.
И тут же «загрустила Рябина». Поют с чувством, со знанием дела, не жалея голоса, особенно женщины, желая показать, что именно она и есть – «Рябина». Едва закончив «женскую», запели «мужскую» – «Бродягу». Женщины с удовольствием подхватили ее – коснулась она в наш век всех. А потом затянули залетевшего с Юга «Хазбулата» – в нем и ревность, и кровь – опять всем знакомо.
– А не сплясать ли! – опять бросила вызов хозяйка.
Гости переглянулись: нет музыки, и яблоку упасть негде.
– А мы под песню. Давайте-ка «Барыню»! – и Марья встала, румяная, радостная, статная – ягодка. В уголке, между окошком и сундуком, под божничкой – защитите и благословите на радость праведную, святые великомученики, – пошла, не сходя с места, выдавать коленца. И ноги, и руки, и осанка головы, убранной черными косами – все в ней запело, и поплыла она по иллюзорному кругу, бисерно перебирая ногами на месте, помогая в такт руками-крыльями. Не усидел и Николай, и закружились они в вихре танца на невидимой меж ними оси, почти не трогаясь с места. А развеселившееся застолье подыгрывает им на посуде. Михей надувает щеки, а в пустых руках то бас-труба, то флейта, то саксофон, то барабан, то ударник: человек-оркестр. Танцоры продолжают отламывать коленца: не только тело, но и душа в полете. Расходились, разволновались, разоткровенничались – любо-дорого!
– Мо-лод-цы! – зааплодировали гости, возвращаясь к возлиянию и закуске.
Но все отрывочней и беспорядочней песни: вспыхивают и тут же гаснут, как метеориты в августовском небе. А Сенька давно уже, свернувшись калачиком в своем запечье, впервые сытый, путешествует по сновидениям.
– А не пора ли, Яколич, и честь знать? – спохватилась Лукерья, подтолкнув мужа под локоть.
– Да, конечно, – опомнился он. – Благодарствуем, хозяюшка, за честь, за угощение. Но, пора и нам честь знать, – сказал громко, с чувством – для всех.
Застолье разом очнулось от дурмана воспоминаний, иллюзий откровенности. Мужчины вспомнили, что не курили, не то избушка взлетела бы, как воздушный шарик. Теперь, пока бабы убирают со стола, мужики облепили тесовую уборную, густо дымя и любуясь на звездное небо – нельзя им не залюбоваться: луна еще не скоро взойдет, поэтому звезды хозяйничают: «Ковш», переполнясь темнотой, опрокидывается; «Кассиопея» расправляет руки-крылья; «Лебедь» над самой головой в вечном полете по «Млечному Пути»; Красавец «Орион» в неустанной небесной охоте за звездной дичью; Сириус над головами светит из космических глубин.
– Вызвездило-то! И красиво, и жутко почему-то, – задрали головы мужики.
– Слышь, Серега, а где «Полярная»? Самая яркая, че ли? – интересуется Прохор.
– Ну че, надымокурились! – вышла Верка и пьяно повисла на Сергее. – Пошли домой.
Гости в сумраке тенями заскользили к своим очагам. А Марья, расставив все по местам, поправила лоскуточное одеяло на сыне и, не чувствуя надвигающейся на нее непогоды, юркнула в прохладную вдовью постель.