Юрий Медных
гл.7
Госпиталь
Долго и по-разному и каждому солдату по-своему раскрывалась суть загадочной фразы «военная тайна». Она и в карауле, и на плацу, и на стрельбище, и в обыденном дежурстве по казарме, и в наряде по кухне, и в прыжках с парашютом. Решив повиртуозничать в прыжке – поуправлять стропами полет купола, Сенька угодил в госпиталь. Оперированное колено восстанавливалось более месяца – хватило времени на воспоминания и размышления. Больно было, когда по оттаявшему уколу приштопывали коленную чашечку, но настоящая боль пришла ночью: больной застонал, и к нему, как привидение, подошла дежурная медсестра с очередным обезболивающим уколом – трое суток «сидел» он на игле, а чтобы не привык, врач увеличивал промежутки между уколами. Плавая в сладком тумане забытья, переживает десантник очередную укладку парашюта на свой роковой прыжок. За прыжки платят, хоть и немного – на курево. Но и на эту малость принаступила министр культуры: советский солдат должен служить бесплатно. В ответ министр обороны посоветовал ей разок прыгнуть самой, и вопрос был снят. Именно на укладке Сенька нервничает: занудны ее этапы – пока-а очередь проверки дойдет. Летом, куда ни шло, а зимой… шнуровки, утяжки – рукавицы в сторону. Солдаты греются, сгибаясь в поясе в позу «мельница». А надо, упаковав два парашюта: свой и напарника, уложиться во время, иначе еще какой-нибудь командирский дадут. Вот и стропы в соты уложены. Идет проверяющий.
– Эт-то чье художество? – нацелился на тюк парашюта капитан.
– Мой, – ссутулился Сенька.
– Приши-итов! – Ты себя к земле пришил, – острит командир. – Бабы косы опрятнее заплетают. «Рябчик», – вскинул командир указательный палец. – Переделать.
– Есть, один наряд и переделать, – вяло отозвался солдат.
А упаковка парашюта в ранцы, кроме сноровки, требует силы. Вторично проверяя, капитан беглым взглядом опять наткнулся на Сенькину «поделку».
– Самоубийца! – взорвался командир. – Вы только посмотрите, как он тросик привязал – намертво! Обрезай! Не то в воздухе будешь рвать вместо кольца свое мужское достоинство – больше не понадобится при такой завязке. Где командир отделения?
– Я, товарищ капитан, – подскочил сержант, показав рядовому два пальца.
– Возьмите этого самоубийцу под личный контроль – мне в роте «ЧП» не нужны.
– Ишь, дезертир, – служить надоело, – ворчит сержант.
– Есть, – безразлично согласился солдат.
Буднично начался для Сеньки первый ночной прыжок, тринадцатый в его десантном счету, да закончился необычно. При призем¬лении земля бьет по ногам – появляется боязнь земли. А говорят: можно смягчить удар, подтянувшись в полете на стропах, а перед землей, отпустив их – как с «горки» спрыгнешь. Давно собирался гвардеец проверить теорию на практике и вот, зашли на круг для прыжка. Небо и ночной город – в звездах!
Под крылом самолета о чем-то поет
Веселое море огней, –
напевает в уме гвардеец. Под эту мелодию танцевал он с девушкой в Новый год в Доме офицеров. Она в белом платье, колоколом при кружении, в белых туфельках на шпильках; с шаром кудрей на голове; приветливо улыбалась. Не приветливая это была улыбка, а снисходительная, понял солдат: следующий танец она кружилась с офицером, сияя от удовольствия.
«Ой! – опомнился десантник. – Надо развернуть купол на цель. Вот и земля – тр-р-ах! – заскрежетали зубы. – Задние стропы тянуть надо было – скорость гасить, а не увеличивать! – пришла запоздалая догадка». И присесть бы ему, задуматься; и не сдвинулся бы от боли в покалеченных ногах, и не нагрянули бы неприятности. Но, видно, на роду написано, как говорится: по Сеньке шапка. Он торопливо, вроде заглаживая вину за нарушение правил инструкции, поспешно собрал парашют, навьючился им и заспешил к сборному пункту. «Вот она, причина моей пассивности на укладке», – наплыла тень мистики. Отметясь на пункте, он присел на парашютную сумку, да так и не встал для марша домой.
Боль, угасая, растеклась по распухшему колену. А в форточку лучится Венера. Это она провожала его в школу: он идет, а она… падает над школой. Он приостановится, и она зависнет. Лучистая! Вот и теперь заглянула к нему. Спасибо, красавица!
И до рассвета, и до рассвета
Звезда в окно светила мне,
А рядом, где-то, а рядом, где-то
Жила девчонка на земле, –
звучит в памяти мелодия. Вспомнилась Лиля – он вынул из нагрудного кармана ее платочек, еще пахнущий духами.
Утро просочилось в палату. А после врачебного обхода Сеньку, прикостылявшего на пункцию – откачать жидкость из сустава; принял молодой майор: солдат даже замычал, когда игла по подкостнице прошлась. Измученный, солдат докостылял до палаты. А через некоторое время к нему наведался пожилой, оперировавший его майор.
– Я же не подопытный кролик, – взмолился солдат.
– А ничего делать и не будем, только посмотрим, что тут у нас. Ну-ка, гвардеец, – ощупывает врач опухоль. – Тут больно? А тут?
Пока бедолага соображал, где больнее, игла безболезненно вошла под чашечку.
– Ну вот и славно, – одобрил врач не то поведение больного, не то его состояние, не то свои действия.
«Ишь, хитрюга, знает, где «гвардейца» ввернуть», – благодарно подумал солдат. А через час-полтора подоспела занимательная история: на этаже посменно дежурят три сестры: высокая, худая и замкнутая – «сухостоем» прозвали ее больные. Другая молоденькая, смешливая, – ее беззлобно разыгрывают – она забавно смущается. А третья, лет тридцати, Аннушка, среднего роста, плотна, фигуриста и бойка на язык. А солдату, да еще на больничной койке, язык с женщиной почесать – уже душу отвести. В ее дежурство на этаже праздник: подойдет к кровати, улыбнется, пошутит, да так тонко и светло, что вроде поцелует – палата и взорвется смехом. А она, осчастливив каждого, отшучивается:
– Сестра я, а не девушка. После госпиталя на танец пригласишь – девушкой буду, – идет дальше, озаряя палаты оздоровительным смехом.
Но это благоденствие неожиданно притуманилось: доставили тяжелого больного. А следом еще больший гром: – «молодой», не выдержав «дедовщины» в какой-то мелкой части, в карауле прострелил себе легкое. У Сеньки в палате муху спугнуть некому – все у «таранщика», ремонтировавшего крышу дома командира и упавшего головой вниз. Вернувшись, наперебой сочувствующе обсуждают подробности. А к самострелу лишь любопытные заглядывают. Собравшись с силами, Сенька заглянул к «таранщику»: парень хрипит в трубку в груди; вместо головы – закопченный котел, вдавленный в плечи. Над горемыкой склонились ребята – все на службе по своей кромке ходим, а этому не повезло: кому он теперь нужен? Только матери – маяться. И проплыла в Сенькиной памяти невеселая картина о том, как их армия встретила: на пересыльном пункте в Томске: неделю на нарах валялись, а потом в эшелоне трое суток. Под агитациею рвачей многие пустились в разгул – все равно шмутки пропадут, поэтому на место прибыли оборванцами, вот и приняли их соответственно: мол, посмотрим, на что вы годны? – «карантин», «курс молодого бойца» на полигоне, в свирепом приамурском декабре: «Лежа к автоматам примерзай»! – переиначили остряки боевую команду. Обмороженную кожу с рук «перчатками», а с ног «носками» снял не один Сенька, а ведь не из слабаков – в Сибири выросли. Только однажды улыбнулась Сеньке служба – на стрельбище. Роту отправили на полигон, а Сеньку из-за его служебной туповатости оставили дневалить. Рота по очкам проиграла соседней.
– Пришитик! – окликнул посыльный Сеньку у тумбочки. – Командир вызывает.
– Пошел ты!… Я на посту, – отшил солдат, помня свою отсидку на «губе» ни за что: почти так же подставили для смеха.
– Не шучу, – настаивает посыльный. – Командир на стрельбище зовет.
– Нашли стрелка…
– Собирайся! Некогда мне, машина ждет, а на полигоне капитан икру мечет.
Дневальный отошел от тумбочки только после замены его другим.
– Рядовой Пришитов прибыл по вашему приказанию, товарищ капитан, – вывернул солдат доклад наизнанку.
Командир поморщился.
– Товарищ солдат, слушай боевую задачу. – Вон, – показал капитан рукой, – мишень. Ее надо поразить. Эти молодцы, – кивнул он на строй роты, – уже отличились перед соседями. Очередь за тобой, – каждое слово командира пропитано сарказмом: командир докладывает рядовому, недолюбливаемому ротой за его воинскую неуклюжесть, о его неудачливых сегодня товарищах и тут же предупреждает его, что и он недалеко ушел, но есть возможность отличиться. – Поразишь цель, возвращаетесь на машине. Промажешь, – кивнул он на строй, – добирайтесь с сержантом марш-броском. Ясно?
– Так точно… товарищ капитан, – опять запутался в словах Сенька.
Командир лишь головой покачал.
– А стрелять как: по очкам или очередью?
– Какая разница? – раздраженно отмахнулся капитан. – На поражение.
А для Сеньки это большая разница: по очкам более тридцати из пятидесяти не выбьет – мишень туманится, а очередью первая пуля будет в мишени.
Ребята подбадривают, мол, не подкачай. Даже суровый к нему сержант улыбнулся – никому не хочется бежать.
Мишень поражена.
– Молодец! Спасибо! – расщедрился малословный капитан, пожав солдату руку и не скрывая гордости победителя, а какой ценой, не важно. – Увольнительную даю.
– Служу Советскому Союзу! – неуклюже отдал честь гвардеец.
Ребята, усаживаясь в кузов, обнимают товарища. Впервые за службу почувствовал Сенька их душевное тепло. Очень оно замечательно, оказывается: свой среди своих, хоть это и не надолго, до первого его промаха.
К «таранщику» подошла Аннушка, обмыла спецраствором тело, сделала укол, успокаивающе пошутила с добровольными сиделками и ушла.
– А бабенка ниче, – хрипит калека. – Смаз-зливая, стер-рва.
Ребята поморщились: что с урода возьмешь, а Сеньке вывернуло душу: Смазать бы тебе, чтоб кувырком на тот свет отправился: нечего таким на земле делать, не даром она тебя с крыши сбросила.
На следующий день Сенька покостылял к самострелу. В палате трое; двое презрительно отвернулись от бедолаги.
«Да, браток, – смотрит на стрелка Сенька, – натерпелся парень, замордованный не ему предназначенной жизнью, загнавшей его под пулю и близорукое презрение неоперившихся товарищей. Худенький, пальцы тонкие, длинные; черты лица обострены худобой, особенно миниатюрный подбородок; глаза синие, бездонные – не пронырнуть. Какой он им товарищ? Ему бы уютный кабинет с библиотекой, пианино и скрипкой, да понимающую его девушку. А ему – автомат! И топай в кирзе в строю, да терпи, «салага», издевательства сопливых «стариков». Не умеет ценить страна собственную душу, расточительна, как сама Природа в своей беспредельности. Но Природа вечна, а страна… «таранщиков» ей в строй побольше – самое для них здесь место! А интеллигенция пусть своими делами занимается. Но страна загоняет свой интеллект под пулю безысходности и потом, в непонимании момента казнит презрением. Даже если выживет бедолага, дисбата ему не миновать. А за что? За то, что он чувствует и понимает жизнь острее, глубже других, уже теперь, на заре своей жизни, а она оказалась и закатом. Теряем мы Болконских, Безуховых, Ростовых…» – Мелькнул в памяти образ из назойливого сна: Сенька ласточкой летает над сказочным городом, а на лужайке девушки хороводят: они, как ромашки. А ярче всех Прозорова – подступиться к ней насмеливались только самые разбитные. В фамилии ее слышится розовое. И все в ней розовое. Сенька, спланировав, подхватил ее на руки, и они вальсируют в воздухе: она нежная, улыбчивая, а глаза занозисто-жгучие; пухленькие влажные губы просятся на поцелуй. Но лишь подумав об этом, Сенька, теряя волшебную силу, проседает к земле. И это уже Лиля, и в поцелуе нет прежней прелести. Плюхнулись в канал, ставший вдруг болотом.
Самострел взглянул на Сеньку с болезненной ненавистью и отвернулся, не приняв приветливого взгляда. А дня через два, когда ребята спали, а сестры не оказалось рядом, бедолага сорвал кислородную маску и капельницу. Что родителям сообщат?
Сеньку вскоре выписали: с «сухостоем» не поладил. И потекли серые дни службы вне строя – по справке. Сенька, готовясь к «дембелю» и осваивая строительные профессии – строили кирпичную кладовую, дождался последнего для него построения на плацу: пятеро «северников» набралось. Комбат каждому нашел теплое слово.
– А вам, рядовой Пришитов, скажу особое спасибо, что избавляете наши ряды от своего бездарного присутствия. Надеюсь, что на «гражданке» будете более приспособлены и полезны.
Недобрым пророком оказался комбат.