Юрий Медных
гл. 12
Поспешил
Россия живет надеждой на обещанное светлое коммунистическое будущее, хоть уже Сталин, политически прозрев, перестал быть марксистом и вел путь на мировую единоличную власть, держа партию, как свору, на истлевшем поводке коммунистических идей. Трезвомыслящая элита, помалкивая, понимала это. А массы продолжали жить на «ура». Хрущев приоткрыл клоаку истины, да тут же ее и захлопнул, чтобы Россия не задохнулась. И живет население, на что-то по-привычке надеясь. И Сеньку посетило свое личное разочарование. Прощайте, радужные новосибирские мечты и мечты о «Которой»! – с молодой женой Семен стоит у ворот родного дома. Со скрипучих ступенек крыльца сошла мать, но она уже не та, что радостно встретила сына после армии, а какая-то чужая.
– Вот, мать, моя жена, прошу не обижать.
– Явились – не запылились, – театрально подбоченилась женщина. – Нет, жене сказать, чтоб мать не обижала, так он матери наказ дает. Хорош сынок, уважил, спасибо, – причитает мать, театрально кланяясь.
– Ты же хозяйка – кто тебя может обидеть? – оторопело пожал плечами сын.
Молодые, не торгуясь, хоть и из последнего, рассчитались с водителем, который, поняв, что они молодожены, замахнулся, было на магарыч. Занесли чемоданы и узлы в дом.
– Ты, мать, извини, что ничего не написал, думал, потом представлюсь. Сомневался: напишу о женитьбе, а вдруг откажут.
– Канешна! прынцесса какая! как не отказать! Молодец, сынок! не спросился не сказался – принимай, мать, жену… Палкой бы вас таких внимательных. Да ладно уж, живите, да не чудите. И опять же: принимай, «мать». Че это? – матерок недоговоренный, что ли? А почему не «мама»?
– Мама, – вступилась огорошенная Лида. – Простите вы нас, пожалуйста. Конечно, надо было и спросить, и сообщить, но Сеня все так повернул, что мы всей семьей думали, что вы все знаете, да тут еще этот пожар, а потом растрата – все к одному.
– Какой пожар? На станции, че ли? Так это когда-а было.
– Нет, дом у нас сгорел после свадебного вечера.
– Перепились, значит, до чертиков… да еще и растрата… Ты че, продавец, что ли? – недоверчиво взглянула она на сына.
– Не у Сени, а у меня, – уточнила Лида. – Я в магазине работала.
– Во-о-н оно че, – опустилась мать на табурет. – Час от часу не легче: сам гол как сокол и жену погорело-растраченную привез – обеспечивай, мать. А у меня доходов нет – сама с огорода перебиваюсь.
– Уймись, мать! – теперь уже у Семена язык не поворачивался назвать мать мамой, а поначалу назвал ее так, чтобы показать себя взрослым и для солидности момента – Уймись! – сгорая от стыда, с силой в голосе повторил сын. – Разве так молодоженов принимают?
– А каков сказ, таков и прием, – отгородилась от молодых мать.
В правом углу комнаты на своей полутороспальной панцирной кровати, отгородясь занавеской, разместились молодые, повесив над изголовьем Лидин ночник «лилию».
– Эка нова мода, бесстыдники, – ворчит мать. – Им еще и со светом нада.
«Вот это замужество»! – огорошена Лида: не о таком мечтала. Наслышана о «свекрухах». В самом слове слышится будто свертывание крови от ужаса. А на работе: прихожу с утра в ларек на перекрестке улиц – встану, как на витрине, и весь день не присесть, дежурно-приветливо улыбаясь, а на душе со свекровиного благословения кошки скребут. Работа привычная, но все вокруг – чужое. Вечером домой идти не хочется. А куда податься? Бедный, милый Сеня постоянно из-за меня скандалит с матерью, аж подушки летают, чтоб хоть на минуту она замолчала на своей кровати у печи».
Начальство, формируя кадры, определило Семена из Напаса в Мыльджино – тоже глухомань. Он согласился: там учительствовала Надя. А теперь, после кочеядровской женитьбы, там Семену делать нечего. Начальник Каргасокского аэропорта, увидев погорельца у себя в кабинете, возмутился:
– Ты почему здесь? В Мыльджино твое место.
– Женился, – огрызнулся Семен.
– Три дня и – на место.
– Никуда я не поеду, – положил радист на стол заявление об уходе.
– Ну и скатертью дорога! Радист, тоже мне! – брезгливо подписал бумагу начальник.
«Опять напутственное слово, как от комбата на плацу. Да что же это такое? – смутился неудачник. – Думал, что армия – не для меня. А и на «гражданке» то же самое выходит. Опять, что ли, не для меня? А где же мое место? Но прав начальник, как бы горько это ни было, – хлюпая к леспромхозовской ГСМ по плавающему в половодье тротуару, рассуждает бедолага под обломками радужной своей мечты о месте служащего в селе, в жизни. А в памяти бередя ее, мелькает доармейское прошлое: сезонная работа на кирпичном заводе, на лесосплаве; подвозка на пилораму промерзших сутунков, копка ям в жару и в морозы; плотничанье на ледяном ветру, вымораживание паузков на реке; работа с лошадью на ГСМ – возил в бочках горючее с нефтебазы. Как избавления от каторги ждал призыва в Армию – с большой буквы она воспринималась. А потом РАДИСТ – служащий, интеллигент, уважаемый в селе человек – душа крылышки распахнуть приготовилась».
– Здравствуйте, – поприветствовал гость охранника с дробовиком на плече.
– Здравствуешь-здравствуешь, – подслеповато присматривается сухонький старичок. – Никак, Семен?
– Признали! – улыбнулся парень. – А как вы тут?
– Сижу на печи, выстукиваю пенсию о кирпичи, – балагурит охранник. – Весь век в колхозе праздновал, потом по старости списали, а закон о пенсии колхозникам тогда еще не вышел. Вот и выколачиваю ее здесь прикладом незаряженного дробовика о тротуар.
– И долго еще осталось?
– Годика с три.
– А вам сколько?
– Восьмой десяток доживаю.
– Удачи вам.
– Спасибочки.
– Здравствуйте, несравненная Эльза Викторовна! – загородил Семен собою дверной проем конторки-сторожки.
– Здравствовать и вам, Семен Иваныч, спасибо на добром слове и за комплимент. Как к нам надумали заглянуть?
– Какой я вам Иваныч? Просто Семен. Попутно, Эльза Викторовна, на аэропорт ходил.
– В ладного кавалера выросли. Кто вы теперь? Куда?
– Радист-неудачник, не доучился. Меняю работу.
Эльза Викторовна – королева леспромхозовской ГСМ – нефтебазы, рослая, стройная, белокурая красавица. Семен после кино «Родная кровь» «окрестил» ее для себя «Артмане» – она с таким же приятным, мягким латышским акцентом; дважды высше образована, свободно владеет тремя языками: латышским, русским и немецким – муж немцем был. В годы репрессий угодила сюда, да и цветет на сибирской земле, сохраняя вокруг себя оазис культуры. А за его пределами клубятся пересуды об ее безнравственности: сам «отец» Федор – так именуют в селе директора Леспромхоза – властного здоровяка, лауреата ордена Ленина за труд. Орденоносец забыл награду в Томске на чествовании по случаю ее вручения. Потом приятели привезли потерю, снова отметив событие. Так вот, сам «отец» Федор – желанный гость на ГСМ. А кто у Эльзы Викторовны не желанен? Умеет она приветить, но каждого – в меру его достоинства. Кружится воронье сплетен над ними, да коготки коротки. А Эльза Викторовна, притягивая внешностью и интеллектом, как на мед, умеет каждого держать на положенном для него расстоянии, как Солнце свои планеты. Отдыхают душой, общаясь с нею. А она?… Видно, только она сама знает об этом.
– Помнишь, Семен Иваныч, – непринужденно перешла она на прежнее «ты», как-то по особому зазолотясь глазами в глаза парню. – На берегу мы стояли, а мимо пароход шел, вечерними огнями отражаясь в воде.
– Помню. Только оставьте, бога ради, своего Иваныча! Просто Семен.
Она в ответ опять полыхнула золотистостью глаз, мол, понимаешь незаслуженное чествованье, молодец.
– Над белым пароходом эстрадная музыка приплясывает: я в восторге, а вы… – она опять перешла на «вы», тонко благодаря его за чувство «своего» места или поддразнивая его.
– Вы увидели парадное, а я закулисное, – уточнил парень. – Кочегаров у топки, подгулявшие парочки в закутках. «И откуда в вас такое»? – возмущенно удивились вы, – Мол, трудно мне придется в жизни с таким ее видением». И вы не ошиблись в прогнозе.
– А теперь как, Семен?
От ее «ты» повеяло родным, материнским и даже не совсем материнским, а по-женски нежным, захотелось ее поцеловать.
– Вы добрая, славная Эльза Викторовна, а я не могу не видеть изнанки; в вас таится что-то могуче женственное, даже страшновато, как над омутом.
– Интересно, – загадочно улыбнулась она. – Позвольте пригласить вас на чай, если у вас, конечно, есть желание и время.
– Для меня это – огромная и незаслуженная честь.
И Семен на высоте самого Олимпа – у Эльзы Викторовны на квартире!
– Это моя комната, – располагает женщина гостя. – А там комната сына. Ты его знаешь, – настраивает хозяйка на этический уровень отношений.
Семен заинтересовался библиотекой – редкостью того времени – и стопкой пластинок, составленных на ребро.
– Поставь что-нибудь, – опять она своим «ты» раззуживает Семена, игнорируя разницу в возрасте.
Семен поставил «Лалеби». И, слушая, задумался: уезжая в город, я свой, сельский. А побыв в городе, становлюсь другим – современнее, взрослее и уже понимаю, что нечего делать в сельской дыре. Семен почувствовал, что эта песенка становится талисманом его знакомства с Лидой.
– Подарите, – неожиданно для себя обмолвился он.
– Конечно же, она твоя.
А для Семена это прозвучало как «конечно же, я твоя», – настолько он размечтался о близости с давно обожаемой им женщиной и боясь этого желания.
Танцуя, они разговорились о прелестях и достоинствах Риги и величавой Даугавы. Семен только на уроках географии слышал о них, и вот они сказочно оживают в словах обворожительной Эльзы – так хочется ему назвать ее.
– Потанцуем под другую, – предложила она и, грациозно подойдя к стеллажу, поставила «ноктюрн».
Ночью… в узких улочках Риги…
Слышу… поступь гулких столетий… –
поплыли они под замечательное танго по Риге: куда наивной «Лалеби» до утонченных высот «ноктюрна». Семен в восторге: с ним танцует сама Эльза Викторовна – солнце очаровательной женственности!
– Нельзя так подсматривать в человеческих душах! – воскликнул Семен.
Голос с пластинки продолжает вести их по Риге сквозь века, в страну любви; волшебница Эльза невозбранно молодеет – Семен восторжен и влюблен, едва преодолевая желание поцеловать ее. И она опалила его поцелуем. В ответ, не веря самому себе, он впился в ее губы, и неодолимо захотелось обладать ею. А она, лукаво взглянув на него, отослала умыться.
– Засиделся я у вас, Эльза Викторовна, – разом отрезвев, ретируется парень. – Спасибо за незаслуженную ласку.
– Рада была пообщаться с вами, – мягко отпустила она Семена из своих чар.
Парня приняли радистом в недавно организованную службу Лесоохраны – парашютный десант против лесных пожаров; зарабатывают десантники прилично, зато и работают как черти. Там он встретил сослуживца Бориса Каричева, и парень пригласил Семена к себе.
По голостенной комнатке беспорядочно разбросаны немногочисленные вещи. Приятели присели за стол, на небрежно прикрытую байковым одеялом кровать и только налили в стаканы, как вошла его жена и ринулась в атаку. Оглушенный Семен узнал в ней девушку с «виноватой» улыбкой с далеких доармейских танцев, где она, как бы извиняясь, улыбкой «просила»: «Пригласите меня, я тоже хочу танцевать». Эта улыбка и теперь у нее на лице. Семен сказал об этом Борису уже на улице.
– Ага, она и в горло вцепится с этой же гримасой.
В Лесоохране Семен при первой же проверке провалился по приему, а на передачу махнул рукой. Но не скатываться же в разнорабочие. И решил он еще раз попытать счастья – на Пристани.
К тому времени они с Лидой перебрались от матери на квартиру – в пустующий домик на высохшем болотце среди Садовой улицы, на которой садов и не бывало. Здесь Семена нашло письмо из Новосибирска, а в письме полный разнос аморальности Семена за рухнувшие девичьи надежды: «Говоришь, кое-что произошло – женился! – разбрасывая буквы, пишет Наташа. – Это же главное событие в жизни – на всю жизнь! Вот, значит, ты какой. Ну и ладно. И поделом мне. Я тебя, как сорную траву, вон из памяти выкину! Будь проклят час нашей встречи»!
– Вот, Лидок, отблагодарили. А я ей ничего плохого не сделал – женился не на ней, а на тебе. Лидок, а не развеяться ли нам на танцах.
Забыл Семен, что на танцы ходят знакомиться, а женатикам там делать нечего. Зал стал чужим: что-то в нем изменилось – что-то волшебное исчезло. Сузился он, как шагреневая кожа. Другое поколение в нем веселится. Скучно. Захотелось уйти, но беглым взглядом вдруг увидел Надю. И обожгло сердце: они уже в разных поколениях – она с молодежью, а он навсегда ушел в семейные – заныло в груди: «Что наделал? Зачем поспешил? Из любопытства ведь: «интересно ли быть женатым». – Это только сейчас, в считанные секунды сформулировал он свое кочеядровское состояние. Как сомнамбула, Семен, оставив Лиду, пригласил Надю. Девушка, улыбаясь, поднялась навстречу, и они закружились в вальсе. Музыка грохочет над ними радостным громом их памятного грозового вечера.
– Надюшенька, милая, – мучается молодой мужчина.
– Что, милый? – у девушки засветились глаза – конец несуразной размолвке.
– Женился я, – выдавил Семен.
– Женился? – опресненно повторила она, и взгляд погас.
– Сам не понимаю, как получилось. Разведусь! – безумно шепчет он, в вожделении и со страхом, что она вдруг согласится. Отказ страшен тем, что Семен не может выкинуть девушку из сердца. А если согласится – что тогда делать?
– Нет, милый Сеня, – охладила она его, а «милый» прозвучало упреком. – На роль любовницы не согласна. Женился, так не чуди.
Отчужденно возвратились супруги домой: Семен подавленно, а Лида раздавленно. Легли не поужинав: Лида испуганно примолкшая, а Семен долго не мог успокоиться: то приляжет, странно глядя на Лиду, то встанет и, включив свет, странно рассматривает жену: при свете он видит в постели Лиду, а в сумерках Надю. Только что бросив курить, опять густо дымит. В конце концов, он жадно овладел «Надей». А Лида обрадовалась, приняв его страсть на свой счет.
Зима навалилась на село сугробами, на Семена терзаниями раздвоенности, а на Лиду первыми испытаниями на прочность семейного уюта. Семен после работы спешит под окна школы – там учительствует Надя. Провожает ее до калитки и восвояси плетется домой – собирать из старья магнитофон допотопного образца. А Лида в слезах коротает одинокие вечера над книгой.
«Девичество кажется выдумкой: с детства родителям помогала – как они теперь там? – после отъезда, похожего на бегство: кому нужна погорелая растратчица? – растерялась я тогда. Но Сеня повернул круто: нестиранное, неглаженое, что уцелело – в узлы. Кое-как сдав дела Пыжовым – на самолет. Куда? К кому? – не все ли равно мне было. Заплаканная мать, посерьезневшая сестренка, посеревшее лицо отца. Потом тряска по ухабам чужого села. А у ворот незнакомого дома, должного теперь стать родным, – женщина с недобрым лицом и пустыми, бегающими глазами; седеющая голова, словно в ожидании удара, вжата в плечи; узловатые, натруженные руки сцеплены под грудью. И эту женщину надо ласково называть мамой. Началась замужняя жизнь: свекровь даже в наших с Сеней вещах ревниво разграничивает свое и невесткино, а в отношениях ревниво видит подвох и обиду себе. Хлопотливая и дотошная в мелочах, она, кажется, и сквозь сон доглядывает за невесткой. А у Сени не ладится на работе. Вечером приласкаться бы, а он уже расстроенный, да с матерью, из-за меня же, в перебранке, только за полночь утихомирятся. Тогда уж он ко мне с ласками, а я нервно сжата в комочек: дремлют тело и душа в его тоже скованных, под скрип свекровиной кровати, объятиях. А утром снова в ларек, к претензливым покупателям. Всплакну украдкой. А я ли виновата, что по-иному воспитана. Среди зимы перебрались на квартиру. В Леспромхозе выписала на дрова горбыля, а он сырой – не горит. А тут, прозевала ли, кладовщики ли нагрели – без зарплаты домой пришла. А Сеня… лучше бы дурой, раззявой назвал, отругал бы на чем свет – только вздохнул. Под свекровино карканье, что разносится над селом, неудачи взвинтили мужа – покрикивать стал. Потом, вроде, оклемались, потеплели в отношениях, на танцы выбрались, а на них неожиданно еще одна беда подкралась… Кто эта девушка? Радостно шла на танцы под руку с мужем и разбито волочилась домой. Эх, девичество! Думалось, успеется: за мужем для себя поживем».
Отложив книгу и заранее краснея, написала Лида на листке призыв сердца, подожгла бумагу и кинула в поддувало, трижды позвав мужа по имени. Растерянно походила по комнатке, скрипя щелястыми половицами, задернула занавески, на цыпочках подкралась к печке и, озираясь на закрытую на крючок дверь, открыла топку и опять трижды позвала в нее мужа.
А Семен застрял под окнами школы: встречает Надю у ворот и растя¬ивает разговорами-уговорами ее путь к дому. Девушка держится непринужденно – это разжигает и сковывает его. Он продолжает клясть свою поспешную женитьбу, уверяя Надю, что без нее ему не жизнь, а мука. Но он не ищет выхода. Домой идти не хочется, а другой дороги нет. Разбито переступил порог. Сняв верхнюю одежду, заглянул в кастрюлю.
– Проголодался! – встрепенулась Лида, собирая на стол и жалуясь мужу. – Гнилую селедку седня привезли. Пробовала отказаться; куда там – торгуй! Складские, народ простой, разом с нею управились. А конторским попридержи, а она уже ржавая. Плевать бы я на них хотела! Но куда денешься… вечером очередью чуть киоск не свернули.
Пресны Семену Лидины треволнения и неумелые ласки ее. А не появись Наденька? Ведь успокоился, точнее, смирился. А теперь всю жизнь маяться? А Лиде каково? А что люди скажут? Люди?… выходит, живем в угоду публике. И Лидина ли ворожба помогла, опомнился ли сам, поняв бессмысленность своего поведения: за что мучаю? А если бы со мной вот так? Захотелось сделать приятное ей и тем соскоблить осадок с душ, как мать, бывало, некрашеные половицы «голиком». Вздохнул. Отложил ложку. Пробрал табаком грудь. Тепло посмотрел на жену и мысленно поднял ее и закружился с ней по комнате, целуя во влажную «розочку». «Подарю-ка шоколадных конфет. Нет. Лучше кофточку, белую, кружевную». Мысленно же примерил ее на жене. «А на обед сухой кусок. А до получки еще три дня», – усмехнулся. И Лида, ничего не понимая, робко улыбнулась в ответ.
– Лидок! – сказал с силой, и выждав паузу, добавил – Хочешь, курить брошу!
– Если духу хватит, – помолчав и добавив в улыбку задоринки, ответила она. И тут же, поднятая на руки, отдалась его отчаянному поцелую.
– Вот! – муж бросил в топку пачку «Севера». Вынул из кармана только что купленный пластмассовый портсигар и спровадил его туда же. Оглянулся, а Лида, к нему спиной, убирает со стола. У Семена посерело лицо. Машинально сунул руку в пустой карман, сухо сплюнул, взял с запечья початую пачку, нервно выщелкнул папиросу, опять взглянул на жену – она вполоборота к нему, и показалось, что у нее в усмешке дрогнул уголок губ. – Черта с два! – хватанул он и эту пачку в огонь.
А на следующий вечер Семен снова у школьного окна. Надя вышла в белой пушистой шубке и такой же шапочке; под ногами весело хрустит снег, и Семена подмывает запорошить ее, обнять, зацеловать. Он на прощанье насмелился задержать ее руку в своей – она не отняла руки, и Семен стиснул девушку в объятиях.
Они, сидя в ее комнате, целуются, а на кухне заворочались родители. Надя вздрогнула и, с каждым словом увереннее, зашептала:
– Зачем все это? Женился, значит, любишь.
– Ты ведь тоже любишь.
– Иначе бы не впустила.
– Раньше бы ты это сказала, – бросило Семена в жар. – И не поссорились бы по-глупому, как дети, – он рванулся к подруге. Но Надя уже взяла себя в руки и отодвинулась.
– Ты первый не выдержал.
– Неправда… то есть правда, но не так, – парень хрустнул суставами пальцев.
– Она хорошенькая?
– Ты ничего о ней не знаешь, – оттолкнул Семен вопрос, как новый прилив боли. – Наденька! Милая! Прошу тебя! – он встал на колени, обнимая бедра, целуя ноги; сел рядом, обнял, ловя губы.
В ответ Надя запрокинула голову, рассыпав по плечам волосы; в черных зрачках радость, сожаление, испуг.
– Не-е-ет! – выдохнула она и отстранилась.
В выходной к Пришитовым заглянул Борис. Пока приятели ходили в магазин, к ним нагрянул еще один. А Лида ласточкой кружится по комнате, готовя ужин.
– Ты где такую принцессу отхватил! – восторгается Борис.
– Ну уж и принцесса из погорелого леса, – зарумянилась Лида.
– Уметь надо! – подковырнул Семен приятеля, вспомнив «улыбчивую» матерщинницу Бориса.
– А ты че примолк? – наседают на Алексея приятели. – Всю дичь перестрелял?
– Скажете тоже, – густо пробасил Алексей.
– Вот его гостинец! – показывает Лида глухаря и зайца.
– А я че расселся! – подхватился Борис и извлек из сумки вяленых стерлядей.
– А мне чем прикажете вас угощать? – развел руками Семен. – Своим элетронно-механическим хламом?
– А ты уже угощаешь вниманием хозяйки: не больно-то жены к нам внимательны.
– Да ну вас, – разрумянилась Лида, цветя ямочками на щеках и «розочкой» спелых губ.
В разговоре выяснилось, что Борис все так же выматывается на пожарах, а они участились из-за разгильдяйства людей в тайге.
– Летим, а под нами буровые вышки, как ракеты. А вокруг вытоптано, промазучено, а от этих мазутных пауков – как щупальца, черные шланги дорог. Сотни кубометров древесины на просеках гниет. А сколько сгорает по неряшливости? – не мое. А чье же! А и не мое: попробуй возьми. А железа по тайге накорежено: сломалась деталь – не везти же на ремонт многотонную рухлядь – себе дороже – ржавеет в тайге. Дешевле новую машину привезти, деньги-то на освоение новых залежей выделены бешеные. А торжественные пуски нефтяных фонтанов: умылись нефтью – повеселились. А «умытая» земля на долгие годы мертва. Широка страна моя родная – безобразничай. Руки по локоть пообрубать бы за такие дела.
– На, руби, – положил Алексей на стол толстые, мозолистые, со въевшимся мазутом кисти рук.
– А ты тут при чем?
– Так и я просеки пробиваю.
Неловко переглянулись.
– Подхожу утром к гусеничному «скафандру», – снимая неловкость, продолжил Алексей. – Прогрею факелом «пускач», рявкну им на тайгу, будто предупреждаю: мол, встречай – драться иду. В конторке с прорабом Михеичем лясы поточим: жалко тайгу – наша, выросли с нею.
– Ничерта ты не петришь, Леха. – Новая жизнь к нам пришла, всесоюзный размах, а ты за свою кочку цепляешься, – вразумляяет Михеич.
– Не кочка это, а мой дом, мой уклад.
– Ах-хах, твой уклад. И дедов-прадедов тоже? А откуда их сюда забросили? И для чего? До-ом, укла-ад, – а потом, словно остыв, добавит. – Понимаю, Леха. Понимаю душой, вывернутой наизнанку. А кого винить? Некого. Получается, что мы перед родителями как бы предатели: их сюда на страдания и погибель сослали, а за что? Невинных – таким нынче честь воздают. А теперь все это – наша родина. А пришлые экспедиции ее – эту нашу родину, нашими же руками мордуют, как прежде, родителей наших; опять ради какого-то нового будущего, вроде мстят за наших родителей земле – строят на ней что-то. Только когда же оно наступит – это будущее? А земля все равно наша. Да ладно турусы разводить, светает уже.
И вламываюсь в сонные угодья, где в пацанах орехами да охотой промышлял: стоит на пути кедр Ильей Муромцем, а я на него с разбегу, подняв нож – вздрогнет он спросонья, шапку снежную уронив, а я как сын его, врагами воспитанный, бью его в грудь. Но не попятиться богатырю, не увернуться – врос в своею землю, и валится он под гусеницы, оголив черные мерзлые корни. А я, оттолкнув его в сторону – не мешай, старина: для новых, пришлых хозяев воюю дальше, – глаза у Алексея разгорелись, широкие ноздри массивного носа трепещут, щеки разрумянились. – А вот и сосна в своем пышном берете, – продолжает лесоруб. – Не маманя ли это вышла сына заблудшего встретить, а может, некрасовская Дарья? А я и на нее с ножом.
– О-о-ой! За что же, сынок? – скрипит она напоследок, и уже мертвая, изувеченная гусеницами остается на разметанном снегу. А вот березка застоялась на пути. Невестушка ненаглядная! Обнять бы тебя да зацеловать! А я и тебя убивать пришел, но не на дрова даже, а так – на пути нашем новом мешаешь – прости меня, окаянного – и осталась она с поломанными белыми косточками замерзать на снегу.
– Тебе стихи писать, а не лес корежить! – аплодирует застолье. – За такие песни еще по одной!
– Не я это, ребята, а водка в приятельском кругу.
– Ага, если у нас языки не подвешены, так нам и водка не в помощь.
– Вот и ответ, почему наш край гибнет, – рассудил Борис. – за деньги, притом, не очень большие – на прожитуху.
– Заслушалась я вас, мальчики; с виду вы грубые, неуклюжие, корявые, что ли, а слова-то добрые, в душе согреты! Я тоже в тайге выросла и думала, что знаю ее, а только сейчас, с ваших слов, ее и увидела немного. И нас судьба помотала: на Волге мы жили, на самом берегу домик стоял. Мама с папой против воли ее родителей сошлись, так что с нуля начинали: горбатились, пока обжились, – разговорилась Лида. – А тут голод нагрянул – засуха. Купить негде и не на что: на дорогах кордоны; помощь, что собиралась для нас по стране, большей частью оседала, не доходя до нас – сильно разрослось кладбище: трупы уже у дороги закапывали. Но и это перемогли: руки-ноги есть – ожихарились: мать с отцом улыбаться стали, и мы, мал-мала меньше, веселее под ногами толчемся. А тут ураган налетел – отец нас на огороде в картошке к земле прижал, а мама за Костиком в избу кинулась, да запнулась за что-то, тем и жива осталась: одним порывом крышу, как кепку со лба, в реку с обрыва сбросило, а после второго – нашей избы как не бывало: по бревнышкам осыпалась в воду на глазах у обезумевшей мамы – так и не нашли мы Костика. Сельчане из последнего собрав кто что мог, предлагали помочь строиться, но папа наотрез отказался, решив уйти с этого, проклятого для нас места, – куда глаза глядят. По оргнабору записались в Сибирь, тогда еще это слово имело для нас неопределенное значение: далеко, холодно, но, говорят, денежно. И покатились мы: в дороге младшенькая наша, Верочка запоносила и отстала от нас навеки – мама папу чуть не загрызла, а он уже и так как лунь белый, да и мама – ему в масть. Так мы и очутились в Кочеядрово. Опять-таки ожили, на ноги встали, и опять живем и радуемся, что живы.
Гости разошлись далеко за полночь, на прощанье залюбовавшись ночным небом: оно в узорах созвездий, а звезды бриллиантовые – великий художник – Природа: это же надо выстроить замысловатые фигуры в бесконечном пространстве, а и люди не отстали: созвездия легенд и мифов увековечили на небе, обессмертив свои познания. Радостно и жутковато смотреть, задрав голову, в бесконечную тайну Вселенной: днем-то – одноглазая солнечная глубина, а ночью… звездным небом любуемся с первого своего дыхания до последнего. Приобретенные за жизнь знания несколько приближают небо, но очень иллюзорно, через гипотезы. А каково оно на самом-то деле!?
Зима хозяйничает, как дорвавшаяся до власти царица. Пришитовы едва согреваются в избушке: сырыми горбылями не очень натопишь, да и завалины никто не обновлял. Лиду после очередной растраты перевели подсобницей на склад, мешки из-под муки трясти. И вдруг все неожиданно изменилось.