Которая. роман. гл. 1

 
    МЕДНЫХ  ЮРИЙ   
    КОТОРАЯ   
     Роман               

  НОВОСИБИРСК  - 2008

ББК 84 (2Рос) 6
 
Медных Ю.Е.
М 42    Которая. Роман. – Новосибирск, 2009. – 184с.

ISBN 978-5-93889-102-9

ББК 84 (2Рос) 6
ISBN 978-5-93889-102-9                @ Ю.Е. Медных, 2009

;
К новым высотам духа
Роман создан не в традиционной форме – сюжетные параллели условны: главный герой почти всегда на первом плане; он, в поисках совершенства в женщине, идет через лабиринт событий, общаясь с очередными персонажами. Такое построение сюжета позволяет полнее раскрыть духовную суть главного героя и рельефно обрисовать каждый персонаж. Действие романа происходит в стихии социализма, а она о себе сказала: «лес рубят – щепки летят». Но кому нужна такая порубка, да и нужна ли вообще. Есенин об участи «щепок» заметил в стихотворении «Папиросники», что много погибло замечательных художников и поэтов ради сомнительных идеалов политики. Из таких «щепок» вырастает и герой романа, наивный до смешного в своих юных помыслах; он и во взрослой своей жизни смешон из-за наивной искренности. Наше время выдало неологизм «лох». А в «лохи» у нас определяют людей искренних. Значит, господин век, долой «лохов», то есть искренность.
Герой пробует себя во многом, и, чем он искреннее, тем смешнее своей неуклюжестью. Но он духовно растет. И, попадая в такт со временем, он в выигрыше, а где время и он расходятся – он в проигрыше. И не время виновно, а мы: такие же времена дали Блаватскую, Рериха, Щедрина, Булгакова, Соловьева, Блока, Андреевых, Леонида и Даниила, Цветаеву, Есенина…
Герой вырывается из деревни на простор армии, но она оказывается ка¬зармой. Снова вырывается, уже в город, на Юг – все новое, а человеческие, далеко не идеальные, отношения – все те же. Меняет профессии в поиске своего призвания и для способа существования. Рвется в высоты образования, но и там находит ложь иллюзий. Он и высшеобразованный – не у места. Да и высшее ли образование – институт, университет, академия… Высшее – это нечто духовное, и к этому он стремится, не забывая о кумире прекрасного, а это – женственность – Навна, Звента-Свентана. А ему встречаются земные женщины, в которых он не может, как ни старается, рассмотреть возвышенное. А так как он тоже из плоти, он и ведет плотскую жизнь, припрятав, как в армии, духовное поглубже.
Сила коммунистической пропаганды убедила Семена в своей правоте. Но нечаянный поворот в его познаниях отрезвляет его. Оказывается, есть идеалы чище, а значит, выше.
Слог романа метафоричен и богат арсеналом художественных приемов. В романе нет надуманных героев, событий, характеров – все они взяты из жизни и художественно обобщены. Каждая глава романа – это и самостоятельный рассказ, и очередное звено в цепи событий.
Выбравшись из своего местечка в Сибири, Семен, постепенно расширяя кругозор, становится гражданином, в высоком смысле слова, не только своей страны, но и земного шара, и космоса. Он, не имея официального академи¬ческого образования, в духовных своих познаниях поднимается, подобно Ломоносову в свое время, над академиями, погрязшими в вульгарном материализме, то есть, только в проявленной (открытой) материи, а оккультная материя (не проявленная для нашего сознания), еще не открытая наукой, недоступна ученым. А Семену она необходима. Язык он понимает изнутри, взрывая фонетическую оболочку слов до золота смыслового их содержания.
Роман зовет к самосовершенствованию духа, совести и сознания. Но не в женщине, а в женственности сокрыты все эти сокровища. Поэтому надо бы нам, мужчинам, создать условия, чтобы женщина, перестав быть «равноправною», стала истинно женственною, что выше всяких человеческих равноправий, ведь природа, деля нас по половым признакам, эту женственность в ней и предполагала, как в мужчине – мужественность. Герой даже в самых низменных поступках не развратен – он лишь пользуется тем, что ему подает жизнь. Сибиряк по рождению, натуре и колориту языка, он остается таковым до конца, постоянно повышая свой интеллектуальный уровень.
Автор тоже не отходит от сибирского колорита в языке, стараясь поднять его до литературного уровня и почти полностью сохраняя в речи героев. А сибирское наречие – это ядреный сплав диалектов раскоренившихся там ссыльных со всей России, пропитанный смолевым духом сибирских урманов. Язык романа заметно меняется на Юге, там иная природа языка, иные наречия и их оттенки в говоре.
С Юга, волей случая, Семен попадает на запад, в Латвию. Сибиряк, хлебнувший азиатчины, блаженствует в иной атмосфере. Склонный к анализу увиденного, он многое переосмысливает. Теперь, после Запада, ему на азиатском Юге душно. И обстоятельства возвращают его в Сибирь. И в ней изменилось многое, но улучшений пока не видно. Семен продолжает свой духовный рост и уходит из земной действительности.
Анатолий Побаченко,
член Союза журналистов России
;
От автора
Художественная литература, подобно Хозяйке Медной горы, хранит в себе самоцветы всех видов искусств и наук: волшебные узоры музыки и видения скульптора, и размышления ученого в любой науке, и – нет преград и ограничений чарам художественного слова. Эта удивительная кладовая доступна всем. Она – духовная госпожа над временем и пространством, над правительствами и религиями. Она признает над собой только власть чести, совести и красоты. Если представить Снегурочку помощницей господа бога, то художественная литература и есть эта Снегурочка, поэтому и доверяем ей рассказывать людям правду обо всем, что она знает.
Читателю, привыкшему к героям социалистической кухни, предлагается повествование в совершенно ином ключе о судьбе человека из семьи раскулаченного хлебороба, изрядно подрумяненного своей эпохой.
Группа изощренных политических уголовников с планами на мировое господство назвалась партией и захватила в России власть, отрицая общечеловеческие законы и насаждая свои, драконовские. Внушила населению красивую сказку о равенстве и счастье в будущем. Сказка выглядит так благородно, что массы под гипнозом внушенного и воодушевленные до ослепления ложным пафосом, фанатически сминают все, мешающее на пути. А правящие думают одно, говорят и внушают массам другое, а делают третье – ради своей «высшей» цели: диктата над миром, замаскировав диктат под светлую идею. Но даже законы физики доказывают, что равенства среди разности потенциалов быть не может – так не может волк есть траву, потому что погибнет, так же как погибнет и овца, если отведает мяса.
Добрый и простодушный, веря в идеал добра и всестороннего совершенства в женщине, парень ищет его, но при неумолимой нашей действительности это прекрасное оказалось запредельным. На примере судьбы Семена показана жизнь поколений, ослепленных до фанатизма советским строем видами на его красивую сказку. Семен пытается разобраться в невообразимой сложности человеческих взаимоотношений по тем правилам, что ему внушили в школе: в пионерии и в комсомоле. Но у жизни свои правила, и он смешон. Приверженцы социалистического рая возразят: зачем мол, ворошить старое – об этом уже говорено. Но когда создавался роман, социалисты были у власти, и говорить об этом считалось преступлением, поэтому говорилось намеками, а не как сейчас – во весь голос – в результате герой гротескно наивен.
Диктат рухнул, но наше общество продолжает жить по его законам, с примесью новых, заграничных. И разумной мысли нечем дышать, поэтому герой, не от мира сего, уходит в иные измерения, для нового воплощения.
Роман написан самостоятельными главами, объединенными не только присутствием в них основного героя, но и единой стержневой темой.

               Часть первая

               Иван да Марья

Новые руководители, выхватив власть из рук растерявшегося от неожиданной удачи Временного Правительства, спешат утвердиться. А страна голодает и мерзнет. Надо принимать срочные меры к самоспасению. И новое правительство решило вывернуть страну наизнанку – перелицевать. Отобрав у имущих все, что можно отнять, а их спровадив на гибель, новое, самозванное правительство реорганизуется, кроваво усмиряя справедливые брожения народа. А многомиллионное трудовое население, оказавшееся в изгоях, не может разом перестать существовать: оно, погибая, дает потомство.
Баржа, напичканная людьми теснее, чем коробок спичками, тупорыло уткнулась в отлогий песчаный берег Оби, обмелевшей к осени.
– Вываливайся, сволота! – хлестанула команда.
Изнуренные изгои молча и обреченно, болезненно разминаясь, затолпились по трапу на незнакомый, неприветливый берег. Месяц их сплава на север, в необъятную дремь тайги, подобно их судьбам, провис над пустотой неизвестности. А катеришка, устав тарахтеть, заглох у берега, и все утонуло в тишину, будто сама жизнь провалилась куда-то под небом в низких, рваных облаках, а за ними что-то катится, как по ухабам: ту-ту, ту-ту, ту-ту…
Пройдя песчаную отмель, обнаженную отступившей осенью водой, по крутой тропинке изгнанники гуськом поднялись на яр – улицу Пушкина, пока единственную, смываемую весенними половодьями, подобно половодьям социальных перемен, смывающих вековую культуру России. На улице, одноруко подбоченясь тесовой пристройкой сеней, хозяйничает домик комендатуры, чуть в сторонке о чем-то задумался амбар – в нем арестантская, а рядом – дом коменданта. Конная одноколейная дорога, пробежав вдоль берега, нырнула вдоль согра, поросшего ивняком болота, в тайгу – к Старому Каргаску, в глубине тайги примостившемуся над извилистой Панигадкой – притоком Оби.
Собранный в пеструю, оборванную, исхудалую толпу сгуртился у комендатуры людской речевой винегрет, вырванный из родных мест внезапным ураганом событий, названных раскулачиваньем; а «кулаком» назван крепкий хозяин, умеющий держать хозяйство в кулаке, а не распылять по ветру своих минутных прихотей. Это сделал вслед за кровавым, мстительным Лениным: «не расстреливал несчастных по темницам» – заметил о расстреле царской семьи Есенин – непогрешимый Сталин – новый самозванный Хозяин страны. А крестьянин, лишенный всего без объявления какой-либо вины; даже пресловутого «там разберутся», бросаемого в затылок, еще не придумали – истинный трудовой хозяин страны пущен в распыл, – злой гений распоряжается страной.

– Куда привезли-то? – обронила Марья мужу, как непосильный груз с сердца, боясь сказать лишнего.
– Сама, что ль, не видишь, – зыркнув, огрызнулся Иван в ответ. – Кар-га-сок, – вон, на крыше анбара аршинными буквами написано. Ты же две зимы в школу ходила.
– С тобой и говорить разучишься. Только с другими бабами боек. Нет бы, помочь ребенка нести, – перепрастывает она занемевшую руку.
А у Ивана небольшой узелок – их скарб.
– Поскули еще, – пригрозил муж, отродясь не слышавший о назначении своем как о мужчине-защитнике.
– Только махаться и горазд, – вздохнула Марья; еще недавно сдобная, румяная, кареглазая певунья – теперь она выглядит пожилой, даже глаза выцвели от слез. А сухощавый, рослый Иван только скуластее стал. После свадьбы их выслали из алтайского села за приданое: корову, лошадь да курицу с петухом – Петька, сосед, позарился; сам и раскулачивал с вооруженным конвоем.
– Меня-то на помощь не позвали, так я сам пришел, – бесстыже ерничает он. – Кулачье.
– Кулаки!? – ринулся Иван на обидчика.
– Ну-ну! полегше! – отскочил Петька. – Я именем Закона! Не вечно жа на твоем поле батрачить. Теперь быстро скрутим!
– Ты же сам нанимался! Без нас-то подох бы с голоду, лодырина!
– Вот теперь и посмотрим, кому подыхать.
У Ивана и руки опустились.

– Каргасок – Медвежий мыс по-нашему, – поясняет сопровождающий из местных – словоохотливый остяк-охотник с неразлучным дробовиком на плече. Он похож на подростка, худощав и малоросл – этнические особенности вырождающейся нации.
Завечерело. Облака белокурыми локонами скатились к горизонту. Загустел комар. Люди с надеждой поглядывают на амбар. А комендатура ужинает: опер-сопровождающий по участку Парабель – Каргасок, Георгий Блудницын и комендант будущего села Николай Петрович Пиявкин.
– Говорящая у тебя фамилия, – язвит Гошка. Он черняв, заполошен. А комендант расположен к полноте; глаза серые – хищные. Оба среднего роста; им лет по тридцать.
– И у тебя не хуже, – огрызнулся приятель.
– Когда эту шоблу уберешь из-под окон? – нервничает опер.
– А ты вного в дороге-то потерял? – торгуется комендант.
– Так у меня Потапыч в помощниках, – осклабился Гошка.
– Не больно ли прожорлив твой Потапыч?
– Абижашь, Петрович: Мишка барахла не ест, и тебе гостинчик передал.
– Тогда наливай, мать твою,… – уминают они глухаря. – А то стерлядь на сковородке скучат.
Хохотнули.
– Вот это разговор! – забулькал из бутыли в стакан Гошка. – А энти,… – махнул на бедолаг за окном. – Вражины… перебьются.
– Ага, как в дороге горшки! – ухабисто расхохотался Гошка.
– Точна! – поддержал Петрович. – Эй, сволота! Располагайся, где стоишь!
Блудницын и Пиявкин – за глаза: «Блуд» и «Пиявка» – малограмотные забулдыги, нечаянно прибитые ураганом событий к глухоманным бесконтрольным «кормушкам» в вышедшей из берегов законности стране. Половодьем реки все гнилье уносит – обновленная земля плодородит. А после половодья в политике заплодородит ли страна? – кипит третья волна российского геноцида.
А «сволота» от очередного окрика, как от удара бичом, вздрогнула, зашевелилась: мужики исчезли в тайге – веток наломать; бабы занялись детьми и узлами. Очнувшись от напряженного оцепенения, заплакали дети, прося есть и жалуясь на холод. Иван выломал рогатины на костяк шалаша и, наломав пихтовых «лап», плотно укрыл ими приземистый ночлег. А Марья, устелив «лапками» землю, перепеленала ребенка и сунула узелок с бельем в изголовье. Малыш, повозившись у груди нерожавшей женщины, умолк. Терзает внутренности изголодавшийся желудок – съедобной травы нарвать да сварить не успели, а обменять нечего, не у кого и не на что – последний кашемировый полушалок, свадебный подарок матери, променяла в Парабели на ржаную шанежку для Иванова первенца от первой жены, умершей при родах; и украшений, кроме серебряных обручальных колец, у них и не водилось. Но боль голода заглушил страх перед пьяной перебранкой начальства:
– Ах вы, мать-перемать! тайгу спалить решили! – пнул сапогом костерок Блудницын и, обжегшись икрами, пьяно рассвирепел. – Залить! Мать-перемать! – опрокинув ведерко с варевом в огонь и, повозившись с ширинкой, помочился в плачущий костер, издав звук кишечником. А небо крупнющими бриллиантами звезд наклонилось над очередным лагерем обездоленных. Матерые комары еще свирепее затянули свою кровавую песню.
– Ну-ка, ну-ка, сучка! Морду-то не вороти, – выбирает начальство баб для уборки в комендатуре.
– Паскудники! Пошто жену на позор уводитя? – поднялся затравленный голос мужика, да только зубы от удара сапогом клацнули.
– Да че это деется, мужики!? – взвился голос другого обиженного. – В батаги их! Их жа толька двоя!
– Ах ты мразь! – ощетинился комендант. – Я те покажу: двоя! Хватит, пососали нашей кровушки. Теперя наша очередь! – и восклицательным знаком, как на приговоре о казни, ударил в темноту выстрел.
Под этот гром Мария, прижав к груди ребенка, прильнула к мужу, и он облапил ее: «Из-под меня не вытащат!», – и, оттолкнув ребенка, хищно подмял жену.

– Пришло золотое времечко поразвлечься с барыньками – ишь, как «принарядились» – замашкаравались и полы по-бабьи приноровились мыть. Не все нашим бабам у ваших ног ползать – ручки вам цалавать. Умойтесь-ка нашим, мужицким потом, нашими слезами поплачьте. Ишь ты, и мозолей натереть успели – знатно репетиравались: на то и театры-оперы посещали, – издеваются в комендатуре царьки случая. А если бы они и прозрели – кто эти бедолаги! Все равно не отрезветь им от хмеля привалившей власти: грабь, насилуй, издевайся – мсти подневольным и обесправленным за свою замусоленную жизнь.

Утро первого сентября, серебря зыбь реки, сочится по тайге, пошумливая в высоких кедровых чубах. Сегодня страна садит свое будущее за парты, а треть себя, вырвав из земли с корнем, – в дебри, на вымирание. Детей сосланных будут воспитывать по-новому: Иванами да Марьями, не помнящими родства, слепо влюбленными в абстрактную Красную родину. А потом, после немецкого ужаса, будем удивляться: откуда взялись германские ублюдки «гитлеръюгенда»? – а пока в России Партия умников, «ум, честь и совесть эпохи», взялась перевоспитывать народ.
Иван очнулся от бредового забытья и побрел по кромке леса; от пряных ароматов надсадно закашлялся, сплюнув тягучую слюну; подняв шишку, выколупнул орех и, раздавив на зубах, проглотил; задрав голову на могучее кедровое чудо, пошатнулся от голодной мути, а одолев головокружение, набрал в подол рубахи смолистой падалицы. А у шалаша жена моет зелень. За кустом развели костерок и приготовили в кастрюле варево, им обогрели желудки, а малышу Марья намяла из зерен кашицу.
– Вода, лес, рыба, зверь есть – жить можна, были бы руки, – приноравливаются люди.
– А начальство их тебе по локоть оттяпат, – охлаждает старик Якубов.
За деревьями завязалась драка.
– Не трошь, я нашел!
– Ишь ты – якало. Тайга на всех.
– Я те сказал – моя лебеда!
– Тво-я-а-а!… – и замелькали кулаки.
На скандал прибежало начальство. Хоть для него и пусть бы подрались – раздор ссыльных начальству на руку. Но, не обнаружив мужей ночных уборщиц, давно выпровоженных восвояси, повторило вечернюю профилактику.
– Рогатики-то от позора не с дрекольем, как грозились, – кишка тонка – пустились в бега, – подначивает дед.
– Отсюда, однако, голоручьем не убежишь, – заметил остяк.
А начальство, пальнув для острастки в воздух и кинув лагерь на добродушного остяка, с руганью ринулось в тайгу: нельзя упустить беглецов – остальные разбегутся: такова установка – прописная истина любого насилия, называемого диктатурой, а без этого не перевоспитать страну. А потом уж будем ужасать народ свирепостью немецких концлагерей с овчарками.
– Отчаянные, однако, люди, – рассуждает охотник, ползком на коленях высматривая что-то в траве. – Хозяин, однако, был.
– Медведь?! – охнули люди.
– Зверь – не человек, сытый не тронет, – продолжает рассуждать следопыт. – А они-то, однако, если догадаются рогатину выломать – отчаянный народ, однако. А зачем им медведь? Начальство отберет.
По тайге прокатились выстрелы. А через некоторое время на опушку вынырнули «следопыты».
– Ну,… сволочи!
– Ну,… гады!
– Сгинули, и след простыл, – переводят дух преследователи.
– Врут, значит, боятся, однако, – размышляет остяк. – Это безоружных, истерзанных бедолаг, которые и постоять за себя не умеют. А на медведя пошли, однако.
– Ты чего ворчишь, злыдень лесной? – скосились на остяка блюстители закона.
– Я не злыдень, однако, а охотник. А вот, мужики-дураки, однако. А вы – поганый пес вам родитель – совсем пустоголовые, однако. Мужики голоручьем на Хозяина пошли – вам в гостинец, а вы: «сволочи», «гады», однако.
«Герои» опешили. А люди обреченно понурили головы. Поруганные бабы, поняв, что овдовели, заголосили. Ветерок посвежел, и по небу, подобно сорванному с корня народу, плывут и плывут облака.
– Вот че, – опомнился комендант. – Вы – дармоедная сволочь – и никто вас обустраивать не собираца, зарывайтесь сами в землю. – Но, видя угрожающе насупленные лица: мол, патронов на всех не хватит, да и не успеете, добавил: Надо понимать: землянки ройте, так как лес государствиннай, и его никто вам задарма не даст. А пока можете пожрать – костры разрешам. Гошка, пракантралируй.
– Я те не Гошка, а Георгий, – огрызнулся опер. – Астаррожна у миня! Тайгу не спалитя! – зарычал он на толпу.
Люди зашевелились. А от костра к костру ходит, как скелет в обносках, мужчина в очках, на шнурке вместо дужек, с треснутым правым стеклом и, кланяясь, приговаривает:
– Кушайте, кушайте…
– Это же он есть просит! – отшатнулся Иван. – Не дай бог дожить до такого!
– Хоть бы падалицы пощелкал, – отозвалась Марья.
– Ему это уже не сообразить.
А «скелет», подойдя к очередному дереву и кланяясь, прошелестел: «Кушайте, кушайте», – и, заваливаясь на бок, ткнулся ничком.
– Отщелкался, – вздохнул Иван, еще не догадываясь, что ему уготовило будущее.