Сынуля

 
 Он следил за каждым моим движением. Я не реагировала, я реагирую только на тайные знаки. Девушка стала шутливо отвлекать его, он отмахнулся, даже как-то подобрался. Тоже показал два-три номера. Я уж потом поняла, как он расщедрился, он обычно заставляет себя уговаривать.
 Голос чересчур высокий, напряженный, но пел недурно. Лучше, чем читал. Нервный румянец, высокий чистый лоб, нестерпимое свечение глаз. Мне неловко за эти штампы. Но он прямо излучал эмоции, переполнен был ими. И лицо его не справлялось, как-то дергалось, белело и пунцовело невпопад. Жесты беспорядочные, но быстрые, легкие, впечатление ветра. Глаза слишком светлые, повторяю, они светились, горели, от них хотелось отвернуться, как от яркого света. Глаза Санни, то умоляющие сквозь вспышки слез, то пустые, погасшие от бешенства…
 У меня засосало под ложечкой. Я подошла близко к пропасти. Предчувствие мое кричало, заставляло бросить ноты, роли, друзей и бежать сломя голову от этого несчастья. Но я же смелая, волевая. Я рассчитывала, что выберусь из воронки, если затянет… Я храбрая…
 Я сильно удивлялась, что попалась на удочку первая. В студии же полно молоденьких, обезумевших от желания девиц. И они не просто доступные девицы, нет, настоящие таинственные русалки, чаще всего никем не замеченные. Думаете, актриски, так и что, ходят по рукам? Нет-нет!.. Но к ним только прикоснись - лопнут как бутоны… А для Санни они не существовали. Ему надо было не школьницу, но взрослую, недоступную женщину. Потому что он слишком любил верховодить и в то же время любил то, что выше его…
Не замечала ни его протянутой руки, ни поданной шубы. В дверь вылетала так, что она, выстреливая мной, обрушивалась на позади идущего… Это тоже было зря. Сходи я с ним в гости, в кино, в ресторан, он скоро остыл бы. Но я его растравила, и он уже не мог остановиться.
 Щурясь, я наблюдала, как он слоняется по двору, сидит под грибком. Не удержалась, чтоб не подразнить его бизнесменом - мы прошли мимо на один из скучнейших в моей жизни вечеров. Пили вино, смотрели видики, а я весь вечер думала, сидит он там во дворе или нет. Я вдруг представила, что если выйду замуж за моего официального друга, то буду насмерть обеспеченной женщиной. Мне угрожало мерить наряды и быть исправной женой, и я бы, конечно, ею была… Он так нравился папе. Да он всем нравился! Кто же не хочет, чтобы дочка жила безбедно? Все хотят…
 На другое утро мама с папой поехали на дачу, поругав меня за позднее возвращение с вечеринки. Я пообещала им прийти в себя и приехать к обеду, купив продукты. Только они ушли, как у дверей позвонили. Санни пришел ни свет ни заря!
 Я вообще не собиралась с ним разговаривать, еще не хватало. Но вид у него был! Лицо неспавшего человека, круги под глазами. Вид немого, который вот-вот должен заговорить. Рот искривлен, в глазах слезы.
 Даже забыла, что в ночной рубахе стою! Что не прибрана, не одета перед незнакомым подозрительным человеком…
 Никогда бы не подумала, что посмею до свадьбы… Но случилось неизбежное, я потеряла рассудок, сразу и навсегда. Видимо, в тот момент его во мне было слишком много, и высшие силы распорядились исправить это. Ведь он мне ничего не говорил! Может, он из тех, кто приходит, калечит и исчезает навсегда? Может, он меня проспорил?
 Я потом видела: как начинаю думать, зову на помощь здравый смысл - так все ломаю. Но стоило ему поцеловать меня в шею, как одежда моя начинала летать по комнате, а я умирала от радости.
«Какое безобразие!» - подумаете вы. Я была старше, я цеплялась за свою мифическую силу воли точно так же, как за свои блузки и колготки. Но все было бесполезно…
 Пытаясь восстановить какой-то порядок в налаженной жизни, я зажмуривалась и твердо говорила, что мне пора на работу, на дачу, в студию, к знакомым, в баню, в партизаны… А он в ответ ничего. Только сразу срывался и убегал. Или садился, откидывал голову на кресло или дверной косяк. И, окаменев, сидел так часа четыре, пять. Мог сидеть и дольше, конечно.
 Но сидел-то он неподвижно, а лицо, искаженное, почужевшее, продолжало жить и мерцать выражениями. Такие отсветы внутреннего «я». Это был какой-то паралич, полное отвращение к жизни. Я пугалась в конце концов, бросалась утешать. Ничего не получалось. То есть бросить его в депрессию было легко, а вытащить оттуда невозможно. И все из-за того, что я стирала, жарила в духовке кофейные зерна или штудировала новинку для работы. То есть в этот момент его не обнимала, не целовала. Лучше уж было целовать…
 Последствия поцелуев не замедлили проявиться. Однажды я приехала с ним на дачу, где он продемонстрировал чудеса трудолюбия и кротости. Он починил всю теплицу, перетаскал и разбросал весь торф, оборвал все усы на клубнике и обрезал смородину. Вряд ли он так любил ковырять землю, но тут была жертва своего рода: смотри, все это ради тебя…
 Родители устроили роскошный прием с родственниками в день нашей помолвки. Там неизбежно стали обсуждать план стабилизации Санни, а это все равно что стабилизация тайфуна. Я ничего этого не слышала, потому что впервые лицезрела мать Санни. Это была нервная, очень худенькая женщина в длинном платье и с горьким лицом. Все решили, что мальчика, исходя из его талантливости, надо устроить в постановочный цех театра. И тем временем помочь поступить в институт.
 Поразительно, но когда об этом заговаривала я, то Санни бросался на меня коршуном, и мне в водопаде ласки, между стонами и поцелуями приходилось признать, что да, мне не нужен диплом и оклад, мне нужен живой Санни. А тут Санни сидел как пай-мальчик! И со всем на свете соглашался! Я сразу поняла, что дело нечисто.
 Санни улыбался, подливал всем ликер. Все были медовые - дальше некуда, пожимали ему руки, хлопали по плечу и уверяли, что выведут его в люди. Мой бизнесмен сидел тут же и, почтительно целуя мне руку, предлагал посильную поддержку. Он, конечно, не подозревал, что Санни - хронический безработный, и нигде больше двух месяцев не держался. По одежде этого нельзя было сказать, одевала его пока мать. А он не мог опуститься, чтобы… Он страдальчески морщился, когда я пыталась узнать, в чем дело. Ни в чем! Просто кругом низкоорганизованные питекантропы, и они постоянно распинают его, человека с тонкой душевной организацией… Именно их нулевой уровень провоцировал неизбежные столкновения. А потом обстановка становилась настолько взрывоопасной, что шанс подзаработать исчезал полностью...
 Что ж, ломать себя - последнее дело. Меня родители учили всю жизнь любить себя, ценить все, что дала природа. И я думала - бедный мальчик. И во мне закипала безумная жалость. И нежность. Что с ним? Почему он такой удивительный и так страдает? Может, ему недодали родные люди? Может, он нуждается в особенном подходе?
 Поздней ночью закончилась вечеринка. Все разошлись по домам воодушевленные. Мать Санни за весь вечер ни слова не сказала. А в прихожей опустила глаза и бросила свою тихую бомбу.
 Моим старомодным родителям она призналась, что вырастила мальчика без отца и он для нее все. Она растила его в любви и неге, поэтому плетью от него ничего добиться нельзя. И все старания загнать его в концлагерь обречены на провал…
 Родители пылали гневом. Санни, забравшись рукой под блузон, расстегнул на мне кое-что, и оно щелкнуло. Меня разбирал глупый смех. Апофеоз был скомкан.
 До свадьбы все было хорошо. Но накануне произошел взрыв. Мне ведь надо было готовиться, бегать по магазинам и портнихам, на работу, само собой, времени не оставалось. Санни меня вконец измотал своей бешеной страстью. Я просила подождать, успокоиться, остыть, а он чуть что - в депрессию.
 Не знаю, мне как-то неудобно говорить о своем психическом здоровье, но у меня до сей поры не было никаких депрессий.
Если я плакала, то в церкви на исповеди. Там понятно, свое ничтожество и грязь признать и объяснить так трудно, так страшно. Вечно ищешь себе оправданий!
 Если тяжелый ребенок, которого ко мне приводили, вел себя все хуже, то я тоже очень горевала. Это часть моей жизни. Она не осуществилась! Я его не удержала на краю черного рва… Тут тоже все понятно. Книги там, кино… Всегда была причина, дорогой собеседник, всегда. А тут я ничего не понимала, ничего не могла…
 Накануне свадьбы я поехала за шляпой с вуалью, вернулась поздно. Мама пожаловалась, что Санни звонил столько раз, что ей пришлось отключить аппарат. Я включила, он затрезвонил и примчался через полчаса, эксцентричный избранник. Он принес цветы, вино, коробку шоколада со стол величиной. Я жалобно смотрела, отпивала из бокала, гладила его по щеке, но у меня так болела голова, что я просто изнемогала.
Может, я передумала и хочу замуж на другого?.. Возможно… Он рванул на выход, забыл, что дверь в прихожую открывается на себя, и врезался в рифленое стекло… Поэтому на свадебных фотографиях у него рука забинтована.
 Мама с папой свадьбу взяли на себя. Они очень на меня сердились, но решили быть выше этого. Как они надеялись, что я выйду за человека нашего круга! Кем Санни не был и быть не собирался. С ним мне уже никакое безбедное, сытое существование не угрожало. Утомить мерянием нарядов он также был не способен…
Да, он привел всех гостей в оцепенение, потому что носил на руках - из загса и на торжестве - всю дорогу. Даже танцевали мы в таком виде, даже поздравления принимали. Пожилые люди подходили чинно, с конвертами, а я все на ручках, как грудная. Должно быть, мы нелепо смотрелись…
 А это символ, дорогой собеседник. Пытаться держать на руках, когда надо проще - за руку.
 Началась так называемая семейная жизнь. Медовый месяц, от которого воротило. Нельзя же вот так, без конца, едва я переступала порог… И неотрывно, неотступно, по нескольку часов. Ночами совершенно не спала, на работу приходила, как с тяжелейшего похмелья, меня мотало в разные стороны. Я даже спала тайком в бельевой: только детей уложу и прячусь. Хорошо, что нянечка была молодая, ровесница мне. Домой прихожу, сделаю ужин - и снова на вахту…
 Когда он уставал целовать - а это было редко - он излагал мне всякие идеи. Чаще всего он углублялся в энергетику, общину «Род», школу духовной культуры. Его можно было слушать вечность, как заморского проповедника, ибо все это говорилось с неподдельным волнением и пылом. Про него не скажешь, что глуп - напротив! Но чем жарче были речи, тем быстрей рассеивался хмель. Горение было впустую, без тепла и света. Огонь, полыхнув, уносился в космос… Дальше речей дело не шло. Санни не работал по-прежнему.
 Родители стали поглядывать на меня с печальным укором. Я встряхивала кудрями и притворялась, что витаю в чувственных нирванах. На самом деле я маскировала первобытный ужас. Хорошо, что я что-то зарабатывала, но как это смотрелось в перспективе? Ужасно. Я просила его. Я накалялась. Я требовала, чтобы он вспомнил, что он мужчина.
 Он на меня смотрел так, как если бы я читала стихи или пела арию. Он так вибрировал, так восхищался мной, что его можно было принять за комедианта. Но в том и дело, что он не притворялся. Не умел, понимаете. И хорошо, что я догадалась об этом сразу.
 Но вскоре мне стало не до сантиментов. Токсикоз пошел жестокий. Я потеряла человеческий облик. Меня тошнило. Я прекратила есть, чтобы уменьшить количество выбросов. Едва открыв глаза, я вцеплялась в яблоко или бутыль с соком. От голода стало темнеть и рябить в глазах. График медового месяца катастрофически ломался. У Санни началась депрессия… Сама чуть живая, я пыталась его утешать.
 К тому времени обстановка в доме сильно накалилась. Два места работы, найденные родителями, не нашли общего языка с нашим Санни. Родители сняли, потом выменяли нам крохотную квартирку.Они решили убрать Санни с глаз долой. Мама, наверно, была против, ее мучило, что расправа бьет не только по Санни, но и по мне, да еще в такой момент. Но они, как воспитанные люди, не хотели проявлять диктат, опасались вмешиваться и учить…
 Хуже всего было ночью. Если Санни не спал, он сидел на полу либо лежал в ванной, как амфибия. Я тоже не спала, часто просыпалась от глухой тревоги. Ночью на него ехал большой шкаф. Тахта вообще его пугала, адово токовище, все тело жгло. Посуду он залил святой водой, но чашка его потерялась, или мама нечаянно унесла. Так он не стал больше ни из чего и пить, только из горсти…
 И взмолилась я второй раз: «Уйди, дай выносить ребенка». У нас же получалось двое беременных… Санни долго молчал. А в глазах его вспыхивали точки, как в выключенном дисплее. Заплакал, Господи. Поцеловал ладони и сделал, как велела. Он ушел, когда у меня было три месяца.
 Думаете, это просто? Думаете, я железный Феликс? О, нет, я ждала его каждую минуту, тянула руки, вместо сладких губ целовала пустоту… Но я запрещала себе рыдать. Внутренний голос говорил, что надо спасаться, изолироваться. Любить - пожалуйста, но сначала выжить. Самой и маленькому.
 Кто-то увидел его с девушками на вечере в ДК. И мне стало казаться, что бред рассеялся, что Санни теперь живет по-старому и порхает как мотылек… Он не умеет жить плохо, он должен жить хорошо… Раз вырос в ласке и исполнении желаний, значит, неизбежно будет стремиться и дальше жить так же. Мама же выращивает помидоры на окне, на теплой батарее, прежде чем их в теплицу высадить! Иначе они в грунте не смогут расти.
 Мать вырастила Санни в теплице, а в грунт пришлось пересаживать мне. Так что же я, не любила его, по-вашему? Да больше жизни… Уж простите мне эту высокопарность. Но он не приживался на грунте…
 Да, тогда я ощущала его поведение как предательство. Но вскоре убедилась, что никакого предательства не было. Что жил он у матери, практически никуда не ходил. Часами сидел или лежал неподвижно, а когда мать пыталась его разговорить, гладила по голове, робко подсовывала шоколад или вино - он просто рыдал у нее на коленях. Откуда я узнала? Конечно же, от мамы. Она, как оказалось, ходила туда на тет-а-тет. И сама вся расстроилась, ничего не поняла. Он опять временно работал где-то лаборантом и, кажется, что-то писал. Много тетрадок исписал…
 Вообще-то я даже рада, что он не появился до роддома. Я была такая образина, вся распухшая, неповоротливая, в пятнах. Мне не то что любить, а, возможно, и жить-то оставалось недолго. Я полсрока пролежала на сохранении, да ребенок шел ножками, да и много еще чего… Тот год состарил меня лет на десять. Все говорят, что роды красят женщину, что она расцветает и так далее. Но это не про меня. Я худо все пережила, были ужасные осложнения…
 У меня ведь и после больницы опять начался токсикоз. Для усиления лактации прописали никотинку и витамины, но я перестала принимать. У меня как кормить - такой ужас начинался, что не сказать. Головная боль неимоверная, тошнота, головокружение. Я маленького могла только лежа кормить, потому что постоянно отрубалась. Думала - вот уроню, что тогда? Искалечишь - век себе не простишь… Как тут не вспомнить Василия Иваныча! Проснешься, говорит, ночью и заснуть не можешь: сорок лет назад грех совершил…
 Вы помните, как он это сказал? Меня потрясло это. Неужто нет исповеди, чтоб покаяться? Но, может, он и каялся, только себя судит до сих пор…
 А мой маленький, кучерявенький, ушастый мальчик… Он такой сразу беленький был, знаете, дети ведь часто рождаются красные или желтые, а этот нет, этот белокожий, как блинчик с изюмом. Мама говорила про крещение, но об этом речи не могло быть, пока я слишком слабая была. Решили подождать пару месяцев.
 Однажды поздно ночью, когда я только уложила маленького и торопилась еще пожамкать пеленки, в двери раздался скрип ключа. Ну, вы понимаете. Во мне все задрожало. Сразу мысли: как он посмел после всего… Как посмел…
 Конечно, это был Санни. Будто вчера ушел! Неровный румянец, легкость движений, летящие концы шарфа на новой куртке. А я бледная, всклокоченная, как мадам чахотка, в мамином халате, промокшем на груди… Он притащил цветы - целый сноп розовых восковых стеблей. Это в его репертуаре… И еле дыша - неужели нельзя посмотреть… Только посмотреть…
 Значит, самое страшное позади, теперь можно идти смотреть. Здорово…
 Я взяла себя в руки. Какой бы он ни был, но в такой момент и он нуждался в милосердии… Глазами показала на вешалку, пропустила к коляске, кроватки тогда еще не было. Ну, думаю, сейчас начнет реветь. Однако нет, опять не угадала. Он смеялся! Мне надоело стоять в прихожей с пеленкой в руках, я обошла его вокруг, как елку, а он смеялся, шалопай. Никаких вам высоких переживаний.
 Насколько я поняла ситуацию, Санни возле этой коляски и в институт поступил, и подрабатывать стал там же, и операцию сделал по хирургии носа, о которой его мать сто лет просила, и кухню мне решил отделать. То есть как? Его ни мать, ни я, ни мои родители, ни сама жизнь -никто не мог заставить работать. А маленький заставил.
 Он приходил с вечерних занятий и полночи пилил, клеил, прилаживал. А когда кухня заблестела, как пасхальное яйцо, то, конечно, во мне опять заклубились безумные надежды.
 Каким болезненно желанным был для меня этот человек! Маленький уж ползал по ковру, Санни брал его на руки, лицо его светилось. При малейшем писке я подбегала, Санни сгребал нас в кучу, целовал до одурения. У них сразу же начались отдельные от меня отношения. Я кормила, купала, лечила, а он-то ничего не делал, он боялся, видите ли. И маленький быстро стал его отличать от меня! Засмеялся у него в руках, играть тоже с ним начал. И если у меня начиналась напряженка типа несъеденного кефира или тертого яблока, Санни бесцеремонно забирал маленького, как бы заступаясь. Он даже лекарства за него глотал - я застукала! И у меня всякая досада сразу пропадала. Ну до того умел обезоруживать! Какая драгоценность все же этот непутевый Санни. Какой щедрый, ласковый, веселый и безбрежный. Я бы сказала - ангельский. Все то, ради чего я родилась,мечтала, страдала. Награда за все - наслаждение, высшая гармония сущего…
 По всему ясно, что маленький для нас обоих стал смыслом жизни. Возясь с ним, мы как бы поднимались над собой. То, что для маленького, - всего важнее. При малейшей стычке маленький подавал голос, и мы испуганно стихали.Он учил нас жить, не иначе. И мы сначала растерялись от этого - ведь пришлось не только ходить по докторам и подолгу, до противности, гулять, но также пришлось забыть все любимое прежде. Я забросила не только работу, но и студию, стала каким-то растительным животным, перекачкой молока, фу. Пыталась читать - ничего не понимала, засыпала. Я засыпала в любое время суток, так как ночами маленький обычно не спал. Но я в глубине души надеялась, что это кончится когда-нибудь. А вот Санни…
 То ли он запомнил мои страхи, что нервотрепка во время беременности отразится на психике ребенка,то ли он подспудно искал в нем похожести на себя, а сам-то он не больно спокойный, но… Ему все время казалось, что маленький вышел за рамки. Что это дьяволенок какой-то. Он сердился, когда маленький подолгу орал.
Да я тоже сердилась,трясла коляску, как бешеная, но я была в тупом заторможенном состоянии и, повторяю, то и дело отрубалась.
 А Санни, пытаясь забрать у меня маленького, видя, что еле шевелюсь, - сам заводился жутко. Вот и в тот раз. Маленький проспал весь день, а ночью как начал, как начал. Наши укачивания его только смешили. Сам он лежать не хотел, только со мной. Я уже ничего не соображала. Санни бегал, бегал, потом окаменел. Потом наклонился над маленьким… И я вдруг испугалась, сама не знаю чего. Как закричу не своим голосом! Санни дернулся, как от удара, и выбежал полуодетый в глухую ночь.
 Я поплакала, походила по комнате еще часа два. Ну не может человек привыкнуть, ну что тут с ума сходить. Может, он создан любовью, для любви, но не для каторжной работы… Я спокойно к этому отнеслась, я уже знала, что он вернется. Ведь он быстро прогорает, он замерзнет и прибежит отогреваться… Он без нас с маленьким не сможет…
 И он пришел, и настал опять немыслимый праздник. Это трудно, но только так и поймешь, что такое счастье. Когда не жуешь это счастье каждый день и час, когда долго ждешь, но зато уж пьешь взахлеб…
 Тут бы и поставить точку в этой истории. Если бы так все кончилось, Господи, если б так… Боитесь, сударь? О, тут есть чего бояться. Только я не боялась, не готовилась, я как раз была в таком светлом состоянии духа, что умри в тот момент, так попала бы, верно, в рай. Но попала в другое место.
 У маленького разыгрался тяжелейший бронхит. Температуры не было, а потом сразу потемнение в легких и полная неподвижность. Ведь когда температура - всегда бегаешь, дают уколы, физио. Все произошло незаметно. Маленького отправили в реанимацию, и меня сначала не пускали, но, учитывая тяжесть состояния и его возраст, все же полугодовалый…
 Мы лежали в больнице целый месяц, это оказалось достаточно для новой трагедии. Санни не нашел нас дома и отправился к родителям. Те ничего не знали о нашем последнем примирении и выгнали его с большим позором. Возможно, мама догадывалась, хоть я ей ничего не говорила. А папа, представляю, как Зевс- громовержец… Папа взял да и сказал, что дочка вышла наконец замуж за порядочного человека. Он, как отец, тоже тяжело переживал мое дурацкое семейное положение. По-своему хотел поправить дело.
 Теперь я даже не знаю, кто я - жена, вдова, любовница. Почему-то самое простое - пойти к нему - для меня оказывается невозможно. Он сам должен прийти, понимаете? Он не такой, как раньше. Он не маленький сыночек, забаюканный любовью до не знаю чего… Но его все также жалеет и ласкает мать, для которой он все. Во всяком случае, он не вернулся.
 Ну что происходит? Все же наоборот! При абсолютном совпадении впадин и выступов, при невероятном по силе и глубине тяготении душ и тел - полная невозможность жить вместе.
 При его изнеженности и моей закаленности, при моей готовности пестовать его как ребенка - полная невозможность что-то исправить.
 Маленькому исполнился год, мы с мамой окрестили его, пышно отпраздновали это событие… Хотите, покажу фотографию? Вот он, мой блинчик с изюмом.
 Как жаль, что я не из вашей литературной братии. Я написала бы об этом рассказ, а вы бы его отредактировали. Я доверяю вам, я знаю, что вы не стали бы меня сгибать, урезать, подгонять под каноны. Вы умеете слушать, все понимаете. Но тратите жизнь на людей, которые совершенно вас недостойны. А то общались бы со мной… Но не в том смысле, не в том. Я прекрасно знаю, что вы умрете - ничего себе не позволите, вы безнадежно целомудренны. Я говорю - в смысле помогать, быть наставником, другом. По крайней мере, я из тех женщин, которые умеют это ценить.
 ***
Когда Лора Евстафеевна в моем кабинете стала выдавать деньги, я мягко сказала ей:
- Лора Евстафеевна, что вы делаете, нельзя ли избегнуть финансовых терактов хотя бы сегодня?
При выдаче денег много ошибок и горя, и я понимаю - все очень раздражены, прямо-таки истерзаны, хоть пристреливай.
Новая русистка Берта Борисовна повела русский и литературу в восьмых и седьмых, где самый переломный возраст. Предыдущая русистка Марина по-партизански залегла на сохранение. Ох, эти мне молодые педагогини. А Берта Борисовна ни с кем не общалась в учительской, сидела, уставив свои большие сонные глазищи куда-то в карту, и молчала. Тетради она проверяла - не знаю когда, не при мне. Но вот Гурик принес домой пачку тетрадей, я мельком глянула - седьмой класс. Что такое? Оказалось всем, у кого по русскому пять, Берта дает тетради на проверку…
Санни позвонил на работу ко мне, спросил, знаю ли я, что такое виртуальная реальность. Пришлось заходить в библиотеку, смотреть в словаре компьютерных терминов. Я ему заказала к ужину купить мороженых кальмаров.
- Пойдешь обедать? - спросил вошедший Гурька.
- Ты из столовой? - не ответила я.
- Нет, я за тобой. С тобой хочу. Занята?
- Пойдем, - волна радости так и шатнула меня. - Пойдем, сынок. Знаю, он всегда зайдет, если у нас расписание совпадает. И все-таки радуюсь: это мой сын, что ли? До глупости дохожу: он говорит, его рот разъезжается в привычной улыбке, ямки на щеках углубляются до десен и тают, а мне так тепло, что я не слышу его слов. Опять не подстригся, волосы на воротник ползут и уже на плечи залезают. Пиджак ему велик, говорила ему, говорила. А ему все равно, лишь бы галстук. Ну кто сейчас в восьмых ходит при галстуке?
- Мам, а кто вышел от тебя, ты не сказала. Мам, куда смотришь? - засмеялся, понял, махнул ладонью передо мной. - Ты хоть видишь, что ешь?
- Я ем глазами тебя.
- Брось. - Он заблестел каждой веснушкой, еще больше потеплел смеющимся лицом. Он на Санни похож и веснушками, и тем, что волосы вьются, и еще лбом. Чистый лбище интеллигента. А толстогубый - это в меня. Вот Санни, который торчит сейчас в лицейском техкабинете и не включает компьютер, потому что сегодня 6 марта - день рождения Микеланджело, а Санни боится вируса с таким названием - у него такой же лбище, только чуб уже седой.
- Мам… - он уже давится столовским шницелем. - Хорош балдеть, давно не виделись.
- Да, если учесть во сколько ты пришел вчера. - Шницель хороший для школьной столовой. Завпроизводством новая, старается. Тоже моя идея - сработало объявление по радио.
- Ну, мам! Я звонил тебе - где был, во сколько. Ну что ты, елки…
- В выходной опять весь подъезд был в крови. Район у нас такой. Тюрьма под боком. И ты неизвестно где.
- Все тебе известно! Мам, - он положил вилку и переплел пальцы над тарелкой. - Я хотел тебя попросить. Неужели так уж нужны мои звонки домой? Надо мной там все смеются, когда я начинаю названивать. Все люди взрослые, располагающие собой. Ну я же, елки…
- Вы там сидите до девяти на своем пустопорожнем кружке.
(Я его еще не ругала, а он уже защищается.)
- Почему же? Это тоже своего рода погружение в материал, мам. Только ты нас учишь на классике, а там мы учимся друг на друге. И там, и тут литературная нирвана.
- Это сплошь болтовня.
- Не скажи. Я нашел там понимание.
- Как будто ты не мог почитать свои стихи мне! Ты всегда раньше читал мне первой. Уж я-то знаю, как их оценить.
(Я незаметно занималась обидой.)
- Ну, конечно, мам. Ты понимаешь меня, елки. Но ты как бы любишь меня заранее, а там я никому не нужен, там только текст имеет значение.
- Хорошо. Не звони, пока на кружке. Только если зайдешь к кому-то…
(А к кому он заходит, я знаю слишком хорошо. У них там есть какая-то заводила. Делает вид, что работает над словом. А на самом деле просто болтает.)
- Отлично, - он повеселел.- Даешь слово не волноваться?
- Мне трудно тебе отказать. Но по возможности звони, чтобы я знала.
- Ты бесподобная, мам. Ты это понимаешь? Только такие люди и должны в школе работать.
- А если бы я не работала, я уже написала бы монографию…
- Ольга Аверьянна, вы еще тут? Все получили, кроме вас, - мне помахала деньгами Лора Евстафеевна. - Да и ведомость бы сдать.
- Гурик, убегаю.
Я нырнула в свой привычный водоворот, унося с собой Гурькину толстогубую умильную улыбку. Как он так может лучиться, не раскрывая рта? Как медом его помазали.

Дело, конечно, не в Берте. Она сама, тяжело и рыбоглазо проплывающая по коридору в своих балахонистых трикотинах, вскоре даже стала нравиться мне. Не ставила попусту двоек, не устраивала контрольных облав. Месяца два поработала без изысков, потом в Гурькином классе провела глубокое погружение в Шаламова. Дети у нее сходили в музей, посмотрели фильм, послушали, как юная американка изучает шаламовскую «Колыму», постояли перед экспозицией, в кабинете литературы у них с магнитофона пел знаменитый бард - «за то, что идти по дороге не могут, но их заставляют идти…» Была увесистая пачка сочинений - у кого по стихам, у кого по письмам, у кого по рассказам.
А потом Гурька пришел ко мне в кабинет, сжимая белые кулаки.
- Я хочу перейти в другую школу.
А лицо-то закаменевшее, просто каменное, красные веки…
- И мы больше не будем с тобой обедать вместе?
Методички посыпались у меня из рук. А я ступила на них запыленной шпилькой и шагнула к нему. Для меня, завуча солидной школы, мой ребенок - это … это же…
- Мама, ты знаешь, что ты для меня - это все… И товарищи мои все здесь. Но я не могу… оставаться… - он смотрел в пол, я на него, вся дрожа.
- Сынок, да что за официальность? Может, дома поговорим?
- Ты сначала скажи «да».
- Нет! - крикнула я.
 И совершенно напрасно. Гурик и в этом походил на своего папочку Санни - чувствительный, несдержанный, от выплеска - сразу на дно, в депрессию. И ни слова целыми днями. Вот такие подводные змеи. И я с ними всю жизнь. Век живи - век догадывайся.

Я подошла через пару дней, обняла за шею - отодвинул. Меня! Слово «сынок» выпорхнуло и лопнуло мыльным пузыриком. Взяла себя в руки, выпила пустырник, пошла к Берте на урок. На нее это не произвело никакого впечатления:
- Пройдите, Ольга Аверьянна, - и сонно продолжала опрос. Одного поднимет, другого: «Вы явно любите не этого писателя».
Я не помню, какая была тема, но Гурьку вызвали, и он тоже сквозь зубы сказал «не готов». Это было дурно, дурно, он не мог быть не готов, он это специально.
- «Неуд», молодой человек, - и Берта накружелила в журнале концентрические круги, символизируя угрожающие точки.- Гениальности тут не требуется, а сумма знаний желательна.
У Гурьки сквозь отросшие волосы прогорали малиновые уши. Мальчик мой, веснушечка, ну зачем, зачем лезть на рожон? Неужели нормально нельзя сказать, поделиться?

Я знала, куда и когда он ходит на кружок, и пошла туда же. Гурька писал стихи так себе, не очень пронзительные, но в этом была его попытка обобщить белый свет. Он протоколировал все подряд - поездку в горы, девочек-одноклассниц, игры с крадеными дверными половичками, трепет перед Рерихом и Дионисием. Хаотично - да, но так становилось легче взглядом окинуть. Поэтому такой способ осознания, художественный, я ценила невзирая на результаты…
Гурькина литературная шефиня вошла в комнату, панибратски хлопая по плечам лысых мужчин и гордых старшеклассниц, подозрительных молокососов и нетрезвых поэтов. Среди них восседала и Берта.
Шефиня была неряшливая, подержанная дама лет сорока… Может быть, не столько подержанная, сколько усталая? И не то, чтобы неряшливая, а скорее - лохматая? Или слишком занятая? Иногда женщина моет голову на бегу и сушит как попало, у нее и выходит воронье гнездо. Таким лучше не мыть совсем…
 Она нашла Гурьку глазами, почти пробежала между креслами, плюхнулась сразу с ним рядом. Тот показал ей из-за стола сжатый кулак: no pasaran. Они перемигивались как заговорщики… Тем более он достал свои листочки и подал ей, а она ему - свои. И только тут он увидал меня, нахмурился… Волна пронеслась по нему, еще волна. Я страстно хотела уйти. Наконец мой мальчик, чуть колеблясь, взял меня за руку и подвел к той даме.
- П-познакомьтесь, - с запинкой произнес этот ребенок, эта веснушка золотая. - Вот удачно, что увиделись два человека, настолько мне дорогие… Ольга Аверьяновна… Нила. (Мы одного возраста, а он ничтоже сумняшеся назвал меня - по отчеству, ее - как ровню. Меня пошатнула ударная волна, я задохнулась от нее. Эта богемная дама с лохматой цыганской шевелюрой, в немыслимой фиолетовой юбке, местами растянутой от стирки. И рядом мой ребенок во взрослом пиджаке, при галстуке… )
- Вы не против моего присутствия? ( Я выговорила фразу холодно, повелительно.)
- Что вы! - пронзительно крикнула богемная Нила. - Ваш Гурик - чудо. Стихи пишет, как хрусталь бьет. И я балдею. А что? Вам можно только позавидовать, рыцаря воспитали.
- Какого рыцаря… (Я не нуждалась в ее похвалах, но мне было приятно.)
- Нет, рыцаря. Мои личные дети меня ни во что не ставят, могут и пнуть, а он такой деликатный, добрый… Слезы прямо текут… - Беспардонная речь старосты кружка обдала Гурькины щеки таким жаром, что я лишь рукой махнула. - Ребята, хватит Муму качать, садитесь, читайте тексты, а то опять скажете «не читал, но поговорю»…
Кружок начал обсуждать рассказы Нилы, и я попыталась пробежать глазами хотя бы один. Он был короткий, сентиментальный, напомнил Короленко с его детьми подземелья. Композиция, речь, образы - все вроде ярко, а конец лживый. Второй рассказ ужасный. Герои те же, но атмосферы уже не было, голый сюжет триллера. Третий я не дочитала, меня тошнило. Описывать аборты, в то время как это могут прочесть дети…
Компания доморощенных литераторов, пестрая, диковатая, состояла из людей абсолютно разного возраста,в том числе из каких-то шепелявых индивидуумов… Гурька выделялся на их фоне как ангел. Там было еще трое ребят, девочка, они сидели и рассуждали со стариками довольно вольно. А Гурик, я заметила, очень нервничал. Он отметил, что в детском цикле нашел что-то близкое, только нет, видите ли, «лампочки в конце коридора».
- Со мной случалось то же, что с героиней. Хотя я несколько вырос из нее… Но из совести не вырастают. Если она устанет жить с такой совестью, ей конец. Но! - он бросил взгляд на обожаемую Нилу. - Судя по автору, этого не случится. В конце непременно нужна надежда…
- А про … Про больницу как? - Нила, вероятно, хотела пообсуждать аборты. Я готова была прибить ее.
- Про больницу - не мне судить. Пусть выскажутся старшие… - Он оглянулся на меня.
- Хоть бы ребенка ты оставила в покое! - послышался знакомый голос. Это вплыла в гулкое обсуждение Берта.- Твои откровения потаскухи малохудожественны, а для нашего юного друга еще и вредны.
- Юный друг здесь не один, - засмеялась Нила, но смех был натянутым. - За других-то ты не боишься… И потом, он сам за себя может постоять…
- Я обойдусь без вашей опеки! - посмел отозваться сынок, и лицо его покрылось пятнами. - Что еще за хороводы, елки? Берта Борисовна, там нет откровений потаскухи. Там есть загубленное чувство. Возможно, любовная сцена не очень. Ну не умеет человек описать интимную сцену, чтобы это было… возвышенно. Но зато это честно… Эти потаскухи, как вы говорите, тоже люди.
(До какой демократии он тут докатился. Раньше и слов таких не знал.)
- Умник Гурьян, - отозвался седой старец. - Что и говорить, социум прочелся сильнейший. Я, как человек с высшим пенитенциарным образованием, скажу так. Поставим бабу на колени, отдерем, а потом ее же и шельмуем.
(Что он говорит, боже правый, куда я попала? У меня резко засигналило в висках, но правила поведения в обществе я знала. А лучше бы не знать.)
- Здесь смысл в чем? - вмешалась Нила. - Вовсе же не в аборте. А в том, что ребенок все уже знает, будучи зародышем. Он там окопался, как в крепости, и умер, не дожидаясь операции. Он з н а л, что матери он уже не нужен. Отсюда сепсис не только физиологический, но и моральный. Сама готовность убить опережает щипцы хирурга.
- Нет, этому конца нет! - пробормотала Берта, доставая пяльцы с вышивкой. - Мы привыкли, что и ты дрянь, и героини твои дряни, но избавь же от этой помойки детей. Купринские «Ямы» есть в жизни, но они не часть всеобуча. Ты еще «Лолиту» с ним вслух почитай.
- Прошу вас!..- заикаясь, крикнул мой мальчик. - Не употреблять этих слов, Берта Борисовна. Горько их слышать. Нила удивительная, она понимает всех нас, а мы… вы…
Поднялся невероятный шум. Я сидела, как связанная, потом написала Гурьке записку: «Молчи». Мне было противно, что он участвует в бедламе. Мы столкнулись глазами, он кивнул мне. Он всегда меня понимает, мое золото.
- Хватит прозы на сегодня. У кого есть новые стихи? - Нила с красным лицом все еще управляла своим психинтернатом.
Но мне было уже не до стихов. Я извинилась и пошла. А Гурьке пришлось идти за мной. Попробовал бы он не пойти. Я носила его маленького по ночам в туалет, когда он не просыпался, я будила. Он падал, как лапша, мне на плечо, и я несла его и укрывала, он теплыми ручками держался за мою голову. Я должна его унести, унести… Это омерзительно.

- Она понравилась тебе?
(Он обалдел, дурачок мой. Ольга, держись. Когда на тебя давят, улыбайся.)
- Конечно, это незаурядная натура. (Я должна выиграть время. Я должна отличаться от нее в лучшую сторону.) Ей трудно… Трудно балансировать на таких… острых темах. И вечно читатели путают героя и автора. Разве и так не видно?
- Верно, мамочка. Ты видишь, как ее бьют, а она беззащитна. Автор уже пошел на это, раскрылся, а они его - р-раз! Ты видишь, нельзя тут молчать.
- Защищая одну, ты оскорбляешь другую, - я думала о себе и об этой «Ниловне».
- Мама! Ты не обращай внимания. У них какая-то вражда. Это давно пошло. У Берты любовник уехал в Израиль…
- Боже, как ты заговорил…
- Ну извини. Ее близкий человек, в общем, не знаю. Он покинул ее и страну. Это ужасно. И она хотела покончить с собой. Но Нила отвлекла ее, заманила в кружок. Ты знаешь, какие вещи пишет Берта Борисовна? Почти Хармс. Ты знаешь, как я люблю Хармса.( Я впервые слышала, чтоб Гурик любил Хармса. Он любит Толкиена, это бесспорно. Но Хармс… )
- Ты отпустишь меня в другую школу?
- Да. (Буря ты моя магнитная, как я тебя отпущу, куда, из-за какого-то гнусного кружка, из-за каких-то абортов… У старых графоманок междоусобная грызня, а мой мальчик, чудо губастое в галстучке, при чем здесь он?)
- Мам, я ненавижу ее. Я не могу слушать в классе, как она рассуждает про вечные истины, а сама, как она умеет издеваться! Какой же она учитель после этого! Гуманизм где? Мам!
- Успокойся. Хотя бы меня с Бертой не путай, а то у тебя скоро все будут враги. Кроме Нилы…
- Она такая талантливая, мам, она и прозаик, и стихи пишет. Не веришь? Давай пригласим ее в гости? Она весь вечер петь будет… Послушай! «Звучат в душе натянутые струны,Немного опираясь на гитару, ах, этот миг неповторимо странный Подобен сердца легкому удару. Не в силах вымолвить ни слова, В застывших звуках изваянье, Я очарован, околдован, Неведомым очарованьем»… - он был в лихорадке.
- Ну хорошо.
 Дома, за одним столом с Санни, она неопасна. Санни, если в ударе, весь вечер проговорит про Ричарда Баха. Он заговорит кого угодно, он красив, эзотеричен, седой чуб будет падать на высокий лоб…

Она пришла в белой шелковой блузке и цветной юбке, как в шестидесятые годы. Санни был в ударе. Показывал фотографии четы Бахов, первые журнальные публикации, потом изящные томики, которые накупил в последнее время в частных лавках, читал отрывки. Я улыбалась, подливала ликер. Гурий томился и ерзал. Он мечтал поесть и улизнуть с ней в свою комнату. Но Санни был широк, как половодье. Гурька непочтительно обрывал его и протягивал Ниловне гитару.
- Брось, милый, - отвергала она, - я тащусь от Баха.
Она смотрела на Санни, как на заезжую телезвезду. К нам в город недавно приезжал герой сериала, наши дамы доставали билеты по сотне за вечер, это при их зарплате. Нила была из них, из этих. Она глотала любую приманку, как глотает ее плебс.
 Санни же был изыском. Пришлось с ним помучиться, конечно. В молодости он ушел от меня, не выдержав семейной рутины. Но потом увлекся «Домом Горшечника» и вернулся. Это было странное увлечение, его даже допускали проповедовать… Хороши были проповеди под гитару. Но пел он потрясающе, и число прихожан стремительно росло… А меня при Горшечнике прежде всего поражал полный отказ от вина и абсолютная преданность семье. Ребенку и мне, его бедной возлюбленной жене. Потом пришел черед какого-то индийского гуру. Санни помчался в Индию, заняв у друзей доллары. Ничего, долги мы с ним выплатили постепенно. Я к тому времени уже оставила садик для трудных детей и перешла в школу, закончив курсы повышения квалификации.
Теперь вот настала эпоха чистой эзотерики, вегетарианства и книг Баха. Санни то ел спраутс, то позволял себе кальмаров… Конечно, такой человек, впитавший несколько моделей жизни, стал еще более причудливым, чем раньше, только в нем не было больше агрессии. Он говорил легко, со всеми был ласков и весел. От него исходили волны иначести и знания главной жизненной тайны. В наше время это редкость. Нила смотрела на него с открытым ртом, забываясь, брала его за руку. При этом у нее пуговицы блузки плохо держались и выскальзывали из петель, а она этого не замечала.
- У меня тоже была такая блузка лет десять назад, - поддела я ее.
- Да! - радостно откликнулась она. - У меня все гуманитарное. Нет ли у вас старья от сыночка? Может, вырос из каких джинсов? Мои будут носить, ничего, они поменьше.
- Я посмотрю, дорогая Нила. У меня полный шкаф лишнего, все наглажено.
Гурька приставал с гитарой. Она запела, и что? Жить можно. Не так уж страшно. Цветаева в переложении для заводской общаги. И то хлеб, что не «Одесса-мама».
Санни откидывался в кресле, как Ленин, блестел глазами. Он к старости становился барином, благородным, величественным. Он умел сделать любое общение праздником…
- Это лучше, чем медитация. Скажет тоже. У меня монеты, ножницы примагничиваются к лицу, он не замечает. А тут - медитация. Но надо было видеть Гурика. Само вдохновение, сам Орфей обдувал его мальчишеский лоб. Любил Павел свою старую Ниловну, ну что ж поделаешь…
Потом мы с Санни стали уносить посуду, а Гурий, крикнув, что покажет гостье рисунки, плотно закрыл дверь к себе. Мы накрыли к чаю, звали их, но они так и не вышли. Это было уже неприлично. Мы включили музыку, чтобы не слушать их бесед, но они сперва говорили тихо, потом расшумелись не на шутку. Даже толстая дверь с мелким остеклением - это все Санни сам сделал! - не спасала.
- А ваша дочь, которую я учу рисовать? - это Гурька.
 Кого он там еще учит, если бросил художку? Мы с Санни только переглянулись.
- Вы бы пожелали ей такой… женской участи, что ли?
- Да нет, котик, дочка не к месту. Она, во-первых, уже старше Лолиты, а во-вторых, ей нравятся не такие, как твой отец, а такие, как ты… А мне, кстати, понравился твой отец… А ты жутко похож на него.
- Тише, Нила, тише, ради всех святых. Я ведь не об этом. Неужели для тебя так неважен предмет? Гумберт не просто убил мать, чтобы насиловать дочь. Он хотел вывернуть ее наизнанку… (Не слышно, не слышно. Боже правый, о чем они? Все-таки читают вслух «Лолиту»?)… Что она из себя представляет… Абсолютно. Я разочарован, понимаешь. Я думал найти не просто любовь, но ее личностную причину. Почему именно она… Именно он… И вот те раз, сплошная порнография.
- Ты сошел с ума. Набоков - порнография? И тебя не бил озноб?
- Нила, озноб - это тоже физиология. Я м-молод, я легко завожусь. Но это же область низкого, а ты говорила…
- Сам ты низкий, Гурька. Я думала, ты взрослый. Дело не в кровати. Дело в том, что он приговорен к ней, он не может оторваться, сам не рад, что такой скотина. Думаешь, он не понимает? Все понимает. Но это сильней его. И несмотря на предмет, как ты говоришь, это больше, чем книга, это потрясающе живая вещь. Бушующая. Как написано!.. Это же пьянит сильней вина. Это создана новая реальность. Реальность ярче, чем жизненная первооснова. Вот как писать надо. А мы…
- Плевал я на такую реальность, которая одного услаждает, другого калечит… ( Молодец.) И не говори мне больше.
- Котик маленький. И говорить с тобой нечего. Вырастешь, сам поймешь…
- Нила, подожди. Послушай. ( И снизил голос… Не слышно! ) - Что они там делают? А что делаю я, если не подслушиваю? Фу.
- … И что потом? - это Нила.
Он рассказал ей что-то, чего не знаю я? Что он мог рассказать, чтобы убедить ее в своей взрослости? Роман? У него был роман, у моего солнышка. Он там душу ей изливает, а я за дверью, как нищенка. Я включила музыку громко, громко…

Так Гурька и перешел в другую школу, ничего не поделаешь. С ним я хоть иногда вспоминала про обед, а тут и в столовую перестала заглядывать. Дел находилось довольно. Лора Евстафеевна приносила мне в термосе горячий какао из столовой, вызывала милицию для заключения договора, чтобы как-то оградить вторую смену от извращенцев. Эта же милиция и сняла с липы паренька из девятого, избитого в туалете. К тому времени директор Сабильчук вернулся с курсов, чтобы заниматься всем этим кошмаром. А меня так подкосило, что было, честное слово , не до Ниловны и ее сомнительного кружка. Я между делом насобирала Гурины вещи и велела передать этой бедной матери. Однажды прихожу с педсовета - дверь на цепочке. Я подергала, Гурька открыл. В передней стояла Нила, одетая в пальто с рваными рукавами. В руке у нее была моя дорожная сумка с обносками, а лицо, лицо не описать. Болезненное сверканье глаз, румянец точно наведенный, и явное отрешение от мира, точно у человека температура…
- Кажется, ты даже не пригласил гостью к чаю? - провозгласил мой завуческий тон, не я. Одновременно говорила это, машинально шла мимо них в шубе через всю квартиру и села затем на диван. Ворс шубы рыжий, енотовый, белое покрывало греческое, кольцами, как овечье руно, лохматое. У меня все натуральное, ясно? Никогда не хожу одетая ни дома, ни в гостях, ни на работе.
- Она торопится, мам, - отмахнулся сын. - Значит, из-за этого инцидента? Нила! Войди в сознание. Она не может тебе простить, что ты ее тогда выгнала, так?
- Так.
- А ты мучишься, что ее выгнала, так?
- Так.
- Так и бог с ней, слышишь?
- Бог…
- Нила. Я тебя люблю все равно. Несмотря на то, что ты такая несобранная. Но ты соберись. Не слушай ее, ладно? Я все время там буду торчать и мешать ей…
- Я тоже тебя люблю. Видишь, как плохо.
- Чем же плохо? Ненормальная.
- Это кончится вот-вот. Потом, когда ты встреваешь, и тебе влетает за меня, мне больно. Я даже стих про это написала, вот этот: «Не пощадя невинных плеч с посконной логикой одной, они и брата стали сечь за то, что ласков был со мной…» Понимаешь, что значит больно! - она это говорила сквозь зубы, как-то зло, точно мальчик был виноват!
- И мне. Вот видишь! А говоришь - кончится. Никогда не кончится. Лампочка в конце коридора пых. И горит.
(Этот дурачок сел на своего романтического конька…)
Они были счастливы там, в передней. Наверно, грустно улыбались друг другу. А я была несчастна, сидя в дорогой шубе на германском диване. За Ниловной хлопнула дверь, Гурик прошел к балкону и встал как вкопанный. Футболка на нем съежилась - вырос, кисти подросточьих рук тяжелые, с переплетенными жилками - он подрабатывал дворником, я настояла… Смотрите, а ведь мужчина. Он понимает, что надо защищать женщину, когда ей что-то угрожает. Но она-то, она! Привязалась к младенцу, идиотка проклятая, неужели не понимает?! Неужели своих детей нет, чтобы вулканическую любовную лаву направить куда надо?
Через неделю начались праздники, потом у меня и Гурьки экзамены. Ниловна звонила, но я его не подзывала к телефону. «Мальчик учит?» - «Учит, учит…»
Однажды вечером она произнесла:
- Ольга, тут есть проблема с Бертой Борисовной.
Я молчала, ожидая чего-то ужасного. Сердце заколотилось.
- Ольга, она ходит на работу? - она забыла, что у меня есть отчество, и что я ей не подружка.
- Берта Борисовна ходит на работу.
- Так вот, она нездорова. Она в любой момент подойдет и скажет гадость, только вы не слушайте ее.
- В каком смысле? - я задыхалась, она тоже там как-то кашляла и сбивалась.
- Она мне прислала письмо, там есть угроза, чтобы я отстала от девчонки. Ну стихи пишет девчонка, мы с ней подружились, а мать почему-то против. Видно, не хочет, чтобы девочка поздно ездила по ночам. Это знакомые Берты. Берта велела отстать, я не послушалась. Теперь она хочет вам сообщить, что у нас с Гуриком отношения, грязные отношения…
Сердце заколотило наковальней в горле, в ушах…
- Я подам в суд на вас обеих! Вы соображаете, что вы говорите?
- Ольга, послушайте. Я же первая вам говорю. Если бы это была правда, то блин… Неужели я до такой степени ?.. Я говорю - она нездорова. У нее депрессивный психоз, любимый человек уехал навеки в Израиль. Она не понимает, что делает. Вы простите, но я хотела как-то предупредить. Никаких судов не надо. Все это ерунда, шум один.
- Вы все сказали?
- Все.
- Будьте здоровы.

Это были последние слова, которыми перекинулись я и Нила. На другой день действительно ко мне подошла Берта Борисовна и при всей учительской сказала, чтобы я запретила Гурику посещать кружок, потому что весь город говорит об этой связи. Я сказала, что учту ее пожелание. Надеялась, что до сына не дойдет. Однако я поняла вскоре, что он в курсе. От каждого телефонного звонка вздрагивал, как от тока.
Я пристально смотрела на него и отрицательно качала головой. Он не смел ослушаться. Я брала трубку и четко говорила:
- Его нет дома.
На глаза у него находили такие слезы, что казалось, его на дыбу сажают.
- Мама! - кричал он на меня, носившую его на ручках в туалет.- Мама, нельзя же так! Я должен прийти и сказать ей, что никто в это не верит. Что ты не веришь, ты! Господи, мама! Нельзя так с человеком, ведь это же имя ее, честь ее, она не виновата.
- А о моем имени ты подумал? Или о своем хотя бы?
- Да я ведь мужчина! Мама. Она столько сделала для меня, она меня во все газеты, на конкурсы, она столько билась со мной, а я…
- Нет, говорю. Ты не посмеешь.
Он не посмел. Он любил меня, слава богу, он понимал, что мы такое друг для друга. Санни не вмешивался, только смотрел, смотрел. Только один раз раскрыл рот, чтобы сообщить, что сегодня чистил память в своем компьютере и убирал лишние файлы.
- Надо вовремя выбрасывать устаревшие файлы, - молвил он, поглядывая на молчащего в тарелку Гурьку.
Мне иногда казалось, что его эзотерические искания, его парящие чайки - это только повод уйти от нас с ребенком. Он как бы рядом, и как бы не здесь. У него есть его виртуальная реальность, он экранировался ею от нас, и в то же время есть возможность наблюдать… Если раньше, в юности, он слишком остро на быт реагировал, то потом, к старости, он перестал реагировать совсем. Зато уж Гурька был вообще с душой нараспашку… Весь в него, до капельки…
На концерте этой осенью, когда Гурька пошел в десятый, мы вдруг увидели ее в фойе. Я сделала вид, что не вижу, как он подошел и, осветив весь зал своей ангельской улыбкой, сказал:
- Здравствуй, Нила.
На что она грубо, по-плебейски, ответила:
- Канай отсюда, сынуля.

Испытав легкое торжество победительницы, я все же дрогнула от боли. За него. «Понимаешь, что значит больно!» - отдалось эхом. - «Понимаю!» - резонирую я… Он осунулся, позеленел, одевался, зажмурившись, застегивал куртку не на те кнопки, одна пола ниже… Он распахнулся, а его - р-раз! - и хлестнули, и он запахивал куртку, не умея застегнуть неумелую душу. Она летала вокруг как безумная чайка, валясь на одно крыло.
Я хочу уберечь его, я хочу унести его на ручках из темноты в ласку, свет и тепло. Загораживаю его, экранирую, а он страдает от этого… Моя совесть спокойна: я удалила его из очага напряженности. Но внезапно вспоминаю худую и невозможную мать моего Санни. Ту женщину, которая баюкала своего сынулю, моего мужа, и забаюкала до тепличного состояния. И вот теперь мой мальчик, который раньше времени стал мужчиной, возникает как т о т сынуля. Что ж я сердилась на нее? Не помню. Я начинаю понимать, что во всей этой истории я сыграла не очень благородную роль. Боже! Может ли быть преступлением то, что я не дала ему драться с мельницами? Ну нет, это нет. Цена слишком дорогая.
Санни нашел свое убежище. А я, я должна держаться, когда на меня едет каток совести. Держись, не плачь, не то потеряешь свое золотко. А пока еще есть  шанс…