НАД МОРЕМ КРИЧАЛИ ЧАЙКИ
НАВПЛИЙ. Мы, аргонавты, еще заставим говорить о себе! Слыхал последние новости о Ясоне? Ну как же! такая поучительная история... Наш старый приятель совсем было повесился на носу "Арго", только прогнившая лоханка не выдержала его веса и рухнула ему на голову. Вот оно как нашего брата фортуна ласкает!
Смотрю как рот его морщится птичьей гузкой, и на белые перья на его подбородке смотрю - боги! с нас, как со скал прибрежных, время все живое смело лысые головы, как камни, и морщины, как трещины на камнях - наша истощенная земля не старее нас, она еще будет плодоносить, мы же... Ветер все дует, и чайки кричат над нашими головами, ныряют, чтоб крикнуть свое нам в самые уши, и снова вверх... Навплий тоже все кричал злорадно и визгливо, а потом вдруг прорыдал сквозь пустые десны, пальцами темя опутав:
- Ах, золотце мое Эргин, какие у нас были сыновья!
И еще много раз на разные лады спросил "зачем?" и "за что?", и я молча облизывал с губ соль и горечь.
Море, как ладонь распахнутая и нагретая, и мягкая пена у черных боков нашей лодки. "Посейдон харкнул, - Навплий поболтал пену веслом, отдыхая. - Ты моря не знаешь, вы, аркадцы, только по горам ползате, как воши по хребту. А море, это, знаешь ли, смерть..." Ночью он ожидает бури, а я думаю - какая буря? море стелет себе ровно и гладко ночную постель, не для того же, чтобы пробуждаться среди ночи? Оттого, что в бурю мне не верится, на сердце легче помогать ему в гнусном деле - зажигаем ложные маяки, указывающие верный путь в воющую пасть пучины, на зубы хрипло поющих камней. Послушайте! если старик со слабыми коленями и трясущейся головой третий уж год безнаказанно топит ахейские корабли - что ж! горе ахейцам!
Братец жалуется, что за двенадцать лет войны греки обнищали страшно, и море теперь выносит на берег совсем дешевые вещи. То ли дело раньше! "Знаешь, азиатские ткани даже морская вода не портит, хорошие ткани - рисунок занятный и краски крепкие, я подарю тебе несколько образцов, при случае купцам покажешь и объяснишь, что у старичка Навплия хороший товар не переводится"...
Когда начнет штормить, все слуги его выйдут на берег с крюками и баграми. Утомленный корабль повернет на обманный огонь, а потом - треск крепких досок, короткие и глухие за бурей крики гребцов - и успокоившееся море вынесет на берег дешевые вещи, слегка подпорченные морской водой. Утром помолодевший братец еще раз пройдет вдоль берега, добивая тех, кто все же выплыл.
НАВПЛИЙ. Я говорил им: кто-то же ведь должен заплатить за то, что мой сын убит, а я, в такой страшной и холодной старости, остался совсем один? зачем, говорю, вы забросали камнями моего Паламеда? знаете же все, что он не был виновен. Одиссею сказал: жаль, мы плавали с твоим отцом на "Арго", и если бы я столкнул его за борт, ты бы тоже узнал горечь сиротства. Он завилял - ну точь-в-точь Лаэрт, а Агамемнон: если мы ошиблись, мы готовы заплатить, разумную, конечно, цену. Он испугался - меня, старика! Да, ребята, платить придется, я хочу видеть мозги из ваших разбитых черепов, а дешевле я не возьму. Чем еще может успокоиться сердце отца-старика? Хочу, чтоб вы лежали и гнили, ребята...
Навплий очистил весло от водорослей и бросил в сторону. Резкий запах их, упали, как теплые внутренности, я рукой их тронул - волосы, шерсть, разлагающиеся под рукой. Наклонился с лодки и меня стошнило.
ЭРГИН (вытирая рот). Это все чайки...
НАВПЛИЙ. Дурень ты, братец! какие чайки? одни стервятники кругом. Кому еще придет охота кружиться над нашими головами?
ЭРГИН. Нет, это чайки все же, но не расстраивайся, братец, ты тоже, в сущности, прав.
СЛЕД БОГА НА КАМНЕ
Печаль вечерняя по краю облаков, о боги! по краям облаков, дрожащей рукой изрезанных, низко над землей - тяжелый красный цвет. Бог уже близко! Как длинный путь ножа по горлу сегодня закат, и земля остывает, и роса на голых ногах, и тревога на сердце, и на всем остывающем мире - печаль. Беззвучными шагами приближается раб, стерегущий стада, бессмертный, далекоразящий, с луком серебрянным бог.
На сером камне у источника цветы разбросаны, потому что так и не доплел я венка в подарок, не успел - он уже близко, а о стольком надо подумать. смеюсь и дрожу: "Вот навязался!" Усмешка выползла на губы погреться, как змея на пригорок. Спешно кусаю преступные губы. Под налитым кровью взглядом Гелиоса гнет и слава божественной дружбы невыносимы почти. И вот:
- Адмет!
- О, отвратитель зла!
Баловень бога Адмет протягивает Фебу руку, холодную и душистую от измятых фиалок.
- Ночь близится в царственных грозных одеждах с узкой пурпурной каймой, ночь, мириадами звезд украшена, а беспечный и милый мой царевич мерзнет на камне, дрожит в своем детском хитоне.
И он кутает меня в плащ, изнутри багровый, а снаружи расшитый руками харит. Если он не бог, то такой плащ у него, скажите, откуда?
- Царскому сыну должны быть любезны злато и пурпур.
- О нет! Мне милей блекло-голубой и светло-серый, как вода, как воздух в сумерках, хорошие прозрачные цвета, от них глаза не устают...
- Цвета невидимок! Не для того ты рожден таким ясноликим, чтобы прятаться от взоров.
"Вот навязался!" - озноб по хребту, но взглядом и голосом благодарю.
Солнце скрылось. Идем по росистой, хрустально-холодной поляне, взявшись за руки и беседуя, а трава - как лезвия ножей. Я оглянулся - на гладком камне еще темнеет влажный след, там, где ступила нога Губителя, перешедшего вброд ручей. И пятна умирающих на камне гиацинтов. Но боги не оборачиваются.
- О чем мы будем говорить, Лиэй?
- О царской власти.
Соловей зарыдал о погибшем Итисе, в присутствии божества особенно благозвучно. Безъязыкая ласточка метнулась по дуге, задев меня крылом.
- И ты познаешь печаль, - не останавливаясь, предрек Аполлон. Что-то слишком скоро сбываются пророчества. Улыбаюсь упрямо "О нет!"
* * *
Рассветало, когда Адмет вернулся домой, кутаясь в плащ невиданной в Фессалии работы; кормилица, ворча, отворила двери; старый пес укоризненно ткнулся в колени, и конек всхрапнул в стойле: почему не взял с собой? Царю донесли о позднем возвращении, и он благодушно промолвил царице: "Наш возлюбленный и почтительный сын порой напоминает мне Эндимиона - он не живет, а грезит наяву. Я пожелал бы ему больше здорового любопытства к простой, но столь сладостной жизни. Нельзя же всегда держать ум в небесах!" Царица вздохнула, молчит. "Откуда у него этот плащ?" - спросила, когда снова был погашен светильник. И царь, рьяно обняв, ответил: "Ах, это все фантазии!"
Утром же царь Ферет слегка подшучивал над сыном, не осуждая, впрочем, ничуть. Синие его глаза, как у младенца, синие, и щеки румяные - не удивительно, что царь помнил всех крепкогрудых девиц в округе, называл их веселые имена, точно ягодины раскусывал, точно сладкий сок по подбородку - и лукаво посматривал на сына: не Филомела ли? вся в славных родинках, ах, она такая растрепа, надо бы держать ей волосы в порядке... не Лаодика ли, плясунья, ножки розовые, - нет?.. уж не вострушка ли Гиппотоя? какие взоры у нее живые и как свежа, нежнее всех в округе... впрочем, об этой царь долго говорить не стал, потому что царица рядом сидела, скучая, только игривым миганьем показал сыну - Гиппотоя! востра!
Мирра, Эвринома, Зафна, Антиклея - как мошки имена вокруг Адмета, и Адмет вздыхает резко, томясь беседой, и мечется взром. "Слушай отца!" - заметила невниманье царица, правда, и она не слушала, но зато уж который год уважительно дивилась на румяную и здоровую свежесть мужа, завидовала, тайно сравнивая крепость его членов со своим, увядшим в родах, телом.
- Слушай отца! - сказала она и голос ее был густым, как эхо в колодце. - И помни, что от дев все беды, особенно которые бесстыжие и ложатся со всяким. Ты лучше слушай родителей, родители знают, что детям хорошо, родители выберут в должное время тебе подходящую скромную девушку, а не свистушку какую-то. От жены ведь что надо? - чтоб мужу была послушна и старшим в доме покорна, чтоб работящая была, следила за всем, и еще нужно смотреть, чтобы родители ее были люди порядочные и всем известные, и чтобы дали за ней всякой утвари, сосудов и тканей, чтоб она не даром свой хлеб в мужнем доме ела, а богатство его приумножила. Вот такая жена принесет мужу почет и спокойную жизнь и достаток. Только теперь таких нет...
За трапезой молоденькая царевна, недавно просватанная за троюродного братца своего Менетия Акторида, свежим и неумелым голоском пропела пеан Зевсу, моля о здравии отца своего и хозяина дома. Торопясь пропела: - "О, обладающий с Иды, всесильный, перунов метатель" - и быстрым взглядом в окошко посматривает, там, где птичка поскакивает серенькая с простой своей песенкой, где бежит по синему небу белое облако, потому что ветер его гонит, где желтое солнце поднимается все выше, потому что время к полудню... "Скорей бы замуж," - думает про себя царевна, оканчивая пеан.
- Тот человек... - заговорил Адмет, кусая губы, - он пасет наши стада... кто он?
- Что, милый? - поощряя взором, повернулся царь, и у Адмета от его безмятежных глаз все мысли сразу вскачь и врассыпную.
- Я хотел спросить, он - есть?
- Ха-ха! - царь подталкивает в бок царицу. Она ведь тоже мечтательница, хоть и знает, что от мечтаний лишь вялость и бледность, а румянец и крепость тела - лишь от понятий здравых.
- Адмет! - прикрикнула она с привычной укоризной.
- Да, новый наш пастух - явленье странное, ты заметил верно. И всей осанкой своей, и речами, и обхожденьем он - пастух богоподобый. И одевается он как весьма богатый человек.
- Девушки, вина еще... Что за смешки? - царица проливает через край вино на землю, с водой и медом смешанное, в жертву богам.
- Прости, царица, это все Лаис...
- Вино-то горчит. Уж, кажется, хорошее вино мы могли бы себе позволить... А с этим пастухом, я говорю, и впрямь странные вещи происходят... За то, чтобы рабскую работу исполнять, знаете, сколько он мне заплатил? столько все наши стада стоят, вот так. Забавная причуда, не правда ли?
- Все бы так на работу нанимались! Девушки! Второе блюдо! и в подливку пальцами не лазить, вам только волю дай...
- Нашел себе подружку, когда я его бросила - такую телку!
- Лаис, уморила!
- Тс-с-с...
- Пожалуй, вправду, кислое вино...
- С горчинкой, сказал бы я. Так вот. Я считаю, если человек свое дело исполняет хорошо - а у нашего пастуха коровы по двое телят приносят - так мне дела нет, если он выглядит не так, как мы привыкли. Он назвал свое имя - Феб. Красивое имя и к лицу обладателю. Эти кудри, эти длинные волосы - взрослые люди так не ходят, если, конечно, не облечены такой властью, чтобы ходить, в чем им угодно... Говорю вам, он весьма достойный человек и не похож на простого пастуха.
- Он похож... - шепнул Адмет.
- На царя, пожалуй, - быстро закончил Ферет.
- На жреца, - предположила царица.
- Адмет в него влюблен, - хихикнула царевна.
- Не к нему ли ты ходишь на свиданья? - пошутил царь. Он часто шутил и был в счастливой, любимой богами Фессалии самым счастливым царем.
* * *
Мне легче поверить, что пастуха моего вовсе нет на земле, что Гермес, бог легконогий, то и дело касается жезлом моих век, и я вижу сны наяву... а в чудака, который скрывает царское имя и платит огромную цену за честь пасти стада богоподобного царя Ферета - нет, не верю. Цену души моей он заплатил отцу.
Он говорил мне: "дворцы на небе и дворцы на земле..." Текучая голубизна небес отражается в воде текучей, и на тверди земной отражается их ненарушимый и стройный порядок. Если верить ему, то небеса расчерчены, как мозаичные полы критских дворцов - на ровные квадраты и круги, что слева, то и справа, что вверху, то и внизу, а все те живые неровности цвета и форм, которые мы видим на небе - лишь пленка на наших глазах. Там все устроено раз и навсегда, и движенья нет.
Он говорил: "цари на небе и цари на земле"... Боги! как ваши лики земля искажает! вода правдивее... "Так, - говорит он, - было в прошлом, и так будет в грядущем". Кровь стынет! Окруженный волчьей стаей, взгляни в их голодные зрачки, читай: "Так будет".
Я верить ему боюсь, не верить - не смею. Понять бы, дыханье ли это божества или жаркий дух из звериной пасти? Бог меня настиг и дышит мне в затылок.
... а звериный бог из них самый добрый, из чащи играет на сиринге, кричит из глубины пещеры, ветви колышет, оставляет за собой козлиные следы, греется на солнце, поблескивая рожками, сердится, если разбудить... У Геры же глаза коровьи, но убивает она, как львица. И стрелы друга моего вон как сыто спят в колчане, накормлены до отвала...
Даров его боюсь.
Он ходит не так, как ходят люди, жесты рук его неповторимы. Однажды он сказал мне: хочешь видеть мое лицо? - и я на короткий миг увидел такое, отчего упал на землю, закрыв глаза - сейчас я и не вспомню то, что видел. Смутно помню, что вместо гиацинтовых кудрей - то ли козлиная шерсть, то ли змеи, и две быстро шныряющих мыши вместо глаз его - а может быть это все показал мне страх, и лицо его - просто огонь, бросившийся мне в глаза?
С тех пор, как я "видел" его лицо - мне трудно удерживать тошноту, когда я вижу его снова. После бесед с ним из меня точно всю кровь вытянули, возвращаюсь, пугаясь ночного леса - он никогда не проводит по страшной лесной дороге, где звезд не видно.
Он пьет из меня кровь. Приходит, когда я сплю, и прокусывает вену вот здесь, на запястье. Я уже три месяца не снимаю браслета с левой руки - к вечеру ранки затягиваются, а утром снова кровоточат.
И еще эти сны...
Но по одному его слову я умру за него. Губитель - Сотер. До конца жизни обречен я в беде или в радости призывать не Тритогению Алалкомену, не Зевса промыслителя, не молодого бога с виноградной лозой, а луконосца ликийского, волос не стригущего, бога волков и мышей...
- Там, на небесном вашем Олимпе, есть ли места тишины, светлые и покойные, есть ли? Послушай: холм, травой заросший; чтобы неяркое солнце и тепло, и слабый ветер; чтобы пели птицы - соловей всех краше; и чтобы пели цикады; и еще, пожалуйста, плоды на ветвях и гроздья на лозах, и чтобы дорога и дом у дороги... Добрый хозяин, хлеб и вино на столах, чистая постель для каждого странника...
- Вкусившие нектара не омочат свои губы в вине. Мне жаль, что ты так скромен и несмел в мечтах своих. О, ты не знал еще величья. Проси же у меня...
- Подари мне когда-нибудь такое место, Сотер.
- Вместе с улитками, лягушками, надоедливыми посетителями?
(Подари мне свободу.)
- Я подарю тебе больше, - говорит он, усмехаясь.
Боги! этого я и боялся!
СТАРИКИ ГОВОРЯТ О СМЕРТИ
Высоленные брызгами, потом моря ночного, усталые, видевшие предрассветную гибель двух кораблей (для себя я прошу богов - не на рассвете, лишь бы не на рассвете), мы случайно заковорили о смерти. Слуга жестким полотном растер посиневшие члены Навлпия, и он, с бокалом крепкого вина в руке, уже пятый раз совершает возлияния, говорит, дрожа, о страхе своем.
НАВПЛИЙ. Знаешь ли, братец, мне все еще страшно умирать. мне ночью снится, что я умер и плыву в Хароновой лодке, и на три пальца под нами, подо мной и ужасным спутником моим, - пустота, исполненная вздохами, вдруг волна захлестнет и брызнут мне в лицо предсмертные крики, как капли, крики каплями высыхают на моих щеках... плывем с Хароном и тьма везде, а где-то вдали - огни... догадываешься? Обманные огни, вроде моих маяков. Я на месте Аида непременно встретил бы меня такими огнями, чтобы светили мне, когда кругом тьма и ужас, и чтобы я заранее знал, что маяки эти - как раз и есть самое ужасное на всем моем пути, и в жизни, и в смерти. И мы гребем на огни, потому что больше некуда.
А я ищу страха в себе и не нахожу, нет... Боги дали мне испить такую горечь, что сердце мое - камень, и страха в нем нет, и потому я отвечаю брату насмешкой, а голова так тяжела от вина и безнадежных мыслей, что подламывается рука, которой я ее поддерживаю.
ЭРГИН. Тело водой обмоют, смажут волосы маслом, в ноздри мазей и благовоний нальют и станут мух отгонять, оплакивая... а потом сгорю на костре - что тут непонятного? Костер разворошат, из пепла кости вынут и окропят вином, сложат горкой в какой-нибудь драгоценный сосуд - вот в такой, с красными фигурами укротителей коней на белой глине... нет, жалко! Лучше в такой, черный, с желтой лисой и соловьем, он с трещиной, видишь?.. Ну что еще? Все, пожалуй.
Так я детей своих хоронил. И предсказатель шептал мне в уши: "Те, кого любят боги, умирают молодыми". Я сначала плакал, потом смеялся, а затем убил предсказателя. Год прошел, год - дети мои прошли по широкому лугу асфоделевому, и тени умерших вились вокруг них, как летучие мыши, попискивали... Агамед, наверно, взмахнул рукой бездумно, отгоняя их, как мух, а Трофоний не замечал досаждающего писка, думая о своем. Купались детки в водах Леты, в черных водах, где отражается белый кипарис, брызгали друг на друга водой забвенья. И эти всплески я слышал сквозь землю, шептал: "Только не пейте, не пейте"...
Год назад это было, тогда моя печаль была острее, где бы я ни был, я чувствовал их шаги там, внизу. А сейчас земля молчит, слишком глубоко ушли от меня мои сыновья, не слышу их, не чувствую.
Вот и сижу, пьяный и усталый, смотрю насмешливо в мокрые глаза Навплия и повторяю заплетающимся языком:
- Умру, сгорю на костре, как полено - что тут такого?
ИОЛК ПЫШНОЗДАННЫЙ, СТАДАМ ГОЛУБИНЫМ ЛЮБЕЗНЫЙ
Площадь перед дворцом царя Пелия сизо-черная от голубей; тучи их взлетели, когда мы въехали на площадь. Густой и вязкий звук и движенье воздуха от хлопанья их крыл, запах пыли и птичьего помета, а когда ветер подул с моря - запах соли и рыбы, небо от солнца и ветра истончившееся, истертое, бледное, подмазанное кое-где белыми, быстро летящими облаками, шум торговый, каждая улочка - базар, каждый человек - незнакомец, речь иноземная, и никто не здоровается на улицах, нет деревьев, ни травинки, пыль, соль и птичий помет, - это Иолк. А дворец Пелия на наш похож, не больше, только ступени сильнее истерты, только везде тюки, покрытые пылью, как в купеческой лавке, и гомон базара слышен даже в самых укромных покоях. И там, где у нас, в Ферах, нарисован на стене охотник и зверь убиваемый, здесь, в Иолке - волны и легкий корабль.
Дядя мой Пелий обнял меня, сильный запах рыбы от него: "Нравится тебе у нас?" Не знаю, что сказать... глаза у него старые, а пальцы, как медь, знаменитое черное пятно на щеке, меченый богами Пелий. Говорят, он не сын отца своего Кретея, а сын колебателя земли Посейдона, вошедшего к Тиро прекрасной... Но тут по ступеням взбежала девушка - быстрый и прекрасный бег ее, обнажающий колени, а потом неподвижность, как у птицы, которая хочет взлетать, - смотрит она против солнца, сквозь пальцы, на нас, вся белая и золотая, вся городом этим пахнет, солью и птичьим пометом. И волосы ее вдруг взвились и изогнулись от ветра, как птичье крыло в полете. Ее уже целый год называли Славой Иолка, самой прекрасной и умной из царских дочерей, я тогда еще не знал этого, но сразу оказалось легко ответить Пелию: "Иолк - очень красивый город". Нет, я не влюбился в нее, нечем было - кровь мою и душу целый год пил Губитель Аполлон, я был весь пустой внутри, но взгляд отдыхал на Алкесте, как в золотистой тени от слепящего солнца Иолка.
Потом я увидел ее на обеде, она вела себя, как самая младшая, хотя была старшей из дочерей Пелия - вертелась, смеялась, заговаривала с кем хотела, как все избалованные девчонки, но когда я на нее смотрел, мне казалось, что она одна в целом свете молода. Когда царь Пелий посматривал на нее - его лицо не умело улыбаться, но и в нем что-то менялось, может, одна морщинка всего.
А мы - четверо двоюродных братьев, встретившиеся впервые - сидели на другом конце стола, и она бросала на нас быстрые взгляды, не знаю только, на кого она смотрела, мы все сидели рядом - родной брат ее Акаст, старший сын Пелия, Меламп, сын Амифаона, известный прорицатель, Периклимен, сын Нелея (но говорили, что и его отцом был Посейдон) и я, Адмет, не знаю, на кого из нас бросала она светлые взгляды свои.
Акаст извинялся за нее перед нами: "Она еще девчонка. Отец не торопится выдавать ее замуж - на такой товар всегда найдутся покупатели". Меламп кивал лысой головой. "Славу Иолка надо продать подороже", - сказал он нагло, и Акаст не ответил ему ничего, а начал кричать на слуг, наводить порядок. Я понял, что он боится Мелампа, и тут он был прав, такому не скажешь: "Что ты мелешь?". Голова его была, как необожженный глиняный кувшин, вытянутая вверх и почти вся - лоб, а рот был крошечный, узкий, и звенящий голос его, как холодные капли яда. О Мелампе говорили, что в детстве ему змеи нашептали в уши свою нечеловеческую мудрость и с тех пор он понимает звериный язык и видит суть вещей. Он легко вылечил моего отца, который приболел после обильного обеда. "Не продешеви", - сказал он Акасту, и тот принужденно засмеялся.
"Отец стареет, и я должен за всем присматривать"... - говорил засидевшийся в царских сыновьях Акаст, но никто его не слушал, кому смешно, кому неловко - будто старая дева о женихах вслух мечтает. Но Пелий ему и того не позволял - слегка голову повернул, бровью пошевелил, и Акаст замолк уныло.
Третий же мой брат Периклимен смеялся, как море на солнце - весь смех, всплески и радость - и толкал меня ногой под столом. Наверно, Алкеста на него смотрела, он ведь был красив, как закат. Потом мы с ним сбежали из дворца на море. Периклимен ни разу не помянул о том, что он, быть может, сын бога, но когда он говорил о своем отце и одиннадцати братьях, сразу было видно, что он им чужой. "Почему тебя зовут меняющим обличье?" - спросил я его.
- Оборотнем меня зовут, - поправил он весело. - Смотри внимательнее.
Он отвернулся от меня, и я смотрел на темные его волосы, на смуглые плечи, и вдруг услышал тихий львиный рык, Периклимен обернулся, и на мгновенье мне показалось, что вокруг головы его появилась львиная грива. Я моргнул - и снова увидел лицо его и улыбку. Он тоже моргнул, точно передразнивал меня, и сделал это, как птица, нижним веком, взмахнул рукой - и я увидел орла, взлетевшего с земли. Стоял, глядя в небо, куда, казалось, улетел орел, и вдруг Периклимен сзади положил мне руку на плечо. Я скосил глаза и увидел, что это змея, обнимающая мою шею.
"Испугался?" - спросил он. Нет, честно, нет. Только удивился, что все его облики так человечны. Лев его, как зверь из детской сказки, умел говорить по-человечьи, а змея была теплой и дружеской, как и его рука.
* * *
- Плясанье, друг мой и возлюбленный сын, полезно для крепости тела, - сказал мне отец, задыхаясь, и еще долго скакал, и вместе с ним подпрыгивал в своем особом танце его круглый живот. А я всюду ходил за ним, чтобы поддержать, если он вдруг споткнется. Алкеста смеялась, глядя на нас.
- Брось, ничего с ним не случится, - Меламп отвел меня в сторону. - Он здоров, как бык.
Меламп был трезвее всех, недрожащей рукой он разводил вино водой, не обращая вниманья на насмешки, и все же, и ему нужен был собеседник, чтобы поговорить о том, что случилось на жертвоприношении Посейдону.
- Ну не странно ли все это? - воскликнул он. - Мне порой кажется, Адмет, что на земле стало тесновато от богов. Куда ни повернешься...
Нет, и он был пьян. В руке у него были гадальные камешки, и он подбрасывал их в воздух, гремел ими в кулаке, и серебристые глаза его поблескивали.
- Человеку кажется, что он все знает про свою жизнь, все рассчитал на десять лет вперед, предусмотрел все случайности, врагов обезвредил, и идет себе по ровной дорожке, как вдруг он оказывается в кулаке у бога, и сжат так, что кости трещат.
Сухой быстрый стук камешков, тихий язвительный смех Мелампа.
- До чего же приятно смотреть на дядю! Вспомни, каков он был на празднике - скала неколебимая, - а теперь?! и все из-за какого-то деревенского парня, утопившего сандалию в грязи. Ты знаешь, что оракул предсказал Пелию опасность от человека, обутого на одну ногу?
Ну да, поэтому Пелий и подошел к этому высокому магнезийцу со шкурой пантеры на плечах. Царь, раздраженный тем, что жертву-жеребца не удалось убить одним ударом, сердито уставился ему в ноги и спросил: "Кто ты? откуда ты взялся"? Алкеста, рассматривая пятнышки крови на длинном праздничныом платье (кровь жертвы брызнула ей на подол и она отскочила, смеясь и негодуя) тоже вытянула шею, чтобы увидеть незнакомца, горделиво выступившего из толпы крестьян. Парень сказал, что прежде его звали Диомедом, но во время болезни мудрый кентавр Хирон переменил ему имя, чтобы сбить с толку злых духов.
"Теперь меня зовут Ясон, сын Эсона", - он сделал еще шаг вперед, чтобы все могли видеть, как он силен, высок и хорош собой. И из-за моей спины со всхлипом рванулся старик, протягивая к нему скрюченные болезнью руки: "Сынок, сынок!" Ясон обнял его так нежно и почтительно, что вокруг приветственно заорали. Тут чувствовалась воля богов.
На пиру Эсон напился, а его обретенный сын принялся рассказывать ему о своей жизни так многозначительно и громко, что слушали его все. Мне он не нравился - у него была слишком маленькая голова и бычья шея, но все девушки, разумеется, сочли его красавцем. Мне он не нравился - зачем Алкеста на него так смотрит? - в нем не хватало жизни, хотя выглядел он вполне прилично.
Он говорил о том, как потерял сандалию в реке Анавр, перенося на плечах старушку.
- Для меня это не составило бы никакого труда и, испытывая глубочайшее уважение к старшим, внушенное мне моими мудрыми наставниками, я не мог пройти мимо старой женщины, столь жалостно умоляющей о помощи. Тем более, что все прочие шли мимо, не откликаясь на ее мольбы. Как оскудело благочестие в людях! - воскликнул он, повышая голос. - Не только стариков не уважают, но и родственные узы, и мудрые законы, коим нас научили боги...
"Какой благочестивый зануда! - помирал со смеху Меламп, толкая меня локтем в бок. - Однако, он не без умысла об уважении к старшим по крови поминает. Теперь, когда этот парень встал впереди своего батюшки-пропойцы, права царя Пелия на Иолк уже не кажутся бесспорными".
- Я думал, что даже не почувствую ее веса, - продолжал Ясон, уже отвернувшись от отца и обращаясь ко всем в зале. - Но когда старуха уцепилась за мою шею, точно скала опустилась мне на плечи. "Кто ты, женщина? - спросил я ее, когда, собрав все силы, перенес ее через поток, лишившись при этом одной сандалии. - Отчего ты так тяжела, когда кажешься такой легкой?"
"Он хочет сказать, что нес богиню, - разъяснил Меламп. - А на самом деле молодого осла оседлала его собственная судьба".
Тем временем Ясон поведал, как старуха явила ему на мгновенье свой божественный облик, оказавшись лилейнорукой и волоокой Герой, и направила его в Иолк, похвалив за благочестие. Ясон осмотрелся скромно, но и гордо (когда он поворачивал голову, мне казалось, что я слышу скрип его одеревеневшей шеи), и этот взгляд его, как и рассказ, полный достоинств, ужасно развеселил Мелампа. "Вот еще одна... еще одна дубинка в руках олимпийцев, - задыхаясь, произнес он. - Посмотри на Пелия, у него сейчас лысина треснет от ударов судьбы".
- И что же ты рассчитываешь найти в Иолке? - спросил царь с глухой угрозой в голосе.
"Валяй, дубинка!" - шептал Меламп, а Ясон отвечал спокойно:
- Я законный наследник отца моего Эсона, старшего сына Кретея, царя Иолка. Отец не примет царства - слишком много унижений он претерпел в этом городе, и его почтенные лета поворачивают его мысли к покою, но я Диомед-Ясон, хочу предъявить свои права. Ты, царь Пелий, правил Иолком много лет, и все благодарны тебе за разумное управление, но теперь пришел я, законный правитель, и хочу занять свое место.
- Неужели? - Пелий в ярости кусал губы.
- Молодость не заслуга, - выкрикнула какая-то женщина. Я обернулся - Алкеста. Она встала за спиной брата, который надувался и краснел от гнева, но не мог и слова вымолвить.
- Если дядя Эсон двадцать лет не поднимал голоса в защиту своих прав, значит, он от них отказался и признал, что мой отец, царь Пелий, сын Посейдона, более достоин править Иолком. Отчего же двадцать лет назад дядя Эсон не вспомнил о своем сыне и не обеспечил его прав? Иолк был передан моему отцу не во временное правление, а в постоянное, значит, царство должен наследовать не Ясон, а мой брат Акаст. Сейчас же царь Иолка один - сын колебателя земли Пелий.
"Не так уж плохо для девы, не знавшей мужа... Хотя, кто сказал, что неукрощенные кобылы глупее укрощенных? - заметил Меламп. - Знает ли девочка, сколько можно ей возразить?" Я увидел, что Алкеста подняла голову и проследил за ее взглядом. Она надменно смотрела на Ясона, а тот - с открытой злобой - на нее.
- Я надеюсь, - начал он холодно, - что другие мои достопочтенные родственники, мужи, достигшие совершенного возраста, а не девы, коим скромность предписывает воздержаться от разговоров в кругу мужей, ибо скромность - единственно ценное украшение дев... я надеюсь, что дяди мои и братья и все граждане Иолка подтвердят мои права, как утром их подтвердила супруга Зевса вседержителя, лелейнораменная богиня.
"Не знаю, как твой, но мой отец не упустит случая подгадить братцу Пелию, - сказал Меламп. - Мы по сравнению с дядей - нищие. Да и граждане Иолка давно кряхтят, что налоги слишком высоки. Правда, сменив царя, они немного выиграют. У прыткого молодца Ясона - сразу видно - и песку морского не выпросишь".
- В словах юноши много правды, Пелий, - осторожно сказал отец Мелампа Амифаон. - От них просто так не отмахнешься.
- Да уж ты признайся, - подхватил и мой отец, - что и так неплохо попользовался. А насчет того, что говорила племянница - кстати, отличная невеста была бы моему Адмету, - мы-то все знаем, насколько добровольно отказался Эсон от Иолка. Ты не обижайся, братец, в наши годы нам лишние хлопоты ни к чему. Пусть молодые за нас хлопочут, мы свое отстарались - здоровье всего важнее...
- Я не жалуюсь на здоровье, братец, - Пелий уже притушил огонь синих глаз и говорил спокойно. - Я рад, что мой племянник жив и здоров, но, думаю, не стоит всерьез принимать рассказы юноши, разгоряченного вином и свиданьем с близкими. Каждый перевозчик расскажет вам, что однажды возил самого Зевса-вседержителя, но мы-то не деревенские бабы, чтобы принимать такие байки за чистую монету. Тем не менее, я согласен, что Ясона привела в Иолк воля богов - воля, ему самому неведомая.
"Догадываюсь, о чем говорит дядя. Смотри, как он сейчас он Ясона по стенке размажет", - Мелампу, наверно, скучно жить было на свете, он всегда знал, что произойдет.
- Вы знаете, братья мои и уважаемые гости, что в последнее время нашу страну преследуют несчастья - урожаи наши и уловы рыбы не так высоки, как в прошлые годы, нередки и разорительные набеги пиратов, и возмущения черни. Подумайте, не прогневим ли мы богов опрометчивым и поспешным решением, поставив на царство украшенного многими достоинствами, но неопытного в делах управления юношу? В прошлом месяце, дражайшие братья, я, радея о процветании нашей земли, отправился к Дельфийскому оракулу и не скрыл от вас его пророчеств. Тень Фрикса, нашего несчастного брата, недавно умершего в Колхиде, ждет упокоения в родной земле. И несчастья были посланы на нас, чтобы напомнить об этом. Возблагодарим же богов, которые послали нам этого юношу, нашего родственника. Мне, старику, не по силам пуститься в столь долгое и трудное путешествие. А Ясон, хотя и слишком молод, чтобы царствовать, но вполне пригоден к путешествию. Скажу вам прямо: я не сомневаюсь, что этот юноша сможет совершить благочестивый подвиг - привезти из Колхиды останки многострадального Фрикса и золотое руно, о котором оракул упомянул особо. И пусть боги подтвердят свое благоволение к Ясону, обеспечив успех его путешествия.
"Сейчас увидишь, все его поддержат, - сказал Меламп. - У старичка дубинка оказалась поувесистей". Мой отец кивал головой, задремав под вкрадчивую речь Пелия, а Амифаон, подумав, согласился:
- Пусть будет так. Если молодой человек вернется благополучно, мы будем твердо знать, что он любезен богам.
- Ты прав, братец, - миролюбиво согласился Пелий. - Сейчас мы ведь знаем о Ясоне лишь с его собственных слов.
- Ну что ж... - сказал Ясон, и голос его смешно оборвался. - Ну что ж, я готов.
И все зашумели с явным облегчением. Великие изменения откладывались на неопределенное время. Здесь, в Иолке, станет совсем спокойно, ведь боги, ясное дело, поплывут за Ясоном в Колхиду.
Ясон как-то растерянно стоял в центре ызала, у него был вид обманутого, но недолго.
- Я готов, - повторил он окрепшим голосом. - Такой подвиг, любезный богам, должен зажечь сердце любого молодого человека, если в нем сердце мужчины, а не оленя. Я сначала подумал о том, что снарядить корабль и плыть в одиночку невозможно, но я знаю, что найдутся юноши, готовые разделить со мной тяготы и славу небывалого путешествия, и что цари обеспечат нас всем необходимым для такого угодного богам подвига. Только трус сможет усидеть дома, когда герои отправятся в Колхиду за золотым руном.
"Ловкач! Никак ему Гера в ушко нашептала, - воскликнул Меламп. - Ну меня-то в Колхиду не заманишь! Куда ты, дурачок, стой!" Но я уже вышел вперед, думая сразу о многих вещах - о море, которое я видел только с берега, о ясных глазах Алкесты, об отце и разговорах за столом моего дома, повторяемых в течении тысячелетий, и о сребролуком пастухе, который останется на берегу или поднимется на небеса, но не на палубу корабля, нет... Я вышел первым, но не знал, куда мне встать - рядом с Ясоном было много места, но все это пространство было для него одного. Он улыбнулся мне и указал подбородком, чтобы я встал за его плечом. Правильно, в очередь за славой.
- А ты, Акаст? - негромко спросил он и в голосе его был мягкий укор. - Ты ведь не стар и не немощен, как твой отец.
Акаст вскочил, отмахиваясь от досадливого и запрещающего жеста Пелия.
- Конечно, я готов плыть с тобой, Ясон. Это будет справедливей, чем оставаться дома и ждать известий о твоей смерти. Только предупреждаю - я вовсе не убежден, что ты имеешь больше прав на царство, чем я, и я докажу тебе это во время нашего путешествия.
- Брат мой! - воскликнул Ясон и обнял Акаста, переводя его туда же, где стоял я. - Взвесим наши права и подвиги после возвращения.
Переклимен тоже вызвался ехать, подмигнув мне и увернувшись от объятий Ясона. Менетий сказал, что пожалуй, тоже поедет, если решится вопрос о его женитьбе на моей сестре. Отцы хмурились - кроме моего. Мой батюшка хлопал в ладоши и повторял: "Ай да Адмет!" Алкеста подошла поздравить брата и коснулась меня краем одежды - я не решился посмотреть ей в лицо и видел только пятна жертвенной крови на белом полотне. "Жаль, что я не мужчина, - сказала она Акасту. - Мне остается только гордиться братом-героем и ждать вашего возвращения. Я особенно ценю решение тех, кто принял его добровольно, а не под влиянием обстоятельств, кто желает славы, а не прибыли", - добавила она, глядя с насмешкой на Ясона, и вернулась к женщинам.
- Ах, молодость, молодость, - качал головой Меламп. - Пора из отчего дома сбегать, пора посмотреть, какие девушки живут в других городах.. Будь уверен, дружок, точно такие же. И ведь придется возвращаться, Адмет - а дома уже давно кто-то занял твое место, и все привыкли жить без тебя. Впрочем, кто слушает добрые советы? Посмотри-ка лучше на Ясона - странно, не правда ли - он похож на ястреба (это и женщины наши заметили), но, вместе с тем, в его лице есть что-то овечье. Бэ-бэ-бэ...
ЧЕРНОВОЛОСЫЕ БРАТЬЯ НА ПЛОСКОЙ СКАЛЕ
ЭРГИН. Сколько же лет прошло с тех пор, как мы встретились в Пагасах?
НАВПЛИЙ. Не считай, братец, не считай. Лучше сочти, сколько аргонавтов дожило до наших лет и порадуйся своей живучести.
На плоской скале над гаванью стояли мы втроем, черноволосые и синеглазые, и черные кудри отца нашего вились впереди до самого горизонта - аркадец Анкей из Тегеи, эвбеец Навиплий и я, нищий бродяга, лишенный царства и славы. Мы чуяли братьев друг в друге, хоть и не открывали имени отца пока, - кровь в нас, что ли, была солонее?
- Немало людей собралось, - Анкей смотрел вниз, где муравьиной цепочкой сползались строители к обглоданным ребрам "Арго", - И вы к Ясону?
И он обернулся к нам - виноградный цвет, солнце сладкое в глазах его, он был старше нас и добрее.
- А скажите, куда еще податься сыну Посейдона, как не в бурное море на лодочке или вплавь? - Это Навплий ответил, он всегда был из нас самым быстрым, с языком уветливым и скорым, купец и морской разбойник.
- Мы братья, - спокойно сказал Анкей, и отец наш приветливо качал волнами: "Ах, дети, дети". Так и познакомились.
Я вспоминаю и не могу остановиться, уже пять лет я иду по жизни назад, стараясь ступать в свои старые следы. Встречаюсь с теми, кого я знал, когда все было моложе, и круг наш сужается все больше, сразу по возвращеньи стали разжиматься дружественные рукопожатья, мы уходили, не оглядываясь, не вспоминая при встречах - я сам был таким, но вот увидел конец жизни, этот узкий тупик, и повернул назад.
Мне было двадцать пять лет - достаточный срок, чтобы добиться царства, поцарствовоать, повоевать, потерять все и забыть о потере. Жизнь научила меня смирению, и я, веселый нищий, легко рассказал свою историю обретенным братьям. Навплий, который все знал не хуже меня, дотошно расспрашивал, похохатывал, даже добавлял кое-что, мне неизвестное - он всегда все знал о других, но о себе помалкивал. Он был тощий, злой, похожий уже тогда на стервятника - и мне он ужасно нравился, я тогда с легкостью и любопытством принимал в жизни все новое.
- Почему именно мы? - спросил я, удивляясь через глубину времени, и Навплий старик ответил мне хриплым голосом пожирателя падали:
- Дети богов, большей частью... Наши матушки беременели с великой славой, но папаши не шибко радовались такой чести, не правда ли?
- Мой отец... я имею в виду Климена... у него не было детей кроме меня, и он меня любил.
- А если б были? Да я ведь и не только об этом. Незаконнорожденные полукровки, как мы, стареющие герои как Эврит, Диоскуры, Афаретиды, чтобы показать поклонникам, что они еще могут молодых за пояс заткнуть, созревающие наглецы вроде Мелеагра, Аталанты и Бореидов - прочь с дороги, старичье, шире грязь, навоз едет! - или царские сынки, соскучившиеся без дела ждать отцовской смерти, или беглые преступники, как Пелей и Теламон - весь этот сброд собрался в Пагасах, потому что славы хотелось, чтоб девочки липли, чтобы красивые мальчики набивались в оруженосцы. Ну и конечно страх, что жизнь проплывет мимо, помахав пятьюдесятью веслами на прощанье, а ты останешься на берегу со скромным своим уделом. Так что мысли у всех были самые честолюбивые и, заметь, от похода нашего никакой пользы никому не было, чудовищ полезнее убивать - за это люди спасибо скажут. А мы, те, кто вернулся, конечно, - мы просто получили лишний повод надуваться спесью. Не удивительно, что потом все стали убивать друг друга. Тебе повезло, что ты успел натешиться превратностями судеб до похода - ты был одним из лучших, знаешь?
- А ты зачем поехал, Навплий?
- Мой дорогой, ведь я пиратом был, и уже примелькался у берегов Эвбеи, а этот такой славный пиратский поход, обещавший такой размах и столько прибыли... Где мы только не грабили, на каких берегах... Нет, я не жалею о том, что поехал с Ясоном.
- А братец наш Анкей?
И Навплий задумался, глядя красными смягчающимится глазами в огонь, и вздохнул с сочувственной насмешкой:
- Наверно, он был просто дурачок, братец наш Анкей.
В отличие от нас, он был мирным земледельцем и страстным охотником, он был человек достойный. Он подрезал лозу в винограднике, когда услышал о "славном замысле Ясона". Он задумался, присев на корточки, брал в горсть землю и пересыпал ее с ладони на ладонь, а глашатай - слишком величественный и нарядный для простого вестника - с усмешкой стоял рядом и ждал.
- Поехать, что ли, с Ясоном? - подумал вслух Анкей.
- Если поедешь, не пить тебе вина с новой лозы виноградной, - воскликнул глашатай. Анкей перевел на него свой солнечный мечтательный взгляд, поднялся на ноги, лениво потянулся, и с высоты своего огромного роста небрежно сказал: "Поеду". Вестник, теперь казавшийся сморщенным и скрюченным, злобно и беззвучно смеялся.
- Не припугнул бы его глашатай... как ты думаешь, кстати, кто это был? Гермес?.. наш домосед и не подумал бы покинуть свой виноградник и любимых собак... Ты помнишь их имена?
- Он их так часто вспоминал в море... Эреб, Орк, Хрисаор, Клото и, кажется, Нике.
- И еще Зелос и Алекто. Это все наше упрямство, такое понятное на мой взгляд. "Не ходи туда, нельзя. - А вот и пойду". Глашатай устроил ему ловушку. Как можно испытать верность пророчества и истинность запрета? Пойти и нарушить запрет... Не ищи счастья на чужбине, не тронь чужого, не ссорься, не кичись своей силой, уступай всем, и люди назовут тебя благочестивым и достойным человеком. Где бы мы все были, если бы слушались?
Он помолчал, покряхтел, подбросил сучьев в огонь и добавил смиренно:
- Скорее всего там же, где и сейчас. Ужасная участь!
СКЕЛЕТ ОБРАСТАЕТ ПЛОТЬЮ
Нянюшка рассказывала мне о них сказки, а теперь они товарищи мои. Лебеди крови, Диоскуры, пришли в Иолк и каждое утро говорят мне: "Радуйся", бритые головы напоминают о яичной скорлупе. Двоюродные братья их - Афаретиды - Идас, которого жена предпочла Аполлону, громогласный, съедающий по целому барану на трапезе, и Линкей, за плечо брата в буйных схватках встающий, видящий сквозь каменную кладку стен. Их подвиги уже разнесла длинноногая молва, когда я щурил глаза в колыбели. Учителя Геракла! И между ними гордый Эврит, великий стрелок из лука, оставивший царство, чтобы соревноваться с богами в чужих морях. Нам, двадцатилетним, они годятся в отцы, но Ясон ходит меж ними, как старший - и они признают его старшинство, потому что по его призыву явились они в Иолк, его первого боги сорвали с земных путей и указали этот, новый.
Но пока мы топчемся на берегу, и только смотрим на золотые следы бога на морской глади.
Как рыбья кость, на песке - "Арго", наш блистающий, и строитель Арг, любезный Афине, и кормчий Тифий, явившийся раньше всех, он смотрит только на море, его можно видеть на скалах, на кровлях, и взгляд его всегда на востоке, там, где синее, огромное, живое, где моря живая чешуя.
Жабры моря вздыхают мерно - "ш-шух"! - вчера привезли из Додоны кусок священного дуба - сам Зевс вседержитель в куске этого дерева, все старались коснуться его и лишь героям было позволено (и мне среди них). Я коснулся его двумя пальцами и он был живой, сквозь кору билась ниточка пульса, чье-то сердце стучало в нем и слышен был шум - так в растущих деревьях сок шумит.
Линкей взглянул: "под дубовой корой ихор бежит, и состав этого куска дерева напоминает состав человечьей руки". Ладонь Зевса Арг вставил в корму.
"Поддержи, громовержец, над пучиной кипящей, дланью крепкой наш корабль, и плывущих на нем сохрани, проведи путями неведомыми, огибая камни и мели и водовороты и чудовищ морских, и к берегу златому Колхиды приведи безопасно, и на широкой своей ладони к отчему брегу верни, к любезной тишине родного дома, восклицаньями милой жены и славным венком героя наше возвращенье укрась". Орфей, гость дальний, играя на кифаре, пел. На площади, когда явился вестник из Додоны, из рощи Зевса с бурым куском дерева в руках. "Питомец Муз," - вздыхали женщины постарше, а для молоденьких он был, пожалуй, староват: "о, вакх, эвоэ" - вскрикивали они в песнях своих.
От автора:
Вот пока и всё. Конца нет и не знаю, будет ли. (Вряд ли).