На мокрой холодной скамейке сидит воробей. На торце дома облупилась штукатурка и вместо номера осталась только верхняя часть с мистическими закорючками. Я запахиваю куртку и достаю сигареты. Моя мать курила даже перед смертью и улыбалась белыми губами.
Когда я думаю о ней, то вспоминаю эти белые губы и тонкую сигарету. В Москве таких было не достать, и отец из всех поездок привозил четыре блока. Всегда – четыре. Складывал их в баре аккуратной длинной башенкой. Мама тянулась за ними, роняла тонкие рюмки, смеялась – на счастье. Я тоже смеялся и прыгал на диване от счастья, которое искрилось в осколках, запахе табака, маминых тонких руках.
После ее смерти, со мной поселилась няня. Она готовила мясо в старом казанке и приносила мне в комнату на тонкой белой тарелке. Я не мог есть вместе с отцом, меня тошнило. Потом случился первый приступ. Я ничего не мог сделать с этим: все билось, и я бился в стены, никак не мог найти выход.
В тот год я перестал заниматься музыкой и полюбил собак. От них иногда веяло тем же счастьем, которое светилось в осколках разбитых дорогих рюмок.
От отца не пахло табаком, всегда пахло только потом и канифолью. Впрочем, женщины, кажется, считают иначе. Возможно, их возбуждает запах музыкального пота…
От старухи пахнет старостью, замаскированной вечной Шанелью. Каждый раз, отправляясь спать, она вспоминает Мерилин Монро: «Когда я ложусь в постель, на мне нет ничего, кроме пары капель Шанели №5». Все она врет, конечно. Она спит в ночной рубашке и запахе корвалола, который напоминает мне о смерти.
Старуха
В этих модерновых шкафах полно скелетов. Иногда мне кажется, что они наблюдают за мной, заглядывая в узкие щели. Вот и сейчас я чувствую насмешливые взгляды пустых глазниц. А мальчишка опять сбежал, оставив мне пустую лягушачью шкурку бесплодных старческих надежд. Но я не жалуюсь – это все же лучше, чем ничего.
Женщины, у которых нет сыновей, обречены на беззаботную старость. Такой вот парадокс. Старости нужны заботы так же, как юности их отсутствие. Но только сын может придать этим заботам осмысленную претензию на вечность.
Как же я велеречива сегодня, боже мой. Продолжаю держать марку высокопарной старухи.
Я променяла все свои претензии на скелет музыкальной вечности. Нынче этот скелет повесился на вешалке в моем шкафу, рядом с концертным платьем, изысканно тронутым молью. А все потому, что мне понадобилась целая вечность, чтобы понять, что я взяла билет на автобус, который никогда не приходит вовремя. Недавно, впрочем, он подъехал. И задавил Аркадия, моего третьего по счету мужа. Его скелет – на соседней вешалке.
А Мити нигде нет. Потому что он жив. И нынешняя зима тому подтверждение.