Молитва
Хрустальной осени пора.
Предчувствие зимы печально.
И вечер сумрачный опальный
Заходит с заднего двора.
Иван Габов (автор Прозы.ру)
Иван Андреевич любил день своего рождения с детства. Игрушки, гости приятно нарушали скучную размеренность скучной жизни. И так вошло это в его натуру, что какую бы годовщину он не отмечал, всегда предчувствовал что-то приятное и неожиданное.
Сегодня же день был необычный – шестидесятилетие. А потому – новый костюм, свежая рубашка и даже мужской парфюм. Теперь то он получит долгожданное признание за его многолетний вклад в развитие родной науки и техники. Нет, конечно, не медаль, не орден, но хотя бы какой-нибудь приветственный адрес, приказ о премии, подарок, цветы. Что и говорить- об этом звёздном часе он мечтал с молодых ногтей. Представлял себя окружённым старыми друзьями, молодёжью, которая смотрела бы на него с уважением, ему виделось присутствие высокого институтского начальства или даже куратора из министерства.
Конечно, было бы хорошо отметить юбилей солидно, в каком-нибудь ресторане, но, привыкнув к скромности быта и тощему кошельку бывшего советского, а ныне российского инженера, он ограничился привычным ассортиментом нарезки, пирожков и салатов, приготовленных ещё вчера спутницей его жизни и законной супругой Антониной
Фёдоровной.
Итак, в приподнято-торжественном настроении, он прошёл через проходную, где уже давно вместо приветливой немолодой женщины, стоял турникет и сидел в будке молодой, но уже распухший то ли от долгого сидения, то ли ещё от какой причины, молодой мужик в форменной одежде, напоминающей о тревожных событиях, которые нет-нет да пугали москвичей.
Но… подниматься на лифте Ивану Андреевичу не пришлось, потому что уже лет пять или даже больше прошло с тех пор, как опытное производство – цеха - в их институте закрыли и теперь все отделы сидели в общем заводском помещении, кое-где перегороженном компьютерами. В их же лабораториях уже давно обитали какие-то пришлые - фирмы, фирмочки, которые менялись так часто, что не было никакой возможности запомнить не только лица людей, но и вывески в проходной. Иногда кто-то из их начальства приходил в это помещение и просил перетащить то тюки, то коробки, то мебель. Иван Андреевич и иже с ним бежали, тащили, грузили, за что получали мятые сотенные бумажки. Чему были рады, так как зарплата их таяла, не добравшись до кошелька.
Иван Андреевич чувствовал себя в костюме непривычно и неуютно. Он никогда бы и не надел его, если бы не торжественная дата и предвкушение монаршей благосклонности.
- Неприлично, - вот уже несколько дней твердила ему Антонина, - перед начальством в джинсах. У тебя же костюм ненадёванный. А джинсы эти я уже видеть не могу.
- Короче обрядила она меня как на свадьбу или похороны. Терпеть я эти костюмы не могу. Хорошо хоть от галстука отвертелся, - будто оправдывался он перед сотрудниками.
День прошёл в томительном ожидании. Кто-то со скучающим видом подходил то к холодильнику, то к пакетам, расставленным юбиляром на подоконнике.
После обеда решили праздновать. Выпивки было достаточно, но Иван Андреевич не притрагивался. Вызовут, а от него – пахнет. Неприлично.
Не вызвали. Не пришли. Не поздравили. На следующий день забежала секретарша. Сунула Ивану Андреевичу приказ. Просила расписаться в уведомлении. “Уволить в связи с уходом на пенсию”. Ушёл. Валялся на койке. Пялился в телик. Бродил по сайтам. Чистил картошку. Пылесосил. Гулял с внуками. Со старшим пытался решать задачи, не получилось, всё перезабыл, да и лень. Занемог. Слёг. Всем не до него. Жена крутится яко белка, деньги зарабатывает. Она уже давно в страховой компании. Сначала на побегушках, на процентах. Теперь на окладе. Невестка с детьми. Сын на работе. Лежит один. От него пахнет. Старым. Больным.
- А у нас кровать одна на двоих, в другой комнате – дети, внуки, - рассказывала Антонина Фёдоровна своей школьной подруге. – Вот я и решила его на дачу перевезти. Только сама знаешь дача это одно название. Щитовой домик на болоте. Но что делать-то? А у соседки сын в миграционной службе. Я к ней.
Соседка говорит:
- У Алёшки этих таджиков пруд пруди. Он тебе кого-нибудь да подыщет. Вот и уход за Иваном будет.
- Перевозили с трудом. Сам-то он уж не ходил. Еле-еле до машины дотащили. А таджик уже у забора дожидается. Худющий. Жёлтый. Как скелет. И по-русски еле-еле.
Ну, оставили их двоих, еды кое-какой и в Москву. Теперь вот раз в неделю мотаюсь, хорошо у сына машина, нет-нет да подбросит.
- А таджик-то управляется?
- А что ему? При тепле. При еде. А тут приезжаю как-то днём, а ты не представляешь, стоит он на коленях и молится. Ну, знаешь как они. Я ему: “Ахмат, Ахмат!” А он будто меня не слышит. Лицо закрывает руками и шепчет, шепчет. Руку под Ивана сунула, а он весь мокрый. “Выгоню!”, - закричала я, а он будто не слышит, всё падает и падает на коврик, а руки сложит ладонями и то вверх их поднимает, то вниз.
А мой и говорит: “ Не трогай ты его, когда он молится, мне легче”.
Так вот и живём. Теперь попросил ему “Молитвослов” привезти.
- Мы, - говорит, - c Ахматом вместе молиться будем. Он на своём, я на своём. Может, какой-нибудь Бог нас и услышит...