Громыхающая повозка мерно катила по наезженной пыльной улице, перескакивая через бугристые колеи, осторожно объезжая глубокие рытвины с растрескавшимися серыми корочками на дне, пропуская лихо выворачивающие из-за поворотов гружёные дровами и сеном телеги, притормаживая, когда на пути поподалась еле бредущая с одной стороны улицы на другую ветхая старушка или выскакивал очертя голову из-за какого-нибудь куста мокроносый чумазый сорванец. Возница, грузный, заросший до глаз густой курчавой бородой мужик с сивой проседью на висках, тихо ворчал и грозил пальцем не в меру торопливым или попросту сонным прохожим, так и норовившим угодить под копыта его старой расхлистанной клячи. Из-под трепещущего полотна, покрывавшего смыкающиеся над головой гнутые дуги, можно было смотреть только вперёд или назад: впереди бесконечно тянулась обрамлённая огромными тополями широкая улица с вросшими в землю бревенчатыми избами, серыми высокими заплотами, гнилыми амбарами, остовами кирпичных фундаментов стародавних строений, огородами, прилавками, мангазинами и складами; позади оставалась всё таже раскалённая палящим солнцем дорога, теряющаяся в подёрнутой дымкой зелёной дали; если присмотреться получше, всё ещё можно было различить смутный силуэт арками перепрыгивающего через горящий серебряным огнём могучий Есиней каменного моста, несокрушимой твердью соединяющего два берега.
С посвистом и жужжанием под покров залетали мухи и оводы, тычась в запревшее лицо: приходилось то и дело сгонять их вялым взмахом руки. Извозчик звонко припечатал себе по лбу широкой пятернёй и выругался громче обычного: видно какой-то кровопийца всё-таки сумел подобраться незамеченным и впиться в горячую плоть.
- Э-э, зараза! - пробурчал мужик и вытер ладонь о засаленную штанину. Затем он прибавил ещё пару крепких словечек, от которых моя мама залилась румянцем и неодобрительно покосилась в мужицкую спину. Я сделал вид, что задумчиво рассматриваю что-то в соломе промеж своих ног и пропустил мимо уха сказанное возницей.
- Ну и жарища! - вновь подал он голос через некоторое время, когда впереди над деревьями замаячил островерхая башенка кристного хорома, отважным заслоном вставшая на западной оконечности обширного людского жила супротив напирающих на правобережье поросших густыми лесами туманных горных хребтов. - Кабы охолониться немного, а то мочи уж нет. Совсем нестерпимо. - Он оглянулся и на нас напахнуло густыми парами вечерешних возлияний. - Мука одна... Тутова место есть, где промочить горло можно. Как ты, кума? - Его махонькие серые глазки просительно и выжидающе уставились на маму.
Мама неопределённо пожала плечами и взглянула на меня. Я торопливо закивал. Дядька осклабился, обнажив крепкие жёлтые зубы, и, довольно хмыкнув, отвернулся.
Вскоре деревья по правую руку расступились и наша повозка свернула на широкую площадь, такую же пыльную, как и дорога. На дальнем конце её величественно возвышался черкв, как те, кто верил в личины, намалёванные на досках, называли хором, впившись в белёсо-голубое небо острым шпилем звонницы. Некогда отделанное добротной штукатуркой, выкрашенное в нарядный красный цвет здание давно утратило свежесть и выглядело бедным и обветшалым. Краска пооблупилысь, штукатурка местами выщербилась до кирпичной кладки, на кровле тут и там зеленела мелкая зелёная поросль.
- А колокол нынче в починке, - пояснил нам возница, спрыгивая с козел, когда повозка остановилась возле вереницы крепких строений, сплошной стеной выстроившихся вдоль площади. Дядька боязливо посмотрел на хором, и правая рука его, подчиняясь какому-то невысказанному велению, очертила на груди крест. Он был кристник и потому постоянно осенял себя священным знаком, едва появлялась к тому малейшая причина. - Тута мангазины есть промеж черквных сараев, - продолжал он, помогая мне и маме слезть с высокой повозки. - Отменное, я вам скажу, пиво здесь варит Ликсей. У него мангазин с залом заедным. Он мужик хоть куда: даже в долг наливает, ежели нету ничего. - Он оглядел нас с мамой оценивающе. - Но ежели есть рубь какой, то лучше, всё ж таки, отдать сразу...
- Ничё, дядька Горь, угощу тебя, - успокоила его мама, кивнула подобострастно склонившемуся дядьке и, держа меня за руку, шагнула к ближайшему дому, на крыльце которого сидели двое потёртых неважно одетых мужика, угрюмо посматривающих по сторонам. При виде нас один из них поднялся, хрипанул, прочищая горло, открыл было рот, но дядька Горь завернул маму от дверей.
- Туда нам лучше не ходить, кума. - Он почесал в затылке. - Мангазин Ликсея вона стоит, подале. - Он кивнул дальше по ряду. - А тутошний-то хозяин не шибко добрый.
Мама улыбнулась в ответ и мы пошагали к мангазину, указанному Горем. Мужик, что поднялся со ступенек, так и остался стоять с открытвм ртом.
В мангазине было прохладно и сумрачно. Просторный зал, как и упреждал дядька Горь, был уставлен грубыми столами и табуретками. Пройдя по устланному грязной соломой земляному полу,.мы пересекли пустующий зал и остановились возле высокого прилавка, на котором стояли пустые деревянные кружки и столбы красных глиняных мисок, поставленных одна на другую. Я был едва выше прилавка и потому привстал на цыпочки, чтобы увидеть того самого "мужика хоть куда", которому принадлежал мангазин. Но за прилавком тоже было пусто: вдоль стены громоздились бочки и мешки, выше которых висели искусно выписанные доски с личинами, которые хозяин тоже, по всей видимости, заказывал у местных рисовальщиков на продажу. Ещё я заметил в углу приоткрытую дверь, откуда тянуло сытными ароматами готовившейся на печи снеди.
Дядька Горь опёрся о прилавок могучими ручищами и зычно прокричал в приоткрытую дверь:
- Примай гостей, Ликсеюшко!
Где-то завозились, полетела и ударилась об пол, отозвавшись глухим звоном, тяжёлая сковорода, раздался раздражённый женский голос. А в следующее мгновение из-за приоткрытой двери выглянул сам хозяин: маленький, сухонький, уже не молодой, с большой лысиной на бритой щетинистой голове, с аккуратной стриженной бородой. Одет он был в дорогую красную рубаху, обычную одежду торговых людей. Хитрые, торгашские глаза скользнули по нашим лицам и остановились на вознице.
- Поклон тебе, Ликсей, - поздоровался дядька Горь. - Не угостишь ли чем жиденьким?
Ликсей выдвинулся из-за двери, притворил её и встал против знакомца.
- Угощать тебя накладно, Горь, а вот ежели монетку дашь, так уж и быть, налью чего.
- А что, мы дадим, так ведь, кума? - Горь выпятил широкую грудь и, ища поддержки, оборотился к маме.
Мама со вздохом потянула кожанную суму и начала копаться в ней в поисках куда-то закатившейся мелкой монетки. Хозяин заедного мангазина присмотрелся к маме повнимательнее.
- Вижу, из Забережья пожаловали, наверное, из цеховых, раз деньгой богаты. Не то, что здешние: одну картошку и тащат. - Ликсей сделался важным и стал нетерпеливо постукивать пальцами по столешнице. - А ты, уважаемая, зазря поишь этого дураля. Он и сам бы смог выложить. Ой и хитрец!
- Сегодня на мне расход, - ответила мама, выкладывая на прилавок рубь. - Подай-ка нам, хозяин, кружку пива, да две молока.
Ликсей заулыбался и сгробастал деньгу.
- Щас подам. Молочко сегодняшнее, маманька моя надоила. Ну а пиво как всегда...
Дядька Горь хищно облизнулся.
- Может ещё чего? - обернулся Ликсей в дверях. Мама лишь молча покачала головой и Ликсей, пожав худыми плечьми, шагнул в темень.
В полдень, вновь загрузившись в повозку, поехали дальше.
- А у нас на Забережье вор объявился, - сказала мама, обращаясь в пропотелую спину. Руки её подозрительно ощупали мой мешок и плетёнки с дарами далёким родичам, что всё время оставались в повозке пока мы ходили в заедный зал - На днях умыкнул у соседей медный котёл, да тканину.
- Давненько не было такого, - отозвался возница. - По-моему, уж лет с пяток тому последнего выловили, да утопили...
Я выглянул из повозки. Мы как раз спускались по взвозу к речке Базайке. Мелкоструйная, шумливая речка вытекала с гор. Слева, откуда она вытекала, громоздились причудливые треугольные сопки Такмак-Салалом, с главной из них - Такмаком - закаменевшим великаном, венчающим своим огромным телом вершину. Я невольно залюбовался открывшимся видом, потому как ранее никогда здесь не был и сами горы Салалом видел лишь с левого берега. Вдоль Базайки тянулись поля и огороды, так и уходившие вверх по долине к самым горам. Меж разноцветных пятен угодий, из зелени садов и рощ, выглядывали домишки с пристройками здешних землепашцев.
А в вышине, взирая на землю с горних высот, кружились коршуны - птицы живительного Солнца.
Телега меж тем въехала в воду и забрыкалась на скользких валунах. Лошадь тужилась и тащила повозку, но с каждым новым шагом она двигалась всё медленнее и медленнее, а потом и вовсе замерла, скрипнув на последок уключинами. Горь стянул пыльные сапоги с узорными голенищами и спрыгнул в воду.
- А когда-то тут мост стоял, - сказала мне мама. - Я, когда маленькая была, видела от него остовы. А теперь уж и их нет.
Возница обошёл телегу, упёрся в задок и, крикнув лощади, чтобы трогала, сильно толкнул. Понятливая скотина потянула, повозка вся всколыхнулась и тяжело стронулась с места. Горь продолжал толкать её, пока лошадь не вышла на противоположный берег. Взгромоздившись на козлы, он вновь взялся за вожжи, и телега поползла вверх по накатанному склону.
Здесь был самый дальний из концов горта Краснявого ярка, здесь, собственно, горт и кончался. И начинался Великий лес. Весь конец, едва мы въехали на ровный взгорок, и предстал нашим глазам: с десяток стареньких, строенных в прадедовы времена изб с тесными огородами, теснимыми наступающим древостоем. Поглазеть на проезжих высыпали все концовские обитатели, что в нынешнюю пору не были заняты на покосе: согбенные старики, шаловливая детвора, да молодки с младенями на руках. Горь чуть потянул вожжи, и лощадь замедлила ход. Детвора тут же окружила повозку и с громким щебетом поскакала рядом.
- Куды едите, человеки? - спросила молодуха, дерзко выступая вперёд.
- Да вот, везу мамаку с малым до Безназванного ключа, - откликнулся Горь, молодецки щурясь на храбрую маманьку, которая, должно быть, во всю заправляет своим мужиком. - В вечёр обратныва поеду, могу и к тебе заглянуть.
Толпа громыхнула дружным смехом. Молодуха раскраснелась и выкрикивала что-то обидное, правда, никому не слышимое за поднявшимся шумом. Погрозив кулаком, пошла прочь и скрылась за трещеноватым забором, хлопнув за спиною дряблой калиткой.
Мальчишки заглядывали в повозку и, углядев там меня, начинали по очереди показывать грязные кулаки и корчить рожи. Я понурился и старался не глядеть на них, молясь, как бы дядька, чего доброго, не решил остановиться ещё и здесь. К счастью, мои опасения оказались напрасными: так и не остановившись, повозка миновала последнюю покосившуюся избушку с прохудившейся крышей, и, оставив визжащих малолетних шалунов позади, покатила далее, через нескошенные ещё ближние покосы, мимо охранительных столбов с ликами, к темневшему яркой сосновой зеленью лесу.
Безназванного ручья мы достигли ближе к вечеру. В горте, где деревьев немного, жара в это время дня становится воистину непереносимой; здесь же, под защитой густого леса и горных склонов, где солнечные лучи не везде и земли-то достигали, было прохладно и свежо. Из крутобоких скалистых логов стекали влажные, напоенные запахом смолы, хвои и разнотравья потоки воздуха, живительными струями растекаясь меж замшелых стволов, шевеля мясистые листья отцветшей пучки и островерхие, словно перья маковки, папоротники. Отовсюду на нас изливались птичьи трели, на разные голоса славивших Вечное Солнце и дарованное им всему сущему животворящее тепло. Когда мы подъехали к спуску в узкое жерло долины Безназванного ручья, нам навстречу напахнуло густым грибным ароматом, от которого закружилась голова. Даже захмелевший от Ликсеева пива дядька Горь, и тот, вбирая полной грудью пряный лесной дух, восхищённо цокал языком и бормотал благодарности своему богу, ниспославшему ему, грешному, нежданную и незаслуженную благодать.
- Ты, малой, обязательно запаси грибочков на зиму, да побольше. Я к вам захаживать буду, а ты будешь меня угощевать груздями и маслятами, - подмигнул он мне и робко посмотрел на маму.
- А унас собака злая, да коза бодливая, - отшутилась она, вглядываясь в зеленоватую тень впереди. - Вот и приехали, - добавила она встряхнув меня за плечо. - Вон тётя твоя уже поджидает нас.
Дядька Горь слегка помрачнел лицом и притих.
Повозка неспешно катила вниз, по широкой дуге спускаясь к ручью. Впереди виднелась залитая солнцем прогалина, где на границе сумрака и света темнела одинокая человеческая фигурка. Мама взволнованно выглядывала из-за плеча Горя и всё порывалась выскочить наружу и бегом, опережая медленно тащившуюся повозку, кинуться навстречу сестре. Я видел, с каким трудом ей удавалось сдерживать чувственный порыв, оставаясь на месте.
Когда телега остановилась на опушке, дядька Горь едва успел отодвинуться, пропуская стремительно рванувшую к сестре маму. Тётя встречала её с широко раскрытыми объятиями. Над горящей светлой зеленью прогалиной разнеслись их радостный смех и восторженные приветствия. Я вслед за дядькой Горем спустился на мягкую травку и тихонько встал в сторонке. Свою тётю я помнил плохо, так как до того виделся с нею всего три или четыре раза во время её непродолжительных приездов к нам домой. Отчётливые же воспоминания, где присутствовала тётя Агафа, сохранились только со времени похорон отца, который упокоился три года тому назад. Я помнил, что она была много моложе мамы и обладала несомненно более тонкой красотой, ещё с первого её посещения поразившей моё юное сердечко. Теперь, всматриваясь в её лицо и стройную фигурку, я невольно убеждался, что память меня не подвела: она была ровно такая, какой запомнилась мне - молодая и красивая. Она всё ещё обнимала маму, но её тёмные глаза уже отыскали меня и лукаво улыбались. Я смущённо потупился, переминаясь с ноги на ногу.
- Вон он какой большой вымахал! - громко переливчатым чистым голосом заговорила тётя Агафа, выпуская из объятий прослезившуюся маму. - Совсем вырос уже. Ну, малыш, поди-ка сюда, обними свою тётю!
Я робко сделал было шаг вперёд, но застеснялся и опять остановился. Тётя подошла сама, наклонилась и прижала меня к груди, затем отстранила, вновь оглядела от самой макушки до пят и поцеловала в лоб.
- Счастливая ты мать, Насья. Какого мальчугана вырастила! - она подхватила меня на руки и слегка подбросила. - У, какой тяжёлый! - добавила она, опуская меня на землю.
Они ещё раз обнялись с мамой, а потом, держась за руки заговорили о житейском. Мама всё больше спрашивала сестру о родичах, а тётя Агафа старалась выведать последние новости из Краснявого ярка.
- Громовую птицу видели в запрошлом месяце. Огромная такая, пролетела прямо над Есинеем, - рассказывала мама. - А в Забережье нашем вор появился, - вспомнила она. - Сей час его ловят. А как там старушка Олька? Видела ль?..
Тётя Агафа ответить не успела: негромкое, но веское покашливание заставило её остановиться на полуслове. Терпеливо дожидавшийся доселе окончания сбивчивого разговора давно не видившихся сестёр дядька Горь решил таки напомнить о своём присутствии.
- Ты уж прости, Горьша, - ласково обратилась к нему мама. - Мы как галки - всё молотим, да молотим без продыху!
- Ты скажи только, Насьюшка, - так же ласково ответил расплывшийся в улыбке возница, - когда ль мы с тобой обратно заворачивать станем?
Тётя Агафа, тоже обернувшаяся к нему, залилась журчащим как весенний поток смехом. Мама заулыбалась.
- Ты прости, прости нас Горьша, милой, - вновь извинилась она. - Мы не долго: вот переброшусь парой слов с Агафой, да и поедем.
Горь нахохлился.
- Да что ж это я? - всплеснула руками Тётя Агафа. - Совсем на радостях голову- то и потеряла! Пойдёмте, пойдёмте скорее - накормлю вас. С утра готовила, всё ждала. И ты пойдём, мил человек, - позвала она похмуревшего дядьку. - Скорее пойдём!
Она свела нас до самого ручья, где на берегу за кустом стоял маленький шалаш, крытый травой и ветками. На земле перед входом были разостланы плетёные циновки.
- Садитесь, дорогие мои, - пригласила она. - Я сей час...
Она торопливо скользнула в сторону, где виднелся небольшой, по колено, стожок слежалой травы, и стала торопливо разгребать кучу. Откинув последнюю охапку мокрой травы, она извлекла из неглубокой ямки глиняный горшок и, ухватив его через подол своего замшевого платья, понесла к цыновкам. Мы расселись кто как желал - я, само собой, устроился поближе к маме. Тётя поставила горшок посерёдке и тут же до половины скрылась в шалаше, покопошилась немного и выбралась, сжимая в руках четыре деревянные ложки.
- Разбирайте, - сказала она, бросив ложки на циновку, и сняла с горшка крышку. Из горшка повалил густой пар, пахнуло паренной картошкой и мясом.
Я почувствовал как свело под ложечкой. Дядька Горь хищно улыбнулся.
- С утра ничего не ели, - сказала мама когда все мы уже насытились и, вытянув ноги, полулежали на циновках, - с рассвета, как выехали с Забережья. Потому и накинулись на еду.
- Да не оправдывайся, Насья, - ответила, тряхнув тёмно-русыми волосами, тётя Агафа. - Отъедайтесь, а то веть гортская жизнь не так уж и сытна! Поди, мяса- то с рождения Нового Света не видывали. Еште-еште! А надо - я ещё сготовлю. Чай, не сладко живётся?
Она, посерьёзнев, взглянула на маму и та опустила глаза.
- Да ничего, - негромко ответила она и в голосе её мне послышалась обида. - Мы, может и не богаты, но мы работаем...
Тётя порывисто придвинулась к ней и обняла за плечи, прижала головой к груди.
- Ты не гневайся на меня глупую, сестричка, - заговорила она скороговоркой. - Прости меня, слышишь, прости. Сама не знаю, что говорю. Чур меня! Прости, Насья, милая...
Дядька Горь поднялся тяжело и, сплюнув в траву, повернулся на каблуках и зашагал к повозке. Невыпряженная кобыла щипала траву.
Мама вскоре успокоилась, смахнула рукавом невольную слезинку из уголка глаза и даже улыбнулась. Я, не зная чем занять себя, побежал догонять дядьку Горя. Дядька залез в повозку, вытащил нашу поклажу, потом взял ведёрко и пошёл на ручей. Я сел в тени, облокатившись о тележное колесо, вырвал травинку и, зажав зубами, начал жевать её, поджидая когда мама и тётя Агафа наговорятся. Мне жаль было расставаться с мамой, тем более, что я знал, что разлука не будет короткой, но в то же время я всем существом хотел поскорее отправиться с тётей в глубь лесов, родину своих предков, туда, где до сих пор живут мои родичи, где растут мои дво- и троюродные братья и сёстры. Приключившаяся в начале лета беда дала возможность моим давним мечтам наконец-то воплотиться в жизнь.
Дядька Горь вернулся вместе с женщинами, поднимавшимися в гору держась за руки. Возница подозвал лошадь и поставил перед ней ведро студёной воды. Кобыла потянулась к ведру и стала жадно пить.
- Ну вот и всё, - сказала мама, поглядывая то на меня, то на свою сестру. - Пора нам. Надо до ночи доехать до Гюрьичей. Они обещали ждать. Ночевать у них буду. А завтра уж на своё пепелище доберусь. Да на работу надо. Хозяин-то наш шибко строг. Я отпросилась-то всего на день.
Тётя покачала головой.
- Зачем тебе всё это, сестра? Брось, да перебирайся к нам. Зачем мучиться?
- Ты же прекрасно знаешь. Машук хотел, чтобы Артён пошёл учиться. А для этого надо работать.
Тётя не стала ей возражать. Они не раз говорили об этом и прежде, поэтому спорить было бессмысленно.
Мама опустилась на колени возле меня и положила руки мне на плечи.
- Мне пора, сынок, - сказала она. - Пора возвращаться. Теперь нужно поставить новый дом. Не станем же мы зимовать в бане? Я напишу твоей тёте, когда всё будет готово, и ты приедешь. Вот, хотя бы с дядей Горем. - Она кивнула в сторону возницы, прохаживающегося неподалёку. - Ты уже совсем взрослый. Слушайся тётю Агафу. Передай подарки нашим родным. - Она запнулась, заглянула мне в глаза. - И... береги себя, сынок. - Мама всем телом прильнула ко мне и несколько раз поцеловала в макушку. - Слушайся тётю и жди, - снова напомнила она и поднялась с колен.
Я тоже поднялся, ощущая как серая печаль кутает сердце плотной пеленой грусти.
... Повозка, постукивая и поскрипывая на колдобинах и ухабах, медленно уползала всё дальше по склону, неминуемо приближаясь к повороту, который скроет от меня маму до самого Торжества рождения Нового Света. И это в лучшем случае...
Мы переночевали в шалаше на берегу ручья. Под утро потянуло холодом и я проснулся весь дрожа: тонкое шерстяное одеяло, под которым мы спали, не спасало от сквозящего движения воздуха. Тётя Агафа поднялась раньше и уже пекла на плоских раскалённых в огне камнях пресные лепёшки на завтрак. Кутаясь в одеяло, я сбегал в кусты, умылся в ручье и вернулся в шалаш, сел на входе и стал ждать, когда тётя пригласит меня к еде. Сдвинув часть углей в сторону, она снова развела огнь и пристроила над ним маленький, на две кружки, котелок. Вскоре, к моему великому облегчению, лепёшки и чай со смородиной были готовы. Мы принялись за еду, после которой я, наконец, согрелся. Проглянувшее в долину солнце осветило пышную листву тонкоствольных осин и берёз, зажгло буроватые космы сосновых ветвей. Долина наполнилась птичьим пением.
Быстро погрузив поклажу в заплечные мешки, которые тётя захватила с собой, собираясь встречать нас с мамой, мы вскинули их на спину и выступили вверх по Безназванному ручью, углубляясь в горы. Тётя шла впереди.
Узенькая сырая тропка, прыгая по каменным валунам и обходя разваленные кусты ивняка, поворот за поворотом уводила нас в дремучие теснины. Над головой металась пернатая мелюзга, схватывая на лету звенящих комаров.
По мере движения вверх по долине, местность становилась всё более дикой: исчезли освещённые солнцем полянки, светлых берёз и осинок становилось всё меньше, зато стали попадаться ели и пихты, увешанные лохмами бородатого мха. Уходящие ввысь склоны пронзали острые выступы скал и рассекали серо-розовые полосы щебнистых осыпей. Я крутил головой по сторонам, искренне дивясь лесным красотам; до этого я не бывал в настоящем лесу: короткие походы в берёзовые перелески за огородами на берега Качи, где мы собирали грибы, были не в счёт. с лесом я был знаком только по картинкам в тех немногих книгах, что иногда брал у знакомых мой покойный отец, да по рассказам мамы. Отец и мама всегда работали и никогда не могли выбрать время чтобы навестить мамину родню, живущую в лесу. Меня удивляло буквально всё. что я видел вокруг: расцвеченные пятнами света стволы деревьев, замшелые брёвна, лежащие на тропе, скальные утёсы, высокие травы, скрывающие протекающий в двух шагах ручей, шустрые полосатые зверьки, снующие меж глыб и корней. Ничего этого я раньше не видел и потому никак не мог насытиться окружающим.
Тётя, замечая что я уставился на что-нибудь, тотчас давала свои пояснения. Я слушал её и постепенно лес в моих глазах преображался, раскрывая свои тайны, теряя сказочную загадочность и вместе с тем преобретая ощутимую отчётливость. С каждым новым шагом я внимал всё больше и больше и с наслаждением понимал, что готов постигать дальше и дальше.
Когда солнце достигло зенита, мы остановились передохнуть. Тётя достала лепёшки, оставшиеся с утра, и мы наскоро перекусили, запивая водой из ручья.
Здесь местность начала выравниваться: мы уже достаточно высоко поднялись, и окружающие горы уже не казались столь высокими. Тётя обещала, что вскоре мы дойдём до её дома.
Когда мои, не привычные к ходьбе по горам ноги достаточно отдохнули, мы, по сигналу тёти двинулись дальше.
Во второй половине дня, обогнув очередной отрог, мы вышли на прореженную от леса прогалину, где, по словам тёти, жители деревни заготавливали дрова. Пройдя немного вперёд, мы натолнулись на несколько аккуратно сложенных полениц, оставленных в лесу до зимы.
Чем дальше шли мы по расширившейся тропе, тем реже становился лес. И наконец мы миновали последнюю рощицу и вышли на возделанную пашню, откуда открывался вид на окружающие горы. Подняв глаза, я так и ахнул, поражённый увиденным.
Прямо напротив нас, за широкой прогалиной картофельного поля, вставала округлая сопка, вершину которой венчало две величественные тёмные громады. Они были подобны застывшему великану Такмаку, но отличались ещё более впечатляющими размерами. Иссечённые глубокими плавными разломами, вздыбленные вздутыми буграми скалы мощными плечами прорывали лесистую спину горы и устремлялись в небо. На уступах и вершинах каменных исполинов редкой щетиной торчали кривые, изломанные ветрами, сосны. Длинные тени, протянувшиеся от основания скал, оттеняли склон и делали самих каменных великанов ещё выше.
Зачарованный, я встал на тропе, отстав от тёти Агафы, которая не сразу и заметила, что продолжает идти одна. Почувствовав что-то неладное, она оглянулась и стала ждать, когда оцепенение покинет меня. Так и не дождавшись, она окликнула меня. Я заморгал глазами и оторвался от созерцания скал, огляделся, приходя в себя, и побежал к тёте.
Когда я поровнялся с ней, тётя кивнув головой в сторону гиганских чудо-великанов сказала:
- Там живут боги!
Прежде чем продолжать путь тётя Агафа вытащила из своего заплечного мешка синий платок и повязала им голову. На мой вопрос, зачем она это делает, тётя ответила: "Так нужно".
Мы шли через поле, направляясь к зелёной роще на другой его стороне. Тропа перешла в утрамбованную дорогу и, подойдя к роще, свернула вбок, в обход частоколу молодого осинника.
За рощей показалась деревня: десятка два низких полуземлянок с дощатыми или дерновыми крышами, рядом с которыми на высоких подпорках громоздились жердяные лабазы и хозяйственные постройки. Между строениями мельтишели человеческие фигурки, все - в синих, таких же как у тёти Агафы, платках на голове. Когда мы приблизились к крайним жилищам, я с удивлением понял, что все виденные мною жители деревни - женщины. Тревожить распросами тётку я не стал, рассудив, что вскоре всё само-собой выяснится. Мы вошли в деревню и пошли вдоль землянок, которые стояли вразброс, не образуя какого-либо порядка. Тётя, прикладывая руку к груди, здоровалась со встречными женщинами, и они отвечали ей тем же. К нам пристало несколько добродушных собак, повиливавших загнутыми хвостами.
- Войша! - позвала тётка одну из них. К ней подошёл хроменький кобелёк и тётя потрепала его по широкой голове с обвислыми ушами. Дальше сопровождал нас он один.
Мы прошли на дальний конец деревни и остановились возле старой, с покосившимся срубом землянки. Кровля её, сложенная из дранки, позеленела от мха.
- Вот мы и дома, - проговорила тётя и рывком отворила дверь; потом, пропуская меня вперёд, добавила: - Входи. Там темно, смотри не ударься. Сей час я отодвину ставень.
Войша опередил меня и первым прошмыгнул в тёмный провал двери. Я с опаской перещагнул высокий порог и спустился на три ступеньки. В светлом пятне от открытой двери я увидел набросанную на земляной пол солому. Тётя спустилась следом и, пройдя между столом и топчаном, застланным ворохом одеял и лохматых шкур, отодвинула от узкого окна в дальней стене тяжёлую заслонку. Комната наполнилась тусклым светом, которого, впрочем вполне хватало, чтобы разглядеть всё нехитрое убранство землянки. Стол стоял точно посередине помещения, занимая изрядную его часть; справа от него располагался топчан, а слева вдоль стены стояли потёртые сундуки. В левом дальнем углу громоздился сложенный из камня чувал с трубой из пустого древесного ствола, обмазанного глиной. На протянутых под низким потолком верёвках висели пучки сушёных трав и какие-то мешочки с непонятным содержимым. На стене над топчаном висела маленьая искусно выполненная картина с изображением каменных великанов. На столе стопками стояла посуда, лежали сточенные, почерневшие от длительного употребления ножи и деревянные ложки с резными рукоятями.
Войша прошёлся по жилу и лёг возле печи. Тётя подтолкнула меня к низкому ложу.
- Можешь отдохнуть. А я, покуда, сготовлю чего-нибудь. - Она обвела глазами своё скромное жилище и со вздохом сказала: - Плохонькая избушка. Но жить можно. Собираюсь на будущий год срубить новую. - Она закусила губу, посмотрела на меня и тепло улыбнулась. - Ну, ты чего? Отдыхай, будь как дома!
И потекли тихие дни моей новой жизни.
Вместе с тётей я ходил на ежедневные моления к подножиям обеих скал, где были сооружены жертвенники и стояли резные деревянные истуканы - стражи, охранявшие покой святилищь. В жертву уснувшим великанам, как и Такмаку, приносили расписные оструганные дощечки с магическими знаками; истуканов же, дабы они лучше справляли свои обязанности, мазали топлёным жиром и салом. Пару раз мы совершили обход по дальним жертвенникам, находившимся возле других скал. Походы эти занимали по два-три дня. И повсюду мы таскали за собой связки рисованных дощечек, изготовлением которых живущие в деревне женщины занимались каждый день поочерёдно. Делали дощечки и мы с тётей. Под её надзором я учился смыслу и письму таинственных символов.
Тётя очень много рассказывала мне о богах. Раньше, живя в горте, я имел очень смутное представление о них. Теперь же узнал, что главным богом является Косм, непознанный и неощутимый, в незапамятные времена сотворивший землю и небо, Луну и Солнце, зажёгший звёзды на ночном небе, сотворивший стихии, а потом удалившиёся в неведомые дали. Сильнейшими богами были Луна, Солнце, Ветер и Громник, которым подвластны были все стихии и всё сущее. Эти грозные божества наверняка давным давно уничтожили бы землю в непрестанных спорах между собой, но был ещё один бог, который надзирал за мировым порядком. Звали его Заккан. Ездил он по небу в большой лодке и наблюдал за богами и людьми.
А сколько было в мире всякого рода мелких духов и иных существ, я так и не запомнил. В каждой местности был свой хозяин - лёш, у которого была безчисленная свита ещё более мелких помощников, зримых и незримых. В стихиях я вообще запутался, и как ни старалась тётка Агафа, так толком ничего не уяснил. Знал, например, что Воде принадлежат русла рек, ручьёв и озёрные впадины, а также берега со всем, что на них живёт и находится. Небу принадлежали вершины гор. С остальным обстояло много хуже. Но тётя не унывала и говорила, что со временем я обязательно всё уясню.
Были, кроме того, и каменные великаны, ближе всего находящиеся к людям. Тётка даже обмолвилась как-то, что они, по сути дела, были старшими братьями людей, которых боги в силу неведомых причин облекли навечно в камень.
В деревне жило около сорока женщин-служительниц. Они совместно молились, вели общее хозяйство. Мужчин и детей, кроме меня, в деревне не было: служительницы не вступали а брак, а детей, иной раз случавшихся после праздника плодородия, когда в деревню приходили жители окрестных лесных деревень и стойбищь дивичей, отдавали насовсем родичам. Богомольцы, бывало, заходили в деревню и в иное время, но вступать с ними в связь, кроме дней весеннего празднества, считалось великим грехом и грозило отлучением от общины служительниц.
Всё это я понемногу узнавал от своей тётки из разговоров за совместной трапезой, а также во время наших хождений по окрестностям по каким-либо нуждам.
Однажды, когда после вывоза сена с дальних покосов я в одиночестве отдыхал в нашей землянке, растянувшись на ложе, в жилище, хлопнув дверью, вошла тётка Агафа, отлучавшаяся куда-то по тайным делам в Дом Собраний. Она выглядела радостно взволнованной. Прямо с порога почти закричала:
- Подымайся, Артён. Собери вещи и подарки своим дядьям и тёткам: пойдём до Палакты!
Её слова мигом заставили меня вскочить с топчана. Мы нередко обсуждали с тётей будущий поход к родне, что жила в тёплое время на Палакты, но насущные нужды не давали нам сдвинуться с места. и постепенно, поход этот как бы отодвинулся на неопределённое будущее. Я стал воспринимать его как нечто далёкое, что состоится когда-то потом. И вот так сразу... Мысли спутались в моей голове: мне всегда хотелось познакомиться со своими братьями и сёстрами, но в то же время я уже порядком привык к размеренной жизни в деревне сестёр-служительниц и столь неожиданное решение Тёти Агафы меня испугало: ведь мне предстояло идти к совсем незнакомым людям, хотя и родственникам. В мечтах я рисовал эту встречу полной радости и горячих слов, но кто знает, как всё обернётся на самом деле.
Тётя с ходу принялась за сборы: из сундуков и мешков, напиханных под ложе, на пол полетели вещи, из-под потолка тётя, привстав на цыпочки, сняла свой походный котелок; достав наши заплечники, она стала укладывать в них всё то, что побросала на пол: потом из маленького сундука вытащила на свет приготовленные мамой подарки и тоже рассовала их по торбам.
С улицы прибежал Войша и, виляя хвостом,забегал по дому, радостно подвывая.
- Пойдёшь, тоже пойдёшь, - похлопала тётя собаку по спине. - Путь дальний, найдятся тебе занятие - будешь отпугивать отнас нечисть и ведмедей, чтоб бежали от нас прочь.
Пёс встал на задние лапы, упёршись ей в колени, и завыл-зарычал, от предвкушения дальнего похода. А я стоял и хлопал глазами, не зная радоваться мне или бояться.
Немного поостыв за сборами, тётка Агафа рассудила, что выходить уже поздно, тем более, что солнце уже клонилось к вечеру, и отложила поход на завтра. Пёс, не понимая, почему собрав вещи, мы, тем не менее, покидать дом не собираемся, обиделся, повесил хвост и свернулся калачиком на своём обычном месте возле печи.
...Спать я ложился всё в том же смятении чувств.
Проглянувшее сквозь утренний туман солнце застало нас идущими вдоль Безназванного ручья. Мы уже подходили к тому месту, куда привёз нас с мамой дядька Горь и где мы встретились с тётей Агафой. Впереди бодро бежал Войша, обводя чутким носом мелькавшуя под лапами землю. Теряя нас из виду, преданный пёс поджидал нас на изгибе тропы, а потом вновь бежал дальше.
Вскоре мы вышли к шалашу, в котором я провёл первую в своей жизни ночь в лесу. Тётя не останавливаясь, прошагала мимо и перебралась на другой берег ручья, где тропа снова пошла в гору, в обход крутого увала. Я замедлил шаги и смотрел на дорогу, что привела меня две седьмицы назад в лесные дебри. И только теперь я вдруг почувствовал, как соскучился по маме. Я тяжело вздохнул, встряхнул головой и вприпрыжку побежал нагонять скрывшуюся в прибрежной зелени тётю.
До ночи мы хотели достичь устья Маны, где, со слов тёти, всегда стоял кто-то из дивичей, и где мы несомненно могли расчитывать на радушный приём. Ночевать вдали от людей тётя считала опасным, так как в этом году а горах бродило много медведей. Пройти предстояло немало и потому мы спешили.
Тропа шла по древней дороге, которая вся сплошь заросла лесом. О прежней её ширине не напоминало уже ничего: теперь это была всё таже узкая тропинка, которой пользовались в равной степени как люди, так и звери. Тропа то спускалась во влажные низины, то поднималась на террасы; а вокруг был один только лес - невозможно было разглядеть что находится по сторонам: бурые, серые, белые с чёрными заусенцами и зеленоватые стволы деревьев не позволяли глазу проникнуть далее, чем на два десятка шагов.
Пока мы шли, тётя по привычке рассказывала мне про всякую всячину. Так, я узнал, что земли дивичей, моих соплеменников по матери, уходят по Есинею на семь дней пути вверх по реке и заканчиваются на реке Мисим. Живут дивичи вдоль Есинея, а в горах обитают другие люди: по Мане, к устью которой мы шли, живут жестокие и воинственные маны, с которыми у нормального человека мог быть только один разговор - на языке копий и стрел. Маны часто спускались по реке на лодках и опустошали долину Есинея грабительскими набегами. Правда, после тяжкого поражения в год, когда не стало моего отца, о них никто ничего не слышал: видно, по сю пору зализывали раны, сидя в своих горах. На левом берегу Есинея, так же в горах, жили лесичи, от которых никто не видел ни добра, ни зла. А за ними, южне, где к Есинею подходят степи, обитали залесичи, о которых говорили как о сильном и многочисленном народе, который растил хлеб для продажи соседям.
Мелкие стойбища и деревни дивичей были разбросаны в устьях больших и малых рек, впадающих в Есиней. Люди, принадлежащие к народу моей мамы, ловили рыбу, охотились, пасли коров и коз и имели небольшие огороды и пашни. Дивичи были мирным народом, состоявшим в добрососедских отношениях с жителями горта, получая у последних различные ремесленные товары и железную ковань.
За разговорами время летело незаметно. Мы всё шли и шли, минуя овраги и распадки, обходя вздыбленные бугры.
Солнце летело по небу, то выглядывая в просветы между облаков, или скрывалось за ними, чтобы вскоре вновь появиться и одарить землю теплом и светом. А над лесом, чертя тенями листву, резали напоенный прелым лесным настоем воздух пернатые служители дающего светила - быстрокрылые коршуны.
В сумерках, лишённые сил, понурые, мы спустились к долгожданной Мане. Ешё сверху мы заметили несколько берестянных палактов, над которыми вились прозрачные струйки дымов.
Нас встретил звонкий лай собак, издали почуявших запоздалых путников. Из палактов высыпал народ и над берегом разнеслась многоголосая молвь. Тётю сразу узнали. Нас окружили со всех сторон и повели в один из палактов, полог которой откинулся перед нами, едва мы приблизились.
- Приветствую тебя, Мишуч, - сказала тётя, когда из хижины нам навстречу выбрался пожилой человек, упитанный, густо заросший волосами и бородой, с добродушным круглым и румяным лицом.
- И тебе здравствовать, - ответил он, подходя ближе. Он задержал взгляд на мне и мпросил: - А кто это с тобой? Что-то больно на тебя смахивает мальчишка...
- От тебя ничто не укроется! - отшутилась тётка. - Это Артён, Насьин сынишка...
- Да ты что, - удивился Мишуч. - А я и думаю... Похож, похож, весь в мать!
Тётка Агафа улыбалась, ободряюще поглядывая на меня.
- Ну что ж мы стоим? - встрепенулся Мишуч и, указывая на вход в жилище, добавил: - Входите, гости дорогие. Будьте как дома.
Пригнувшись, мы вошли в палакту и, сопровождаемые добрым хозяином, присели возле горящего очага. Тут к тёте подскчила старуха и сжала её в горячих объятиях.
- Откуда это вы свалились к нам? Да ещё на ночь глядя. Не страшно? А это взаправду Насьин сын? - затараторила она, продолжая тискать Агафу. - Это столько-то пешком пройти! Устали, наверное? Сей час покушать подам. У меня рыбка есть - Мишуч наловил изутра. Надо же!.. - Она отцепилась от тёти и принялась собирать съестное, урча что-то себе под нос.
Полог зашелестел и в палакту вошло несколько мужчин и женщин. Они бурно поприветствовали тётю, поздоровались со мной и тоже подсели к огню.
Начались взаимне распросы: кто да как поживает, что нового слышно в миру, кто занедужил, кого женили или выдали замуж. Дожидаясь, когда подадут еду, я тихонько сидел подле тёти и вполуха слушал пересуды взрослых.
- Дак какой ему пошёл? - спросила Мишучева жена, подавая нам на деревянных точёных досках остывшую, дразняще пахнущую рыбу. - Одиннадцатый? У-у, большой... - Она легонько погладила меня по спине. - Ешь, милый, ешь.
С угощением я справился быстро. Взрослые ещё продолжали говорить, а старуха отвела меня за их спины и указала на мягкое ложе из звериных шкур.
- Ты ложись, миленький, ложись. не жди, - она кивнула на тётю. - Им ещё долго говорить. Отсыпайся.
Она, кряхтя, поднлась и вернулась в круг гомонящих сородичей.
А я провалился в живительный сон.
Утром мы поднялись поздно. Продрав глаза от крепкого здорового сна, я поначалу испугался, но лежащая рядом тётя, проснувшаяся чуть раньше, меня успокоила: торопиться уже некуда - Палакты совсем недалеко. Вечером она договорилась со стареем стойбища Мишучем, что его старший сын, Саняй, отвезёт нас на лодке прямо к родичам.
Мы поднялись, умылись в деревянной кадке, которую приготовила нам заботливая мишучева жена, тётка Квуша. В хижине никого кроме нас не было и мы встали было, чтобы выглянуть наружу, но тут полог, занавешивающий вход, колыхнулся и вошла хозяйка.
- А, проснулись? - улыбнувшись, спросила она. - Должно, устали вчерась. С дороги хорошо поспать - первейшее дело. А мой-то на пастбище с сынами пошёл: коров надо перегнать на новое место, где травы повыше да посочнее. Скоро уж будут: на зоре ушли.
Мишучевы дети - двое сыновей и одна дочка, давно жили отдельно, обзаведясь собственными семьями. Мишуч, как выяснилось, был другом моего деда и потому знал его потомков всех наперечёт, хотя сам принадлежал другому роду.
Старая Квуша поставила перед нами кринку парного молока, сухие лепёшки и высыпала ломтики сушёного мяса. Сама же отправилась проверять закинутые у берега плетёные морды.
Позавтракав мы вышли из хижины, решив в ожидании возвращения мужчин погулять по стойбищу.
Семь крытых берестой палактов, загоны для скота, стога скошенного сена, вешала для сушки рыбы да пара лобазов - вот и всё стойбище Мишуча. Под обрывом берега, на каменистой косе, лежали вверх днищами долблёнки и дощатые лодки. На реке мы заметили лодку, на которой трое мужчин ставили длинную сеть. Они громко переговаривались и смеялись. Несколько женщин и детей, пересекая неширокую луговину за возделанной пашней, шли, помахивая корзинами, к лесу. Между палактов бродили неприкаянные псы. Где-то за ближними кустами блеяли козы. Воздух звенел от оводов.
Мы обошли стойбище, здороваясь с попадавшимися людьми, спустились на берег и осмотрели лодки. В горте долблёнок не делали: там все лодки были либо дощатые, либо сделанные из листов железа. Долблёнки дивичей мне очень понравились, тем более, что некоторые из них отличались весьма внушительными размерами: три из них с лёгкостью могли вместить в себя два десятка взрослых мужчин. Я ходил вокрух них и мечтал когда-нибудь проехать на такой по реке.
...Мишуч с сыновьями появился к полудню. Усевшись на утоптанной площадке посреди стойбища рядом с большим кострищем, они навалились на поданную женщинами еду. Мы вернулись в палакту Мишуча и начали собираться. С реки воротилась старая Квуша, и хижина сразу наполнилась журчанием её лёгкой болтовни.
Через некоторое время снаружи раздался голос Мишуча, звавшего нас с тётей к себе. Мы взвалили на плечи поклажу, пополнившуюся подарками Квуши, которые она собрала для наших родичей, все втроём вышли из палакты и подошли к Мишучу.
- Вот мои сыновья — Саняй и Ванята, - представил он нам своих детей, рослых молодцов, белобрысых, с густыми, как у отца, бородами. - Саняй довезёт вас до Палакты. Передавайте привет от меня и дары, - при этих словах он вопросительно взглянул на свою маманьку, и когда та кивнула. добавил: - Сам съездил бы с вами, да, видать, не удастся: надо до лекаря ехать на Бырысу - что-то коровки наши хворы сделались.
Мы с тётей поблагодарили старея и Квушу за гостеприимство и пожелали скорейшего выздоровления их коровам. Саняй поднялся с цыновки и кивнул нам, приглашая следовать за собой. Мы ещё раз поблагодарили семейство Мишуча и заторопились за их старшим сыном, уже начавшему спускаться к воде.
Идти на лодке от устья Маны до Палакты недолго. Мы едва успели налюбоваться великолепными видами гористых берегов Есинея. А посмотреть действительно было на что.
Полого вздымавшийся правый берег был покрыт строевым сосновым лесом, местами прореженным широкими полосами просек, где лесорубы из горта иногда заготавливали древесину. Левобережье же, в противоположность правому берегу, прямо от воды подымалось почти отвесными скалистыми склонами, лишь местами едва тронутыми редколесьем. Издали казалось, что склоны покрывает ровный травяной ковёр. На самом же деле, по словам тёти, то были заросли непролазного кустарника, продраться сквозь который было весьма трудно. Скалистые утёсы и разломы зияли на залитом солнцем теле хребта красными и тёмными почти до черноты в теневых местах гранями. Острые зубцы оскалом гиганских челюстей глядели в подёрнутую рябью глубину неба.
Со смешанным чувсвом благоговения и внутреннего содрогания взирал я снизу вверх на созданные творцом в непостижимом порыве своего могучего разума красоты, не находя в себе сил оторваться.
Саняй наблюдал за мной с лёгкой ухмылкой в уголках рта.
Наша лодка, небольшая долблёнка, которую быстрыми взмахами вёсел гнали против течения тётя и Саняй, двигалась вблизи правого берега, в тени, отбрасываемой тёмной полосой соснового бора. Русло Есинея здесь кривым изгибом отклонялось к югу и от того казалось, что левобережные горы стараются охватить нас широким кольцом. Продвигались мы быстро, взмах за взмахом весла, приближаясь к заветной цели.
Чем дальше мы плыли, тем явственней становился гул, который сначала был едва ощутим. Я знал, ещё от своего отца о могучем водопаде, что находился недалеко от Палакты. А накануне, пока мы шли от Безназванного ручья до Маны, тётя Агафа рассказывала мне о том, что сотворили это чудо люди эпохи героев. Гордые и ненасытные в своей жажде великих побед, они дерзнули остановить Есиней, забросав его камнями и глиной. Даже боги, разобщённые постоянными раздорами, не смогли им помешать. Люди перегородили могучую реку и поток остановился. Нарушился порядок и земля начала усыхать. И тогда боги вспомнили о своём родстве и, позабыв свои обиды друг на друга, сплотились и одолели зазнавшихся людей. Наполнили дождями Есиней, и он восстал и освободился, сметая жилища людей, которые расселились в пересыхающем русле. Но даже помощь богов не помогла Есинею разрушить запруду, созданную людьми. Так и стоит она до сих пор, заставляя обильные воды реки низвергаться с высоты своего развалившегося поперёк русла тела.
Времена героев давно миновали, а сами герои давно покоятся в земле, но и теперь память о них и их деяниях не иссякает в срединном мире. Герои ушли, но остались горы Салалом, где люди совершали отважные подвиги и, исполняя неведомый обряд, на лыжах бросались вниз с крутых склонов; остался и водопад Гёсс, как напоминание богам о человеческом безумии.
Лодка толкнулась в дно и дрогнула. Саняй спрыгнул в воду и подтолкнул долблёнку вперёд. Тётя сошла на шуршащий мелкими камешками берег.
Её тут же поглотила толпа, дружным гвалтом громких голосов перебивая рокот водопада. Саняй взялся зв верёвку, закреплённую на носу, и, вместе с подоспевшими на выручку мужинами, выволок лодку на щебень. Я подал ему поклажу и перешагнул через низкий борт. Встречающие, не выпуская из тисков Тётю, потянулась вверх по тропке, взбирающейся на кручу обрыва. Кто-то поднял наши с ней вещи, другой, крепко стиснув мою кисть, увлёк меня вслед за тётей. Я не сопротивлялся, доверившись своему повадырю.
Людским потоком нас вынесло наверх и поволокло далее через поросший кустами и мелкой осиновой порослью пустырь, где среди зелени, чуть впереди, виднелись острые кровли палактов.
Через несколько минут мы предстали перед стареем Палактов. Толпа, словно разбившись о камень, отхлынула в стороны и мы оказались лицом к лицу с высоким и худым мужчиной в войлочной шапке на голове. В руках он сжимал деревянный посох, изузоренный тонкой резьбой. Поправив короткую полотняную накидку на плечах, он поднял руку. Люди затихли. Тётя с улыбкой подошла вплотную к старею и он заключил её в объятия.
- Здравствуй сестра, давно не виделись, - проговорил он отстраняясь от Агафы и беря её за руку. - А мы давно уже ждём вас.
Я удивился: уж не птица ль какая принесла весть о нашем приближении в Палакты?
Но всё было намного проще: оказалось, что рано поутру в Палакты завернул рыбак с мишучьего стойбища и рассказал старею про нас.
- Это сколько мы уж не виделись, - закатывая глаза и напрягая память, спросил старей.
- Да долго, пожалуй, - ответила тётя. - Наверное, с весны.
Старей покивал.
- Будь здоров, Артён, - обратился он ко мне, припав на одно колено. - Иди, обнимемся, как полагается родичам!
Он стиснул мои плечи недолго подержал, потом поднялся.
- Вот и славно. Твои сёстры и братья сгорают от нетерпения познакомиться с тобой. Юша, Боряня, Смека! Где вы там?
Я завертел головой, отыскивая в тесной толпе тех, кого позвал старей. Люди чуть расступились и к нам вышли два мальчика, чуть постарше меня, и девочка, моего возраста. Так вот они какие! Я пытался сопоставить их внешность с теми образами, которые сложились в моей голове из рассказов тётки. С некоторым сожалением, я понял, что эти образы сильно отличаются от яви: братья виделись мне более взрослыми, настоящими охотниками, пред собой я увидел долговязых мальчишек с почти одинаковыми веснушчатыми лицами. А вот Юша оказалась на самом деле просто красавицей: тёмные волосы, заплетённые в мелкие косички, большие голубые глаза, вздёрнутый, такой же как у меня и мамы, нос (помню, что носы наши отец со смехом называл "палактинскими родовыми"). Я невольно уставился на неё и не мог оторваться, пока одна из её бровей возмущенно не изогнулась.
- Знакомтесь, - сказал старей. - У тебя, Артён, много братьев и сестричек, так что будет, чем заняться.
Действительно, из-за спин взрослых стали выходить большие и малые девчонки и мальчишки. Все они смущённо поглядывали на меня, и я чувствовал, как наливаются цветом мои щёки.
А потом нас повели в палатку старея. И, к моей немалой радости, с нами пошла и Юша с братьями.
Саняй решил погостить в Палакты до завтра и вместе с нами отправился в жилище старея.
...Было и угощение, и песни, и долгие перетолки, полные воспоминаний. Были всё новые и новые знакомства. Под вечер, когда я выбрался из духоты на воздух, голова моя шла кругом. За эти полдня меня представили стольким людям, а я запомнил не больше десятка из них. А что самое удивительное - все они были моими родственниками. Чудеса!
Вдыхая с закрытыми глазами прохладный ветерок, дувший с реки, я вдруг отчётливо осознал, что перед моим внутренним взором неотступно стоит только одно лицо, вытесняя все остальные: большие, наполненные небесной синевой, глаза, курносый нос, копна змеящихся косичек на голове и трепетные полные губы...
Через несколько дней нашего с тётей пребывания в Палакты я перезнакомился со всем стойбищем и уже знал всех местных мальчишек наперечёт. Меня удивляло с какой лёгкостью я влился в их шумливую ватажку и был принят как равный: ни одного косого взгляда, ни одного грубого слова - ничего из того, к чему я привык, живя в горте. Это было похоже на сказку!
Куда бы я ни заходил, с кем бы ни общался - повсюду я не встречал ничего, кроме живого участия и понимания. Всякий обитатель стойбища, будь то стар или млад, старался мне помочь и направить.
Старей Ганил приходился мне троюродным дядей. Как-то сразу он, по собственному желанию, возложил на себя опеку надо мной ичасто брал меня с собою в лес, где мы проверяли ловушки, и на рыбную ловлю. Его дети, те самые конопатые мальчуганы, всегда ходили с нами и очень скоро мы накрепко сдружились с ними. Иногда с нами ходила Юша.
Я всем сердцем стремился к ней, но, когда оказывался рядом с ней, моя робость мешала мне даже заговорить. Она тоже держалась со мною натянуто, хотя ни разу не выказала недовольства, если ей поручали помочь мне в чём-либо. И всё же отношения наши никак не ладились; в конце концов, я начал незаметно для себя всячески избегать оставаться с ней один на один. Объяснить даже себе самому причину своего малодушия я не решался, хотя точно знал её: Юша полностью заняла моё детское сердце, отодвинув всё остальное на задний план.
Через седмицу после нашего приезда в Палакты тётя уехала домой: родной брат старея Вяд вызвался отвезти её к устью Безназванного ручья. Она не могла надолго оставить обязанности служительницы и потому вернулась в свою деревню. Видя, что мне понравилась жизнь в стойбище, она не стала настаивать на том, чтобы увезти меня с собой.
- Оставайся в Палакты, если действительно желаешь того, - сказала она накануне отъезда, когда я не прося её ни о чём, принялся поковать свои вещи. - У тебя тут много друзей, и я не вижу причины брать тебя с собой, если ты сам того не пожелаешь. Я приеду после сбора урожая. А до того ты мог бы пожить здесь.
На том и порешили.
А меня ждали новые приключения. Вскоре, вместе с дядей и его сыновьями Боряней и Смекой, я побывал на водопаде и даже вдыхал пары разбивавшихся в падении вод Есинея. Мы провели там целый день.
Но, конечно, главным моим занятием в Палакты были игры со сверстниками. С утра до ночи, изображая из себя великих охотников или храбрых воинов, мы бегали вокруг стойбища, гонялись друг за дружкой и полошили девчонок. Забравшись в лежащую на берегу длинную долблёнку, мы, размахивая оружием гнались за трусливыми манами; прячась в кустах на береговых скалах, мы воображали. что выслеживаем оленей или ведмедей; иной раз, потехи ради, мы устраивали настоящие состязания в борьбе, метании копий или стрельбе из маленьких самодельных луков, поглазеть на которые сбегалось всё стойбище. Вобщем, мы не скучали и всегда находили чем потешить себя и невольных зрителей наших громких игрищ.
- Ю-ша! Ю-ша! - неслось с низовьев распадка. Кричал Боряня. Голос смолк и слышен стал только птичий щебет, да шорох колеблемой ветром листвы в молодом осиннике. Затем проскрипело надломленное дерево, послышалось размеренное тюканье топорика: срубали ветки. Вот опять звонкий удар по стволу, треск, и снова тюканье металла...
- Ю-шш-а-а! Ю-шш-а-а! - на сей раз кричал Смека. Топор не смолкая срубал тонкие ветви с осинового ствола.
Мы с Юшей стояли друг напротив друга, глаза в глаза скрестив взоры. Я хотел было ответить, но девочка приложила палец к губам и покачала головой, от чего ворох её бесчисленных косичек задвигался туда-сюда.
У наших ног валялось несколько длинных зеленоватых жердей, ещё не очищенных от коры, да ворох сбитых веток, серебрившихся исподней стороной жёсткого осинового листа. В ближний пенёк, столбиком торчащий из примятой травы, был воткнут небольшой топорик, каким обычно рубят хворост.
Я стоял с вытянутой ладошкой, в которой краснела горсточка переспелой рассыпчатой малины. Юша потянулась и взяла сразу несколько исходящих соком ягод, кончиками пальцев коснувшись моей перепачканной ладони, и отправила в жующий рот. От малинового сока губки её раскраснелись. По моей руке от этого невесомого, едва ощутимого прикосновения побежали к плечу мелкие мурашки. Глаза Юши, устремлённые на меня, смеялись. Я улыбнулся в ответ и увидел как поползли вверх уголки её губ. Я тоже отправил одну ягодку в рот и громко сглотнул. Лицо Юши осветилось широкой улыбкой и она тихо засмеялась, почти сразу, однако, зажав рот руками.
- Ну Юша! - опять долетело до нас. Мы захихикали.
Я взял топорик и с треском вогнал его в размочаленный пенёк (да, с маху, в раз, срубать осинки я ещё не научился).
- Юша! Кому говорю, отзовись! - Боряня уже сердился и от этого голос его сделался похожим на отцов.
Юша, более не в силах сдерживаться, заливисто и звонко засмеялась.
- Юша! Вот я тебе покажу! - Боряня попытался придать голосу отцовской суровости, но вызвал лишь новую волну сестриного смеха. Засмеялся и я.
В то утро всех детей стойбища послали под присмотром двух стариков в лес, который дивичи почему-то называли тонь-гой, на заготовку жердей для палактов. Жерди на их говоре тоже назывались наособицу - "палаки". И вот мы с Юшей, Боряней и Смекой забрались дальше всех, уйдя вверх по глубокому, промытому талыми водами, распадку, называвшемуся Малиновой падью или, как это звучало у дивичей. - Маляновой падью.
- Ох, какая сладенькая малянка-ягодка, - со вздохом сказала Юша, справившись наконец со взрывом веселья. Моя ладонь опустела, но я продолжал держать её перед собой, завороженный глубиной юшиных глаз.
Очнувшись и виновато улыбнувшись я оптёр руку о штанину и бросился к малиновым кустам, в изобилии росшим в распадке. Я стал обшаривать кусты, отыскивая отходящую уже ягоду и, набрав новую горсть, вернулся к Юше.
Мы уселись на сваленный бурей берёзовый ствол, прислонившись плечом к плечу, и начали поедать малину. Я ликовал: надо же, я давно потерял всякую надежду хоть когда-нибудь подойти к Ганиловой дочери, а тут всё само собой удалось. И дорогу к сердцу Юши открыли мне сладкие ягоды спелой "малянки". Именно они позволили нам открыться друг другу и положили начало большой дружбе.
Стук топора Боряни и Смеки стих. Мы ели малину,а когда она кончалась, я снова отправлялся на поиски и возвращался с новой пригоршней.
Мы так и сидели, переглядываясь и смеясь, когда рядом зашевелился малинник и к нам вышли Юшины братья. Боряня остановился напротив нас и, насупив светлые брови, всем своим видом выражая неудовольствие, изрёк:
- Не делай так, Юша. Я беспокоился.
Юша подняла на него глаза и выставила язык. Боряня вздохнул и посмотрел на несколько вырубленных нами жердин. Смек выглянул из-за братниной спины и удивлённо приподнял брови.
- Что же вы всё это время делали?
Увидев с какими довольными лицами мы за обе щеки уплетаем малину, он улыбнулся:
- Вон оно что! - проговорил он и, кивнув брату, полез в чащобник.
...Уже волоча охапки длинных жердей к выходу из пади, мы с Юшей продолжали озорно переглядываться. А когда загрузив свою ношу в повозку, которой правил старик, мы вместе с остальными детьми пошли в сторону стойбища, Юша тихонько взяла меня за руку.
Так мы и шли с ней, переплетя пальцы, до самого дома...
Чувствуя её близость, заглядывая в манящие синие глаза, сжимая её руку в своей, я понял, что по-настоящему счастлив. И будущее виделось мне в самых ярких красках, главной из которых была небесно-синяя.
Цвет Юшиных глаз.