Особое место в минувшей жизни занимали поездки в Ленинград . Посещение Ленинграда всегда было эстетическим наслаждением, праздником. Как точно описано у Осипа Мандельштама: "...весь массив Петербурга, гранитные и торцовые кварталы, все это нежное сердце города, с разливом площадей, с кудрявыми садами, островами памятников, кариатидами Эрмитажа, таинственной Миллионной, арку Главного штаба, Сенатскую площадь и голландский Петербург я считал чем-то священным и праздничным..."
Каждый раз, бывая в Ленинграде, я по-новому очаровывалась старинными зданиями, монументами, картинами. Это была прекрасная мелодия жизни, и чтобы ее услышать, понять, было необходимы знания, недостаток которых я всегда ощущала. Название города -- Ленинград -- было в то время привычным, естественным, и в моем представлении вовсе не перекликалось с Октябрьским переворотом, с Лениным, с официальным понятием "колыбель революции". Наоборот, все здесь противоречило этому штампу. Величие и гравюрный вид города, его непреходящие ценности, дворцы, мосты, Казанский и Исаакиевский соборы, вся его панорама давали ощущение вечности, внушали уверенность и покой. Это была российская история, свидетельство прежнего, исчезнувшего из повседневности уклада жизни, былой формы существования людей: достоинства, скромности и величия.
Город был красив и печален, роскошен и нищ: тут же, вблизи отутюженного, нарядного Невского -- унылые переулки, блеклые, запущенные, обшарпанные дома с заколоченными подъездами, грязные темные дворы и плохо одетые, часто бредущие нетрезвой походкой, люди. Здесь явственно ощущались не только тяжелый климат, но и грусть, уныние, серость и нищета - свидетельство жестокого унижения города властью, десятилетиями изгонявшей с невских берегов интеллигентность, значительность, дух европейской вольности. И в то же время поражало удивительное единение ленинградцев. Я наблюдала это, когда стотысячные толпы единым добровольным потоком стекались к берегам Невы на салют по случаю очередной годовщины революции. Люди все шли и шли, подростки залезали на фонарные столбы, чтобы лучше увидеть фейерверк. И при этом везде царили образцовый порядок и дисциплина. Видимо, это была потребность в зрелище, людям хотелось праздничного совместного общения.
Впервые я приехала в Ленинград еще зимой пятидесятого готовить свою дипломную работу, заниматься в Публичной библиотеке. В то время ленинградцы еще усиленно утоляли свой послеблокадный голод: старались обильно и вкусно есть. Родственникам, у которых мне предстояло остановиться, я везла из Риги огромную индейку. Мне запомнился приготовленный на кухне ленинградской коммуналки, большой шоколадный торт. Мне кажется, "культ тортов" поддерживался в Ленинграде еще долго, самые вкусные торты и пирожные были на Невском, в кафе "Норд", переименованном в "Север".
В годы моей молодости по радио часто передавали песню, в которой были такие созвучные моей душе слова:
Слушай, Ленинград, я тебе спою
Задушевную песню свою...
Мои посещения Ленинграда действительно всегда были окрашены особой задушевностью, подъемом. В Ленинграде мне посчастливилось общаться с людьми значительными, интересными, судьбы которых драматически слились с судьбой города, страны. Это была часть прежнего интеллектуального слоя общества еще не полностью изничтоженного. Для своего времени они не были исключением: образованность, богатство ума и души были присущи их среде. Их значительность стала наиболее очевидной с годами, когда таких людей становилось все меньше, а потом не осталось и вовсе. Анатолий Горелов, известный литературовед, автор книги о Блоке "Соловьиный сад", был дальним родственником моей мамы. Его подлинная фамилия была Перельман, и родом он, как и моя мама, был из Житомира. В Ленинграде он жил с двадцатых годов, был, как рассказывали, активным, воинствующим пролеткультовцем, даже короткое время возглавлял ленинградскую писательскую организацию. В ежовщину его арестовали, в сталинских лагерях и ссылке он и его жена Роза провели семнадцать лет. Их сына Женю воспитал брат Анатолия Натан Перельман, известный пианист, профессор Ленинградской консерватории. Возвратившись домой, Гореловы поселились в большом, построенном в советском стиле писательском доме на улице Братьев Васильевых на Петроградской стороне. Невдалеке были Нева, Петропавловская крепость, разноцветная высокая мечеть, широкий прямой Кировский проспект. Свою квартиру они обустроили в довоенном, старопетербуржском стиле так, как они жили до ареста, и о чем, видимо, не раз вспоминали в годы заключения. Густо-синие обои в просторном кабинете с окнами во двор, массивный дубовый письменный стол, высокие, до потолка, черные деревянные книжные полки, широкая низкая тахта, покрытая свисающим со стены темным персидским ковром, картины, памятные фотографии на стенах. В гостиной -- уютный уголок для бесед, столик, диван, кресла, торшер, снова картины. Роза Эмануиловна крупная приветливая и мудрая, создавала в доме устойчивую атмосферу уюта и благополучия, всего того, чего оба они были так долго лишены. Все в этом доме располагало к доверительному общению, задушевному, увлекательному разговору. Анатолий, которого жена ласково называла Базей, был невелик ростом, худощав, легок, подвижен и необычайно темпераментен в беседе. Он много рассказывал о пережитом в лагерях, где жизнь превращалась в чисто физиологическое существование, и все заботы человека сводились лишь к тому, чтобы не умереть от голода и жажды, не замерзнуть и не быть застреленным. Однако, пройдя сквозь это, оба они - и Анатолий, и Роза - сохранили ясный, светлый взгляд на жизнь, общительность и благожелательное, открытое отношение к людям.
Однажды я застала у Гореловых Ольгу Берггольц -- знаменитую ленинградскую поэтессу, "блокадную мадонну". Они близко дружили, и я об этом знала. В шерстяном платье кирпичного цвета с янтарными бусами на шее она сидела, откинувшись на спинку дивана, и была уже заметно навеселе. Меня представили, и, услышав, что я из Риги, поэтесса воскликнула: "О, я знаю, Рижское взморье, с такими булькающими названиями станций Булдури, Дубулты, где утонул Писарев..." Речь ее становилась все более несвязной, она сникла, задремала, и Горелов позвонил ее экономке, чтобы та приехала за ней. Я не раз, приезжая в Ленинград, останавливалась у Гореловых, часто писала им, звонила, меня к ним тянуло, общение с ними облагораживало, было всегда интересным, я многое узнавала и многим, даже самым сокровенным, могла поделиться, чувствуя их отзывчивость, неподдельный интерес к себе. Я любила их.
Еще одной памятной страницей моих ленинградских встреч были Долицкие -- большая разветвленная семья, тоже выходцы с Украины, из маленького еврейского местечка. В доме на Крюковом канале, вблизи Мариинского театра, находился центр их семейного общения -- квартира, где жила девяностолетняя мать, всеми почитаемая глава семьи Софья Яковлевна. С нею жила одна из дочерей -- вдова с сыном, остальные постепенно разъехались. Жили в разных местах: кто в Ленинграде, кто в Пушкине, кто в Москве, кто в Свердловске, - но Ленинград навсегда остался их родным городом. Я запомнила имена лишь некоторых из Долицких: Борис Ильич, Наум Ильич, Ефим Ильич, Исаак Ильич, Елизавета Ильинична... Все они родились еще в конце девятнадцатого или в самом начале двадцатого века, получили основательное образование и занимались интеллектуальным трудом: были научными работниками, инженерами, журналистами. Всех их отличала общительность и постоянство в родственных и дружеских привязанностях. Они были занимательными рассказчиками, писали длинные и обстоятельные, немного старомодные письма, поздравления ко всем праздникам, составляли хронику жизни семьи. Память о родителях была для них священна. Раз в году, в день рождения Софьи Яковлевны, собирались у нее в Ленинграде с внуками, правнуками. Она уже много лет не выходила из дому и обычно сидела на диване за столом. Благообразная, круглолицая, с большими живыми черными глазами, все еще на удивление темноволосая, но уже по старушечьи расплывшаяся. Заходя в дом, гости всегда садились рядом и слушали ее. Она рассказывала о своих детях, внуках, о былом, о жизни вообще. Речь ее лилась свободно, изобиловала мудрыми изречениями, житейскими выводами. Говорила она много, долго, размеренно, с достоинством иногда по-русски, но чаще всего на идише -- языке еврейского местечка, где родилась, выросла и провела значительную часть своей жизни. Непреходящей болью и горем всей семьи была судьба одного из ее сыновей - Ефима Ильича Долицкого талантливого журналиста, который по окончании войны был арестован и провел в лагерях почти десять лет.* Моя встреча с Ефимом Ильичем на Рижском взморье, куда он вскоре после своего освобождения приехал отдохнуть вместе с матерью, женой и десятилетней дочкой, и положила начало знакомства с семьей Долицких. Ефим Ильич отличался удивительной памятью, был широко образован, хорошо знал мировую историю, литературу, был лично знаком со многими известными в свое время людьми, крупными деятелями культуры. Это был кладезь знаний, великолепный рассказчик, слушать его можно было бесконечно. Жил он тогда в Москве, но часто приезжал в Ленинград, и мы там иногда виделись. Он показывал мне город, его достопримечательности, пригороды -- Петергоф, Пушкин (Царское Село) и рассказывал, рассказывал, рассказывал...* Мне жаль, что все они -- и Гореловы, и Долицкие -- один за другим уходя из жизни, унесли с собой неповторимые, удивительные черты своего поколения и той среды, которая теперь уже безвозвратно канула в вечность.
В один из своих приездов в Ленинград я посетила Павловск. Был дождливый день, запомнились мокрые аллеи парка, блестящие от дождя скамьи, обширный парадный плац перед дворцом и особая атмосфера торжественности, царившая во дворце, в его огромных и светлых залах, заполненных великолепными предметами искусства, в роскошных царских покоях. Хотелось остановить эти прекрасные мгновения охватывавшего меня восторга и восхищения, запечатлеть их, сохранить, взять с собой. В то время вошли в моду цветные диапозитивы -- слайды, и я увлекалась фотографированием. Теперь я иногда выбираю коробочку со слайдами с надписью "Павловск" и рассматриваю их. Все мои слайды тех лет: городские пейзажи, виды моря, гор и леса, солнце и свет -- несут отпечаток счастья, остроты ощущений. А самые прекрасные мгновения жизни запечатлелись в моей памяти, в моей душе и хранятся в ней.
-------------
Ефим Долицкий (1901 — 1984), профессор, ученый-энциклопедист, участник Великой Отечественной войны. После войны работал в Совинформбюро. Арестован в январе 1948. Долицкого принуждали дать показания против руководителей Еврейского Антифашистского Комитета. Он проявил мужество и устоял под пытками. Даже заявление “отправил из лагеря в МГБ в конце 1950, протестуя против арестов членов ЕАК. Наказание отбывал в Дубровлаге.