Саид-Хасан Кацаев
АВТОПОРТРЕТ
Пролог
Листаю критические материалы редакционной коллегии журнала «Иностранная литература».
Как отметил Белинский, критические и библиографические страницы читают теперь раньше повестей. В литературе настал век сознания, считал он. А для меня, более того, это оружие.
Говорят, что Чехов был скромным. (Ей богу, не сладко бы ему пришлось, живи он сегодня среди чеченцев!) Ни одна газета не напечатала бы его рассказы. Вместо того, чтобы выделить положительное в твоем рассказе, редакторы начинают искать недостатки. Им нужны готовые шедевры. Каждый сравнивает твое произведение с творчеством любимых и уважаемых им писателей. Один рассказывает о Фолкнере, другой – о Моравиа или Маркесе, третий – о Кафке или Прусте.
– Вспомни «Грамматику любви», – говорит Ислам Эльсанов. – Какой чистый рассказ! Ты читал Бунина? У тебя все слишком открыто, голо. В общежитии литинститута было много студентов, писавших как ты. Но это не литература, и не имеет будущего. И еще, почему ты даешь оценку происходящему? Какое право имеет автор оценивать того или иного героя?
Иногда я удивляюсь. Как они могут создавать себе кумиров из одного или двух писателей? Я бы их понял, если бы они не были творческими людьми.
Да, я читал и люблю Бунина. Но я знаю его не только по «Грамматике любви», но и как автора рассказов «Руся», «Натали», «Галя Ганская», «В Париже». Неужели и я должен начинать с таких произведений, как «Суходол» и «Грамматика…», чтобы потом, в старости, написать «Митину любовь» и «Темные аллеи»?
Что бы ответил Бунин, на предложение писать как Пушкин, Толстой или Чехов? Какими бы хорошими писателями они ни были.
Как воспринял бы Пушкин, если бы критики по поводу «Евгения Онегина» возразили:
– С каких пор девушки первыми пишут любовые письма? О чем ты говоришь? Посмотри на «Бедную Лизу» Карамзина. Какой благородный рассказ!
Как воспринял бы Гоголь слова:
– «Невский проспект»? То, что ты идешь по проспекту и записываешь все, что видишь еще не литература.
Так можно извратить любого писателя. Примеров не счесть. Но литература состоит не только из Гомера и Толстого. В литературе есть Овидий и Мопассан. Дон Кихот или Дон Жуан ничуть не хуже Ахиллеса или Наполеона!
Нет такой книги, которую я не читаю. Все, что подвернется под руку. Но никогда не выделял из них одну или две.
И чеченская литература меняется с каждым днем. Скажем, делает успехи. Я читаю и Ахмадова, и Эльсанова. И стараюсь понять их. Видел, как читатели критиковали их. (Но это не мешает им издавать свои книги.)
Удивителен этот мир! Может, и они считают, что их никто не понимает. Наверное, об этом стих Лукиана:
Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.
Глупостью людям, порой, кажется мудрость сама.
Нет у людей ни одной безупречно законченной мысли.
Что восхищает тебя, то пустяки для других.
1
Не хочу, чтобы люди считали пустяком то, что я считаю делом своей жизни. Если критика в мой адрес – это Дамоклов меч, на мне должна быть «броня» знаний.
Поэтому читаю не только художественную литературу, но критические и литературоведческие работы.
Поразительно, до чего могут ошибаться критики и историки литературы в оценке писателя.
Белинский умер с сожалением, что он переоценил молодого Достоевского.
Долгое время во Франции держалось мнение, что гений Бальзака «начинается с изображения вульгарного и порочного» (Лансон). Но цель писателя быть не увеселителем публики, а улучшать нравы своего времени, считал Бальзак.
Нужно громко говорить о болезнях современного общества, чтобы вылечить его, утверждал Золя.
И я придерживался этой концепции. Но у наших издателей и критиков другое мнение.
…Я начал свою одиссею с редакции газеты «Знамя коммунизма» (Шалинский район).
Хамид Хатуев переехал на работу в Грозный, сказали мне.
«Отделом культуры» заведовал Абу Уциев. Пародист.
Я дал ему несколько рассказов. Намереваясь выпустить около двадцати рассказов, прежде чем отдать в книжное издательство, я хотел узнать, как люди их воспримут. Районная газета показала бы это.
– С уходом Хамида работа нами не заброшена, – рассказывал Абу. Пригласил на ежемесячное собрание литературного объединения. Там я нашел нескольких товарищей. В том числе и Сайд-Али Юсупова, лет 50. Его короткие рассказы вышли в свет в коллективном сборнике «Солнце в глазах» (1986 г.). Его считали здесь главным специалистом по прозе. Особенно перед начинающими.
Мне предоставили слово. Я прочитал небольшой рассказ о злой мачехе, о нелегкой судьбе брата и сестры, рано лишившихся матери. Скорее, это была миниатюра или притча, основанная на реальных событиях, с использованием фольклорных мотивов. Началось обсуждение. Первым высказался Сайд-Али.
– «Не надо показывать на стене ружье в первом акте пьесы, если оно не выстрелит во-втором», – сказал Чехов.
Так уж заведено у людей: вместо того, чтобы молчать, когда нечего сказать, они начинают цитировать классиков. Он только начал, я закончил начатую им цитату. Давая понять, что ничего нового он не сказал.
– «Краткость – сестра таланта». Это тоже слова Чехова, – добавил я. – Но если придерживаться этой концепции, мы должны перечеркнуть многое в творчестве Бальзака, Диккенса, Достоевского, Теккерея, Т. Вулфа и многих других.
Один молодой человек, заикаясь, сказал, что ему очень понравился мой рассказ. Другой согласился с ним.
– Ребята, подождите, ребята, – сказал Абу, – когда трое-четверо заговорили одновременно. – Сайд-Али хорошо разбирается в прозе. Говорю это не потому, что он здесь. Послушайте его.
Стихи. Пародии. Разговоры…
Пародии Абу Уциева намного лучше его юмористических рассказов. Записать народные рассказы может каждый, а чтобы сочинить хорошую пародию нужен талант. Но, к сожалению, и он еще не нашел дорогу в издательство. (Или надо работать редактором издательства, чтобы выпустить книгу?). Особенно мне запомнилась его, даже не пародия, а трагедия пишущего человека: «Если можно, разрешите стать поэтом».
Не знаю из-за каких побуждений мы не даем сбыться тому, что могло бы случиться. Мой рассказ тоже мог выйти. Я долго ждал его. О двадцати и речи не могло быть. Ни один не опубликовали. Позднее, когда я уже разочаровался в этой затее, на литературной странице я увидел свою фамилию. Трудно судить, чья это была заслуга: то ли зятя, работавшего в этой редакции; может, друга, бывшего с ними в хороших отношениях; или повлияло то, что меня начали издавать в городе. Я и не старался разузнать. Теперь уже было все равно.
2
Вместо того, чтобы удовлетворять свои желания и потребности, я пишу о них, говорил Бальзак. Так и я, из-за дефицита книг любимых писателей, читаю о них. Д. Затонский, Г. Злобин, Т. Григорьева, А. Зверев, В. Лакшин, С. Микоян. Литературоведы, переводчики, ученые, критики…
«Голос автора и проблемы романа».
Роль писателя и его позиция.
Это одно и то же? Или есть разница? Писатель должен знать все (Бальзак, Толстой, Достоевский), или должен быть как Всевышний вездесущим и невидимым (Флобер)? Или нужно писать от первого лица (Моравиа), согласно сегодняшней концепции?
Ради чего трудится писатель?
Ради денег? Ради славы? Или как Джон Хинкли, стрелявший в Рональда Рейгана, чтобы кому-то понравиться или удивить кого-то?
Позиция у писателя одна. Роль он часто меняет. Тем более, если пишет от первого лица. «Я» писателя иногда обманчиво. И не имеет ничего общего с автором. Моравиа и Зощенко, по желанию, становятся высокими и низкими, продавцами, официантами, безработными, бухгалтерами, актерами, солдатами… Писателю необходимо обладать большим мастерством, чтобы войти в образ каждого своего героя и говорить от его имени.
Но есть и другая сторона.
Было бы не совсем серьезно писать: «Я – Наполеон…» или «Я – Ричард Львиное Сердце». Поэтому, пока существуют исторические романы, скажу вкратце, пока существует реализм, будет жить и форма третьего лица – «он».
Хотя, большей частью, «я» – это сам автор, не всегда приятно говорить о некоторых вещах от своего имени. (Ведь и он живет среди людей). К тому же, это касается не только одного писателя. Много людей на свете с одинаковой судьбой. Так рождается «он». Вариантов много. С каждым годом шлифуется мастерство, писатель набирается опыта. Если раньше он брался писать только об увиденном или испытанном, теперь ему достаточно где-то услышать или прочитать газетную строчку, чтобы сделать из этого рассказ. Такое «я», это надо различать, всего лишь одна из форм творчества. Каждый день, каждая минута дают ему сюжеты. Все его помыслы об одном. Творить. Искать. Болеть сердцем. Опять писать. Он не успевает осуществить все замыслы. Умирает. Другой, идущий следом, как революционер, подхватывает упавшее из его рук знамя. Ради памяти павших, для блага живущих и будущих поколений он поднимает знамя еще выше. Несет его. Пока сам не падет. Возможно, он не знает всего, но обязан знать чего он хочет и что хочет сказать. Это и есть главное.
Хотя в жизни я чистый романтик, в творчестве – холодный реалист. В «Студенческих рассказах» я писал от первого лица по двум причинам. Во-первых, «он» – позиция всезнающего автора; во-вторых, «я» – сближает автора с читателем, позволяет опускать то, чего не знаешь или о чем не хочешь говорить. «Я» – вызывает у читателя симпатию к автору, а если писатель обособляет себя от героя, – испытывает отчуждение и недоверие.
Думаю о нелегкой судьбе писателя. Ему постоянно приходится доказывать, что он пишет не хуже других. Писателей, которых мне ставят в пример, в свое время тоже не баловали издатели и критики. Травля писателя при жизни и возвеличивание после смерти напоминает причисление церковью к лику святых человека, умершего голодной смертью. И его удостоили. И уже его величием критики преграждают путь молодым писателям. Они не знают, или не хотят знать, что теория и принципы каждого писателя верны, в первую очередь, применительно к собственному творчеству. Молодые берут это на вооружение, а кто-то пробивает свой путь. Меня не понимают сегодня, но, возможно, мой метод будут изучать в будущем. Кто знает?
Чем больше читаю, пытаясь познать мир, думаю: «Почему я не пишу о себе»? Зачем трудиться впустую, якобы, «создавая свой мир»? Стараясь создать несуществующего человека или город. В жизни и так все есть. Лишь бы ты увидел. Фантазия ни одного писателя не достигнет правды жизни. Напишешь правду, все равно подумают – приукрасил, сочинил. Поэтому я решил обойтись без прототипов и оставить реального человека. Таким, какой он есть на самом деле. Выискиваем же мы прототипы в романах Бальзака и Золя: кто есть кто.
Я не хочу никому подражать. Поэтому решил писать о себе.
Я – Сайд-Хасан Кацаев, пятый сын Абзу. 11 июля мне исполнится 23 года. Живу (богато ли, бедно ли) в селе Курчалой, по улице Советская. Дорога асфальтирована.
3
Замысел повести «Провинциальная знаменитость в Париже» возник у Бальзака (пусть будет к добру, его поминание), на мой взгляд, вследствие «хождения по мукам»; он, в свое время, как и я нынче, ходил с рукописями по редакциям. Утверждать это трудно. Он гиперболизирует события, утверждали современники. Мне кажется, что «Отец Горио» – это автобиографический роман. Прочитав потом «Утраченные иллюзии» я удивился. Если Эжен де Растиньяк – молодой Бальзак, тогда кто же Люсьен Шардон (де Рюбампре)? Кроме того, он сводит Эжена и Люсьена, дает им говорить, показывает их различия. Это что? Есть еще д’ Артез. Вылитый Бальзак. Внешность Давида Сешара (зятя Люсьена), его поступки – это тоже юный Бальзак.
Ученые оценивают данное явление по Белинскому, мол, «Фамусов – лицо типическое, художественно созданное», т. е. «оттолкнувшись от конкретного лица, верный себе Бальзак, идет к обобщению». Говорил же он, что гений стирает все следы. Потому и не писал автопортрет. Но его современники знали прототипов всех его героев. И сегодня данный вопрос остается проблемным в литературе.
Я бы хотел, чтобы критики, редакторы, литературоведы, и остальные «еды» уяснили одно: без прототипов Бальзак и другие классики были бы не реалистами, а фантастами. Правда, сам он считал себя под знаменем эклектизма. Причисляя к нему В. Скотта, Ж. Санд и Ф. Купера. Значит, и я стал на этот путь, сказал беседовавший с ним Стендаль.
Что такое «эклектизм»?
В «Словаре трудностей русского языка» есть определение: «Эклектизм – беспринципное, механическое соединение разнородных идейных направлений, теорий, взглядов».
Безусловно, Бальзак ошибался, говоря о беспринципном, механическом соединении идейных направлений, но теории и взгляды разнородны.
Суть писателя, то, что его делает писателем и, не побоюсь этого сказать, делает равным государственному деятелю, а быть может, и выше его – это определенное мнение о человеческих делах, полная преданность принципам.
Это сказал Бальзак. Доктор социальных наук. Историк – это французское общество, Бальзак – секретарь. Со своим видением мира и собственной философией. Главным образом, это и делает человека писателем, труды коего не пылятся в архивных «папках для бумаг».
Редакторы, наши современники, привыкшие к слову «тип», остаются недовольны, когда героя твоего рассказа находят похожим на кого-то из знакомых.
– Литература не копирование жизни. Это художественное обобщение, стоящее над жизнью. Литература – это зеркало…
Хотелось бы напомнить, что все персонажи Бальзака взяты из жизни. Среди них и собственный образ.
После выхода в свет 2-й части «Утраченных иллюзий», Бальзак получает письмо от Жюль Санда: правда ли, что в романе говорится о нем и Авроре Дюдеван? Бальзак успокаивает его. У де Рюбампре нет ничего общего с ним. И, правда, нет. Жюль Сандо был для Бальзака лишь поводом, чтобы начать «путать след». Бальзак изображает себя. И свою «Дюдеван».
Этьен Лусто – это Жюль Жанен, тогдашний модный фельетонист.
Клод Виньон – критик Гюстав Планш.
Фелисите де Туш («Беатриса») – известная писательница Жорж Санд.
А Рафаэль де Валантен, Луи Ламбер, Эжен Растиньяк, Люсьен Шардон, д’ Артез, Давид Сешар – сам Бальзак. Отчасти. (Считаю нужным отметить это). У этих героев одна судьба. В начале. В молодости. Жизнь и смерть – у каждого своя. В этом Бальзаку помогает фантазия, ведущая начало, видимо, от повести «Шагреневая кожа». Личное знакомство героев, переходящих из произведения в произведение, кроме желания «путать след», есть принцип – создать взаимосвязанные произведения.
Если у названных героев были прототипы, следовательно, есть они и у других? Драматург Натан, журналист Блонде, банкир Нусинген…
Бальзак писал о том, что происходит вокруг. Свои мысли, желания, поиски… По-моему, автор присутствует во всех своих книгах, в той или иной степени. Чтобы не видеть этого, надо быть незрячим.
На самом деле нет более автобиографичной книги, чем «Гулливер…», сказал Томас Вулф.
4
Записывая это, мне почему-то вспомнился изданный недавно роман Мусы Ахмадова. «Деревья в сумерках».
Я еще не дочитал его. Но, на мой взгляд, Муса не нашел правильной тональности своего произведения. Роман местами растянут. Монологи усложняют чтение. Некоторые события и диалоги не удались из-за попытки сатирического изображения. Это существенно снижает оценку. Не знаю, к какому жанру отнести этот роман: роман-сатира, роман-пародия, или назовем ее рапсодией. Мне трудно понять его героя, скачущего по деревьям. Люди ходят по земле, а не парят в воздухе.
Тем не менее, я согласен с мнением Лечи Яхъяева.
– Выход такого романа – большое событие в нашей литературе. Я хотел написать о нем. Но, то, что было между нами в прошлом, связывает мне руки.
Ночью я размышляю о прототипах героев романа Мусы (об этом же говорил и Лечи), и о странных именах, данных им автором. Би’саберг, Буркушев, Гирга, Кахарма, Ярашюков, Жа’пар, Илланча, Бакарбика, Бад-Махма, Кент, Бадик, Хоза, Цой, Абдул-Бади, Ахарбек, Джонни… Кажется, только у одного Астамира нормальное имя.
Но это все шутки.
А если серьезно (я понимаю и тех, кто говорит, что эти имена звучат сегодня по старинному и странновато), думаю, выбор автора не случаен. Нередко имя характеризует литературного персонажа. Четырехугольник, Ягненок-бек, Птичка, Утка-Махма, Певец и т. д. (Взять того же Бальзака, имя ростовщика «Гобсек» из одноименной повести – скупой, жадный. Как знать, может для французов и англичан имена Ахарбек, Жа’пар или Хоза звучат романтично?)
Желающие могут упрекнуть Мусу в том, что герои романа «Деревья в сумерках» существуют в реальной жизни. В настоящее время. Под другими именами. Нельзя из одного человека делать «тип», это ошибка, учил Бальзак, из множества людей нужно вывести одного. В романе Мусы мы наблюдаем попытку создать тип из одного человека. Но есть и другие примеры. Оппоненты, подтверждая свою точку зрения, часто цитируют Ленина. Также и в искусстве. Поэтому неверно, ссылаясь на авторитет маститых писателей, доказывать или опровергать что-либо. Принципы каждого писателя (опять возвращаюсь к этому), в первую очередь, призваны защитить собственное творчество. Со временем взгляды меняются. И у того же Бальзака. Создал же он из собственного образа типичного героя своего времени. Известно, что Горький считал свое детство типичным для молодого поколения дореволюционного времени. А Муса Ахмадов не вправе считать свою жизнь типичной для своего поколения? Если Астамир не тип, а явление, тем лучше. Разве мы не соскучились сегодня по людям особого склада? Каждый человек представляет собой определенный «тип». Но их много. И они разные. Необходимо понять, что один писатель не может всем нравиться. (Имею ввиду и себя, например, тому же Мусе). Каждый найдет своих читателей и единомышленников.
Бальзак, Дюма-отец, Дюма-сын, Мериме, Ж. Санд, Стендаль, Гюго, Мюссе жили и творили в одно время. В одном городе. Каждый из них целый мир! Вправе ли мы считать принципы одних верными, а других ошибочными? Маяковский и Есенин – оба жили в 20-х годах. Какая большая разница между ними! Одни не считают Маяковского поэтом, другие предпочитают его Есенину. В чем суть их спора? В отстаивании собственного пути. Идей. Позиции. Философии. Творчества.
Людям нужны и Дюма, и Фолкнер, Горький и Толстой, Ж. Сименон и Чехов, Хемингуэй и Лермонтов, Флобер и Томас Вулф, В. Скотт, Мопассан и Достоевский…
Вызывает жалость тот, кто любого из них делает своим кумиром, стараясь подражать ему в жизни и творчестве.
Я рад, что эти писатели разные. (Если присмотреться и братья-близнецы не так уж похожи.) Если бы все писали одинаково, литература была бы намного беднее. Каким был бы мир, если бы все люди были на одно лицо? Не обязательно любить всех. И женимся мы по любви на равных себе. (Правильно ли утверждать, что у других жены никудышные?) Если, вдруг, окажется не пара, разводимся. Ищем другую. «Пока не износится железная обувь».
Можно привести много примеров из жизни Драйзера, Т. Манна, Вулфа и других, описывающих негодование общественности после выхода в свет той или иной книги. Их привлекали к суду, но писатель всегда прав. Он не пишет о том, чего нет или не может быть на самом деле.
– Их произведения автобиографические, – обвиняют их. – Они пишут о себе.
Разве можно обвинять писателя в том, что он пишет о себе?
Кто, более чем писатель, достоин, чтобы о нем писали? Кого писатель знает лучше, чем себя? Может быть, о других пишут те, кому нечего сказать о себе?
У меня не было цели анализировать новое произведение Мусы Ахмадова, кроме изложения некоторых мыслей, возникших при его чтении.
Я пытался рассказать о своем люсьеншардонстве.
5
Хотя Шарип Цуруев не раз предлагал:
– Отдай свои рассказы Алвади Шайхиеву, кому угодно, – я не торопился.
Это были годы нашего студенчества. Когда же счел, что «яблоко созрело» (не обязательно ждать, пока саженец вырастет в большое дерево; главное, что плодоносит, а не просто расцветает), первым делом зашел в редакцию «Университетского вестника». Тогда газета называлась красиво – «За кадры».
Прочитав мой рассказ, редактор сказал:
– Нет, это не годится. Если его опубликовать в общежитие потянутся комиссии. Будут искать этих девушек, исключат из университета.
И люди с такими понятиями работают в наших редакциях…
От досады я выбросил тогда много рассказов. Рвал и разбрасывал их по всей дороге. По центральной улице. От университета до общежития.
В редакции газет «Грозненский рабочий», «Ленинский путь» я даже не ходил, зная, что напрасно. Разве они напечатали бы рассказ неизвестного автора?
Пробиться в литературный альманах тоже было хлопотно. В моем понимании редактор должен был просить автора принести рассказы. Но никому не было дела до того, что я пишу, никого это не волновало. Не было возможности даже отпечатать рукопись. Если машинистка и соглашалась за плату или «по блату» отпечатать рассказ, нужно было сначала все аккуратно переписать, чтобы она могла разобраться. Считая это лишней тратой времени, я писал новый рассказ. Исписывал листы каракулями. Кому охота копаться в моих иероглифах?
Иногда мне хотелось оставить учебу, работу, все; уехать куда-нибудь далеко, в глухую русскую деревню, устроиться сторожем или библиотекарем, чтобы было на что жить и много свободного времени; подготовить хотя бы одну книгу, написав обо всем, что горит внутри. Но этому мешали обстоятельства и семейные узы.
Я не мечтал о политической карьере. О деньгах. Только о литературном творчестве. Самым большим желанием было видеть свои книги на полках магазинов и библиотек. Чтобы люди читали их, получали удовольствие и чему-нибудь учились.
Обычно у нас признают писателя после смерти. Мертвого почитать легко. Он уже не соперник. Можно даже назваться его другом, рассказывать каким он был тружеником и делать прибыль на его так и не изданных произведениях.
Но я хотел при жизни увидеть свои рассказы напечатанными. В газетах, журналах. Какая большая радость увидеть свежепахнущую типографскими красками корректуру книги, держать ее в руках, делать последние правки и смотреть как-бы со стороны на свое детище. Этому стоило посвятить жизнь. Быть не просто летописцем своего времени, а учителем, не просто развлекать, а воспитывать. И такой писатель (я говорю не о придворных поэтах, а о свободномыслящих философах) стоял, в моем понимании, выше всех чинов и рангов. Власть и законы меняются, а правдивое слово переживет века...
Время мчалось, словно кони. Не успел толком осмотреться, как проскочили и пять лет учебы. Я остался лишь с бумагами, исписанными вдоль и поперек чернилами. Без определенных знаний, кроме умения читать и писать. «Эх, мне только в пору быть на первом курсе, – думал я. – Самое время учиться». До этого и не заботился об этом. За одиннадцать лет школы учеба порядком надоела. К тому же она не давала ответов на возникающие передо мной вопросы. В учебе у меня была своя система. Пока я искал ответы, стараясь выполнять задуманное, время вышло.
«А что если заново подать документы? – думалось мне. – Взяли бы?»
Нет. Посмеялись бы. В этом и различие между нами и Америкой.
Я наделся на работу в Грозном. Думал, что после учебы все будут приглашать меня к себе. Или оставят на кафедре. Позже я понял, чтобы устроиться на работу в городе не обязательно иметь голову, нужна – квартира. Я нашел еще одну особенность между Западом и нами. У нас, оказывается, рабочие места продаются и покупаются. Вот так и накапливается материал у писателя. Когда он остается наедине со своими проблемами, пытаясь пробиться к свету, словно муха, бьющаяся о стекло. И нет выхода. Но, как сказал Маркс, человек (даже самый глупый) отличается от мухи (даже от медоносящей пчелы) сознанием. Он думает, и находит другой вариант… Стекло, хоть и прозрачное, тоже преграда. А я, вместо того, чтобы обойти гору, как Суворов через Альпы, стремлюсь вперед.
6
Лет восемь-девять назад, я возвращался домой с мешком орехов с нашей лесной делянки. На окраине села, сбросив с плеч свой груз, чтобы попить воды, в ту же минуту я ощутил такую легкость во всем теле, словно приподнимаюсь на носках.
Такое же облегчение я почувствовал, получив диплом.
«Теперь я свободен, – подумал я. – И могу читать книги на свой выбор».
Словно гора свалилась с плеч.
– Хорошо выглядишь, – говорили мне все.
Я и сам чувствовал это.
Зима в том году была на редкость суровой. (В последнее время все усилилось). Я ходил на работу, возвращался домой, читал, писал. Наступила весна со своими заботами, желаниями, переменами и новыми мыслями. По земле, исстрадавшейся по чистоте, гулял ветер, разнося пыль. Выйдешь утром в чистой белой рубашке, к вечеру она совершенно грязная. Второй раз не одеть. Требуется стирка. Порошок, мыло, курятина, все, что отсутствовало на прилавках магазинов, развозилось по улицам. Кругом одни сюжеты...
Писатель не должен находиться на государственной службе, если он хочет писать обо всем, ему требуется целый штат секретарей. Правда, как говорит Шарип, чем выше должность, тем больше у человека свободного времени. Не будучи начальником, мне пришлось стать собственным секретарем. Меня беспокоили рассказы, написанные на русском языке. Я не утверждаю, что они шедевры. Просто жаль, что они валяются без всякой пользы. Я не понимал: «Почему редактор дает оценку написанному? Пусть напечатает, посмотрим, что скажут читатели! Кто знает их мнение?».
Как-то в общежитии мне попалось двенадцатистраничное издание газеты «Комсомольское племя», в новом формате. «Я должен пойти туда», – решил я. Убеждало и то, что газета была молодежной. Раньше у них было всего четыре полосы, и я их не беспокоил своими рассказами. Что им стоит теперь предоставить мне одну из двенадцати страниц? И так они печатают всякую чепуху.
Я был уверен, что мои рассказы поднимут имидж газеты.
Почему газеты должны публиковать только статьи о рабочих и крестьянах?
В комментариях к произведениям Горького и Чехова видишь, что они печатались сперва в той или иной газете. Мопассан, Драйзер, Хемингуэй и другие именитые писатели тоже прошли школу журналистики.
Одним словом, в один из дней я стоял у «Дома Печати». Спросив вахтера, на каком этаже находится нужная редакция, я вызвал все три лифта и вошел в первый открывшийся. Я бродил по коридору редакции, не зная к кому обратиться. Я не был знаком с главным редактором.
Большинство дверей было закрыто. В конце коридора, в кабинете слева, сидела девушка. Она повернулась, и я узнал Ларису. Лет шесть назад, по объявлению о семинаре по подготовке сельских корреспондентов, я был у нее пару раз. На втором занятии я уже понял, что их цель и мои желания не совпадают. Лариса была руководителем «кружка». Худощавая, она всегда ходила в джинсах, и казалась моложе своего возраста. Но на флирт могла бы ответить, что у нее дети моего возраста.
– Почему я тебя не помню? А-а, да. Что у тебя? Можно показать? – И, просмотрев, сказала: – Надо показать Малике.
В кабинете, куда меня направили, дверь была приоткрыта. Две женщины, после чая, убирали посуду.
Я спросил Малику.
– Это я, – сказала худенькая.
– Ну, я пошла, – сказала вторая уходя.
– Я слушаю, – сказала Малика, и мы разговорились. Я на чеченском языке, она – на русском.
Когда я попытался прокомментировать рассказ, она заметила:
– Не надо объяснять. Мне надо самой прочитать. Сегодня-завтра я не успею. Приходи через неделю. И напиши свой адрес, – попросила она.
– Гонорар можете отправить в фонд мира, – улыбнулся я. – Я знаю, что вы испытываете трудности, не зная адреса автора.
7
Когда мне нужно в город, я, обычно, захожу к Усману Баиеву, разузнать на счет его планов. Утром выезжаем вместе. Глядишь, за разговорами и время в пути летит быстрее. Сначала решаем мелкие вопросы, потом другие дела. Дойдя до центра, Усман резко останавливается, словно кто дернул за вожжи.
– Пошли, – тяну я его. Он стоит как вкопанный. – Пан, – говорю я, – пошли.
– Подожди, подожди.
– Всего на минуту.
– Ты иди. Я не могу равнодушно смотреть на Резиду.
Он остается на углу «Универмага», я захожу в букинистический мага-зин. Выхожу с целой охапкой книг и несколькими рублями в кармане. Половину книг передаю Усману…
Иногда мы бродим по университету. Он учится на первом курсе. За-очно. На филологическом факультете.
В таких поездках мы обычно обсуждаем все мировые проблемы. Как К. Маркс и Ф. Энгельс. Хотя наше мнение никого не интересует.
Из всех моих друзей только Усман может себе позволить часто встречаться. Другие работают. Только мы двое ничем не заняты. Повезло в одном, – живем по соседству.
Последние несколько лет, еще до армии, Усман безуспешно пытался открыть в Курчалое музей. Больше эта проблема никого не волновала.
Наконец, в новом «Доме культуры», на окраине села, с трудом выделили помещение, и он собрал там все экспонаты, какие у него были. Односельчане, думая, что он занимается этим не без корысти, стараются продать ему ржавые кувшины. Даже если им не в убыток, люди не хотят расстаться со старьем, видя, что кому-то это еще нужно. Такие мы странные. В последнее время мой друг прославился на все село: Усман, мол, глубокой ночью лазит по крышам сельчан в поисках старых кудалов. Повесть о его злоключениях получилась бы небезынтересной.
Однажды мне в руки попалась книга Эккермана «Разговоры с Гете». Со студенческой скамьи я мечтал написать такую книгу об Абузаре Айдамирове. Но мы не были знакомы, и я стеснялся поехать к нему. Суждения Усмана тоже были мне интересны своей оригинальностью. Не зная ничего из учебника о логике, у него сильно развито логическое мышление. Возможно, в Древней Греции его причислили бы, наряду с Антисфеном и Диогеном, к школе киников.
Недавно с ним произошла забавная история. Такое может случиться только в нашей стране. Я даже сделал себе некоторые пометки, чтобы позже написать об этом. Изюминка рассказа в том, что, еле добившись от руководства местного совхоза гарантийного письма об оплате, он нигде не может найти подходящей мебели для музейных экспонатов. Он едет в министерство культуры. Оттуда его направляют в госснаб, оттуда – в фирму «Терек», они, в свою очередь, – в новую фирму «Художник». Дальше – экспериментальная фабрика, потом опять госснаб, после – минторг. Очутившись перед зданием минторга, он понял, что оттуда и началось его путешествие. Одна входная дверь с двумя вывесками.
– Тогда у меня все поплыло перед глазами, – говорит он.
Я часто прошу его поведать об этом и каждый раз смеюсь. Данный курьез – яркий пример того, как у нас относятся к общественным делам. После этого Усман идет еще в три-четыре инстанции, где обещают вот-вот решить вопрос. Так и ходит до сих пор…
Конечно, грешно смеяться над несчастьем товарища, но его «хождение по мукам» напоминает мне собственную одиссею по редакциям районных и республиканских газет.
Правда, знакомство с Исламом Эльсановым немного облегчило мою участь. Он издал некоторые из моих рассказов в коллективных сборниках. Яндарбиев Зелимхан, Саид Мацаев и Муса Бексултанов тоже помогли мне словом и делом, когда другие были против.
8
Усман остается в коридоре редакции. Я отдаю себя на суд Малики.
– Ты знаешь, я отдала твой рассказ Абдулле, как более компетентному в этих вопросах, – говорит она.
– Могла бы и меня спросить. Я тоже компетентный, – сказал я.
До сих пор в таких ситуациях мне было просто весело, теперь это ме-ня раздражало. Я знал, что в литературе всем им далеко до меня, если даже расплавить вместе и слепить заново. Но, к сожалению, моя работа зависела именно от таких людей.
– Кто такой Абдулла? – спросил я.
– Он специалист, – пояснила она, – сам пишет.
Этого я и боялся. Многие думают, что тоже должны писать, раз они работают в родственной сфере. Но это большое заблуждение. Чтобы стать писателем, недостаточно быть грамотным. У писателя должен гореть в душе огонь. Этим огнем он должен зажечь и сердца своих читателей.
Я не знал Абдуллу. Даже фамилию не слышал. Но как только сказали, что он и сам пишет, он стал мне несимпатичен. Еще до нашей беседы я понял, что ему не понравится мой рассказ. Я пишу о чем у нас не принято, точнее, не дозволено говорить.
Классические произведения живы до сих пор не художественностью и вымыслом, а правдивым изображением эпохи. Художественность, как и любовь, – приправа для основной идеи произведения.
Чтобы оценить литературное произведение по достоинству, нужно обладать не только литературным вкусом, но и определенным мужеством. Критик должен быть человеком мужественным... не для того, чтобы сметь покритиковать, как принято думать, а для того, чтобы преодолеть в себе чувство зависти и корыстолюбия, и похвалить литературное произведение. Человека нельзя винить в отсутствии мужества, лишь бы не был крысой. Но куда не придешь, они сидят во всех конторах и редакциях…
Мне пришлось немного подождать Абдуллу. Мы с Усманом сидели в коридоре на стульях. Увидев, что кто-то открывает указанную мне дверь, я подошел и спросил:
– Ты Абдулла?
– Да, – ответил он.
Мы зашли. Присели. Он взял из ящика стола мой рассказ. Начал обсуждение.
Видимо, техникой письма я владею. Диалог, слог у меня хороший, но писать складно порой недостаточно, чтобы назвать написанное произведением искусства. Он не понял, что автор хочет сказать. Какова идея рассказа? Он увидел больницу, и больше ничего. Что ни говори, я не Ремарк.
– «Я не Байрон, я другой» сказал Лермонтов.
– Возможно, возможно. Но нам это не годится. К тому же, текст слишком большой. У нас одну полосу газеты занимает семь-восемь, максимум, десять машинописных страниц. А у Вас их тринадцать. Публиковать с продолжениями нет возможности. Во-первых, редактор не пойдет на это. Во-вторых, произведение от этого не выигрывает.
Он говорил со мной на русском языке. Я – на родном. Он опять – на русском. Это своего рода прием у чиновников всех рангов, некий барьер, который разделяет их и посетителей. И нелегко перейти через эту границу.
Можно было с ним поспорить, постараться убедить. Но он все время извинялся:
– Извините, нам это не годится. Извините.
О чем с ним говорить после этого?
9
Когда на душе немного отлегло, я решил еще раз сходить в редакцию. На этот раз к главному редактору. Товарищ, надо сказать ему, вот мой рассказ. С чем ты здесь не согласен? Ты бы смог написать такой рассказ? Если он слабый, напиши сам и покажи, каким должно быть произведение. Пусть я не Мопассан, Фолкнер, Кафка, Хемингуэй, Чехов, Бунин, Ремарк или Пруст, клянусь Аллахом, вы тоже не Белинские, Писаревы и Добролюбовы. Вы самые настоящие Скачибевские!
В последнее время меня раздражали темы, искусственно обсуждаемые всеми газетами.
Любовь. Калым. Другие традиции и адаты. Нужны ли они?
Многие из этих материалов журналисты писали сами под вымышленными именами. Типа: «Я полюбила парня. Вышла за него замуж, но злая свекровь сразу же невзлюбила меня…»
Я был уверен, что в моих рассказах поднимаются многие проблемы, действительно волнующие современников. Я, не выдумывая, изображал состояние сегодняшнего общества. У меня было что рассказать и о чем поведать своим ровесникам. Но меня не допускали к ним.
10
Я не нашел главного редактора. Тамара из приемной посоветовала мне подойти к Наташе.
Наташа приняла меня хорошо. Сказала:
– Если хоть немного подходит, опубликуем. Об этом и речи быть не может.
Сюжет рассказа был прост. Вечеринка студентов в общежитии глазами первокусника. Нечто вроде «Припадка» Чехова. (Я зачитывался тогда Чеховым.) Рассказ не совсем вписывался в официальную идеологию. Но искусство, считал я, стоит выше. И ошибся. Наташе нечем было меня обрадовать.
– Не обижайтесь, – сказала она. – При всем желании, я не могу опубликовать такой рассказ. Принесите что-нибудь другое, мы посмотрим. Было бы лучше, если бы вы написали о рабочем или о каком-нибудь предприятии. Такой материал идет в номер легко и быстро. Многие сейчас пишут стихи и рассказы. Особенно стихи. Вы понимаете? Принесите что-нибудь другое… Скажем, очерк о тружениках тыла. Ведь много замечательных людей вокруг. Хорошо? Не обижайтесь...
Вот так закончилась и эта эпопея.
Какие бы речи мы не вели с высоких трибун, мы и сегодня не дотягиваем до информационно-издательской политики ХIХ века. Ругать буржуев мы мастера. Но что изменилось в нашей жизни? Изменили только слова песни, музыка – та же.
На примере личного опыта я смог бы написать произведение наподобие «Утраченных иллюзий» Бальзака. Я вкратце поведал здесь о том, о чем в романе рассказывается долго. Эта форма мне показалось лучшей. Смысл данного рассказа в том (говорю это для критиков), и рассказываю обо всем от своего имени по одной причине (дело не только в методе): вещи, как принято думать, не имеющие отношения к нашему государству и народу, бытуют и среди нас. И все же, я верю, если бы обкомы партии и комсомола не обязывали предприятия и организации подписываться на свои печатные органы, такие как я легко находили бы дорогу в редакцию. Чтобы поднять престиж своей газеты, редактора сами искали бы и с радостью принимали писателей.
Печатать в газете художественную литературу первым начал французский издатель Эмиль де Жирарден (1806-1881). Он публиковал произведения своих современников, чтобы газета лучше раскупалась. А у нас, в настоящее время, газета, какой бы ни была, расходится. Поэтому редакторам и дела нет до молодых. Правда, раз в год они печатают Алвади Шайхиева и Саида Чахкиева. А они и этим довольны.
Эпилог
Первый труд начинающего писателя равносилен первым самостоятельным шагам ребенка. И здесь крайне важно оказаться в кругу друзей и единомышленников; задача критики не сбить с пути, а поддержать и направить.
Порой, молодому таланту важнее дружеское слово неискушенного читателя, чем критика маститого литератора.
Спортсмен с детства окружен вниманием наставников. Его учат, поддерживают несколько мастеров, заботясь о нем. И, пускай, с годами ученик превзойдет учителя. Успех спортсмена – коллективный.
Писатель с самого начала предоставлен самому себе. Если у спортсмена на ринге равные шансы с соперником, то писатель не может отвечать на град, сыплющихся на него ударов. Спортсменам запрещено бить ниже корпуса, а среди литераторов многие специализируются на этом.
Писатель должен одержать победу в одиночку. Вынести все, и одержать победу. Точно также как ничто не может заменить семью, так и сочувствие дорогих тебе людей не в силах утолить жажду творчества. Единственное утешение, как бальзам на раны, – чтение классиков, которые помогают ему выстоять, но, к сожалению, не могут замолвить за него слово.
Победа достается дорогой ценой. Ценой здоровья, лишений и потерь многого, что было дорого в жизни, нередко – и самой жизни.
В заключение я хочу сказать об автопортрете.
Писатель, как мы знаем, является художником. Среди художников широко известно имя академика Захарова. Брюллов считал его, после себя, первым портретистом в огромной России. У него есть автопортрет с буркой. И мне не понятно, если один художник вправе рисовать свой портрет и портреты своих современников, почему в этом отказывают другому? Разве это не одно искусство? Только средства у них разные: краски и письмо.
Мы то человека и писателем не считаем, если он не является членом Союза писателей. Но было бы лучше иметь писателей, чем организацию без писателей.
Не пойму я и того, что писатели вечно враждуют между собой. Как зикристы, разделившись на группы… Хаджи Саясанский, Хаджи Иласханюртовский, Виса-Хаджи, Овда, Али, Чиммирза, Дени-шейх… Почему их последователи ругают друг друга? Разве они молятся не одному Богу?
Как бы другие ни относились к моей работе, я не сочиняю рассказы, а нахожу их в действительности. Или сюжеты сами находят меня. Я их просто облекаю в форму. В Чечне невозможно найти двух писателей, довольных творчеством друг друга.
Писатель, как революционер, несет знамя, выпавшее из рук предшественника, писал я в начале рассказа. Но если бы это было во власти людей подобных тем, что сидят в наших редакциях, оно валялось бы под ногами.
Вот это и заставило меня написать данный рассказ.
1989
Перевел с чеченского –
Мухтар Ибрагимов.