Нателла Николаевна жила в одном южном городе, славном сливами, ароматном арбузами и богатом баклажанами, которые все его жители, на южнорусский манер, именуют "синенькими" и помещают в консервные банки под видом всевозможных маринадов, которые наряду с прочими соленьями и пикулями, на иранский манер называют "туршой" и притаскивают потом целыми поездами кормить таких же бледных, как их полночное солнце, северян, если оказываются их родственниками, знакомыми или любовницами. А Нателла Николаевна была как раз классической любовницей - любовницей на французский манер, то есть взрослой замужней женщиной, предпочитавшей всему на свете комфорт и удовольствие, а всем посторонним мужчинам - женатых и состоятельных мужчин, и ничего особенного от них при этом не требовавшей, то есть очень удобной для них и совершенно довольной и собой, и тем, как хорошо складывается ее жизнь. Нисколько не удивительно поэтому, что все ее очень любили – и хозяйственный южнорусский муж, и северорусские любовники, и разные случайные люди, включая иностранцев, и даже женщины, удивлявшиеся той легкости, с которой ей удавалось нравиться сразу всем мужчинам одновременно, и радовавшиеся ее щедрости, а также недостижимой в иных широтах остроте баклажанных салатов и сладости козинаков, которыми Нателла Николаевна потчевала всех встречных приятельниц, поскольку не могла снабжать любовников, законно опасавшихся законного гнева своих законных супруг.
Нателла Николаевна появлялась раз в год всегда в одно и то же сентябрьское время, воплощая собой золотую осень, бабье лето, триумф огородного сезона и начало учебного года. Худенькая, загорелая, веселая, всегда в голубых джинсах, кофточке с коротким рукавом и курточкe на голландский манер – то ли студентка, то ли спортсменка по виду, она была доктором химических наук и приезжала всегда в одно и то же время в один академический институт в одну академическую лабораторию, и так продолжалось семнадцать лет ее послеуниверситетской жизни, за которые она успела защитить две диссертации - кандидатскую и докторскую. Теперь ей было тридцать девять лет, и в южном городе у нее была четырнадцатилетняя дочь-семиклассница. Нателла Николаевна была крашеной блондинкой, сероглазой, курносой и как бы совсем не южной, если не считать того, как темпераментно, на итальянский манер, умела она тараторить, выдавая при этом свое происхождение обволакивающими интонациями и придыханиями, свойственными детям донских и кубанских степей.
По утрам она бегала в лабораторию и ставила там свои загадочные эксперименты и опыты, а по ночам кормила соседок по академической гостиничке своими знаменитыми разносолами и туршой.
А между этими важными занятиями Нателла Николаевна встречалась со своими любовниками.
В тот год любовниками Нателлы Николаевны были три полковника. К одному из них она питала товарищескую симпатию, над другим ласково посмеивалась, а третьего, можно сказать, использовала или просто держала про запас. Свидания назначались тут же в гостинице – сегодня для одного, завтра для другого, и полковники появлялись всегда в одно и то же время около шести часов, забирали ее и увозили по очереди на своих "Жигулях". Отправляясь на свидание, Нателла Николаевна всегда была такой же, как всегда – в тех же джинсах и курточке, что и в любой другой час, только всякий раз в новой кофточке, а их у нее было три – одна для театра, другая для соблазнения, третья – рядовая. Театральная была розовой шелковой блузкой с рюшами, соблазнительная – обтягивающей водолазкой-лапшой, а рядовая – ковбойской рубашкой в клеточку.
Ковбойскую рубашку Нателла Николаевна надевала, когда ездила с одним из полковников (а именно с тем, над которым ласково посмеивалась) к нему на дачу, куда можно было даже захватить баночку турши или синеньких для немедленного употребления в загородной обстановке. Этот полковник был грузный, пожилой, с массивным подбородком и тусклым взглядом, и очень милый тем, что в машине у него всегда было много вина, дорогой колбасы, всяких паштетов, сыров и нарезок, и у него была богатая дача, где он сначала, покряхтывая, возился с дровами и растапливал камин, пока она пила вино из длинного стакана на ножке, полулежа на диване, покрытом старым ковром, на мягких подушках, в своей клетчатой ковбойке, довольная-предовольная, а между тем разгорался огонь, становилось жарко, у ковбойской рубашки расстегивались пуговицы, полковник расставлял баночки с салатиками, резал сыр и колбасу, подливал вина и рассказывал анекдоты. Этот полковник нравился Нателле Николаевне тем, что очень часто кормил безо всяких приставаний, как будто ему просто нравилось ее кормить и смотреть, как она лежит, постепенно расстегивая пуговки, раскрасневшаяся от огня, вина, тепла, млеющая от спокойствия и уюта. От вина у нее кружилась голова, по телу разливалась истома, и она почти засыпала, но тогда полковник начинал скучать и будил ее. Полковник продолжал поить и поить ее в надежде на разные особые ласки, и, зная это, она иногда успевала вовремя отставить бокал в сторону и просила отвезти ее в город под предлогом позднего часа. Если же ему все удавалось напоить ее, то он снимал с нее клетчатую рубашку и все прочее, потом, покряхтывая, снимал свою полковничью форму, опускался на подушки и смотрел, как она ходит голышом по комнате, подливая себе вина, поправляя огонь в камине, поправляя волосы, подливая себе вина…
…
У второго полковника были свои особенности, свои ритуалы. Его тихое, скромное удовольствие заключалось в вождении своей дамы по театрам и поглаживании даминой коленки на виду у партерной публики, в задачу которой входило коситься и строить неодобрительные физиономии. Вспомнив провинциальное детство, Нателла Николаевна как-то предложила этому полковнику, человеку моложавому и по-своему интеллигентному, к тому же, любителю искусства, пойти не в театр, а в кино, в тайной надежде на то, что уж там-то, на заднем ряду, полковник позволит себе что-то более решительное, чем поглаживание коленки, драпированной голубой джинсовой тканью. Но полковник, таская ее по премьерам и модным спектаклям, к которым у него был совершенно потрясающий доступ, категорически возражал, мол там слишком темно, и я ничего не увижу, а Нателла Николаевна не понимала, что же такого особенного видит он в ней при свете, кроме разве что рюшей на торжественной розовой блузочке да ее самого обычного лица, впрочем, ярко подкрашенного на провинциальный манер.
Не будучи театралкой, она утомлялась от долгих спектаклей, оглушительной музыки, яркого света, и поэтому старалась пить в антракте побольше шампанского. Полковник целовал Нателлу Николаевну в шею, когда они стояли в очереди в гардеробе, а потом провожал до машины, обнимая за талию. Его любовь была очень публичной. Он избегал интимной обстановки, ресторанов и баров, и напрасно Нателла Николаевна ждала, чтобы он хотя бы раз переспал с ней, на американский манер, прямо в машине, и пыталась,оказавшись в машине, принимать соблазнительные позы, этот полковник переставал обращать на нее какое-либо внимание и молча отвозил ее до гостиницы, где страстно целовал на глазах дежурной.
Зато третий полковник был, по ее определению, настоящим "трахальщиком". Он был просто трахальщиком, грубым и безжалостным в своей прямолинейности. Иногда он приезжал за ней и куда-нибудь увозил, но если она была одна, требовал провести себя в ее номер, а так как перед этим она основательно умащивала персонал баночками с соленьями, иногда ей это даже удавалось. Если свидание происходило вовне, то это была какая-то безликая постоялая комната с жестким диваном и когда-то, в пятидесятые годы, возможно белой, а нынче, в восьмидесятые, серо-буро-малиновой ванной. В гостинице, впрочем, все было точно так же. Этот третий полковник обычно был готов к делу уже на пороге, и Нателла Николаевна торопилась раздеться, боясь его нетерпеливых понуканий, а он демонстрировал себя уже на ходу. Ему нравилось по-кавалерийски заваливать ее на диван и вспарывать, задрав кофточку и зажав рот во избежание неизбежного крика. Он говорил ей, что она грязная ..., ..., что она дает всем без разбору, дает всем полковникам, подполковникам и майорам, а давала бы и всем прочим, совсем не обязательно военным людям, если бы эти трое сейчас бросили ее по взаимному договору и согласию. И Нателла Николаевна горько плакала, и черные и фиолетовые слезы текли по румяным щекам, а жестокий полковник продолжал всаживать и всаживать, мучая ее до позвоночника, до горла, до того, чтоб мозги набекрень. Ну а после он бывал очень мил, отправлял ее в ванну и, прежде чем убраться восвояси, даже произносил какие-то вялые любезности. Если же это бывало не в ее номере, то он сажал ее в "Жигули" и завозил в какой-нибудь бар, где покупал ей шампанского и мороженого, а себе – стакан мерзкой, но модной фанты.
Вечером в академической гостиничке было тепло, весело, играла гитара, ученые ходили друг к другу в гости – физики к историкам, биологи к филологам, мужчины к женщинам. И только она, разом постаревшая, чувствовала себя очень усталой и доброй мамочкой, ничего не понимающей в запоздалой девственности иных аспиранток, кандидаток наук и докторанток. Нателла Николаевна варила им сосиски на маленькой плитке, раскладывала свои маринады по тарелочкам и пила шампанское (она очень любила шампанское). Она рассказывала о своей дочке, переживала о ее тройках по химии и хроническом трахеите, и мечтала скорей вернуться домой к своему мужу-милиционеру (майору по званию), и еще скорей - к домашнему, родному любовнику южной кавказской национальности, с которым она встречается раз в неделю, когда муж на дежурстве, и который дарит ей золотые цепочки, а муж находит и выбрасывает в окно.
А потом в тот год приехал этот самый муж, бросающийся золотыми цепочками, и они вместе, дружно, под ручку, обегали ленинградские универмаги. Муж купил Нателле Николаевне дорогой кожаный плащ, миленькое синее платье и очень приличные чешские туфли, после чего Нателла Николаевна сделала важный научный доклад на всесоюзной конференции. Муж оставался с ней до отъезда, последовавшего вскоре после завершения конференции, любовники-полковники больше не появлялись. Когда же Нателла Николаевна уехала, тепло расцеловавшись со всем этажом, любившие ее всей душой постояльцы гостиницы еще долгое время питались сожалениями и привезенною ею с юга туршой. На общежитский манер.