Косточка

Григорий Покровский
               

В начале сентября  стояла тёплая погода. В жаркий полдень я шёл по улице и  случайно встретил своего бывшего сослуживца Плотникова Георгия Семёновича. По дороге мы  с ним много говорили и по пути  решили зайти в летнее кафе, чтобы освежиться  стаканом холодного кваска. Мы продолжили с ним беседу, сидя за столиком и  попивая квас.
— Я гляжу, ты ещё молодец, — сказал я, — выглядишь  молодо и бодро.
— Какой там молодец, — возразил  Георгий Семёнович, — быстро что-то   позиции стал сдавать. Существует три возрастные категории мужчин: первая —водка, лодка и молодка; вторая — кино, вино и домино, а третья— кефир, клистир, и тёплый сортир. Так вот я уже  перешёл в третью категорию.
— Не прибедняйся Семёнович, ты ещё молод.
— Да какой там, сердце шалит, здоровье никудышнее. На следующий год  семьдесят будет.— Он  отпил квас и поперхнулся
— Твою мать,— выругался он — опять за старое! Дал же себе зарок  за столом не болтать. Есть народная мудрость: «Когда я ем, я глух и нем», а вот я не прислушался   и поплатился.
— А что случилось? — спросил я его.
— Расскажу я тебе историю, которая приключилась со мной этим летом,
   Георгий Семёнович  замолчал, отставил в сторону стакан с квасом, чтобы не было соблазна пить во время разговора, и начал свой рассказ.
— В начале августа я был в Москве,  гостил у своего друга  Анатолия, ты его должен знать.
 Не перебивая его, я в знак согласия кивнул головой.
— Отметить нашу встречу, Толя предложил в недорогом ресторане. Мы зашли в ресторан. К нам тут же подбежал молодой человек  в чёрном костюме и накрахмаленной рубашке, учтиво пригласив нас за стол. Приятно, что наш люд  стал приглядываться к западу и чему-то учиться: официантки весьма объёмных форм, в  белом и не совсем чистом переднике, как это было в нашу молодость, канули в лета. Молодой человек слушал нас внимательно, не записывая, хотя заказали мы много. Обслуживал нас чётко и быстро, словно разыгрывал спектакль по заранее спланированному сценарию. Я не буду тебе подробно рассказывать о тех блюдах, которые мы заказали, но об одном необходимо упомнить. Это жареная форель. Под каким-то  мудреным соусом, она то и сыграла  со мной злую шутку. Сидим,  значит, мы в этом ресторане, вино попиваем. Толя о своей жизни рассказывает, я слушаю, развесив уши. А у меня привычка дурная —  плохо пережевывать пищу. Она мне досталась ещё с курсантских времён. Старшина у нас  придурок был. Приведёт роту в столовую и через десять минут орёт: «Заканчивай прием пищи!» Сам глотал кусками и нас заставлял. Эта привычка въелась  до автоматизма. Сколько не пытался себя переделать — медленно есть, и пережёвывать пищу — не получалось. Как задумаюсь и не контролирую этот процесс, так и пошло.
   Заслушался я  Анатолия  и переключился на автопилот. Врубился только тогда, когда почувствовал, как что-то глотку продрало.
  —Слушай, Толя, — говорю я ему, — я кажется, кость от рыбы проглотил, боюсь, чтобы беды не было.
   Успокоил меня Толя, предложив вином её сопроводить. Что мы и сделали. Выпили, закусили, потом повторили. Утром я проснулся, всё было нормально. Толя шутил: « С хорошим вином  любая закуска пойдёт,  даже кость». 
    Позавтракали мы, и я уехал в свою Беларусь. Дорога  свободная,  фур на дорогах не было, за рулём сидел сын и давил на газ. Но то и дело приходилось сбрасывать газ, когда мигали фары встречных автомобилей. Этот знак  означает, что на дороге полиция. У начальства выходной и вся полицейская мелюзга вывалила на охоту. Это для нас с тобой  водительские права, а для мента это хлебная карточка — вот они и охотятся на неё. Мой сын этим летом проехал на машине всю Западную Европу от Белоруссии до Франции и назад— Италия, Австрия, Словения, Польша. Говорит, что не видел ни одного полицейского на дороге. И скорость не ограничивают,  и полицейских нет, и происшествий меньше, чем у нас. Как у них  так получается, не пойму? Когда проехали границу «метрополии» и въехали в смоленскую губернию  этой саранчи  стало меньше: видно штат этих дармоедов  там поменьше. В Белоруссии их уже совсем не было. Конец дня,  может охотники уже обмывали удачную охоту. Приехали домой поздно, даже ужинать не захотел, а выпил стакан кефиру и в постель. Утром, как обычно, посетил туалет и почувствовал острую боль в том месте, по которому шлёпают мамы нерадивых мальчишек. Я сразу вспомнил про косточку. К врачу бежать не хотелось. Ещё была надежда, что выйдет сама. Но, протерпев неделю, я окончательно пришёл к выводу, что кость не рассасывается. Она сидела крепко в том месте, куда ей угораздило  залезть, и всё время напоминала о себе. Когда уже терпеть было невмоготу, я стал искать врача, который смотрит это деликатное место. Выяснил, что такой специалист на наш трехсоттысячный город  всего один и принимает в областной поликлинике. Медсестра меня предупредила, что консультация платная, и как к ней надо готовиться. Этот день я не ел, очистился и поехал в областную поликлинику. Денег с меня не взяли, потому, что я участник войны. В регистратуре  пошутили: « молодым везде у нас дорога, а ветеранам почет». Зашёл я в кабинет, врач лет под пятьдесят  выслушал меня внимательно. Затем  поставил меня в  эту самую позу и стал осматривать. Специалист,  скажу тебе неплохой, все делал молча, иногда спрашивая,  болит в этом месте или не болит. Спокойно осмотрев, заставил меня одеться. Что-то долго писал.
— Вас знобит,— спросил он меня. 
—Знобит, — отвечаю, — еще, как знобит, ночью не могу спать. Температуру мне померил и говорит: « Вот вам направление,  надо срочно ложиться в областную больницу на операцию, у вас зреет нехорошая штука».
  —А может завтра, — стал уговаривать его я, —у меня с собой и мыла и зубной щетки  даже нет.
—Никаких завтра, — строго ответил он,— может беда быть  и тогда неизвестно, чем всё кончится. Телефон  есть, звоните, пусть жена вам всё привезет».
   Позвонил я жене, а сам пошёл в областную больницу, благо она рядом в следующем здании. Я   тут живу давно, но в этом районе никогда не был. Иду, рассматриваю корпуса больницы. Все стены выкрашены в  цветные квадраты , кругом тротуарная плитка, газоны подстрижены, цветочки на клумбах — в общем антураж великолепный. Захожу в здание, всё отремонтировано —  евроремонт как сейчас модно говорить. «Ну, — думаю, — молодцы, наконец, к медицине власть повернулась лицом». Подал я в регистратуре свои документы и не забыл удостоверение на льготы. «Я участник войны в Афганистане, — говорю я девушке». « Предъявите его в отделении, — сказала мне  медсестра,— участникам войны положены льготы,  ветеранская палата и дополнительное  питание». Завела она на меня историю болезни и отправила на девятый этаж в проктологическое отделение. Поднялся я  туда на лифте, захожу и вижу совсем другую картину. «Потёмкинские фасады» закончились,  и началась проза медицинской жизни. Этаж последний, потолок протекает,  и на нем красовались рыжие  пятна. Благо август стоял тёплый, дождей не было и оттуда не капало за воротник. Вонище стояла — не рассказать словами — это надо только прочувствовать. Здесь был букет из гниющих тел,  кала , мочи и  кислых щей, что доносились из столовой. Последний запах из этого букета был самым приятным. На посту сидела уже немолодая медсестра. Она приняла от меня бумаги и стала регистрировать меня в журнал. Пока медсестра регистрировала, я стал рассматривать  отделение. Рядом с постом медсестры было две палаты,  девятая и десятая.  На них висели таблички «Для участников войн». « Ага, — подумал я , — в какую –то из них попаду я».
  —В какую вы меня  положите  в девятую или в десятую?
—Туда только с разрешения начальника отделения, — ответила мне медсестра. — А он будет только завтра.
—Вы ему утром доложите, что я участник войны? Вот моё удостоверение.
    Медсестра записала номер моего удостоверения в журнал и отправила меня в палату номер пять.
    В палате стояло пять кроватей, окна были закрыты наглухо. На одной из кроватей лежал  укрытый одеялом старик. Запах гниющего тела, что слышен был в коридоре,  исходил от него и в палате он был ещё сильнее. Я сел на свою кровать и стал ждать приезда жены. Этот запах сразу дал о себе знать. Я вспомнил кабульский госпиталь, жару,  гниющие израненные молодые  тела и к горлу подкатил ком , как тогда при виде первого убитого в моём батальоне солдата. Цепко держится за меня «афган- 81» и не хочет из меня выходить — всё время напоминает о себе. А те, кто там не побывал, удивляются — за что им льготы !? «А за увиденное , услышанное и всё пережитое  внутри  меня , господа, — отвечу им так».
   Я стал глотать слюну, чтобы хоть как-то проглотить этот ком. Наконец он ушёл и я пытался думать о чем то хорошем , но афган не отпускал меня.  Открылась дверь, и в палату вошли три человека.
—Во, пока курить ходили, новенького положили. Как звать тебя?— спросил худощавый, с лицом алкаша.
—Георгий Семёнович меня зовут, — ответил я.
   — А меня Вася — ответил алкаш.
Ему явно не понравилось, что я представился по имени, отчеству. Хотя я был его лет  на тридцать старше, он продолжал обращаться ко мне на «ты». Второй был Коля,  примерно такой же внешности и возраста, как и Вася. Третьего звали Гена, он был помоложе первых двух. Потом я узнал , что он работает пожарником.
   У Гены был  телевизор, раскладной как книжка, с приставкой.
«Включай, — сказал Вася пожарнику, — досмотрим, чем там закончится». Гена всунул вилку в розетку и на экране появился боевик. Шел какой-то бой гладиаторов, фонтанами била кровь из ушей  и горла, а они продолжали драться.

    Я вот порой, Сергеевич, задумываюсь, для какой цели снимают такую гадость?
— Известно для какой, чтобы деньги получить , — ответил я.
— А на кого они рассчитаны эти сюжеты, на какой уровень развития. Ниже плинтуса?
— Наверное, так.
— Те, которые сидят у власти и отвечают за культуру, образование, неужели они не понимают, что растлевается молодёжь.
— Так у нас же цензуры нет, демократия.
— Кто сказал, что нет цензуры и контроля? Попробуй, скажи, что — нибудь оскорбительное на президента, сразу заметут. Тут как-то он сам к нам в город прилетал; так канализационные люки заваривали и по квартирам ходили, чтоб окна не открывали. Мой сосед Петя стал возмущаться, мол, моя квартира и я живу в демократическом обществе:  захочу — открою окно,  захочу — закрою. Так они ему знаешь, что сказали:
 «ты ещё не сидел дед, посидишь — поумнеешь». Видишь как,  что касается их самих  — они всё контролируют, а что кино —зараза на рынок попадает, и растлевается молодёжь — им наплевать.
— Мы с тобой, Георгий Семёнович, жили в таком государстве, где нам указывали , что смотреть, читать и какие одежды носить, ничего хорошего там не было. Надо, что бы свои фильмы хорошие снимались, тогда эту гадость никто покупать не будет.  Наш  «Партизанфмльм» снимает о партизанах в лесах Белоруссии, а россиян на ментах да бандитах заклинило. На всех телеканалах фильмы о них, все сюжеты словно под копирку писанные, от них уже тошнит.
  — Кончили они боевики смотреть,— продолжил Плотников, — стали порнуху крутить, да с выкриками и комментариями, даже не спросили меня и того умирающего деда, нравится нам это или нет. 
— Тебя с чем положили, — спросил меня Вася.
 —Косточку от рыбы проглотил, —отвечаю ему.
— Ну и что, — удивился Вася, — врежь пару стаканов, она сама выскочит.   
 —Мне уже так советовали, не получается, — ответил я. —  А вы с чем лежите?
— Полипы в кишечнике, я тут  по три раза в году бываю.
 —И в чём же заключается ваше лечение?
— А вот уже четвёртый день лежу,  кашу ем больше ничего. У них есть японский аппарат, засунут в зад шланг с видеокамерой и на экране всё видно, а на конце шланга щипцы, врач на экране полип видит и  щипцами откусывает. Аппарат один на весь город — очередь на неделю, вот я лежу и жду своей очереди.
 — Можно бы было и дома ждать, — сказал я.
—Зачем дома, — возмутился Вася, — бельё чистое, пожрать дадут.
— А этот запах вас не беспокоит?
— Нет, мне по барабану, стаканчик врежу,  окно приоткрою и всё нормально.
— Для него это как для тебя, Георгий Семёнович, санаторий, — пошутил я. —  Если так он в больнице  комфортно   себя чувствует.
— Наконец пришла моя жена, — продолжил Георгий Семенович, — принесла мне  двухлитровую бутылку  минеральной воды и одежду. Кушать мне медсестра запретила, сказала, что может, сегодня будут вскрывать нарыв.  Ребята телевизор выключили, видно постеснялись при женщине порнуху смотреть. Переоделся я в спортивный костюм, туалетные принадлежности положил в тумбочку и вышли мы с женой в коридор. « Как ты тут выдержишь, — спросила меня жена, — у тебя же сердце больное». «Выдержу как — нибудь,  —сказал я». «А почему тебя в ветеранскую палату не положили?» «Говорит медсестра , что  надо разрешение  начальника отделения, а он уже домой ушел. Завтра будем разбираться».
    В это время из девятой палаты, на дверях которой висела табличка  «для участников войн» вышли два молодых парня. Они были одеты не по больничному: в шортах футболках и с сумками через плечо. « Посмотри, —сказала жена, — какие они ветераны, им лет по двадцать шесть, не больше». «Успокойся,— сердито ответил я, — может, они к своему дедушке приходили». Но женщины всегда глазастее нас. Потом я узнал, что  это были больные и лежали они в  палате для ветеранов и участников войн, а сейчас отправлялись в город на прогулку. Жена ушла. Я лёг на кровать, внутри меня жгла боль в такт  моему пульсу, казалось, что с каждым ударом моего сердца словно шилом делали укол. Меня стало знобить. В это время в палату зашла санитарка,  стала снимать с дедушки  памперсы и пропитанную гноем   пеленку. По палате разнёсся такой запах, что даже Вася, которому «было всё по барабану», не выдержал и стал открывать окно. « Не открывайте, — заорала на него санитарка, — сквозняком деда простудите!» «Так шмонит же как», — возражал ей Вася. Он приоткрыл окно, и мы все вышли из палаты. Я сел на мятый диван , что стоял в фойе и смотрел на нарисованные на стенке берёзы, немного стало легче, боль чуть утихла. По коридору прошла санитарка, держа в руках всё дедушкино  содержимое. Затем она зашла в женскую палату: там лежала такая же старуха, как и  наш дед. Через минут пять она опять прошла по коридору, держа в руках бабушкины памперсы и пеленки. « Ну что, вкусно пахнет?» — пошутила  толстая женщина в белом халате, вышедшая из дверей столовой.
—Да уж, вкусней не придумаешь,— ответил на её шутку Гена.
 — А мы вот так каждый день, — сказала толстая и ушла.
— Чем дедушка болеет? — спросил я Гену.
— У него грыжа, — сказал Гена, — взяли кожу с ноги , теперь гниёт и пах, и нога.
    Санитарка возвратилась и подошла на пост к медсестре.
Я посмотрел на неё:  блондинка с милым лицом лет двадцати, высокого роста. На  панелях стоят проститутки  во сто раз хуже её и зарабатывают, наверное, тоже во  столько же раз больше.
— Сколько вам платят?— спросил я девушку.
—Семьсот тысяч — сказала девушка , —стесняясь, за свой нищенский оклад.
—А мне восемьсот, — сказала медсестра,— я уже давно работаю , как было при Союзе, так ничего и не изменилось.
    Я сидел и думал, как эти женщины  за сто долларов в месяц терпят такое. В Афинах  медсёстры бастуют  за то, что им урезали оклады до полторы тысячи евро — там шубы не носят и дом топить не надо.  Эти господа-проверяющие, которых одевают в белые халаты, и ведут их по заранее подготовленным местам, чтобы показать очередные «потёмкинские фасады», дальше первых этажей не поднимаются, а надо, чтобы они хотя бы иногда заглядывали и на девятые этажи, и смотрели не поверхностно,  а в суть. Они бы увидели запущенную  нашу медицину.
   Приоткрытые окна и дверь в палату  сделали своё дело. Первым в разведку пошёл Вася, вскоре  в двери показалась его взлохмаченная, никогда не видевшая расчёски, голова.  ——Можно заходить, — сказал он, — уже терпимо.
    Я лёг на кровать, лежал, боясь кашлянуть. Снова стало знобить. Озноб приходил словно волнами: отпустит, потом снова прижмёт. Не выдержал и пошёл к медсестре.
— Может, мне какой укол  сделаете, — умоляюще попросил я. 
— Какой укол, без назначения врача я не имею права.
— А врач же есть какой-то в отделении?
— Да вы что, откуда? Их всего на отделение два врача. Если они ещё будут по ночам дежурить, то через месяц и ноги отбросят. Сейчас дежурный врач по больнице будет делать обход.  Я ему скажу.
   Через полчаса появился дежурный врач. Он выслушал меня и сказал: « Я терапевт, сейчас дежурного хирурга пришлю». Через час пришел дежурный хирург. Молодой бравый парнишка. Он уже, наверное, пару прыщей вырезал, поэтому считал себя знатоком. Завел меня в перевязочную, поставил на колени, ткнул пальцем, там, где болело
— Одевайтесь, — сказал он, — ничего у вас нет. Написали тут всякую чепуху,— он тряс перед моим носом листком с истории болезни.
—Позвольте, я же сюда не ради  удовольствия пришёл, — сказал я, — меня проктолог  смотрел.
 — Наверное, практикант? — с насмешкой сказал  хирург.
—Да нет, на практиканта непохож.
— Франс Станиславович вас смотрел?
—Кажется он, отчество не запомнил, а вот что имя польское — так это точно.
— Тогда не знаю, — согласился знаток, —придет лечащий врач и решит , что делать.
    Я лёг в постель, боль стала утихать.   В эту ночь я почти не спал, и ругал себя, что поспешил лечь в больницу. Так мог бы лечиться и дома. Соседи бесились до часу ночи, смотрели телевизор,  а после часу стали дружно храпеть, да так, что их хор было слышен в коридоре. К дедушке  ночью пришла санитарка. Запах заставил меня пересилить боль и выйти в коридор . В туалете было открыто окно и я, высунув голову, вдыхал свежий воздух. Санитарка принесла дедушкины памперсы в туалет,  и здесь мне уже не было места. Хорошее изобретение придумали иностранцы, а то мы бы со своей дремучестью до сих пор пользовались бы подгузниками.  Только к утру я  провалился в  сон, и тут же проснулся: в палату зашла санитарка и включила  кварцевую лампу, что висела над дверью. От ультрафиолетовых лучей лампы   в палате запахло озоном. Больные стали просыпаться, и по коридору началось движение. Возле мужского туалета выстроилась очередь. На всё отделение в мужском туалете было два унитаза. На них тужились два старика-геморройника. Парень лет тридцати бегал, держась за живот, и умолял —  «пропустите, я больше не могу». Но те двое упорно никого не пускали к заветному месту.  —Чего ты мучаешься, — сказал я ему, — иди в женский туалет, там очереди нет.
 — Да как-то неудобно,— говорит парень, — там же женщины.
 —А в штаны навалить удобно?
    Наконец парень согласился с моими доводами и побежал в  женский туалет. Вскоре он вышел оттуда, улыбаясь.
— Ну что удобно было перед женщинами? — спросил его я.
—А ничего страшного, там кабинки есть, женщины с пониманием посмотрели на меня и промолчали.
— Как же так, Георгий Семёнович, — сказал я— в армии по уставу на двенадцать человек одно очко, а в отделении сколько больных?
— Человек семьдесят, — ответил Георгий Семёнович. —Так в армии на здоровых двенадцать парней  одно очко —раз , два  и сделал своё дело, а тут больные деды по часу тужатся. Зато половина туалета душ и три ванны, там никто не моется, потому что дверь сестра хозяйка закрыла на ключ. За шоколадку она открывает.
   Я  вернулся в палату.  Ребята открыли окно, и теперь  можно было дышать. Пришла медсестра и стала делать деду укол. Все ушли на завтрак, а мне кушать не разрешили. Медсестра сказала , что сегодня могут взять на операцию и будут вскрывать нарыв. Я молил Бога, чтобы моим лечащим врачом был мужчина. Знаешь, как-то не удобно женщине показывать своё хозяйство. Меня пригласили в перевязочную, и тут я понял , что Бог в этот день меня не слышал. Передо мной стояла женщина. Ванда Альбиновна так звали моего спасителя. Я ей рассказал причину моего заболевания, она внимательно выслушала и заставила меня стать в эту самую неприличную позу. Мой стыд весь прошёл, когда болит, тут не до стыда.
—Одевайтесь, — сказала она, — у вас в анальном канале сидит косточка, я её нащупала пальцем. Вы сегодня кушали?»
— Нет. Я уже второй день ничего не ем.
— Вот и хорошо, сегодня буду вас оперировать. У вас другие заболевания есть?
— Аритмия, — отвечаю я, — три года назад «скорая» увезла в реанимацию, приступы  периодически повторяются.
— Это усложняет дело, идите  в палату, я приму решение.
   И тут я понял , что Бог всё-таки услышал меня и отдал в руки хорошего специалиста.  Примерно через час в палату зашел молодой парень лет тридцати.  Врач- анестезиолог  Артём Михайлович. 
—Расскажите, Георгий Семёнович, как давно вы болеете аритмией, и как часто она у вас появляется?
—Аритмию заработал ещё в Афганистане, в декабре восемьдесят первого года. Жили мы в палатках, топить было нечем, перевал был закрыт,  угля подвезти не было возможности. Тогда многие простудились. Заболел и я ангиной, да так долго болел — больше месяца, потом осложнение на сердце. Лежал в кабульском госпитале. Выздоровел , но заметил, что  когда иду в гору появляется одышка. Думал, что пройдет, но под старость всё заработанное в молодости вылезает наружу. Три года назад играл в теннис и потерял сознание.
    Меня удивила скрупулёзность Артёма Михайловича, он докапывался до самых мелочей, которые мне казались абсолютно несущественными в моей ситуации.
— А радикулитом вы болели?» —  спросил он меня.
    Я тогда подумал , зачем анестезиологу мой радикулит, был бы на его месте невропатолог другое дело.
—Да, говорю, был.
— Какой?
—Пояснично-крестцовый радикулит, в молодости борьбой увлекался, получил травму лежал в госпитале.
— А приступы сейчас бывают? — спросил он.
—Иногда бывают, мазью потру и проходит.
— Понимаете в чем сложность, Георгий Семёнович. Сегодня оперировать вас нельзя, необходимо проконсультироваться у кардиолога. Вам надо делать полную анестезию, и нет гарантии, что в этот момент не сорвётся ритм вашего сердца и  что оно не остановится. Если я вам сделаю эпидуральную анестезию, то может быть другая беда. Из-за вашего радикулита вы месяц не сможете ходить. Пусть вас посмотрит  кардиолог, назначит вам лекарства. Вы день их принимаете, а операцию сделаем в пятницу.
 
     Через полчаса в палату зашла девушка с аппаратом, сняла у меня кардиограмму, а после неё через час появилась женщина лет сорока пяти. Она громко назвала мою фамилию. И я по привычке, как военный, тут же вскочил с кровати.
—Так вы ходите? — воскликнула она.
— Да хожу, — ответил я, — пока, слава Богу, не ползаю.
— Подождите.— Она тут же выскочила из палаты и я через открытую дверь слышал как она  отчитывала медсестру, за то, что её потревожили и заставили  придти к ходячему больному.
— А если у него по дороге к вам нарыв лопнет, — отвечала медсестра, — и перитонит начнётся? Вы прочитайте диагноз. Если он  кони отбросит, кто отвечать будет?
   После короткой перепалки врач возвратилась  в палату.
—И что у вас за болезнь?— спросила она.
 —Аритмия.
—И какая, конечно же, мы не знаем, — с надменным видом  сказала она.
— Почему  же знаю, —мерцательная, пароксизмальная. Я три года назад в реанимацию попал, восстанавливали ритм.
—И что мы принимаем? — с таким же пренебрежением спросили она.
  —Кардарон, — ответил я ей.
—Хорошо, принимайте.
    Она   вышла из палаты. Эта дама была полная противоположность тому парню, который два часа назад  сидел в палате расспрашивал и внимательно выслушал меня. Я лежал и думал: «сколько ещё их таких спецов от медицины, не понимающих одного, что у больного, прежде всего, заболевает душа, а потом тело. И чтобы вылечить его, нужно, прежде всего, успокоить, приободрить, найти в нём источник энергии и зажечь его, чтобы он смог победить недуг. А таких чутких и внимательных как Артём Михайлович единицы, Они наше будущее и наша надежда. На таких врачах как он, ещё держится  запущенная до нельзя наша медицина».
   Зашла в палату санитарка и стала чистить дедушку. Превозмогая боль, я вышел из палаты, сел в  коридоре на  диван и смотрел на пейзаж, нарисованный на стене, художником местного масштаба. От боли я периодически закрывал глаза. Мимо меня прошел  в белом халате  лет шестидесяти седовласый врач. По командному голосу и рыку на медсестру я понял , что это был начальник отделения Иван Васильевич, он с недовольным видом взглянул на меня, затем еще пару раз  продефилировал взад-вперёд, испепеляя меня взглядом. Наверное, думал, что я  приду к нему просить то, что мне положено по закону, принесу бутылку или конверт.
— Но у меня, Сергеевич, принцип : я никогда взятку не брал и никому не давал и считаю для себя это за оскорбление. Когда меня посылали в Афганистан, я не стал бегать по докторам, давать взятку кадровикам, чтобы отвертеться, а многие это делали.
   И тут ко мне подошла толстая баба, видно посланная этим чиновником. Я потом узнал, что это, была сестра-хозяйка.
—Вы чего тут сидите! — разоралась она на меня.
 —А что,  нельзя? — возразил я ей, — в этом мире мне всё разрешено, что не запрещено законом, и к тому же здесь для больных, как я понял, сделана комната отдыха. Диван  пусть даже со свалки, — съязвил я, — телевизор сломанный и берёзки на стенках нарисованные. Вот я и отдыхаю.
   Она не ожидала такого отпора и тут же ушла. В этот день  в ожидании операции мне кушать не разрешили, я пил только воду.  Вечером   меня начали лечить, медсестра принесла мне таблетку от аритмии. Напрасно старались — у меня были свои —  лекарство  постоянно ношу с собой. Вторая ночь кошмара была такая же, как и первая: к боевикам на телеэкране и стонам деда присоединилось и чувство голода. Я лежал с открытыми глазами, слушал переливы храпа и ждал когда же наступит утро. Я не выдержал и пошел на пост к медсестре, хотел попросить у неё снотворную таблетку, но пост был пустой. Санитарка спала на том самом диване, на котором днём я сидел,  а медсестра в ординаторской. Я не стал их будить. Четыре медсестры на отделение дежурят по суткам, иногда выходит по три дежурства на неделю. Как без сна может выдержать человек такое! В конце коридоре было приоткрыто окно, из него тянуло ночной прохладой. Я присел на подоконник и стал наслаждаться свежим воздухом. Моё сердце успокоилось и я вернулся в палату Было уже два часа ночи. Жеребцы в палате  утихли и выключили телевизор. Я лёг в постель  и вскоре заснул. Утром меня разбудила медсестра и отправила на промывание кишечника.
   Наконец пришли две санитарки и прикатили тележку.
— Раздевайтесь и ложитесь на тележку — сказала мне молодая толстушка.
— Да не туда головой,  — засмеялась другая. — Что же мы вас вперёд ногами повезём?
    Я перевернулся и лег, как положено. Меня спустили на лифте в операционную. Заставили перебраться на операционный стол, привязали руки и ноги. Артем Михайлович стал меня успокаивать и готовить наркоз.

—Просыпайтесь, просыпайтесь, — услышал я голос Артема Михайловича.
 Открыв глаза, я  увидел потолок  коридора операционной.
—Всё нормально — сказал Артём Михайлович, — вскрыла Ванда Альбиновна нарыв, и достала косточку три сантиметра. Хорошо, что она на выходе застряла, а если бы в тонком кишечнике—дело было бы сложней.
   Меня отвезли в палату. Я лежал в полудрёме. Ко мне снова пришёл Артём Михайлович. Он стал расспрашивать меня о моём самочувствии и мы с ним стали говорить о разном. И только теперь я понял, что всё будет хорошо. Слушая  Артёма Михайловича, я лежал и думал о нём: «Что ты здесь делаешь, парень? С такими золотыми руками, с такой заботой к больным и любовью к медицине тебя за границей возьмет любая клиника и будут тебе платить нормальные деньги, а не эти жалкие гроши. И ты там будешь жить прекрасно». Но я этого  ему не сказал. Потому что понимал, если уедут такие врачи как он, кто же нас лечить будет. Такие, как эта дама — кардиолог: не прикоснувшись к больному, не проверив пульса и давление, разговаривая с высокомерием и со слов больного ставя диагноз?! После операции лежал в палате её пациент, и она не нашла и двух минут, чтобы спросить как чувствует себя больной, и нет ли у него аритмии после операции. Вот такое бездушие и приводит чаще всего к гибели людей на больничной койке».
    Артем Михайлович ушел и я уснул. После бессонной ночи и наркоза проспал обед. Пришла Ванда Альбиновна и меня разбудила.
— Как Вы себя чувствуете? — спросила она.
— Не плохо, вот только кушать хочется, я третий день ничего не ем.
—Можете сегодня ужинать.
— А как же та трубка, которую мне вставили ?
— Не беспокойтесь, пища туда дойдет только к утру . Завтра утром я вам трубку вытащу и вы сможете ходить в туалет.
    Первый раз за время пребывания в  больнице я попробовал на ужин больничной еды. Ужин был « отменный» — пюре, сваренное на воде и хвостик вареной рыбы. Хек не стал есть, у меня теперь на рыбу фобия.
    Эту ночь я спал как убитый. Две бессонные ночи и наркоз  подействовали на меня так, что я еле проснулся утром на завтрак. Завтрак  был такой же, как и ужин — манная кашка на воде.  Ванда Альбиновна не появлялась, была суббота. Я подошёл к медсестре и спросил, будет ли  врач. Она мне ответила , что должна быть. Пришел обед, я забеспокоился: пища входит, но как  она будет выходить.
  Я снова подошёл к медсестре . Молоденькая, наверное, только что после училища,  она ничего не знала.
— Не знаю, — ответила она, — может так и надо,  в понедельник придут врачи и всё вам скажут.
   Я понял, что мне грозит беда. Чтобы избежать неприятностей, я решил  не ходить в столовую.
    Из туалета выскочил дед, он  держался за живот и орал  на весь коридор. «Да помогите же мне, кто ни будь или я сейчас в окно с девятого этажа выброшусь!»
— Что случилось, дедушка? — спросил я его.
— После операции не могу в туалет сходить, мочевой пузырь режет, а никак помочиться не получается, скоро на стенку от боли полезу.
    Я посмотрел на медсестру, она сидела за столом  и, не обращая внимание на дедушку, смотрела на мониторе компьютера кинофильм.
—Что же вы делаете? Помогите старому человеку  поставьте  катетер.
    Молоденькая медсестра недовольная моим требованием всё же  оторвалась от фильма и пошла в процедурную.
—А что  такое катетер? — испуганно, спросил меня дед.
—Это такая тоненькая трубочка, она вам вставит туда и выпустит мочу.
—Идите за мной в процедурную! —  повысив голос, крикнула  медсестра.
    Вскоре по коридору шел старик, улыбаясь. Он плюхнулся рядом со мной на диван.
— Вот спасибо, мил человек.  Сколько лет прожил и не знал, что такие штуки бывают, а они то, медики, должны знать. Я уже пол суток маюсь.
—За такие деньги, что она получает, ей   не только вас лечить, а даже противно на вас смотреть, — сказал я.
    Мы познакомились с ним.
— Яков  Трофимович, сколько вам лет?
—Восемьдесят четыре. — ответил старик.
— Что, в палате никто вам и не подсказал?
— А никого нет, я один в девятой палате. Палата трёхместная, но там  какие-то два паренька, они дома ночуют, только утром на процедуры появляются. Один из них, знаю  что дохтур.
—А как это их в  ветеранскую палату положили?
— Не понимаешь что ли, за деньги.
— А вон оно как, а я думал, что это к вам внуки приходили.
—  Внуки далеко,  в Австралию  на заработки подались,  а младший   здесь в городе живет. Ему только шестнадцать исполнилось, он и приходит. Мы с бабкой одни остались, всю жизнь прожили в деревне, там и помирать будем.
—А в десятой  кто? — спросил я старика.
—В одноместном какой-то туз лежит, Виталием Николаевичем зовут .
— Он что, воевал?
—Какай там, ему ещё и шестидесяти нет. Чиновник. Я видел, к нему четыре  дамы приходили. Видно с работы, потому как в рабочее время можно  только к начальнику приходить. Красивые, все  на подбор, одна другой краше. Любит, наверное, Виталий Николаевич красивых женщин.
    По коридору шел, весь сгорбившись, опираясь на палочку старик.  Ему было лет девяносто: его белая седая голова и такая же огромная борода придавали ему вид какого-то сказочного персонажа. Он метался по коридору в поисках чего-то.
—Что ищите дедушка? — спросила его санитарка.
—Да вот, милая, палату свою не могу найти.  Склероз проклятый,  в какой палате я лежу — не помню,— прохрипел старческим голосом дед.
    Из палаты выглянул парень лет тридцати. «Вы   здесь, дедушка, лежите » — парень подхватил деда под руки и повёл в палату.
« Этот  уж точно ветеран, — подумал я — но молодые заняли места стариков. Да это не только в больнице, в общественном транспорте молодёжь не уступит место старику. Наверное, думают, что они вечно будут молодыми».
   А может нам  и не надо  этих льгот, которыми умело пользуются прохвосты. Не уж то наши правители не понимают того,  если то, что плохо финансируется, а оно востребовано народом — это  сразу же обрастает коррупцией. Там всегда найдутся проходимцы, которые извлекут себе выгоду. Дайте нам хорошие пенсии, и мы сами будем выбирать где и как нам лечиться.  И, наверное, трудно винить начальника отделения Ивана Васильевича: ему позвонили и приказали, другие попросили, а возраст у него уже предпенсионный. Есть возможность предоставить кому-то чуть лучшую палату, глядишь он уже и нужен. Да и с его окладом лишний рубль, который сунут ему в карман, тоже не помешает. А вытурят на пенсию, на сто долларов трудно прожить».
    Трубку у меня так и не удалили, и я решил вместо обеда пить воду. Палату проветрили, и я лёг. Моя кровать стояла вдоль стены, а Васина возле окна. Наши кровати стояли буквой «Г», так что голова Васи и моя были рядом, их разделяла тумбочка. Возле тумбочки Вася всегда почему-то ставил свои   тапочки. Он, наверное, никогда не мыл ноги , а в баню ходил  только под Новый год. Брезент тапочек так пропитался потом, что от них шёл неприятный запах.
—Пожалуйста, поставьте  тапочки у  ваших ног, — сказал я Васе.
— Что, никогда солдатских портянок не нюхал?— ответил  на мою просьбу Вася.
 — Приходилось, — ответил  я, — тридцать пять лет армии отдал.
—А, «офицерьё!» — воскликнул Вася и ногой отодвинул тапочки от тумбочки.
    Он смотрел на меня словно балтийский матрос семнадцатого года на золотопогонника. Дали бы ему в этот момент «маузер», он бы шлёпнул такого офицеришка без сожаления. Он с минуту посидел на кровати, затем одел свои «благоухающие» тапочки и злой выскочил из палаты. Вернулся он поддатый только под вечер.  Вечером Гена включил телевизор. Шли новости на экране. Как всегда, в эфире выступал президент. Он объяснял, что в этом году приток валюты в страну был больше, чем в другие годы, а нехватка её произошла из-за того, что граждане, приобретая за границей автомобили, скупили много валюты. С экрана он успокаивал граждан, что с продовольствием в стране проблем не будет.
—Болтовня это всё, мясо в магазинах исчезло — сказал Гена и выключил телевизор. — Я вам расскажу свою историю.
    Он сел на кровать, чтобы ему нас было видно. 
—  Захотел я стать фермером, — начал свой рассказ Гена. — Купил не далеко от города хутор и стал всей семьёй работать на земле. Первый год посадил картошку, снял неплохой урожай, двадцать пять тонн. Ну, думаю, начну раскручиваться. Чтобы сделать севооборот, на следующий год посадил капусту. Тоже снял хороший урожай, заложил в бурты, а тут указ вышел — за пределы района не вывозить, а всё сдавать на овощную базу.  Там цена закупочная такая,  я только на транспорте буду иметь такие убытки, что мне лучше эту капусту сгноить. Пошёл я по деревням и стал крестьянам бесплатно предлагать капусту на корм скоту. Всё в природе должно иметь свою цену, а если власть занимается популизмом и хочет сделать, чтобы в  стране были дешёвые продукты, ими станут кормить скот. Потом перестанут выращивать совсем, потому что не выгодно, а этот популизм закончится тем, что начнут закупать продукты за границей и платить в три дорога. Голландцу можно  продавать всё: цветы, капусту, картошку, клубнику, а нашему фермеру нельзя. Вот такая политика. Мы живём по указам одного человека, а не по законам. Этот человек одним днём живет. Такие, как я перестали на земле работать. Фермером  мне не дали стать, а я только килу заработал, таская на горбу мешки. Вот и лежу теперь, лечусь. Пошёл в пожарники, платят сто сорок долларов,  и тем довольствуюсь. И другое хочу рассказать: приезжал ко мне таджик, брал у меня на реализацию овощи. Такой был бедный, на нём даже носок не было. Его на рынке менты гоняли, а он откупался от них. Потом нашёл алкашку, женился, гражданство получил. Затем перетащил сюда всю свою родню, а пьянчужка куда-то исчезла. Он раскрутился,  уже четыре точки открыл на рынках. Ему торговать дают потому, что подкупает  чиновников, а мне коренному белорусу на земле работать не дали, Так что же это за политика у него такая. Знаете, что сказал моему сыну его мальчишка:  « мы скоро будем здесь править, а вы будете на нас работать».

     Григорий Сергеевич,  — Плотников откашлялся и продолжил дальше, —  когда я гостил у друга в Москве, видел, что тротуары кладут и строят дома одни таджики, на рынках тоже они стоят, а  у них бабы много рожают…
— Семёнович, а ведь прав этот мальчишка, — сказал я, отпивая квас,—  подчинялась же Русь  кочевникам, триста лет платили дань исправно. Природа не терпит остановки, всё ненужное всегда отмирает. Она, матушка-история по кругу ходит.
   Эту ночь, — продолжил Георгий Семёнович, — я спал с перерывами. Телевизор выключили рано , но поддатый Вася громко храпел и бормотал что-то во сне, а дедушка стонал так сильно что, когда я выходил в коридор, то его стоны были слышны и там. Под утро я  уснул , но пришла в палату санитарка перестелила дедушку и стала феном для волос сушить  его гниющий пах. Разогретый тёплым воздухом  запах гноя разнёсся по всей палате. Все тут же вскочили и вышли из палаты, и даже Вася, пропустивший с вечера стаканчик, не выдержал и побежал за нами. Мы стояли в коридоре, и тут я почувствовал, что съеденное мной в пятницу на ужин  пюре просится наружу, но его крепко сдерживал вставленный  в зад «свисток». Через два часа я уже не находил себе места. Мои обращения к молоденькой медсестре не дали никаких результатов. Я лёг на кровать, но это не давало никакого облегчения. В двенадцать часов я вышел в коридор и увидел, что молодую медсестру сменила старая, которая меня оформляла.
— Не знаю, что мне делать, — сказал я медсестре, — или голову завязать или зад.
— Зачем?» — серьезно спросила она.
— Думаю,   или крышку сорвёт, или дно вывалит,  — сказал я, удивляясь самому себе, что в этом положении могу ещё шутить. Скажите это так и надо, что вторые сутки трубку не вытаскивают?
— Нет, — сказала она, — так не положено,   утром в субботу  должны были вытащить.
   Она стала звонить дежурным хирургам. Наконец пришел грузный, лет пятидесяти, высокого роста хирург. Он  выслушал, что от него требуется, и сказал:  «Этого я делать не буду, пусть сосудистый хирург это делает». И я стал ждать сосудистого. К часу дня ко мне пришла помощь. Высокий, худощавый, седовласый мужчина  посмотрел на меня и сказал: « пойдём в перевязочную».
—Вы хотя бы обезболивающий вколите, — умолял я,  — там же всё присохло.
—Чего!? — возмутился хирург.
   Я лежал на столе, а хирург тащил из меня пинцетом трубку и мне казалось, что все мои внутренности вытягивают наружу. А сосудистый хирург всё ворчал: «Это же надо, пригласили сосудистого хирурга тащить трубку и откуда?!»
 «Может быть, он и прав — не царское это дело в ней ковыряться», — подумал я.
    — Иди , — сказал сосудистый, —всё у тебя нормально.
 Но я уже по коридору не шёл, а бежал, с одной мыслью  добежать бы до заветного унитаза.
.
    Из туалета я   вышел счастливым человеком, и ко мне пришла гениальная мысль: « вот так надо с нашим народом: вначале душить его, а потом дать глоток воздуха и он будет счастлив и доволен!».
— Георгий Семёнович, — засмеялся я, — велосипед изобретаешь.  Вождь всех народов на практике давно уже опробовал эту гениальную мысль.
    В воскресенье, —  продолжил Плотников, — к дедушке пришла родня: дочь с мужем и двое внуков. Внучке лет пятнадцать, а  парень  года на три старше. Зять сидел на табуретке в изголовье деда, внуки стояли метра на два в стороне, почти у моей кровати. Видно запах идущий от дедушки не давал им  подойти поближе. Дочка принесла домашнюю еду, стала его кормить. Намаявшись на больничных харчах, дедушка с  удовольствием съел всё, что ему принесли. В палату зашла санитарка.
— Вы памперсы принесли?» — спросила она .
—Нет,— ответила дочь, — я же на той неделе приносила.
— Вы что же думаете, — возмутилась санитарка, —  по одному в день используем? Иногда и по три раза меняем. Кончились все, сегодня утром последний одела.
— А где же я  сейчас их возьму? Выходной день — всё закрыто.
— Наверное, женщина , надо думать, когда в больницу к тяжелобольному идёте. У меня памперсов  нет, а зарплата  маленькая, чтобы их больным  покупать.
   Она развернулась и пошла, а уже у самой двери, махнув рукой, сказал: « Пусть валит под себя,  если вам это не нужно».
   К Васе тоже пришли два таких же, как он, с почерневшими  лицами от пьянки, у одного из них под глазом красовался синяк. К ним присоединился Коля, и они  вчетвером ушли через дорогу в ближайший лесок, где просидели до вечера.
   Вечером санитарка снова лечила деда феном для волос. Мы с Геной выскочили в коридор, сели на диван и ждали, когда она закончит эту процедуру. К нам подсел Яков Трофимович.
— Посмотрите, ребята, что-то мой телефон не работает. Не могу старухе дозвониться. Внук мне его принёс, а толком не объяснил как им пользоваться.
   Гена взял телефон и посмотрел.
— У вас дедушка уже деньги закончились.
— А как же позвонить?
  — На посту  телефон стоит, — сказал я, —  попросите у дежурной и позвоните.
   Старую медсестру уже сменила молоденькая. Она сразу включила монитор  и стала смотреть любимый сериал. Яков Трофимович  к ней обратился, но она была так увлечена фильмом, что на него даже не обращала внимания, когда он говорил со старухой по телефону. Два молодых парня из его палаты возвратились из города. Они были в шортах,  футболках и с сумками через плечо. Хотя уже были сумерки, но на макушках у одного и другого , словно фары автомобиля, сидели солнцезащитные очки.
— Это что, Сергеевич,  мода такая пошла у молодёжи очки не на глазах, а на макушке носить?
—  Писк моды, Георгий Семёнович, — сказал я, — как мотоциклисты в тридцатые годы.
— Не пойму в чём тут красота, — Плотников пожал плечами.
— А ты забыл, как брюки дудочки носил?
— Помню, с мылом натягивал, — засмеялся Георгий Семёнович, —отец мне штанину ножом разрезал, так обидно было.
   Зашли эти парни к ветерану в палату, — продолжил свой рассказ Плотников,  —минуты через две один из них вернулся и стал в коридоре громко разговаривать по мобильнику. Очки у него так и сидели на макушке огромной бритой головы. Он был высокого роста с толстой шеей и мясистым подбородком. На его лице выражался интеллект как  в анекдоте про боксёра : « Зачем тебе голова, — спрашивают его. — Чтобы в неё били, — отвечает он, — и ещё я в неё ем». Он с телефоном несколько раз сделал променад возле  медсестры, и пытался с ней заигрывать, но та, увлечённая фильмом, не обращала на него внимания.
 — Ну, ты глянь на него, — сказал мне, сидевший рядом Гена, — лежит в канализационном отделении с рваной жопой и  с девкой заигрывает.
    Не добившись от медсестры расположения, бугай ушел. Появился Яков Трофимович и сел с нами рядом на диван.
—Поговорил я со своей старухой, — сказал он мне — заказал лекарство.
 —А что у них тут лекарств нет?
— Ни черта у них нет. Мне после операции один раз только капельницу поставили и всё, а напишут,  что  гору лекарств на меня израсходовали.
—Соседи ваши появились? — спросил я.
—Да, — ответил утвердительно Яков Трофимович, — начальник отделения будет их завтра утром по палатам распихивать. Говорят, что  какой-то чиновник с проверкой нагрянет, а они ветеранскую палату занимают.
   Георгий Семёнович потянулся рукой к   квасу, отпил его и снова поставил  подальше от себя.
   Следующая ночь кошмара,  началась   с того, что Коля никак не мог уснуть и попросил Гену включить телевизор. Вася всё вертелся,  не мог  улечься в кровати.  Дедушка лежал без памперсов и теперь от него запах был ещё сильнее. Даже изрядно выпивший Вася, не выдержал и приоткрыл окно. Ночь была холодная, и в палату ворвался  прохладный воздух.  « Я тут простужусь, — сказал Вася и  развернулся на кровати. Теперь его «благоухающие» ноги были у моего носа. Чтобы не нюхать запахи его ног, я тоже развернулся на кровати. Но теперь моя голова была дальше от свежего воздуха, а ближе к кровати дедушки. Домашняя пища, плотно затрамбованная в его желудок, стала активно работать и выпихивать съеденную дедушкой  на завтрак больничную еду. Вонь стояла  страшная. Я развернулся обратно, чтобы  хоть немножко глотнуть свежего воздуха. Теперь Васины ноги мне казались букетом роз. Я втягивал их запах, чтобы хоть как-то заглушить то зловоние, идущее от старика. Коля и Гена уже храпели, я встал и вытащил из розетки вилку и телевизор умолк. Вышел в коридор, но  мой любимый мятый диван был занят — на нём спала санитарка. Пошёл в туалет, там было открыто окно и я, сидя на подоконнике, более двух часов дышал свежим воздухом. Когда окончательно продрог от холодного воздуха, возвратился в палату. Оставленная приоткрытая мною дверь сделала своё дело. Сквозняком продуло зловоние и стало  терпимо дышать. Периодически пьяный Вася вскакивал с кровати и, выкрикивая матерные слова,  и спрашивал, кто в доме хозяин. Услышав от меня грозный окрик,  к нему возвращалось сознание, где он находится, и он снова падал на кровать. Эта сцена продолжалась до утра. И только,  когда стало рассветать,  Вася упокоился. Я лежал и думал: « Не уж то отставной полковник бундесвера лечится как я. Неужели  побеждённые в войне лежат на койках как этот дедушка? Победители гниют в палатах, а для них   государство не нашло денег на памперсы. Их лечат феном для волос, а молодые бугаи позанимали их места, и такие алкаши как  Вася и Коля не дают им  даже спокойно умереть. Зачем наша власть пытается всех приравнять нас  под Вась?»

 — Георгий Семёнович, Вася же избиратель — сказал я, — электорат. И таких становится с каждым днём всё больше и больше.
— С кем же они останутся, Григорий Сергеевич,  если сопьётся весь народ. Какая ж это социальная справедливость. Вася учиться не хотел, да и работает с кондачка. Мой сосед в «Жилстрое» работает, говорит, с утра уже все пьяные.  Пьяный человек в бункер со щебёнкой  упал и его никто  не хватился. Нашли  только в конце смены, когда выключили агрегаты, услышав стон.
    Я корпел над учебниками, закончил два учебных заведения, тридцать пять лет отдал защите Отечеству;  из них два года воевал в Афганистане по воле этого государства, охранял Васю,  и, такие как я, пахали на него. А Вася собирал бутылки и пил. Так почему мы должны быть с ним равны?  Где же справедливость, — здесь скорее  неравенство?! Я больше затратил сил и энергии за свою жизнь, чем Вася. Почему я должен лежать на койке рядом с ним и нюхать его немытые ноги? Потому что власть заигрывает перед ними. Моя жена учительница — всю жизнь учила детей, а пенсию ей насчитали мизерную. Ниже же этажом живёт пьяница, он нигде толком не работал, два раза сидел в тюрьме, а пенсия у него больше, чем у моей жены.  Что же это у них за математика такая?
 — Так это ж люди Ильича, —смеясь, сказал я, — он на них  опирался и с ними революцию сделал. Умных людей  за границу выгнал да расстрелял, а пьянь осталась , вот она и расплодилась.
  — Да, ты прав. Каждый думает, зачем я буду тужиться, таким как Вася быть легче. А может надо опираться на нас, на средних людей, чтобы  пьяниц  становилось меньше. Я так думаю, Сергеевич, может не надо этой бесплатной медицины, хотя как лучше сделать, не знаю.
—  В России пробуют, —ответил я. — Да разве с нашим народом что-нибудь толковое может получиться. Тут же появляются шулера и прохвосты, с дипломами, купленными в метро, за хорошие бабки  лечат ауру и штопают чакру. Пусть думают те, кто лезет в  правительство и парламент,  бьют себя в грудь и говорят, что знают, как это сделать. Одно знаю, что людей надо вытаскивать из этого  «светлого» и «прекрасного», которое мы с тобой строили и вбивали в уши солдатам на политзанятиях, что их ждёт светлое будущее.
— Это не я  делал, этим занимался замполит. Я командовал, а он людям мозги пудрил. Ты знаешь, я, когда умру, сразу же попаду в рай.
— Почему ты так решил?
—Но не может же человек всё время быть в аду, я сейчас в нём живу, сколько ж можно.
   Мы помолчали и снова выпили по глотку кваса.
— Денег у них, видите ли, на медицину нет, а возле дома моего, — продолжил Георгий Семёнович, — уже третий раз  ломают тротуар и кладут новую плитку.
 — Это  мелочи,— сказал я.— Мой приятель дорожный строитель, так они строят дорогу в Беловежскую Пущу в резиденцию Деда Мороза. Один только придорожный туалет на миллиард белорусских рублей построили. Строили, строили дорогу и под конец полтора миллиарда не хватило, сейчас на всём экономят.
— Никак господа ук-ра-ли? — с иронией, протяжно, спросил  Георгий Семенович.
 — Не знаю, может, украли, а может,  плохо смету сосчитали, — ответил я.
— Это кощунство, — с грустью в голосе сказал Георгий Семёнович, — в больницах людей кормят одной кашей, а в это время тратят миллиарды на дорогу в никуда, и  устраивают спектакли «Дожинки». На ком экономят — на стариках и больных — и всё ради показухи. Моя жена получает пенсию  девяносто долларов,  а у поляка пятьсот евро и продукты дешевле.  Соседка, полька по национальности, пользуясь тем, что у белорусских поляков бесплатная виза ездит частенько в Польшу за продуктами, а Польша за нефть и газ  платит дороже, чем Беларусь.
 —Видно чей-то сын или жена  занимается строительством, — пошутил я, — сейчас это модно стало.
 — Не плохо было бы, если б их дети и жёны занимались медициной, как когда-то этим занималась семья царя, — ответил Георгий Семёнович, — они собирали пожертвование, строили больницы и дома приюты. Но пришли Васи с маузерами и устроили там нужники.

    Эту ночь я не спал совсем, — продолжил свой рассказ Плотников, —по моей просьбе медсестра измерила мне давление. Такого высокого давления у меня ещё никогда не было. Я боялся, что сорвётся ритм моего сердца, и  снова попаду в реанимацию. У меня были свои лекарства, я наглотался таблеток.  Кое-как  удалось сбить  давление, и сердцебиение немного успокоилось. Утром зашла санитарка,  сменила пеленки у дедушки и стала убирать палату. Она заставила нас убрать всё лишнее из тумбочек, и сказала, что  с проверкой будет какой-то чиновник. Перед завтраком из столовой пришла дама в белом накрахмаленном колпаке  и стала в палате зачитывать, у кого какая диета, чтобы  правильно мы могли ответить на вопросы чиновника. По моему заболеванию у меня оказывается первый стол. Но на завтрак, как всегда, стол у всех был один — перловая каша, сваренная на воде, без масла,   ни с чем. Ну, решил я, дождусь  этого чиновника и расскажу ему всё, что я о них думаю. После завтрака в палату зашла наш лечащий врач.
   — Ванда Альбиновна — обратился я к ней, — у меня два вопроса. Вопрос первый: в свою бытность,   будучи командиром полка, я  предостаточно поборолся с алкашами. Вы можете меня избавить этим заниматься  здесь?
    Она даже не расспросила, что случилось, а только глянула на своих постоянных клиентов Васю и Колю и сказала: « будите шалить, выпишу».
— Вопрос второй, —  сказал я.
— А второй вопрос я предвижу, — перебила меня  Ванда Альбиновна, — начальником отделения принято решение: вы переводитесь в одноместную палату для ветеранов войн, только этажом ниже в стоматологическое отделение, а лечиться будете у нас.
— Если вы это называете лечение, то не лучше ли выписать меня домой.
— Может быть,  дня через три и выпишу. Сегодня посмотрю, как  заживает шов.
—  Вы меня переводите в другую палату   по совести или из страха, что я пожалуюсь чиновнику?
 — Этот вопрос не ко мне,  а к начальнику отделения,— сказала она.
— Ну, вы и пошутили, Ванда Альбиновна,   с этой трубкой. Хорошо сосудистый хирург в воскресенье вытащил.
    Она молчала, а я её понимал: была суббота и пора уборки урожая на дачах и огородах. Эта женщина, перед которой мужчины от тридцати и старше должны стать на колени и целовать её золотые руки, делает по четыре операции в день, штопая геморройные  задницы, думает о том, как заготовить картошку на зиму. Иначе ей не прожить. На зарплату в сто пятьдесят долларов нищий врач не может нас лечить достойно, а они как-то умудряются, и выхаживают нас.
   Хотел я остаться в пятой палате и доложить чиновнику. Уже  и речь свою подготовил, а потом подумал: «всё они прекрасно знают в каком состоянии наша медицина, а сделать ничего не могут».
    Наконец я получил льготу, обещанную мне  президентом, правительством и оформленную в виде закона парламентом. « А как же те, что остались там, и сколько ещё будет таких, — подумал я, — на местах будут нарушать закон, потому что врачи нищие и ищут, где заработать лишнюю копейку, а на всех контролёров-чиновников не хватит».
    Георгий Семёнович немного помолчал, задумался.
— Социализм строили мы с тобой, Сергеевич,  какой-то уродливый, ступенчатый, с обкомовскими и кремлёвскими больницами и спецраспределителями,  с генетическим свойством задниц прирастать к трону. В последнее десятилетие Союза через год их хоронили. Это всё как метастазы перешло  после развала   в республики. Начальство живёт, отдыхает и лечится отдельно, а народ — как придётся. Из-за этого, таких как Вася, становится всё больше и больше. Они стоят в скверах и подворотнях как горнисты с поднятыми кверху донышками бутылок. Из окна моей квартиры видна  школа. Сад, который посадили школьники, облюбовали алкаши. Им там комфортно, рядом магазин, можно купить спиртное. Мимо ходят стражи порядка и  никто этих пьяниц не трогает. Хлопающего человека в ладоши на площади  схватят — он опасен, а этих нет. Пусть разлагаются дальше и развращают детей. Быдлом легче управлять, оно не мыслит и ничего не требует, а потягивает красненькое и общипывает на закуску недозревшую рябину, сливы. Их они съели ещё зелёными. И всё это происходит уже с утра и до вечера.
 Рядом бегают дети, слышат сплошной мат,  просят у пьяных дядь  закурить. Так они учатся «жить» у взрослых. А общество удивляется : « откуда выросла бездушная молодёжь, и почему оскверняются памятники ветеранам и сжигаются на Вечном огне бомжи?» Ребёнок видит дома пьяного папу, а возле школы дядю- «горниста» и воспринимает это как нормальное явление. В погоне за долларом взрослые продают своим же детям  спиртное и сигареты. Если так пойдёт и дальше, то мальчишка таджик вполне прав— « устами младенца гласит истина».
— Управлять то оно легче, — сказал я, —  только  кто после этого останется. Править скоро некем будет. Сюда придёт другая нация, с другой верой, а внукам этих господ правителей придётся искать место заграницей.
— Если и там им место будет, — Георгий Семёнович вздохнул. — Ты видел,  по телевизору показывают, что в Лондоне творится, чёрные всё поджигают, это будет и у нас.  Пройдёт время, будем мы великому хану дань платить. Библию не читают. Строил же народ вавилонскую башню. Разделил их Бог   языком,  а они все равно в союзы объединяются. Не могут люди с разным уровнем развития, с разной экономикой и культурой жить без границ. Закон сообщающихся сосудов. Там, где жизнь лучше туда  народ и валит. Был же и у нас   Союз, развалился. Евросоюз создали, и этот развалится.
— Ты хочешь сказать, что варвары разрушают Рим, — пошутил я.
— Да, да, — у Георгия Семёновича как-то загорелись глаза, он словно приподнялся. По всему было видно, что мы затронули самую для него злободневную тему. — Это удел всех империй и  не зависит от того,  как они созданы — штыком или же пряником, как Евросоюз. Многие удивляются, почему так происходит. Расцвет и вдруг сразу же регресс. Эта метаморфоза легко объяснима.  Люди, из нищих присоединенных к империи стран, в поисках лучшей жизни устремляются к центру цивилизации. Но у них не хватает умишка, и они ничего не умеют делать. Им приходится убирать мусор и мыть туалеты. Но в своей стране они этого не делали, потому, что  это была самая прогрессивная часть населения этой страны. Это им претит, и они начинают бить, жечь и грабить. А в тех странах, которые покинула эта прогрессивная часть населения, остановилось движение вперёд. Они вынуждены сидеть с протянутой рукой: мол, вы метрополия, и кормите нас. Это уже перестаёт нравиться всем, и происходит взрыв изнутри. « Всяк овощу свой срок». Как только в развитой стране преобладает элита с имперскими амбициями и увлекает граждан страны к походу  на запад, восток, юг или север, значит овощ созрел.   Скоро он начнёт гнить. Когда в стране появляется  много богатых людей, им становится тесно и они начинают думать о расширении границ. Разжиревший народ работать не хочет.
— Некому туалеты мыть, — снова пошутил я.
— Да и это тоже. На грязные работы обеспеченные граждане не идут, и правительство вынуждено открывать границы и  приглашать иностранцев. А те,  не став такими же богатыми, как немец, француз или американец,  жгут машины, бьют витрины и грабят. У моего приятеля сын, имея два высших образования,  уехал в Америку. Там убирает мусор, а его жена — медсестра по образованию, моет полы в клинике.   Они зарабатывают в десять раз больше, чем  зарабатывали в своей стране. Но и там испытывают дискомфорт, так как всегда остаются людьми второго сорта. Без образования американец живёт гораздо лучше, чем они, лишь только потому, что он является гражданином Америки. Ты посмотри вокруг, — Георгий Семёнович махнул рукой, — сколько ржавого железа из одной только Германии  вывезли. Немцы ездят на новеньких автомобилях, а мы вывозим обноски.
— Да потому что их обноски лучше, чем наши новые —  сказал я.
— Слов нет, но пригласите иностранца, пусть построит завод. Почему Китай может инвестора приглашать, а мы нет.
— Потому, что  каждый чиновник  хочет от инвестора получить взятку, а тому нет резона платить.
— Вот в том то и дело, что во власть идут люди с одной лишь целью  —хапнуть.  Два вопроса, которые так и остаются неразрешёнными, толкают нас дальше в пропасть. Первый вопрос — это  выборность власти, и второй вопрос — о земле. Из-за этого убивали русских царей и   развалился  Союз. Это причины всех революций: Октябрьской, оранжевой, розовой или серо-буро-малиновой.   Несменяемость руководителей приводит к коррупции во всех эшелонах власти. Туда подбираются люди не по  деловым качествам, а по родству и личной преданности  к президенту. Но он ведь может и ошибаться. За этим растет преступность, на местах сросшаяся с  властью. Нерешённый вопрос о земле мешает  развитию частной собственности,  продовольственной безопасности страны. В целом два этих вопроса мешают развитию экономики, политики,  медицины, науки, образования и победить нищету. Прорвавшиеся к руководству люди  не понимают одного, что из-за их жадности к власти, возникает недовольство народа, а это чревато дальнейшему распаду.  Подстрекать народ ухари быстро найдутся, чтобы самому стать удельным князьком. Когда  лопнет этот нарыв, ни одна власть в мире не в состоянии предвидеть. За примером ходить далеко не надо — киргизы с узбеками в прошлом году резались.
 — Да так резались, Георгий Семенович, — согласился я, — что Бакиеву пришлось оставить Киргизию и в Беларусь приехать. А куда ж этим придётся бежать, когда заварушка начнётся? Не уж то им не жалко страны, в которой они родились и выросли?
   Георгий Семёнович помолчал, потянулся рукой к стакану с квасом, но передумал.
   —  Выходит что жадность к власти сильнее любви к Родине, — сказал он. — Ты знаешь Фёдора Кунцевича?
— Нет, — сказал я.
—Майор такой у меня в полку был. Бестолковей человека  в жизни не встречал, но такой услужливый — «чего изволите». Депутатом стал, свою трёхкомнатную квартиру матери оставил,  в столице новую получил. Как-то мы с ним увиделись, он мне и говорит: « вот видишь, ты меня постоянно ругал, а я депутатом стал».
   «Федя,— говорю я ему, — лучше бы ты грядки на даче копал, чем там заседал».
    Поэтому в стране такая и экономика,  медицина и  образование, если законы придумывают такие как Федя. Оно, конечно, фасады красить и тротуары мостить особого ума не надо, если тятька у власти и не жалеет государственных денег для этого дела, а заводы в это время лежат на боку.
 
 — Ну, их к бесу, ты расскажи, чем же закончилось твоё лечение? — попросил я.
— Выписали меня через три дня, простудился там на сквозняках. Дома две недели провалялся. Думал, что воспаление лёгких схватил. Слава Богу, пронесло. Вышел я из больницы, по дороге мне повстречалась девушка. Она шла наискосок от того здания, где никакие лекарства никому не нужны.  По её  лицу текли чёрные слёзы. Она вытирала их, размазывая краску, стекающую с  ресниц по белым щекам. « Вот ещё одна  остановилась жизнь, — подумал я, — как она коротка и как жаден порой человек, устремляясь к власти, а в итоге все будем там». Как только он прорвётся к трону,  сразу же почему-то забывает о людях, и стремится,  как больше нахапать. «А пустяки, — думает он,— случись, что со мной или с моей женой и детьми,  увезу заграницу, в Германии медицина сильная, вылечат». Но, увы, в жизни так не бывает. А не лучше сделать так, чтобы в твоей стране она была на высоте, и к тебе приезжали люди  лечиться.
   Георгий Семёнович задумался и добавил, — Сколько ты отдаёшь людям, сколько и получишь, — таков закон.
— А почему ты в госпиталь не поехал? — спросил я его .
— Ты думаешь в госпитале лучше. Я три года назад там лежал в реанимации. Потом меня перевели в терапию. Медсестра ведёт меня в палату, где тридцать человек (у них в это время ремонт шёл и всех солдат в одну палату согнали).
—Что вы делаете, — говорю я ей, — меня только что из того света вытащили, а вы меня к молодым жеребцам селите. Я  полковник,  тридцать пять лет в армии прослужил,  воевал в Афганистане. У вас же палата есть для участников войн. Сейчас пойду жаловаться начальнику госпиталя.
    Прибежал капитан, нашёл мне кровать  в четырёхместной палате. Я потом узнал, что медсёстрам и этому капитану бутылочки да шоколадки носят.  А  в ветеранской одноместной палате, (они её называют генеральской), майор со штаба корпуса лечился. Нигде не воевал, но уже мечтает, что он генерал. Ты видишь, какая хваткая молодёжь стала, мы за « бабло» такие вещи не делали, а они запросто. Кормят в госпитале неплохо,  а лечение там никудышное. Ничего этот капитан не соображает, залечил он меня так, что пришлось мне  другого врача искать. Посоветовали мне хорошего специалиста во второй городской больнице, спасибо ему вылечил.    А в госпитале по этому самому заднему месту и специалистов нет. Ванда Альбиновна и  ещё один врач в областной больнице — всего два проктолога хирурга на всю нашу область. Странно как-то, куда пища входит по этим делам врачей полный город, стоматологии на каждом шагу, а там где она выходит— это место никто лечить не хочет.
— Неприятно пахнет, да и заработки не те, — сказал я.
   Георгий Семёнович  достал из кармана лекарство.
— Довели они меня в областной больнице снова до аритмии, — сказал он, запивая лекарство квасом. Придётся опять проситься к специалисту на лечение.
    Георгий Семёнович замолчал, а я ещё продолжал сидеть в плену его рассказа.
«Как жаль, — думал я,— что в такой прекрасной стране, где плодородная земля,  чудные леса, реки и озёра, люди живут бедно и недолго. Лечить их некому потому, что хорошие специалисты невостребованные, низко оплачиваемые, уезжают на заработки заграницу. Прохвосты в это время стригут купоны, а власть, пользуясь  терпением народа живёт в своё удовольствие.