ХРОНИКИ АДА. ИСТОРИЯ ЦВЕТОЧНИКА
Повесть (отредактированный в 2011 году рассказ «Девятый круг» 1995 года)
автор Цезарь Кароян
Аннотация:
Чтобы покончить с гнусными обязанностями и вырваться из кругов Ада Люций-Цветочник ввязался в смертельно опасную игру, понадеявшись на помощь самого великого грешника, которого только видел свет.
Слоган книги:
Рай всегда находится где-то возле нас, но мы никогда этого не замечаем. И мы всегда сами захлопываем дверь.
ИГРА
Глава 1 Ренегат
Я ангел Люций. Люций-Цветочник. Когда-то давно меня звали по-другому, и у меня была подружка, хорошая маленькая девочка. Она умерла и я, спустившись с Небес, обнял ее нежными руками и на своих больших белых крыльях пронес по всем местам, которые были памятны ей при жизни. А потом с красивым букетом цветов мы отправились к Господу. С тех самых пор, когда Господу нужны свежие цветы, на Земле умирает хорошая маленькая девочка.
Я сижу на скрипучем стуле и чувствую, как сквозит из неплотно прикрытого окна. Напротив меня простой канцелярский стол, заваленный деловыми пергаментными свитками, за столом – Люцифер. Та давняя и грустная история из чувства протеста заставила меня присоединиться к его мятежу. Мы в Аду.
Глава 2 Табу
Светлейший и лучезарный Люцифер, самый красивый ангел Неба, низвергнутый за неудавшийся мятеж вместе с другими провинившимися ангелами в глубины Ада, придвинул к себе древний циркуляр и пробежал глазами свиток, дабы освежить в памяти разряды грешников, томящихся в его подчинении. Дьявол сопливил – в последние дни стояла промозглая погода. С потолка с чмоканьем капала вода прямо на стол, в китайскую бронзовую чашу с ручкой в виде маленького крылатого дракона, плотоядно разинувшего пасть. Чаша была грубой пластмассовой подделкой под бронзу, и Люцифер относился к ней с брезгливым презрением. Специально подставленная, чтобы вода не замочила важных документов, она была почти полна. При каждом новом шлепке вверх из нее взлетали брызги. Не поворачивая головы, Люцифер покосился на чашу своим пустым янтарным правым глазом с лишенной зрачка желтой радужной оболочкой, и отодвинул от нее свой драгоценный циркуляр. Сочно-зеленый левый глаз с вертикальной, как у змеи глубокой прорезью зрачка, медленно сполз с моего лица на обтрепанный по углам пергамент свитка. Глаза его, как у хамелеона могли вращаться в разные стороны независимо друг от друга, и жили каждый своей жизнью. Это было нашим спасением. Мало кто из сущих мог выдержать прямой пристальный взгляд Князя Тьмы.
– Круг первый, – нараспев прочел он, заметно гнусавя, – некрещеные младенцы и добродетельные нехристиане.
Тут он на миг задумался о том, куда деваются после смерти НЕ добродетельные нехристиане, не упомянутые ни на одном адском круге, и что приготовлено у Господа для них еще хуже Ада, но у него не было никаких сведений на этот счет, и он вернулся к чтению:
Круг второй – сладострастники;
Круг третий – чревоугодники;
Круг четвертый – скупцы и расточители;
Круг пятый – гневливые (отрицающие непротивление злу насилием);
Шестой круг – еретики;
Седьмой – насильники (тираны, убийцы, самоубийцы, богохульники, содомиты и лихоимцы);
Восьмой – обманувшие недоверившихся (сводники, обольстители, льстецы, воры, лукавые советники, зачинщики раздоров, фальшивомонетчики);
Девятый круг – обманувшие доверившихся (предатели родных, друзей, Родины, предатели своих благодетелей) .
– Итак, Люций, – задумчиво произнес он, поднимая свою большую красивую голову с благородным и умным лицом. – Ты решил участвовать в игре?
Люций – это я. Один из ангелов Неба, примкнувший к Люциферу и подписавший его демократический Манифест. Но Божественный авторитет сумел устоять против нас. Мы были низвергнуты, прокляты и обречены на вечные муки. Теперь мы демоны, правим Землей и Адом в качестве низшего командного звена, наделенные известной самостоятельностью, не противоречащей Божественному провидению. Нам достается грязная работа. Нас называют падшими ангелами, и мы не перестаем мечтать о Небе. Я сижу напротив Люцифера, мой стул скрипит, я чувствую, как веет сыростью от неплотно прикрытого окна и чувствую, что заболеваю. Я отношусь к Люциферу как к отцу, не зря даже наши имена так похожи. Я красив почти как он особой ангельской красотой. Черные дела, которые нам приходится творить по указке сверху, почти не отразились на наших лицах. Пострадали только души.
– Да, я решил участвовать в игре.
– Прискорбно, прискорбно. Прискорбно не это, а то, что ты решил ввести в игру последних мерзавцев рода человеческого. Пфф! Предатели! – Люцифера передернуло от показного отвращения. – Ты не боишься? Как ты собираешься играть с таким ненадежным материалом? Нет, будь по-твоему, я тебя не уговариваю, только вспомни правила игры: победившим считается лишь тот ангелом, чья рыбка, пройдя все круги Ада, не запятнает себя больше ни единым пятнышком и не повторит своего главного грехопадения, заточившего ее в нашу славную обитель. Чревоугодник больше не должен объедаться, убийца – убивать, скупец – скупердяйничать, ну и так далее. Предатель больше не должен предавать. Ты вообще в это веришь?
Я кивнул. Рыбкой на укоренившемся жаргоне заядлых игроков называли выбранного грешника, которого играющий ангел должен за пять дней провести по всем кругам Ада, преодолевая различные препятствия, встречающиеся на пути и преследуемый по пятам ловчими бесами и Люцифером. Трудности меня не пугали, я слишком давно мечтал о небе.
– Даже не надейся, что я буду играть с тобой вполсилы, – строго предупредил Люцифер. – Хоть я люблю тебя как сына, в случае твоего проигрыша наказание будет ужасным. Сам понимаешь, положение обязывает, я все же не кто-то с чем-то, а Люцифер.
Он захихикал и дал мне время переварить его слова, но я не дрогнул. Он повздыхал, шурша бумагами на столе, видя, что его шутка не прошла.
– Ну хорошо, ты уже выбрал рыбку? Раз ты не передумал, назови имя выбранного грешника. Мы пожелаем ему стать первым человеком после римского императора Траяна, вернувшимся из Ада .
По его тону я понял, что это тоже была шутка. Он нисколько не верил в мой успех. У него был опыт погони, а его бесы преследовали бегущих игроков с азартом гончих псов, догоняющих несчастную лисицу. У них еще никто не выигрывал. Я собрал в кулак всю свою трепещущую волю и назвал имя выбранного грешника. Он тут же бросил шутить. Его изумрудное глазное яблоко с узким вертикальным зрачком стало вдруг вылезать из орбит.
– Ах, вот как? – мрачно произнес он, и глаза его гневно засверкали. – Делаешь высшую ставку, хитрец? Славную рыбку ты выбрал, нечего сказать! До меня начинает доходить твоя затея, Люций. Ты метишь прямиком на Небо? Я тут сам главный Дьявол, но у тебя точно дьявольский расчет! Как ты пронюхал, что Господь терзается раскаянием и будет рад простить любого, кто вернет ему душевное спокойствие и милого друга в придачу? Ведь это единственное обстоятельство прошлого, которое наш лицемер не в силах изменить самостоятельно! – Он помрачнел, в глубокой задумчивости кусая губы и негромко скрежеща зубами. – Я понимаю, ЧТО мы все когда-то потеряли, но нельзя же опускаться до такой степени. Это удар в спину, Люций! Подумай, что произойдет в случае твоего успеха: игра наша из потехи превратится в бойню! Десятки падших ангелов последуют твоему примеру! Все захотят вознестись на небо. Помилосердствуй, Люций, кончится тем, что я останусь в Аду в полном одиночестве! Благородно ли это по отношению ко мне? Ты мне как сын... впрочем, я вижу, ты меня не слышишь, – хмуро сказал он, угадав это по моему упрямому лицу. Глаза его снова заискрились. Я молча глядел в пол. Он драматично воздел палец к потолку. – Что ж, лично мне от Него прощенья не видать, поэтому я тоже буду беспощаден. Я буду преследовать вас днем и ночью, со всей возможной свирепостью, на какую только способен. Я буду грызть вам пятки. Догнав, я загрызу вас, Люций! По установленным правилам игры на побег вам отводится пять дней, мне этого хватит за глаза! Хорошенько подумай, эту игру у меня до сих пор еще никто не выиграл. Я вижу, ты не передумал? – злым жестким голосом вдруг крикнул он, и разноглазая его физиономия сначала покраснела, потом почернела. Самые свирепые тираны получаются из бывших убежденных демократов. Как всякий испорченный самодержец, убедившийся, что в демократии нет никакого проку, он очень легко переходил от гнева к милости и обратно к гневу. Он мог осыпать неожиданными ласками очередного лизоблюда, в коих здесь не имелось недостатка, а через минуту отдать его палачу.
– Тогда договоримся так: чтобы не сеять смуту в умы бесов и не раскрывать пока твою задумку, назовем выбранную рыбку вымышленным именем. Кто из литературных героев тоже был предателем своих благодетелей?
– Ну, может быть, Тартюф ?
– Тартюф? – он был достаточно начитан, чтобы озадаченно почесать за ухом. – Надо перечитать; а впрочем, пусть будет Тартюф!
Он раскрыл папку и кровью вписал это имя в ежедневник. Это была драгоценная кровь героя Прометея, каждую капельку которой на протяжении всей своей жизни бережно собирала в специальный флакон влюбленная в него девушка, после того, как улетал ежедневно терзающий его орел. Даже у мучеников и героев есть право на свою маленькую тайную человеческую драму и личную жизнь. Пара густых красных капель сорвалась с гусиного пера на чистый лист, но Люцифер этого даже не заметил, так был расстроен и огорчен моим неожиданным решением. В сердцах ткнув перо в чернильницу, он опрокинул ее, залив свободную часть стола, и кровь со стола закапала на пол.
– Все, можешь убираться! Лети, забирай своего грешника, вы с ним друг друга стоите. Я ли тебя не жалел, Цветочник? – с внезапной горечью и детской обидой выкрикнул он. – Как же ты мог? Впрочем, прощай, о чем нам еще говорить? С истекшего мгновения ты мой заклятый личный враг и счет пошел на дни.
Захлопнув папку, он схватил со стола чашу с водой и в сердцах выплеснул ее в дальний угол комнаты, тем и закончив разговор. Мне показалось, что в глазах его блеснули слезы, но искренни ли они были, я не знал. Отличить правду от вымысла и искренность от притворства, имея дело с Люцифером, было невозможно. С легкой иронией я поклонился ему и вышел из адской канцелярии, где потолок давно нуждался в ремонте, и жутко скрипели половицы. После его угрозы мне стало даже легче. Хоть я и относился к Люциферу как к отцу или старшему брату, мне стало жизненно необходимо выиграть эту игру. Выбора у меня не было. Условия игры были достаточно просты: я должен был без всякого насилия уговорить выбранного грешника бежать со мной из Ада, пройти с ним за пять дней пешком через все круги, дойти до Стикса и переправиться через него. Нам будет дан один день форы, чтобы оторваться от преследователей. Преследовать нас будут сонмы бесов во главе с Люцифером, но он не должен использовать в погоне свою магическую силу и крылья, иначе поединок выйдет слишком неравным. Я имел право на любые перевоплощения, но не имел права менять облик рыбки. В теории о выигравшем ангеле докладывали личному секретарю Господа архангелу Гавриилу, чтобы ходатайствовать о его прощении и возвращении на Небо, а беглый грешник, ничем себя не запятнавший за время бегства, считался исправившимся, и дело его направлялось для пересмотра в небесную канцелярию. Да вот беда, еще никто из ангелов не выиграл. Это была чистая фикция. Ад был несносно скучен, пока не придумали игру. Бойко заработали тайные букмекерские конторы, существование которых было секретом полишинеля . Там принимались большие ставки. Однако среди падших ангелов существовало неписаное соглашение, своего рода табу чести – неприкасаемый грешник, который ни при каких обстоятельствах не должен был становиться рыбкой, потому что Господь был к нему душевно расположен. Своим ослиным упрямством мы продолжали противостоять Господу даже в Аду. Это табу я сегодня осмелился нарушить. Я назвал имя неприкасаемого грешника. Я был уверен в успехе. О наказании за проигрыш думать не хотелось. Люцифер назвал нашу игру потехой; может быть она для него и была потехой, только я помнил имена всех проигравших падших ангелов, и что с ними сталось после этого. Двое из них были моими лучшими друзьями. Ад скучное, но страшное местечко.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Глава 1 Предатели
По улице клубилась тьма. В разрывах лохматого тумана сверкали синие черточки молний и серебрились воды Стикса. Тянуть дальше не имело смысла. Два быстрых крыла, увеличенная копия крыла летучей мыши, домчали меня до последнего круга Ада и я опустился на большое озеро, вода которого от лютой стужи стала твердой и мутной как бутылочное стекло. Крики и стоны, сопровождавшие меня в полете, замерли вдали. Если нарисовать Ад на плоскости, к примеру, на листе бумаги, он похож на мишень: круги его расходятся от центрального круга, как кольца на мишени. Девятый круг был яблочком мишени. На самом деле, с высоты птичьего полета видно, что Ад представляет собой гигантскую впадину-воронку, стены которой, все больше расширяясь, полого поднимаются вверх, то образуя широкие террасы, размером с адский круг, то поднимаясь чуть ли не вертикально. Круги расположены друг над другом; чем глубже, тем страшнее. Мертвые воды Стикса опоясывают адскую впадину по внешнему периметру. Река никуда не течет, в ней не водится никакая рыба, в том числе самая неприхотливая. Более того, над Стиксом не кружат даже птицы. Тяжелая радиоактивная стоячая вода способна на расстоянии убить любое живое существо. И хоть свинцово-серые бетонные валы воды никуда не катятся, они охотно и жадно расступаются под любой тяжестью, упавшей на их поверхность, даже под тяжестью лебединого пушка.
Древнее представление об Аде как о Геенне Огненной – адский огонь в закопченных низких помещениях, бесы в кузнечных фартуках, с раскаленными щипцами в руках и грешники в красноватых отблесках пламени, вопли боли, котлы с кипящей смолой и медленно зажариваемые в печах грешники, корчащиеся от невыносимой боли – не выдерживает никакой критики. Все это больше похоже на гигантский завод по уничтожению. Все как-то забывают, что душа бессмертна и окончательная утилизация грешников никогда не происходит. Раз появившись, никто уже не исчезает безвозвратно. Грешники самовосстанавливаются и оттого их мучения длятся вечно. Даже самый гигантский завод был бы уже давно переполнен. Поэтому, Ад – это особая географическая территория с целым набором оригинальных ландшафтов, где грешников, привыкших к теплу, помещают в страшный холод и наоборот, или кидают из огня да в полымя . Это так же верно, как то, что воображаемые райские кущи, описанные в Библии – это прекрасный земной сад, где разлито блаженное тепло и свет, где не бывает непогоды, где течет беззаботная жизнь и где растут плодовые и прочие деревья и великолепные цветы.
Сейчас передо мной, насколько мог охватить глаз, расстилалась земля ледяного хаоса и ужаса. Десятки тысяч лиц с открытыми глазами, вмерзнув в лед, синели в глубине озера, похожие на песьи морды. Одни несчастные лежали на боку, другие вмерзли стоя, вверх и вниз головой, а третьи скрючились и переплелись телами наподобие земляных червей. Из нескольких прорубей высовывались и хватались за лед чьи-то посиневшие от мороза руки. В темной воде мелькали лица, в беззвучном крике разевающие рты. По льду мела белая поземка. Трещал мороз, кристаллы инея превратили низкие кривые деревца окрестного дикого леска в ледяную декорацию к сказке о злой Снежной фее. Царило снежное безмолвие, лишь лед страшно потрескивал при каждом шаге и острыми лучами разбегались во все стороны от ног предательские трещинки.
На противоположном берегу возились два вспотевших черных беса с рыжеватыми курчавыми бородками, окутанные горячим водяным паром. Они азартно поливали из деревянных кадок теплой водой какую-то ледяную глыбу. Вид у них был как у цирковых козлов, наученных ходить по-человечески. Под ржавым чаном был разведен костер. Чадили ветки, на белый лед с шипением капала черная смола. Я подошел поближе. Увидев меня, бесы оробели и стыдливо отошли в сторонку, подобострастно скалясь и нервно хлеща себя по волосатым ляжкам длинными голыми хвостами со щеголеватыми желтыми кисточками на концах. Им хотелось услышать похвалу своему усердию и рвению. Я пригляделся: сквозь мутный зеленоватый лед из глыбы на меня глядели выпученные глаза, полные застывших слез и обезумевшие от страданий. Это была моя рыбка, моя надежда на прощение. Самый страшный грешник. Я повернулся к бесам и небрежным жестом приказал им убираться прочь. Они печально осклабились и сгинули без звука. Огонь под чаном тотчас же потух.
Глава 2 Рыбка
– Ты можешь говорить сквозь лед? – спросил я человеческую тень, убедившись, что нас оставили одних. Тень шевельнула губами, но не издала ни звука.
– Не слышно. Ладно, я тебя сейчас освобожу.
По моему желанию белый огонь взметнулся из снега и, охватив низ ледяной глыбы, шипя, стал пожирать лед. Лед поплыл, размыв и без того неясное изображение. Пользуясь паузой, я быстро изменил свой облик, чтобы грозным видом не испугать несчастного грешника. Мне нужно было по-доброму убедить его бежать. Я выбрал образ древнеримского сенатора с плешивой головой, приятным решительным лицом и ямочкой на твердом подбородке. Такие сильные личности с первого взгляда внушают и не оправдывают доверие. Когда грешник синий и холодный, клацая зубами, вывалился из растрескавшейся глыбы, весь израненный мелкими осколками, его ждала, скорбно повесив длинный римский нос, такая же, как он униженная грешная бестелесная душа. Будь он не в столь плачевном состоянии, сразу бы понял, что ни один смертный не смог бы вызволить его из ледяного плена таким необычайным способом. К счастью мозг его еще был в шоке из-за пережитого, а сам он выглядел не лучше мертвеца.
– Я хочу предложить тебе избавление от мук, – начал я, переходя сразу к делу. Медлить было опасно, он мог прийти в себя. – Ты помнишь, кто ты?
Он тупо помотал головой и с трудом поднялся с колен. Кожа его была в струпьях и микротрещинах от многократных обморожений, но лицо со впалыми щеками, обрамленное нежной черной бородкой, оказалось молодым и приятным. К худой как у ощипанной курицы шее прилипли холодные металлические кольца, причиняя сухой кровоточащей коже дополнительные страдания. Такие кольца были у всех грешников в Аду, даже у падших ангелов. Количество их зависело от греха и номера круга, куда был направлен грешник. Они не снимались. У меня их было семь, у моего грешника девять.
– Твои страдания длились слишком долго, и если ты сочтешь, что с тебя хватит, я буду только рад. Мне кажется, всему есть естественный предел.
В этот момент у грешника внезапно подкосились ноги, и он мешком рухнул на стылый лед. Я стал смотреть, как он опять поднимается с колен. По всему было видно, что упрямства ему не занимать и сдаваться он не привык.
– Что же мне делать? – спросил он с расстановкой глухим глубоким голосом и стал надсадно кашлять, отчаянно раздирая скрюченными пальцами впалую грудь. В ней клокотало от мокроты. Он был совсем плох, черен и тощ, как египетская мумия. – Как я могу протестовать? Кто станет меня слушать? Я просто червь в сравнении со всеми вами.
– Всему есть естественный предел, – повторил я с усмешкой. Я, правда, так считал. – Может твой грех за столько лет уже простили, а тебя даже в известность не поставили. Нужно узнать, вдруг ты судебная ошибка?
Он вздрогнул, словно я наступил ему на старую мозоль. Наверное, думал об этом не раз. Все мы тут думаем о том, что мы судебная ошибка.
– Слушай меня и соглашайся. Сейчас мы отсюда уйдем. Пройдем через весь Ад и выйдем к Стиксу. Там я подкуплю лодочника, чтобы он вывез нас на волю. Ну как? Справедливость стоит риска?
Он сказал нет, ничего ему не прощено и во веки веков не будет прощено, пока он сам этого не захочет, а он не захочет, но я был бы не я, если бы не смог его уговорить. Он был так изнурен, что потерял способность здраво рассуждать, о чем свидетельствовал его бред, что от него что-то зависит. В конце концов, я вырвал у него согласие, получив очень уклончивый ответ и подхватив его подмышки, поставил на ноги. Мое грубое прикосновение должно было его насторожить и напугать, так как в Аду все грешники бестелы и только черти обладают острым осязанием и могут осязать, но не испугало и не остановило. Он был все еще слишком слаб умом.
– Хватит болтать! Ну что, идем? – я легонько ткнул его кулаком в спину и он, чтобы не упасть, вынужден был сделать первый шаг вперед. Лиха беды начало. За ним последовал второй тычок и второй шаг, потом он зашагал без понуканий.
Мы двинулись в путь через лед, мимо грозящих бедой прорубей, мимо хватающих пустой воздух сведенных судорогой рук, мимо беззвучных криков ужаса и боли. Громкое хлопанье крыльев застало нас врасплох еще на открытой местности. Метрах в двухстах от нас на озеро опустилась завернутая в пурпурную мантию высокая фигура с крыльями летучей мыши. Мантия распахнулась, играя роскошными складками на ветру и переливаясь в лучах низкого вечернего солнца. Я узнал Люцифера. Было слишком далеко, чтобы он мог разглядеть нас в подробностях, к тому же быстро темнело, солнце садилось за лесом, но мы были единственными живыми существами в пределах видимости, и потому нетрудно было догадаться, кто мы.
– Это ты, Люций? – крикнул Люцифер, быстрыми шагами направляясь к нам. – Аннушка уже разлила свое масло! Чему быть, того не миновать и от судьбы не уйдешь. Слышишь, Цветочник? Аннушка разлила свое масло! Постой!
Это была цитата из книги «Мастер и Маргарита». Мы побежали от него к спасительному лесу, увязая в глубоком снегу. Паяц! Он не мог жить без этой театральщины. Мы все в Аду много читали, чем тут еще было заниматься в свободное от работы время, но лишь один Люцифер к месту и не к месту вставлял в свою речь цитаты из любимых книг. Я тащил Тартюфа за шиворот, он был слишком слаб, чтобы бежать, и сразу начал отставать. К тому же он не понимал, что происходит.
– Не оглядывайся! – хрипел я на бегу. – Только не оглядывайся!
Ноги Люцифера мелькали все быстрей. Середина озера была чиста, снег сметен ветром, и бежать ему было легко. Мы все больше увязали в снегу, проваливаясь в него уже по пояс, хотя лес был близок. Он мог догнать нас за одно мгновение на крыльях, но боялся нарушить правила начавшейся игры. Он не должен был применять в игре свои крылья. Он не мог так же причинить нам пока никакого вреда, у нас был целый день форы; он только хотел посмотреть на нас, чтобы запомнить Тартюфа в лицо, ведь Тартюф до сего дня был для него всего лишь одним из миллионов грешников, пусть даже самым грешным. Он хотел знать, кого ловить. Я мог сменить свое обличье, но не внешность Тартюфа. И единственное, чем я мог ответить ему сейчас, это бежать, напрягая все силы, и отчаянно кричать Тартюфу:
– Не оглядывайся! Умоляю, не оглядывайся!
Ноги Люцифера мелькали все быстрей. Мантия тяжело билась за спиной. Он протянул вперед руку. На острых пурпурных ногтях его блеснул последний лучик заходящего солнца.
– Постой, Люций! Аннушка…
Лучик погас, солнце село. В тот же миг Люцифер с шумом провалился под треснувший вокруг него лед. Брызнула вода, замерзая на лету. Бессильно взметнулись крылья летучей мыши, белые языки инея стремительно помчались вверх по намокшей обледеневающей мантии Князя Тьмы, словно объяв ее белым пламенем. Вновь свершилось проклятие! Он был проклят Богом на веки вечные: каждый день после захода солнца великий мятежник Люцифер вмерзал по пояс в лед на девятом круге и тоже мучился нечеловеческими муками наравне с другими грешниками Ада до самого восхода. Днем он правил, посещал людей и творил черные дела, ночью страдал. Это было справедливо. Это спасло нас с Тартюфом.
– Посссссссссстооой, Лююц….
Его уста сковал лед. Иней добежал до макушки головы и до самых кончиков пальцев. Побелевшая, простертая вперед рука с ледяными белыми ногтями затвердела в вытянутом положении. Тотчас из воздуха возник чумазый рыжебородый бес и плеснул в Люцифера из кадки водой со звенящими острыми маленькими льдинками, довершая его превращение в ледяную статую. Мы с Тартюфом повалились в снег лицом, едва переводя дыхание.
– Не оглядывайся, – прошептал сам себе Тартюф. Я видел его набитый снегом рот. Он ел его с блаженной улыбкой на черном от усталости лице.
Глава 3 Фальшивомонетчики, льстецы и лицемеры
Мы долго шли через заснеженный лес по бурелому, поднимаясь в гору. Тропа все время петляла между деревьями, уходила вверх. Было темно. Теплело. Вокруг стояли клубы густого белого тумана, топя окрестности в белесой дымке. В тумане клокотали и кипели гейзеры. Климатические условия каждого круга резко различались. Вскоре по кривому полосатому столбу с табличкой в виде стрелки я понял, что мы вышли на восьмой круг. Здесь следовало смотреть в оба, так как восьмой круг был гораздо гуще заселен грешниками и бесами. Попасть к ним в лапы не входило в наши планы. Мы шли по тропическому лесу. Гигантские листья низкорослых папоротников устилали сплошным ковром землю, толстые стволы теряющихся в головокружительной выси деревьев были увиты плотоядными лианами, высасывающими из стволов все соки. С лиан медленно капали тягучие как кисель и дурно пахнущие студенистые капли, растягиваясь в воздухе в длинные липкие нити. Привлеченные сладким дурманом, на эти нити слетались цветными светящимися точками тысячи тропических насекомых, прилипали и находили свою гибель, превращая смертоносные нити в праздничные новогодние гирлянды, а лес – в сказочную страну. Благодаря их свечению было достаточно светло, чтобы разглядеть дорогу в ночи. В густых темных зарослях кто-то мучительно стонал и подвывал, кто-то невидимый бежал, с треском продираясь сквозь сплошные кусты, кто-то догонял, кто-то угрожающе бормотал и хихикал сумасшедшим смехом, так что волосы шевелились от ужаса. С одной из лиан неожиданно свесилась большая зеленая обезьяна, которую мы до того принимали за уродливый отросток ствола и, оскалившись, заверещала нам в лицо таким пронзительным визгом, что Тартюф дико закричал и закрыл голову локтями. С испугу я одним махом снес ей голову острым обломком ветки, который недавно подобрал для обороны. Брызнула кровь, голова со злобным морщинистым лицом отлетела от тела, ударилась щекой о дерево и покатилась под листья папоротника. Эта тварь выполняла в лесу роль предательницы-сороки и могла своим верещанием предупредить о нашем передвижении кого не следует. Наглые и шустрые обезьяны вообще служат в Аду глазами и ушами бесов. Я объяснил это Тартюфу, поскольку он упрекнул меня в излишней жестокости к животному. Он упрямо насупился и помрачнел.
Дорога вскоре пошла в гору и нам стало не до препирательств. Идти становилось все труднее.
– Я буду звать тебя Тартюфом, – сказал я спутнику, когда мы преодолевали очередную гору. Он молча кивнул, ему было все равно. Пот заливал ему глаза. Внезапно он вскрикнул, застыв на месте и с ужасом указывая себе под ноги. Перед ним на горной тропе лежал распятый на вбитых в землю кольях человек, так туго скрученный веревками, что при всем желании он не мог даже пошевелиться.
– Что это?! Что?! О, Господи!
– Тише ты, тише! Что тут такого? Чего ты испугался? Это человек. Одна из грешных душ, фальшивомонетчик. Его специально положили поперек тропы, чтобы проходящие мимо путники могли топтать его, сколько захочется. Пойдем, не стоит тут задерживаться.
– Давай развяжем его и возьмем с собой.
– Еще чего. Ведь это новенький, за ними знаешь здесь какой надзор: приходят проверять по двадцать раз на дню. Пропажу сразу обнаружат и пошлют погоню. К тому же это страшный грешник, ему только тут и место!
– Чужие грехи всегда нам кажутся страшней и хуже собственных, – упрямо возразил он, не трогаясь с места.
– А тебе не кажется несправедливым и обидным то, что ты промучился в Аду две тыщи лет, а у него все кончится за одну неделю? – насмешливо спросил я. Ответа не последовало. Тогда я шагнул вперед и с удовольствием наступил на распростертую руку фальшивомонетчика, прямо на распухшую красную ладонь. Кисть хрустнула, он вскрикнул и забился. Вместе с ним вскрикнул и мой спутник. На его глазах выступили слезы.
– Да будь он трижды грешен! Пусть здесь положен специально, чтобы его топтали, но ведь топтать необязательно, ведь можно воздержаться! – крикнул он мне. – Ему же больно!
– Тогда давай все бросим и будем всех жалеть без разбора! Давай спасать всех первых встречных и вести их за собой! Славный получится караван! – напустился я в ответ, чтобы он очнулся. – Если так дальше пойдет, за нами увяжется весь Ад. Уж лучше сразу сдаться и лечь на тропу возле него, чтобы бесы нас скрутили.
– Позволь хотя бы ослабить его путы, ему станет немного легче мучиться. Гляди, как у него распухли руки: еще немного и он их совсем лишится.
– Делай что хочешь, только побыстрее. Нужно спешить.
Тартюф нагнулся над несчастным и над тонкими бесовскими бечевками, вымоченными в соляном растворе и твердыми, как высохшая виноградная лоза. И тут ему открылась дьявольская сущность наказания: фальшивомонетчик был весь в лишаях, кожа его нестерпимо зудела и чесалась, но почесаться не было никакой возможности. Следовало не просто ослабить его путы, а освободить хотя бы одну руку. Тартюф заколебался, опасаясь подхватить от грешника чесотку. Я издали с ухмылкой наблюдал за его терзаниями. Наконец, устыдившись своих колебаний, Тартюф снова нагнулся к несчастному. У него не было ножа, пришлось грызть бечевку зубами. Когда он распрямил спину, закончив свое дело, рот у него был в крови, на губах выступила соль, но по его измазанным щекам текли горячие слезы радости.
– Спасибо, добрый человек, – шепнул ему распятый грешник, приподняв голову с земли и жадно глядя нам вслед. У него сделались волчьими глаза. Мы ускорили шаг.
– Теперь он до остервенения расчешет себя в кровь. Ты этого хотел?
Дорога круто уходила вверх. Карабкаясь на обломки скал, мы головами упирались в тучи. Тропические светлячки исчезли, стояла темень, какой я еще не видел. Спасало только осязание и мое умение находить дорогу в темноте, но приходилось кончиками пальцев буквально ощупывать каждый встречный камень и проверять его надежность. Тартюф молча пыхтел сзади, ориентируясь на слух и на подъемах держась за щиколотки моих ног. Меня терзали нехорошие предчувствия. Я был уверен, что фальшивомонетчик выдаст нас, как только представится возможность. Когда я сказал об этом своему спутнику, он посмотрел на меня с отвращением, как на безнадежного. Дорога в гору кончилась внезапно, как и должно кончаться все плохое, и мы вышли на ровное травянистое плато, поросшее невысоким кустарником. Уже рассвело. Слепило солнце, струилась речка из кипящего природного асфальта. Из пузырящейся смолы торчали круглые головы грешников с разинутыми как у лягушек ртами и выпученными красными глазами. От нестерпимой температуры у многих полопались белки. Это были бывшие взяточники и воры, – все государственные чиновники. По берегам метались бесы с острыми длинными трезубцами и кололи ими не в меру высунувшихся грешников, заставляя их окунаться с головой. Я быстро схватил Тартюфа за руку и мы, пригибаясь, кинулись в кусты. Через реку были перекинуто несколько мостов и все они усиленно охранялись. С мостов сбрасывали в кипящую смолу упирающихся и вопящих грешников. С мостов же вылавливали их сетями. Работа кипела. Пришлось идти вдоль реки в поисках какого-нибудь брода.
Вскоре мы набрели на огромную канаву, о приближении которой нас еще издали предупредило невыносимое зловоние и мириады наглых мух, громко жужжащих в безветренном знойном воздухе. Мухи лезли в глаза, в рот, в уши, покрывали сплошным шевелящимся перламутровым ковром окрестные холмы. Все, на что можно было сесть, вплоть до последней сухой былинки, было густо облеплено ими. Смрад становился таким сильным, что мы едва не теряли сознание. Вскоре нам открылась причина этого жуткого природного явления. Земля разверзлась под ногами и с высокого обрыва мы увидели внизу наполненную коричневым дерьмом гигантскую канаву, в которой стояли тысячи людей, по горло погруженные в кал. Вдоль невысоких отвесных берегов, задрав вверх хвосты с желтыми кисточками и выставив вперед черные волосатые зады, неподвижно стояли и опорожнялись на головы грешников бессовестные бесы. Грешники горько вопили и захлебывались, хотя их жизни ничего не угрожало. Я знал это место. Это была Клоака, единственное отхожее место в Аду, которое хотя бы раз в неделю обязаны были посещать все без исключения бесы, до отвала объевшиеся маленькими отравленными яблочками во избежание запора. Яблочки эти росли на деревьях седьмого круга и были это не деревья, а превращенные в растения грешники-самоубийцы, ядовитыми же плодами являлись мании, приведшие их к печальному концу. Бесы были обязаны обжираться яблоками, чтобы зловонная канава никогда не пересыхала и была всегда полна, поскольку в ней топили льстецов и лицемеров, а было их на Земле несметное количество. И бедные бесы старались до кровавого поноса.
– Что может быть на свете хуже лицемеров? И хуже их посмертной доли! – рассмеялся я, увидев, что здесь происходит. Тут Тартюфа внезапно стошнило, и мы поспешили отползти от края пропасти и убраться подальше от этого зловония.
Глава 4 Содомиты и тираны
Вскоре мы вышли на большое круглое здание без крыши, похожее на амфитеатр. Замшелые камни здания были покрыты скользкой вонючей плесенью, остающейся на ладонях в виде густой зеленой слизи при неосторожном прикосновении к стене. Вход в амфитеатр под красивой стариной аркой был закрыт двустворчатыми воротами, косо висящими на ржавых петлях, но маленькая калитка в воротах была приотворена. Сквозь щель видна была трибуна, заполненная зрителями, часть круглой сцены, расписной старый задник с огромными прорехами и грубо намалеванными на нем издевательскими картинками вольного содержания из жизни великих артистов-содомитов , микрофонные стойки и всякие музыкальные инструменты. На сцене шел концерт. Оркестром, подтанцовкой и подпевкой выступали бесы; они подпевали невпопад и танцевали что хотели, выписывая такие немыслимые па и выкидывая такие нелепые коленца, что в публике стоял непрерывный хохот. Выступающих артистов никто не слушал и все их всячески игнорировали или поносили, освистывали, потешались над несчастными, но как только кто-то из них, доведенный до отчаяния этим издевательством, прекращал выступление, его ударами бичей заставляли продолжать. У бесов, заполнивших зрительские места, были припасены в пластмассовых корзинках куски вонючего сырого мяса, гнилые помидоры, тухлые яйца. Эти испорченные продукты ежедневно снимались с полок гипермаркетов в разных странах мира, списывались и выбрасывались на помойку, где их собирали работающие на бесов опустившиеся бомжи. Все корзинки были маркированы брендами ведущих продовольственных сетей планетарного масштаба. Когда заканчивался очередной музыкальный номер, бес, исполнявший роль дирижера на сцене, исторгал из своего волосатого зада гнусный трубный звук, многократно усиленный звуковыми колонками, и портил воздух, а зрители, визжа от восторга и улюлюкая, начинали ловко метать в артистов припасенными продуктами. По лицам бывших кумиров толпы было видно, какие невыносимые моральные страдания причиняет им этот концерт. Из-за кулис испуганно выглядывали и снова прятались за грязный занавес артисты, время выступления которых еще не подошло. Длинная очередь других бывших кумиров тянулась от кулис к задним дверям цирка. Эта очередь не кончалась и за дверью и тянулась по знойному песку пустыни аж за горизонт. Список грешных артистов, зараженных при жизни кто великой гордыней, кто содомией, а кто и тем и другим одновременно, был так велик, что все новые и новые артисты приводились сюда бесами на потеху и мучение. И вдруг среди этой оголтелой вакханалии от удара ноги распахнулась калитка и в ее проеме с криком "Браво!" и аплодисментами возник Тартюф, бурно приветствовавший очередного оскорбленного артиста, не успевшего сойти со сцены. В наступившей сразу тишине и недоумении эти одинокие хлопки и крики прозвучали с каким-то особенно дерзким вызовом. Великий оперный тенор, у которого от прямого попадания в лоб по лицу стекал красный щиплющий помидорный сок, а пыльный фрак с прилипшей яичной скорлупой был заляпан подтеками желтка, повернулся к Тартюфу и церемонно поклонился ему с достоинством и одновременной признательностью и спесью на лице. На эту картину стоило посмотреть. Бедные бесы переводили взгляд то на сцену, то на входную дверь, не веря собственным глазам и той вопиющей наглости и солидарности грешников, с которой им пришлось столкнуться впервые, и потому еще целый миг сохранялись тишина и замешательство. Затем миг закончился. Бесы разом вскочили со своих каменных сидений и протянули к Тартюфу хищно скрюченные пальцы с блестящими острыми когтями на концах. Блеск их когтей бросился ему в глаза, словно их руки удлинились настолько, что уже хватали пустоту прямо у его лица. Пронзительный визг прорезал воздух. Бесы мчались к остолбеневшему Тартюфу, ловко перепрыгивая через сиденья и делая огромные скачки. Я едва успел выхватить его из здания и, захлопнув дверь перед их носом, крепко подпер ее под бронзовую ручку валявшимся рядом прочным просмоленным брусом. Бесы глухо ударились во внезапно возникшую преграду нагими волосатыми телами и с досады яростно завопили.
– Браво! Браво! – продолжал кричать Тартюф, вырываясь у меня из рук. Я за шиворот уволок его в ближайшую канаву. Уползая меж густых кустов подальше от амфитеатра по зловонной речушке, где под нами смачно чавкала похожая на сметану грязь, мы еще долго слышали возбужденные и разочарованные напрасными поисками голоса бесов. Нам удалось замести следы и скрыться. Как только опасность стала минимальной, я устроил привал и настоящую истерику Тартюфу.
– Как ты посмел?! – кричал я ему. – Как ты посмел?!
– Мы были обязаны поддержать артиста, – на все мои обвинения, пряча глаза, глухо бормотал он. – Нет хуже огорчения для творческой личности, чем непризнание ее таланта.
– Да это было все равно, что наступить на муравейник!
– Я должен был поаплодировать артисту, – упрямо продолжал твердить он. Спорить с ним было бесполезно. Я еще не встречал человека с таким тяжелым характером, как у него. Он по любому поводу или упрямился или замыкался.
– Ты просто не в своем уме! Еще одна такая выходка, я брошу тебя и уйду один.
Он сосредоточенно кивнул, как будто соглашаясь на мое условие, но видно было, что его взволнованный мозг все еще занят собственным подвигом, а не моими наставлениями.
Немного выждав, мы вновь пустились в путь. Через некоторое время дорогу нам опять преградила река с очень обрывистыми берегами . Вместо воды в ней бурлила алая кровь, нагретая до кипения. Несколько сот голых грешников барахтались в течении, дрейфуя в нашу сторону. Они все время с воем выскакивали из реки, протягивая вверх обваренные руки, и хватались за пучки травы, что росла на отвесных склонах, но корни травы неглубоко сидели в глине и были слишком слабы, чтобы удержать тяжесть их тел. Они срывались, с головой погружаясь в кипяток. Высота вертикальных берегов служила им естественной преградой. Вокруг не было ни одного беса. Мы осмелились подойти поближе, чтобы получше их разглядеть. Все берега были заляпаны запекшейся подсохшей красно-коричневой корочкой, которая хрустела и ломалась под ногами, в неровностях и трещинах окрестной глины стояли подсыхающие лужи, свежие ручейки крови змеились меж кустов, пополняя уровень реки. Сама земля сочилась кровью. В воздухе нестерпимо воняло сероводородом.
Обваренные грешники при жизни были деспотами и тиранами, пролившими целые потоки невинной людской крови, и теперь они купались в плодах своих земных трудов. Почти все они сохранили на себе элементы одежды, кто кусок военного кителя с погонами, кто тяжелый боевой доспех, который сковывал движения и тянул на дно. Беспокойные и раздражительные, они непрерывно ссорились друг с другом, кидаясь, словно бешеные псы и стараясь свирепым рычанием отпугнуть соперника. Никто не разнимал дерущихся, как скорпионы в банке они жалили друг друга и рвали глотки. Чтобы истязать их, не нужны были никакие бесы, они сами себе были сущим наказанием. Только один небольшого росточка тиран с трубкой в зубах флегматично лежал посреди реки на спине, сохраняя невозмутимое спокойствие и демонстрируя полнейшее презрение к окружающему миру. Неспешно взмахивая короткими красными руками и не встревая ни в какие распри, он получал видимое удовольствие от своего купания. Когда один из грешников, раскосый старый монгол с жирным круглым морщинистым лицом и жидким клочком волос на подбородке попробовал его догнать, он просто ткнул его ногой в лоб и продолжал плавать в крови и наслаждаться.
– Я знаю, где есть брод, – сказал я побледневшему Тартюфу. – Пойдем, там реку можно перейти по камушкам.
– Лучше мой лед, чем эта речка! – ответил он совершенно потрясенный. Обилие крови на некоторых действует очень сильно. Тартюф был близок к обмороку. Когда под ногой у него смачно хрустела корочка, глаза его невольно закатывались от отвращения.
– Ну, знаешь, кто к чему привык, – возразил я, глядя на флегматичного тирана.
Час времени ушел на то, чтобы дойти до мелководья. Здесь берега были пологи, алая кровь не так кипела, и поток был не такой стремительный, но неподвижные фигуры бесов с острыми трезубцами и желтыми кисточками хвостов четко виднелись на фоне белых облаков. Мы снова плюхнулись в кусты в жидкую грязь, и поползли на ту сторону реки. Тартюф тихо стонал, кровь для него была все еще слишком горяча. Я молча молился, чтобы он не закричал.
– Терпи! На той стороне спрячемся в стенах Академии и немного отдохнем.
– Ты хорошо знаешь географию Ада, – хрипел он в ответ, чтобы отвлечься от невыносимой жгучей боли. – Как тебе удалось ее изучить?
Вопрос был неудобный и опасный. Я промолчал. Не было времени придумывать легенды. В этот момент до нас донесся страстный шепот: «Эй! Эй! Ты, жид! Ты жид?» и один из круглых булыжников у мелководья вдруг повернулся к нам лицом и оказался головой грешника с длинным острым носом и косой челкой прилизанных волос, упавшей на лоб с левой стороны.
– Ты жид?! – прошептал одинокий грешник, пожирая бедного Тартюфа своими нестерпимо жадными и страстными глазами.
– О чем он хочет знать? – недоуменно спросил меня Тартюф.
– Он выясняет, не еврей ли ты.
– Еврей.
– Жид! – в полный голос взвизгнул странный грешник с радостным видом, как будто мы сообщили ему об амнистии. – Очистить нацию! – заорал он еще громче. – Ма-алчать! Евреев и славян в концлагеря!
Он как дельфин, внезапно выпрыгнул из реки своим холеным белым телом, вздымая волну и разливая вокруг нас потоки крови, допрыгнул до нас и, вцепившись желтыми острыми зубами в лодыжку моего спутника, стал с хрустом грызть ее и тянуть его на дно. Тартюф, дико крича от ужаса и боли, бил руками по воде. Я молча тянул его к себе на мелководье, а бесноватый тиран – в губительную глубину. Мы чуть не разорвали Тартюфа надвое. Я страшно боялся, что на нашу борьбу сбегутся бесы, но они все также неподвижно маячили на фоне неба, видно привыкнув к частой возне кровожадного тирана. Тиран сопел, не разжимая зубов, сомкнутых на хрустящей кости. Круглые камни у брода стали один за другим поворачиваться в нашу сторону, обнаруживая одинаковые человеческие лица с горящими ненавистью глазами и оскаленными пастями. Медлить было нельзя. Первым попавшимся булыжником я ударил бесноватого по голове, чтобы она треснула, но понадобилось еще несколько увесистых ударов, чтобы он, наконец, обмяк и мы смогли оттолкнуть его на глубину, куда он так стремился. Тартюф рыдал в голос, невзирая на опасность. Я зажимал ему рукой рот. Один из бесов нерешительно двинулся в нашу сторону, но по дороге передумал и снова замер на своем посту. Похоже, даже они без крайней надобности не рисковали сюда приближаться. Мы без помех выползли на желанный берег.
– Кто? Кто этот сумасшедший? – икал и всхлипывал Тартюф сквозь лязгающие зубы, больше нуждаясь в самом звуке моего голоса, чем в ответе. Он находился на грани истерики. Его трясло, и он не мог взять себя в руки. Я озабоченно осматривал его пострадавшую лодыжку. Кусок кожи был оторван грязными зубами, кусок мяса откушен почти до голой кости. В рану набилась грязь. Нога уже начала краснеть и опухать. Не отвертеться было от гангрены. Если мы вовремя не дойдем до Стикса, на этой ноге можно было смело ставить крест.
– Как, очень больно?
– Да, очень.
– Сумеешь подняться?
– Я попробую. – Он встал на четвереньки и, осторожно поднявшись в высоких зарослях, согнул колени и сделал несколько шагов. – Терпимо. Расхожусь. Пройдет.
Он даже улыбнулся, но его губы жалко кривились и дрожали. Геройствовал. Я был настроен более пессимистично, потому что знал симптомы. Заражение крови было неизбежно. Оторвав рукав от моей рубахи, мы промыли рану и, как умели, сделали повязку.
– Ищите их, ищите! – раздался совсем близко зычный грубый голос и послышался дробный перестук многочисленных копыт. – Они должны быть где-то здесь!
Мы, не сговариваясь, упали на землю. Вдоль реки, взяв наизготовку луки, проскакал боевой отряд кентавров, численностью голов около тридцати. В их обязанности входило патрулирование этих мест. Нарочно создавая громкий шум, они длинными пиками кололи невысокие кусты, словно надеялись таким способом вспугнуть притаившегося зверя. Первым шел Фол , на крупе у него сидел прекраснолицый ангел с нетопырьими крылами и разноцветными глазами, обхватив его грудь когтистой лапой. Громкими криками он поощрял отряд на поиски. Я с содроганием узнал прекрасный облик Князя Тьмы, светлейшего и лучезарнейшего Люцифера. Солнце садилось, и положенный нам день неприкосновенности незаметно истек. Люцифер, как обещал, уже наступал на наши пятки. Выждав, когда они отъедут, небрежно пошарив в прибрежных зарослях и на этом успокоившись, словно их главной задачей было создание видимости погони, а не сама погоня, мы двинулись в путь через страну унылого дождя и вечной слякоти, в которой разъезжались ноги.
ВТОРОЙ ДЕНЬ
Глава 1 Лабиринт лженауки, Академия морального греха
Быстро стемнело. За спиной небо было засвечено цветным заревом взрывающихся пиротехнических ракет. Это в амфитеатре продолжался бесконечный праздничный концерт. Ад бодрствовал круглые сутки без всякой надежды на передышку, так он был устроен. Треск фейерверка до нас не доносился. Впереди посверкивали молнии. Мы видели, как несколько раз они ударили во флюгер высокой мрачной башни на холме, окруженной грозовыми облаками. В ней в многотысячелетнем заточении томились три самые злобные и страшные женщины человеческой истории: фурии Алекто, Тисифона и Мегера . Они неподвижно стояли в зарешеченных окнах верхнего этажа башни, каждая в своем окне, освещаемые острым блеском молний, и призывно смотрели на нас голодными жадными глазами. Волосы их сами шевелились и извивались как живые, хотя в густом душном воздухе не было ни малейшего ветерка. Окованная толстым листовым железом полукруглая дверь башни была заколочена огромными латунными гвоздями и завалена тяжелыми круглыми булыжниками. Это были не простые булыжники. Ими были забиты насмерть шестьсот шестьдесят шесть блудниц на улицах Иерусалима. В просторных казематах замка, или, проще говоря, в вечно сырых и темных подземельях, пропахших серой, нескончаемыми рядами в ржавых железных гробах лежали с открытыми глазами лжеученые, лжепророки и предсказители всех мастей, от Платона до Эйнштейна, от Нострадамуса до Ванги. На груди каждого из них лежал страшно тяжелый плоский камень, смертной тоской стесняющий дыхание. Ежедневно три превратившиеся в уродин фурии спускались сюда и объединенными усилиями пытались сбросить камень с груди какого-нибудь грешника, присмотренного ими для своих любовных утех, но неизменно оставались с носом.
– Откуда взялась тут эта нечисть? – нервно поеживаясь, спросил меня Тартюф, когда мы, пробираясь мимо башни, ускорили шаг, за что оскорбленные сестрички щедро осыпали нас плевками, всевозможными проклятьями и визгливым истеричным хохотом. – Разве в Аду томятся не только человеческие грешники?
– Конечно, нет! А куда, скажи, было девать всех тех разумных, кто грешил до появления людей? Здесь тролли, великаны, саламандры и драконы, да много кто еще. Сюда бы одного живого ученого-палеонтолога, чтобы классифицировать все эти ныне исчезнувшие виды. Тут многие из них пришлись довольно кстати и с разрешения бесов занимаются своим любимым делом – мучают людей.
Тартюф надолго задумался и замолчал. Дорога снова пошла в гору. Дождь все не прекращался, навстречу неслись потоки грязной воды, затрудняющие движение. Мы вязли по пояс в неистовом круговороте. Незаметно окончательно стемнело. Мы прошли по бескрайнему полю, где на земле крылом к крылу, нахохлившись, сидела плотная масса ворон, сотни тысяч птиц с горящими красными глазами. С крепких клювов у них капала вода, а по грубым черным перьям бежали ручейки. Они не взлетали и не расступались перед нами, чтобы пройти нам приходилось расшвыривать их ногами. В ответ они даже не пытались клюнуть нас или ударить крылом. Это было грандиозное и жуткое зрелище. Жалкие птицы вытягивали тонкие мокрые шеи, пытаясь разглядеть что-то во тьме, окутавшей их на веки вечные, ибо все они были слепыми. Такова была страшная оборотная сторона врожденной мудрости, приписываемой этим птицам.
Когда мы, наконец, достигли стен вожделенной Академии, Тартюф уже еле волочил распухшую ногу и подвывал исподтишка сквозь стиснутые зубы, искренне надеясь, что я его не слышу. Если бы я не знал дороги и не выбирал кратчайшие пути, лежащие вдали от основных скоплений грешников и бесов, его бы уже давно поймали и возвратили на девятый круг.
Белоснежное здание Академии, своим величественным портиком напоминающее храм, – надо полагать храм Науки, или скорее ее лабиринт, – стояло на красивом природном возвышении, нежась в холодном бледном сиянии полной Луны, и никем не охранялось. Двери ее были гостеприимно распахнуты для всех желающих. Помещения были чисты и просторны, коридоры светлы и длинны, кабинетные двери не заперты, этажей вверх и вниз – не считано, окон не было вовсе, а вход (он же выход) был только один и вернуться к нему, углубившись в лабиринт хорошо освещенных коридоров, не было никакой возможности. А был еще подвал и чердачные помещения! Разобраться со всем этим еще никому не удавалось. В этих научных дебрях с потерянным видом бродили тысячи грешников с разным количеством колец на шее. Их доставляли сюда со всех кругов Ада для опытов. С высоты птичьего полета бросалось в глаза, что очень сложное в архитектурном исполнении здание Академии было воздвигнуто в виде огромного знака Сатаны, – перевернутой пятиконечной звезды в окружности. Фасад был украшен колонами, гипсовой лепниной и многочисленными нишами, имитирующими проемы окон. В них стояли статуи химер с лицами выдающихся ученых. Это была гигантская лаборатория морального греха, оснащенная по последнему слову бесовской техники, единственное место в Аду, где все бесы были не бесстыдно наги, а носили лабораторные халаты, накрахмаленные белые шапочки и очки и имели весьма ученый и лукавый вид. Как только мы, грязные и мокрые ввалились внутрь, тут же ослепнув от нестерпимо яркого дневного освещения и изрядно наследив в приемном покое, несколько очкастых бесов бросилось к нам и с ласковыми уговорами уложили Тартюфа на лежанку, чтобы осмотреть его раненую ногу. Были принесены бинты и носилки. Запахло какой-то едкой мазью. Все напоминало больницу. Мы с Тартюфом испуганно притихли.
– Куда их? – спросил кто-то из бесов.
– Давайте на пятый этаж. Ногу отнимать!
Тартюф страшно вскрикнул и попытался привстать с лежанки. Бесы вцепились в него, прижимая к лежаку, чтобы он не дергался. Я кинулся на них. Мы были в ловушке! Громкий смех разнял нас. Хохотали все бесы, даже те, кто держал меня за локти и успокаивал Тартюфа.
– Шутка! Шутка! Ишь, какой живчик! Значит, жить будет!
– Шутка же! Шутка! – закричали и захохотали вокруг.
– Небось, ногу жалко? – продолжал веселиться главный бес, дородный и сытый, с приятной, чисто выбритой физиономией. – Никуда она не денется, нога-то, останется при вас, любезный. Эй, вы, несите им поесть! Нужно подкрепить силы. Пройдите, уважаемые гости, к лифту и поднимитесь на третий этаж, там у нас приличная столовая. Идите на запах, нипочем не ошибетесь.
Он подмигнул и исчез, распорядившись, чтобы отработанных грешников, собранных в нижнем зале, первым же транспортом отправляли восвояси на Круги своя, в четвертом зале готовили какую-то аппаратуру, а также вкатили какую-то сыворотку десяти тысячам грешников со второго и третьего уровней, так тут официально именовались этажи.
В почти пустой столовой действительно вкусно и обильно пахло. Два грешника горько рыдали над тарелками. Один сказал, что его только что с помощью волшебного экрана заставили взглянуть на свое прошлое. Он с ужасом узнал, что сын его, которому он оставил царство, был не от него. Жена всю жизнь обманывала его с сердечным другом. Второму показали, что произошло после его смерти. Он узнал, что все его книги были преданы забвению, бездетная вдова продала дом и вышла замуж за тренера по теннису, а весь архив, который он так бережно хранил, в надежде на своих будущих биографов, был выброшен на свалку новыми хозяевами. То есть, от него на том свете не осталось и следа. Тартюф помрачнел. Прекрасная Академия начинала открываться ему в неожиданном, новом свете.
– Как ты считаешь, Люций, можно мне будет тоже взглянуть хоть одним глазком на то, что случилось после моей смерти?
– Боюсь, нам этого просто не избежать. Ты выдержишь? Ты хоть помнишь, кто ты? При нашем знакомстве ты даже этого не помнил.
– Помнил и помню, – с мрачным достоинством возразил Тартюф.
– А что тебя интересует?
– Где Христос Назарянин .
Я вздрогнул. Он сказал это так просто, будто Христос по-прежнему оставался для него другом и человеком, а все случившееся между ними произошло только вчера, а не тысячи лет назад. Пользуясь тем, что ученые бесы в халатах оставили нас на время в покое, я рассказал ему, что случилось сразу после его смерти и что происходит на Земле до сих пор. О распятии на кресте и воскрешении Христа, о вознесении на небо, о создании новой церкви и апостолах, его бывших друзьях, написавших об этих событиях книги, о массовом поклонении и культе христианства. Словом, это была смесь из Евангелия и мировой истории. Тартюф сначала слушал, бледнея и сжимая кулаки, не сдерживая то удивленные, то протестующие восклицания, потом угрюмо замолчал, не мешая мне рассказывать. Потом он спросил: «И люди верят всему этому?» и у него по лицу разлилась желчь. Я пожал плечами.
– Ты ведь в Аду, разве это не главное доказательство неверующим?
Мы огляделись, вспомнив, где находимся. Оказалось, что пока я рассказывал, столовая заполнилась народом. Грешники свободно входили и выходили, и вскоре столовая стала напоминать палату буйно помешанных, поскольку большинство грешников, входя, или рыдали в голос, или бились головой о стену, или бесновались, изрыгая всяческие проклятия. Один бывший судья, заработавший при жизни чрезвычайно высокую репутацию вследствие своей неподкупности, узнал, скольких безвинных людей он отправил на виселицу, хотя за оправдание некоторых из них ему предлагали очень большую взятку. Тут был уважаемый врач, которому показали, скольких людей он в течение своей практики замучил до смерти лекарствами или сделал калеками, поставив им неправильный диагноз. Здесь был один принципиальный английский лорд, который довел до самоубийства своего единственного сына, чье поведение он категорически не одобрял и которого оставил без средств к существованию уже будучи на смертном одре, в последний момент изменив завещание. Как в любом порядочном сумасшедшем доме не обошлось без Наполеона. Наполеон в своей неизменной, пробитой двумя пулями помятой треуголке стоял у стены, скрестив руки на груди, и скупые слезы солдата текли по его пухлым щекам. Ему только что показали, какой малости ему не хватило, чтобы выиграть свое Ватерлоо. Александр Великий узнал, кто подсыпал ему яд. На него было страшно смотреть. Но страшнее всего было видеть мать с воображаемым ребенком на руках, по собственному преступному желанию потерявшей пятерых детей. Рафинированная светская львица и жена уважаемого человека, она сделала пять тайных абортов от своих любовников, вследствие чего не смогла родить от мужа и лишилась радостей материнства. В лабиринте Науки бесы сумели реконструировать и продлить жизнь ее несостоявшихся детей от младенчества до взрослого возраста. Их жизнь во всех подробностях показали ей в волшебном зеркале. Она сошла с ума.
– На процедуры! – закричал в коридоре противный, высокий, подражающий сладкому женскому голос. Несколько убитых правдой грешников с криками ужаса заметались по столовой, переворачивая стулья. Они больше не хотели знать никакой правды о себе. Бесы в белых халатах с трудом поймали их, скрутили и куда-то повели. Какое еще испытание правдой и совестью придумали они для этих несчастных? Тартюф даже не обратил внимания на поднявшуюся вокруг суматоху. Он весь горел, на лбу его выступили капли пота. Он, наконец, плавился в Аду. В своем маленьком личном человеческом Аду. Он узнал правду. И он неслышно кричал внутри себя и корчился от боли. Его душа превращалась в пепел.
– Он оказался сыном божьим? А я две тысячи лет нещадно казнил себя, считая самым бесчестным и подлым человеком! Я считал, что меня еще слабо наказали, всего лишь вечными мучениями! Меня ел стыд! А что теперь? Я был ни в чем не виноват? Все было спланировано заранее, чтобы пострадать и выжать слезы из небесного отца? Сплошное надувательство, дешевые минутные мучения! Ему ведь даже на кресте ничего не угрожало!
– Тебя подставили, – согласился я, едва сдерживая смех.
– Подставили! А разве нет?! Подвели к краю пропасти и толкнули в спину, точно зная заранее, что дальше случится. Ведь он всезнающий и всемогущий, все делается по его указке. А я дурак! Я вместо него взошел на жертвенный алтарь и был обречен на вечные мучения! Это ли не величайшая на свете подлость?!
– Послушайте, милейший, – сказал, стоя в дверях давешний главный бесовский весельчак и начальник. Он уже некоторое время кисло внимал нам, наводя дамской пилочкой красоту на свои длинные, чуть загнутые ногти. – Вы отнимаете у нас хлеб. Зеркало правды открыло бы ему глаза не хуже вас. Оно, конечно, не стоит без дела, но все же лучше, если бы этим занялись профессионалы. Эй, бесы! Тащите этого хромоногого на процедуры! Сейчас он узнает, о чем злословили за его спиной добрые соседи, и что было бы, если бы он нашел в себе силы хоть раз не потакать своему больному самолюбию .
– Я хочу знать, почему из всех друзей он выбрал именно меня? Почему именно меня? За что меня, почему меня?! – кричал увлекаемый бесами Тартюф.
– Всему свое время, – твердо ответил главный бес. – Узнаете. У нас еще много чего для вас припасено. А потом ваш черед, милейший.
– К вашим услугам, – насмешливо ответил я. – Я просто горю желанием узнать всю правду о себе. Только смотрите, не спалите вашу волшебную аппаратуру.
Главный бес ухмыльнулся. Ухмыляться он перестал потом, когда я напустил туману, и его зеркало правды выдало им, что я агнец Елай, не больше и не меньше, и сразу потемнело. Беспокойно забегали бесы, снова запуская аппаратуру. Агнец Елай. Агнец Елай. Агнец Елай. Меня скрутили и повели к главному врачу.
– Итак, вы агнец Елай? – со злостью сказал он и вытащил большой клетчатый носовой платок, чтобы натереть до блеска ненужные бесам очки. – Овечка с лицом, твердым как орех и со статью воина? Ничего себе овечка! А кто, собственно говоря, этот ваш агнец Елай?
– Вы разве не слышали? Это жертвенный агнец, которого Господь подсунул Аврааму на закланье вместо сына Исаака, когда проверял Авраамову лояльность. Помните Библию?
– И вы та самая бедная невинная закланная овечка? – прищурился он, игнорируя мой вопрос о Библии.
Я улыбнулся и развел руками.
– В тот момент я был взрослым овном, а не агнцем. Но не суть.
– И вы здесь, в Аду?
Я снова развел руками. Неисповедимы пути Господни. В этот момент главврач незаметно и словно невзначай провел твердым острым ногтем указательного пальца по простой металлической линейке с делениями, мастерски извлекая из этого нехитрого приспособления такой отвратительный и громкий скрежет, что у менее крепкого человека непременно заныли бы зубы. Я улыбнулся. Меня этим не проймешь. Главврач не сдался и извлек из своего своеобразного музыкального инструмента еще более мерзкий и долгий звук. Такой мерзкий и такой долгий, что врачу хватило бы времени, если бы он имел дело с размазней, чтобы вытянуть из несчастного все жилы и намотать их на кулак. При этом он мне еще приятно улыбался. Мы смотрели друг другу в глаза.
– Ну ладно, – сказал он, наконец. – А как вы относитесь к визгу пенопласта по стеклу?
– Никак, – ответил я. – У меня крепкие нервы.
– Вижу, – согласился главный бес с ноткой уважения в голосе. – А некоторые, знаете ли, просто выходят из себя. Готовы на все, лишь бы прекратить этот визг, особенно женщины. Им кажется, что с них живьем сдирают кожу.
– Представляю.
– Представляете? – с надеждой встрепенулся он. – Давайте попробуем?
– Не тратьте зря время. Я неточно выразился. НЕ представляю.
– Ну, хорошо, хорошо, не будем отвлекаться. Вернемся к нашим так сказать агнцам, то есть к баранам. За какие такие грехи вы здесь, агнец Елай? Вам ведь место в Раю, если я не ошибаюсь.
– Гарантия молчания. Я слишком много видел, когда меня убивали на той злосчастной горе. Чего стоят только две мозоли на пальцах правой ноги Господа! Как далеко нам всем до совершенства! А его вечно поджатая левая нога? Я могу рассуждать о ней часами!
– И сейчас мы имеем дело с реинкарнацией? Ваша овечья душа переселилась в тело воина?
Я снова покивал. Бес нацепил на нос очки и злорадно заблестел на меня круглыми стеклышками в тоненькой проволочной оправе.
– А вот я не индус и, к несчастью для вас, не верю в реинкарнацию. Мы догадались сосчитать количество колец на вашей шее и на шее вашего спутника, и засомневались. Мы давно не заказывали для опытов грешников с девятого круга, слишком уж ненадежный и мерзкий материал, да и транспорт с новыми опытными образцами придет только через два дня. Тут рядом есть одна букмекерская контора, – доверительно сообщил он мне, понизив голос, чтобы караулившие у дверей его кабинета бесы ничего не услышали. – Я уже сделал там весьма крупную ставку. – Он подмигнул и снова заблестел стеклышками очков. – У каждого своя игра, господин агнец, и свои интересы. А что прикажете делать? И что прикажете думать? Через наше зеркало правды мы вдруг доподлинно узнаем, кто ваш спутник. Мы тут в Академии тоже не лыком шиты, и кое-что слышали о табу на этого грешника. Вопрос: что он делает на нашем круге? Почему шляется по Аду без конвоя? Почему пришел к нам добровольно? К нам не приходят добровольно, моральные муки ранят больнее физических. Вас же наше зеркало вообще никак не идентифицирует. У вас что, нет прошлого? Словом, я быстренько сделал ставку против вас и послал гонца к господину Люциферу. Жду его с минуты на минуту.
Я привстал. Он поспешно позвонил в колокольчик, не спуская с меня глаз. Я снова сел. Вошли бесы в фартуках. Без очков и халатов, очень плечистые и рослые. Драться с ними не имело смысла.
– Возьмите этого господина и того скандалиста, что пытался бросить в зеркало стулом и уведите их на первый уровень. Заприте в подвале. И не пытайтесь бежать, господин агнец. Даже если вы выйдете из каземата, из лабиринта Науки еще никто сам не выходил. На то и наука! Ну-с, желаю не скучать.
Мы оказались в сыром каменном мешке. Тартюф замкнулся в себе, молча переваривая всю свою злосчастную жизнь, перевернутую кривым зеркалом. Я был в отчаянии. Я представлял Люцифера, который мчится сюда на огнедышащем драконе, радостно клацая зубами и потирая руки. Если бы ему было позволено пользоваться в игре своими собственными крыльями, он бы уже давно был в Академии. Я так увлекся этим красочным видением, что пропустил момент, когда за стеной вдруг заскрежетало и раздалось три взрыва подряд. Они потрясли и всполошили Академию, а самый сильный третий взрыв обрушил часть стены каземата. Взрывной волной нас отбросило к противоположной стенке. В проломе показался задымленный кусок бледного неба и чей-то пыльный башмак, который ударами каблука выбивал из поврежденной кладки обломки камней, расширяя пролом. Затем он сменился мужским лицом с прекрасными темными коровьими глазами, нежными как у девушки и опушенными длинными загнутыми ресницами. Глаза кротко взглянули на нас и вспыхнули радостным блеском.
– Они здесь! – громко крикнул незнакомец. Несколько смуглых мужчин с крючковатыми, тонко очерченными библейскими носами, в белых чалмах на головах, одновременно протянули к нам через пролом сильные цепкие руки и помогли выбраться наружу. Накрапывал дождь, хмурый день клонился к закату. Я пришел в отчаяние: мы незаметным для себя волшебным образом провели в Академии ночь и большую часть дня. От вторых суток из пяти отведенных нам на побег почти ничего не осталось.
– Кто это? – тихо шепнул мне Тартюф, невольно поеживаясь от свежести налетевшего на нас ветерка.
– Это мусульмане, – ответил я ему. Невидимые за кустами горячо всхрапывали кони. Где-то высоко в небе две трепещущие, широко разверстые ноздри огнедышащего дракона с шумом выдохнули водяной пар и мелкие раскаленные угольки и искры фейерверком разлетелись в дождливом небе. Минуту спустя внизу появилась Академия, и дракон стал снижаться, плавно кренясь на правое крыло.
Глава 2 Гневливые
Террористы, точно определившие наше местонахождение по имеющейся у них карте лабиринта и аккуратно взорвавшие стену Академии, обитали на пятом круге, где содержались все гневливые. Большинство гневливых грешников составляли мусульмане. Это были как раз те самые НЕ добродетельные нехристиане, о судьбе которых размышлял над своим циркуляром Люцифер. Гневались они на всех без исключения, в том числе и на себя, но больше всего гневались на божескую несправедливость и на своих собственных мусульманских пророков и учителей, которые ввели их когда-то в страшное логическое заблуждение. Объявив главным критерием человеческой добродетели не вечные и понятные общественные ценности, типа не убий, не укради, а фанатичную преданность «истинной» религии и объявив остальные существующие религии «неистинными», исламские проповедники вдруг зачем-то признали, что мусульманский и христианский Бог одно лицо, только с разными именами и оказались в логической ловушке. Раз Господь один, каким именем его не называй, то Рай у него тоже один, и нет никакого основания не пускать в него никого, кроме правоверных мусульман только потому, что их пророкам вздумалось объявить единственным пропуском туда «истинную» веру. Господь слишком мудр, чтобы вмешиваться в человеческие дела, но и в свои дела лезть не позволял. После смерти все грешники продолжали, естественно, сваливаться в одну общую кучу, а праведники – в другую кучу, без рассортировки по религиям, так как судили умерших по грехам, а не по вере. Гибель в газавате, священной мусульманской войне с неверными не почиталась на Небе за доблесть, которая требовала немедленного поощрения райскими кущами, а расценивалась как банальное смертоубийство. Пояс Шахида вообще рассматривался как подлость. Души погибших в бою правоверных мусульман вместо обещанного их пророками мусульманского Рая с разбитными нарумяненными гуриями , попадали прямехонько в Ад, где уже в нетерпении потирали руки бесы, и где им приходилось соседствовать с душами убитых ими христиан. Как же тут было не озлобиться на своих учителей, тем более что справедливость происходящего была налицо. И все же в этом порядке вещей крылась какая-то странная неясность в отношении более молодой мусульманской религии , и Господь счел нужным пойти им на некоторые уступки. Теперь уже души всех, кто попадал под исламское понятие «неверный» без разбору стали направлять в Ад, даже если те совершали при жизни благие деяния и были достойны лучшей доли, чем терпеть ни за что вечные мучения. И опять Господь узрел здесь несправедливость уже по отношению к христианам, главной своей опоре, и исправил эту необъективность вот каким образом. Теперь и все праведные мусульмане стали автоматически попадать в Ад, так как их глубокая враждебность христианству сама по себе в глазах Господа являлась смертным грехом хотя бы по причине первородства христианства. В общем, всё слегка запуталось. В Рай стали попадать только завшивевшие махровые атеисты, чтобы ни нашим, ни вашим не было обидно, а среди атеистов святых праведников по пальцам можно пересчитать, так что Рай захирел и опустел. По райским кущам бегали волосатые слоны и прыгали смущенные ручные обезьянки. Огромные бабочки лениво порхали с цветка на цветок, шмели и пчелы собирали нектар и мед в кубки, но их некому было пригубить. Немногочисленные праведные души древности, такие, как великие ученые врачи Гиппократ и Авицена, да Понтий Пилат , попавший сюда без объяснения причин, за особые заслуги, загрустили и совершенно одичали. В Аду, напротив, закипела жизнь. Мусульмане и христиане наконец зажили в мире, объединившись против общего врага – бесов. Особенно усердствовали гневливые и энергичные мусульмане, которые и тут смогли раздобыть тротил, точнее, создать точный эквивалент взрывчатки из растертых в пыль старых бесовских копыт, смешанных со слюной огнедышащих драконов. У них везде, даже в стенах Академии среди ученых бесов были свои люди. Кроме того, большинство букмекерских контор контролировалось ими и в свободное от мучений время они неплохо наживались на бесовском азарте. Им было важно, чтобы нас с Тартюфом не схватили еще хотя бы пару дней, чтобы успеть принять побольше ставок в игре. Этим главным образом и объяснялось их вмешательство в нашу судьбу и их доброта по отношению к нам.
Не тратя лишних слов, нас с Тартюфом вдвоем посадили на горячего арабского скакуна, чтобы доставить к границе между четвертым и пятым кругом, и мы поскакали. Дождь усилился. Дорога раскисла окончательно, ноги лошадей, скачущих во весь опор, разъезжались в жирной глине. Это были кони отряда легкой арабской конницы, испугавшиеся когда-то вида и запаха боевых слонов одного непокорного индийского раджи и повернувшие назад вопреки желанию всадников, отчего те проиграли важную битву. Из-за единственного в их жизни случая трусости они теперь терпели вечные муки дождливой погоды и раскисшей глины. Это были великолепные сильные животные с широкой грудью, тонкими резвыми ногами и маленькой красивой головой на изящной, почти лебединой шее. И теплолюбивые кочевники, привыкшие к жизни в условиях абсолютно сухой погоды, к песку, знойному воздуху, чистому небу, которое одаривало их дождем раз в год по чайной ложке, мучились на пятом круге не меньше лошадей. Их вечно сырая одежда не согревала холодными ночами, все они были простужены, мокрые волосы висели сосульками, из носа текло, их душил кашель и мокроты, их раны мокли и гнили, но они не унывали. Отряд состоял из пятнадцати человек, командовал им молодой человек с приятным лицом, ассирийской курчавой бородкой и добрыми коровьими глазами. Он был главным специалистом по самодельному тротилу и бомбам. Хитростью и дальновидностью он не уступал Люциферу. Разговаривать при таком бешеном аллюре было невозможно, и мы с ним ограничивались знаками и улыбками приязни, между собой же разбойники перекликались такими непонятными по содержанию фразами, что Тартюфу каждый раз приходилось обращаться ко мне за разъяснениями, благо он сидел сзади, обхватив меня за талию, и я хорошо его слышал. Я шепотом объяснил ему, кто такие мусульмане и чего они добиваются и он потерял к ним всякий интерес и благодарность.
На глинистой тропе поскользнулись и упали сразу две лошади с всадниками. Дождь лил как из ведра. Две белых чалмы, разматываясь на ходу, покатились с холма вниз, на глазах превращаясь в маленькие грязно-коричневые шары. Отряд спешился, чтобы поднять упавших и оценить размер катастрофы. Лошади побились, одну из них даже пришлось отпустить, так как у нее была перебита спина, и она уже не могла нести всадника, вторую, прихрамывающую, повели налегке, распределив людей между уцелевшими наездниками и значительно снизив скорость. Лица мусульман слегка погрустнели и сделались сосредоточенными. Косые струи дождя секли их, стирая лучезарные белозубые улыбки молодости, которая не унывает ни при каких обстоятельствах. Внезапно из мокрого гнилого леса, из серой мерзости, в которую превратил вечный дождь молодой, но уже подгнивший и неразвивающийся подлесок, вырвался отряд кентавров с пиками наперевес. Гикнув, они без промедления пустились в галоп, направляясь в нашу сторону, и стало ясно, что они давно нас тут поджидали. Секунду спустя второй отряд кентавров показался из леса с другой стороны и нас взяли в «клещи». От одного из кентавров отделилась и взмыла вверх большая крылатая фигура в пурпурной мокрой мантии, широкими взмахами кожистых крыльев рассекая каскады холодной дождевой воды, водопадом льющейся с небес, неподвижно повисла над лесом. Мы пришпорили коней и понеслись, не разбирая дороги. Еще одна наша лошадь поскользнулась и упала на крутом вираже, когда мы огибали гнилой лес и овраг, за которым начиналась горная тропа, уходящая вверх на новый уровень пятого круга. Оглянувшись, я увидел, как она стремительно летит с холма вниз по скользкой траве копытами вперед навстречу кентаврам, дважды перевернувшись через голову и волоча за собой безжизненное тело всадника, чья нога застряла в стремени, затем она сшиблась с передовым кентавром первого отряда, который пытался пригвоздить ее к земле пикой, чтобы остановить. Трех кентавров снесло с ног одного за другим и снесло бы еще больше, если бы остальные не бросились врассыпную. Второй отряд на скаку перестроился во фронт, и кентавры вынули из колчанов луки. Наш ассириец что-то гортанно крикнул и нырнул под лошадь, демонстрируя отменную ловкость и сноровку. На виду осталась только его рука, вцепившаяся в верхнюю луку седла. Весь отряд последовал его примеру. Они мгновенно исчезли с наших глаз и мы с Тартюфом остались один на один с кентаврами, уже вложившими стрелы в тетивы, как беспомощные сиамские близнецы, приросшие друг к другу и к своей спасительнице-лошади, перешедшей в самый бешеный галоп. Перестук ее копыт по горной тропе, казалось, достигал глубин Вселенной и одновременно ушей Господа, и мы уже смели рассчитывать на божью помощь, но вместо грозного гласа небесного и метких молний, поражающих кентавров, с неба грянул безудержный и безумный хохот Люцифера. Рассекая потоки дождя крыльями летучей мыши, он продолжал неподвижно висеть над лесом, не вмешиваясь в погоню, но указывая своим кентаврам на нас простертой вперед рукой с растопыренными пальцами, словно он умоляюще протягивал кому-то большое невидимое яблоко. Жест из его большого сценического арсенала. Тут очень важно было правильно откинуть голову назад и слегка наклонить ее к плечу вытянутой руки.
– Это ты, Цветочник? – громовым голосом крикнул сей славный труженик сцены. Я не ответил: в данной ситуации и так не трудно было догадаться, кто были те неловкие сиамские братья, незнакомые с приемами джигитовки. Он дал отмашку. Запели стрелы. Тартюф тоскливо взвизгнул, еще теснее прижимаясь к моей спине. Он понимал, что является моим живым щитом и все стрелы достанутся ему, превратив в подушечку для иголок. В этот момент наша лошадь подвернула ногу. Метров пятнадцать я бежал впереди нее под свист стрел на четвереньках, напрягая все силы, чтобы не попасть под перекувыркивающуюся через голову несчастную лошадь, которая нагоняла, поскольку в момент падения мы спускались в ложбину, и дорога шла под уклон. В последний миг, когда ее туша уже наваливалась на меня, чтобы переломать все кости, я по-лягушачьи отчаянно прыгнул в сторону. Все стрелы опять просвистели мимо. Это был уже второй совершенно неудачный залп кентавров, что было для меня просто невероятным везеньем. Не успел я опомниться и оглядеться, как чья-то крепкая рука схватила меня за ворот и выдернула из кустов, где я застрял, барахтаясь в колючках и не дотягиваясь ногами до земли. Это был ассириец. Мусульмане возвращались, яростно пришпоривая коней. Кони их были в пене и бешено грызли удила, а глаза метали молнии. Память о былой трусости, которая привела их в Ад на вечные мучения, горячила сердца, и они яростно рвались в бой. Грешники больше не прятались под брюхом у своих коней. Ассириец улыбался кроткими темными глазами и отдавал четкие распоряжения. Он отделил от отряда трех мусульман и послал их вперед, навстречу неотвратимо приближающимся лучникам, еще двоих отправил вскачь в обход холма, где по его расчетам нас должен был перехватить первый отряд кентавров, чтобы сомкнуть «клещи». И тем и другим были быстро переданы какие-то многочисленные холщевые мешочки, висевшие на поясе у каждого члена нашего отряда. Оставшиеся семь человек во главе с ассирийцем, приструнив горячившихся коней, съехали с тропы, построились в короткую цепочку и спокойно повернулись лицом к надвигающимся преследователям. Никакого оружия у нас не было, грешникам не положено было его иметь. Я сидел на коне за спиной одного из простоволосых мусульман, который в пылу скачки потерял свою чалму, и волновался за Тартюфа. Я не знал, где он и что с ним случилось.
Кентавры яростно взревели. Они уже успели убрать бесполезные луки в колчаны и взяли наизготовку длинные пики. Они мчались по склону вниз громадными скачками, наваливаясь на нас всей своей грозной массой и взметая в воздух крепкими копытами дробленную гранитную крошку, которая шрапнелью секла придорожные кусты. На наших глазах они страшно сшиблись с маленьким отрядом мусульман, состоявшим из трех человек, но за миг до столкновения скакавший впереди мусульманин молодецки вскочил ногами на седло и встал во весь рост, раскинув руки в стороны, словно его распяли на невидимом кресте. В руках он держал два буро-желтых куска, похожих на хозяйственное мыло. Поравнявшись с первыми кентаврами, причем его конь с красными от бешенства глазами умудрился схватить и надвое перекусить древко направленной в них острой пики, он изо всех сил ударил друг о друга бурые куски. Полыхнул взрыв. Он разметал по тропе отряд кентавров и разнес в клочья самого смертника, у которого сдетонировали все его многочисленные мешочки с самодельным тротилом. Два других, опаленных огнем смертника, довершили остальное, взорвав себя хоть и менее эффектно, но не менее эффективно. Это был единственный способ взорвать адский тротил мусульман, каждый раз жертвуя кем-то из своих людей. Гневливые так и не смогли сконструировать толковый детонатор, безотказно срабатывающий в абсолютной сырости их круга. Конечно, в Аду никто не умирает насовсем, но и испытывать при каждом взрыве смертные муки от разрывания на части тоже было не сладко. Но это было справедливо.
Когда дождь прибил книзу клубы дыма, мы увидели страшную картину разрушения. Преследовать нас было некому. Дымящиеся куски мяса, оторванные конечности, косматые человеческие головы и лошадиные туши валялись по всему склону холма, ручейки крови текли, смешиваясь с дождевой водой. Два или три искалеченных тела все еще бились в судорогах агонии и попытках подняться на ноги. Фигура над лесом гневно вскрикнула, сложила крылья и камнем упала за холм, который как раз огибал другой отряд кентавров, уже пострадавший ранее от столкновения с самой первой нашей упавшей лошадью. Взрывов мы больше не услышали. Свято выполняя условия игры и не имея права физически вмешиваться в битву, Люцифер уберег и увел своих кентавров в густую чащу леса. Об этом рассказали нам два вернувшихся из-за холма и уцелевших смертника-мусульманина.
Мы разыскали живого и невредимого Тартюфа, который прятался в кустах, и к утру без приключений добрались до полосатого столба на границе пятого и четвертого кругов. Я подозревал, что неприятные приключения не раз незаметно подстерегали нас в дороге, но благодаря хитрости и опыту предводителя нашего отряда и прекрасным умным арабским скакунам нам удалось их благополучно избежать. У пограничного столба мы спешились. Молодые грешники, улыбаясь, обступили нас со всех сторон и беспардонно затормошили, больно хлопая по спине и плечам. В хмуром сумраке холодного дождливого утра сверкали их ослепительные улыбки и белоснежные зубы. Тартюф больше не спрашивал меня поминутно, о чем они говорят, хоть он по-прежнему не улавливал смысл их напыщенных речей. По лицу было видно, что он мечтает скорее избавиться от них. Молодой человек со смолисто-черной ассирийской бородой, кудрявой и нежной, как шелк, и с прекрасными добрыми коровьими глазами, вышел вперед и по очереди обнял нас по-братски, пожелав счастливого пути. Рассвело. Дальше мы должны были идти пешком одни. Кто-то из мусульман вырезал из ветки дерева клюку, чтобы хромающий Тартюф мог на нее опираться при ходьбе. Они стояли и махали нам вслед до тех пор, пока мы не скрылись из виду, потом вскочили на коней и помчались назад, разбрызгивая во все стороны попадающиеся на пути лужи. Их ждали ставки, мучения и бесы. Молодого ассирийца должны были публично разорвать на части дрессированные львы, имитирующие взрыв пояса Шахида, после которого смертник разлетается на мелкие кровавые кусочки. Так он когда-то погиб, унесся с собой в могилу тридцать ни в чем не повинных жизней в оживленный базарный день, и эта гибель изо дня в день изощренно повторялась с ним на протяжении уже десяти лет, прошедших в Аду.
ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Глава 1 Скупцы и расточители
До полудня Тартюф шел сам, а с полудня мне пришлось тащить его на своем горбу, проклиная всех на свете, в особенности бесов и тиранов с Кровавой речки. Клюку он потерял при переходе через бурный ручей и сам чуть не утонул, хотя воды там было по колено. За эти дни Тартюф ничем себя не запятнал, что было важно по условиям игры, но ему с каждым часом становилось хуже. Я совершенно выбился из сил. Мне до сих пор никто не попадался в жизни, кто прилагал столько усилий, чтобы попасть на небо, как это делал я. Да чтоб оно перевернулось!
Мы сделали привал. Теперь мы часто делали привалы. Пока я обвязывал свои разбитые в кровь ноги грязной тряпкой, стоптав стандартные, положенные римским сенаторам открытые сандалии, Тартюф предался размышлениям.
– А Люций значит «лютый»? – спросил он вдруг, поставив меня в тупик этим вопросом. Во-первых, я не знал, какой вывод последует за моим ответом, а во-вторых, я никогда не думал о значении своего имени.
– Не знаю, может быть. А что? Какая разница?
– Нет никакой, – поспешно успокоил он меня. – Я просто так спросил. А ты давно в Аду?
– Больше чем ты. Несколько тысяч лет.
– Ого! Я думал я здесь старожил. Теперь понятно, почему ты так хорошо ориентируешься тут. Нам далеко еще до Стикса?
– Четыре полных круга. Очень далеко.
– А что за грешники находятся на этих кругах?
Я ознакомил его по памяти с древним циркуляром Люцифера, с наслаждением растянувшись на траве и подложив под голову руки. Все мои кости ныли, ступни горели. Он рассмеялся, тоже развалившись.
– Наверное, ты хотел сказать не сладострастники, а сластолюбцы? На втором круге.
– Да какая разница? – буркнул я. Этот зануда начинал действовать мне на нервы. В циркуляре было ясно написано «сладострастники». Смешное слово.
– Ну как же? Подумай хорошенько, – Тартюф сорвал и закусил травинку. – Ведь слово сладострастие означает качество страсти и суть его – качественная работа. Это ненаказуемо. Всегда карают за количество. Чем больше у мужчины женщин, тем больше он сластолюбив; так же и женщины. Мы порицаем множественность связей. Кто больше грешен – тот, кто съел одну конфетку и получил от ее сладости и вкуса неземное наслаждение, или тот, кто как свинья в один присест умял гору конфет? Конечно этот последний! Значит, все грешники на втором круге должны быть сластолюбцы, а не сладострастники, или весь Ад ужасная ошибка.
– Похоже, ты эксперт в вопросах страсти? – язвительно спросил я, с негромким оханьем перекатываясь набок, чтобы лечь к нему лицом. Ад был ошибкой. Сплошной ошибкой и несправедливостью. Интересно, что думал по этому поводу Господь? Любил ли он свое творение так же горячо, как ненавидели его мы?
– Эксперт я или не эксперт, но логика есть логика, – со скромным достоинством возразил Тартюф. – Представь себе, что до сих пор имела место страшная судебная ошибка. На втором круге собраны не те! Тебе понятна моя логика?
Я посмотрел на его вздувшуюся красную лодыжку. Похоже, он и себя уже причислил к жертвам и мнил безвинно осужденным, что придавало ему дополнительную злость и силу. По логике вещей он сейчас должен был выть, катаясь по траве, а он лежит и умничает. Неужели он тут так привык к страданиям, что не замечает боли? И все же наступать на больную ногу он не может, следовательно, не может и идти самостоятельно без посторонней помощи. Полдня я нес его на своем горбу и совершенно выбился из сил. Его нога мне вылилась в серьезную проблему.
– Ты меня слушаешь?
– Я думаю, – грубо отрезал я, чтобы он заткнулся. – Думаю, что мне с тобой делать? Я очень многое поставил на карту. Мне просто жизненно необходимо за оставшиеся два с половиной дня дойти до Стикса. Смогу ли я нести тебя так долго через густонаселенные круги?
Он понял меня и страшно побледнел.
– Ты хочешь бросить меня здесь? Скажи прямо, я смогу это пережить. Чего мне ждать?
– Я думаю. Еще не решил. Своя рубашка ближе к телу. Я или брошу или донесу, разве есть третий вариант?
– И в том и в другом случае я буду благодарен тебе за попытку. Не мучайся лишними переживаниями. Если я не дойду, значит, мне не судьба была дойти. Уфф! Я это сказал? Я рад, но знаешь, как заныло сердце?
– Сердце не ноги! Сейчас важнее ноги.
Я очень хотел его помучить. Меня трясло, мне нужен был допинг, чтобы злостью восстановить утраченную веру в собственные силы. Я уже третий день был не у дел. Садистская привычка мучить кого-нибудь изо дня в день превратила меня в проклятого сукиного сына. Однако нужно было что-то решать. Тартюф не подозревал, что в нашем путешествии он главное действующее лицо и без него игра теряет всякий смысл. Бросив его, не доиграв и добровольно сдавшись Люциферу, я сохранял свою жизнь, но на сто лет лишался права на следующую попытку. Мой путь на небо лежал через Тартюфа. Сумею доказать, что самый главный грешник земли исправился, пройдя все круги Ада – и буду прощен. Мне было страшно. Душа сжималась при мысли о мертвых водах Стикса и о наказании, ожидающем меня в случае провала.
Отдохнув, мы снова вышли в путь. Поднялся страшный ветер, не прекращающийся ни на минуту. О, это была адская дорога! Все время вверх, имея на двоих три кровоточащих ноги. Навстречу нам катились камни, рушились деревья, из склонов вырывались корни трав, за которые мы цеплялись. Мы поднимались из глубин Ада. Черная бездна жадно маячила внизу, с готовностью разевая свою пасть, когда соскальзывала нога. Мы повисали на крутом склоне, болтая в воздухе ногами, напрягая иссякающие силы. Несколько раз нас чуть не схватили бесы, которые построившись длинными цепями, старательно прочесывали лес, кололи острыми трезубцами придорожные кусты, или устраивали по своим реестрам повальную проверку мертвых душ и пересчитывали кольца на их шеях, когда мы с Тартюфом пытались затесаться в толпы скупцов и расточителей. Тех и других было огромное количество. Большинство скупцов были немолодые лысые обрюзгшие мужчины с интеллигентными умными лицами, большинство расточителей – красивые молодые женщины с высокими гибкими шеями, обритые наголо. Мужчины были наги или почти наги, женщины одеты в одинаковые длинные бесформенные платья неопрятного желто-грязно-белого цвета. По сути дела это были просто холщевые мешки, доходящие до пят, обтрепанные по краям дырок для рук и головы. Мне было не совсем понятно, почему все эти люди попали в Ад, тем более что их никто не мучил. Бесы, когда не были заняты прочесыванием местности и нашей поимкой, только и делали, что кривлялись друг перед другом, прихорашивались перед зеркалом, щеголяли в узких женских трусиках, смешно шевеля волосатыми мускулистыми ягодицами, и без конца мерили одежду «от кутюр», которой тут было видимо-невидимо. Вереницы женщин дни напролет бродили среди тряпичных куч, где каждая была высотой с Джомолунгму, не имея права даже остановиться. Все горы тряпок имели свои собственные названия, коряво начертанные углем на грубо сколоченных деревянных табличках, обычно «Дом моды такого-то» или «Дом Моды такого-то». Громкие имена «таких-то» были всемирно известны, а их изделия, уникальные предметы одежды, были официально приравнены к произведениям искусства. Одна из несчастных мотовок, не в силах больше сопротивляться своей женской сущности, стянула из какой-то кучи одежды блестящую розовую тряпочку и незаметно сунула под свой мешок, служащий платьем. И тут же полчища ее товарок как с цепи сорвались, стали в открытую хватать и мерить на себя одежду, словно на распродажах выхватывая друг у друга из рук понравившуюся вещь, сбрасывая с себя противные белые мешки и бесстыдно обнажаясь. На гвалт сбежались бесы и разняли дерущихся. Кроме издевательского смеха всех провинившихся наградили только парой увесистых шлепков по мягкому месту и заставили вернуть все облюбованные вещи. За женщинами, качаясь на ветру как тени, бродили совсем маленькие дети, кожа да кости, с надутыми, как барабан животами и опухшими от водянки ногами. Все они умерли когда-то от голода. На их сморщенных личиках остались только огромные, на пол лица, умоляющие глаза. Они протягивали к бывшим красавицам грязные ручонки и лепетали как птички на разных языках, моля дать им немного еды. Еды у женщин не было никакой и дети падали замертво на тропу, усеянную бусинами из разорвавшихся жемчужных ожерелий, усыпанную великолепными бриллиантами и рубинами, которые нельзя было есть. Везде валялись искусственные детские скелетики в драных лохмотьях, нельзя было шагу ступить, чтобы под ногами не захрустели пластмассовые косточки. От пошлой безвкусицы этого адского наказания у нас голова пошла кругом.
Мужчин тут заставляли носить на себе два тяжеленых рюкзака с «черной» мелочью, один за спиной, а второй в руках, баюкая как уснувшего младенца, тогда как под ногами у них так и хрустели золотые и серебряные монеты. В совокупности с железными кольцами на шеях все это делало мужчин похожими на римских рабов в каменоломнях. Они изнемогали, не имея права присесть хоть на минуту, и все время двигались по кругу, выискивая среди золотых монет медяки и пополняя ею свои запасы. Если какой-то обессиленный скупец плохо старался или упускал из рук мешок с мелочью, его нещадно пороли бичами. Из-за нестерпимого золотого сияния все скупцы здесь страдали снежной слепотой.
Мы видели богатейшие россыпи алмазов, золотые жилы, равных которым не было в природе, окованные золотыми уголками разбойничьи сундуки со сбитыми замками и откинутыми выпуклыми крышками, полные сверкающих драгоценностей. Мы прятались в лесах, где на деревьях вместо листьев росли зеленые банкноты, а вместо ягод – золотые мелкие монетки. Вскоре нас стало просто тошнить от вида этого бесполезного богатства. Так и хотелось обменять его все на хотя бы малую толику счастья и везенья!
Уже возле пограничного столба перед третьим кругом нам пришлось предстать перед светлейшими очами Князя Тьмы, одиноко сидящего на острие высокой скалы. Он обозревал окрестности в огромную черную подзорную трубу. Сердце мое так и замерло в груди! Он посмотрел прямо на нас, заледеневших в шевелящемся потоке грешников, над которым к тому же щелкали бичи. Несколько долгих секунд он не сводил с нас глаз. Не зная моего нынешнего облика, он не мог меня узнать, но мог узнать Тартюфа. В мире полно картинок с его приблизительно верным изображением. Прошла целая вечность, пока его ржавая труба снова не пришла в движение, выпустив нас из поля зрения. Я мысленно воздал горячую хвалу Господу. Мы благополучно пережили и это испытание! Тартюф приблизил к моему уху свои искусанные от волнения губы и хрипло прошептал:
– Ах, Люций! Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал? Даже если я останусь калекой и лишусь своей ноги, моя признательность тебе будет безграничной!
– Не лишишься, если мы вовремя дойдем до Стикса. Я знаю на реке один тайный приток, который вылечит твою гангрену. Не хнычь, не раздражай меня, и я тебя не брошу.
Он шумно вздохнул и крепче обхватил меня за шею.
– Ты мне дороже брата, слышишь, Люций. Ах, как же мне хочется дойти!
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
Глава 1 Обжоры
Я промолчал, наливаясь злостью и досадой. Легко сказать – дойти, когда иду один я, а он сидит на моем загривке! Поначалу Тартюф отталкивался от земли здоровой ногой, но потом напоролся на колючку и просто оседлал меня верхом. День склонился к закату, солнце село, окрасив в багровые тона тихую волнистую равнину третьего круга, а мы прошли всего лишь полпути, намеченного на сегодня. Было от чего прийти в отчаяние. И тут цепочка изможденных грешников, бредущих без охраны в том же направлении что и мы, обогнала нас и стала быстро удаляться, поднимая пыль черными растрескавшимися подошвами босых ног.
– Стойте! Постойте! – крикнул я вслед, тряся головой, чтобы смахнуть с бровей застилающий глаза едкий пот. Что-то толкнуло меня. Отчаяние? Они остановились. – Не дайте погибнуть! Кто вы, братцы?
– Чревоугодники, – дружно и скорбно ответили они, являя собой совершенно жалкое зрелище. По их нездоровой обвисшей коже нельзя было сказать, что их щеки когда-то лоснились жиром, тела были полны, лица довольны и счастливы. Они голодали. Мне ничего не стоило удовлетворить их сокровенное желание наесться, но – Тартюф!.. При нем нельзя было открыться.
– Мы голодны. Мы вечно голодны.
– Возьмите плоть от плоти моей.
Они отшатнулись от меня, явно неправильно меня истолковав.
– Окстись! – шепнул Тартюф, но я сбросил его на тропу, чтобы не лез под руку. Он охнул, схватился за копчик и закричал. – Ты обезумел, Люций?
– Возьмите плоть от плоти моей.
Я наступал. Они отступили еще дальше, как стадо оробевших баранов. Еще немного, и побегут от меня со всех ног.
– Возьмите плоть от плоти моей! – Я бросил им свою тощую сумку, с которой не расставался все время путешествия. – Там пять хлебцов. Поделите на всех.
Печально качая головами, грешники уныло пятились от меня, не обращая внимания на сумку. Многие из них были кем-то искусаны так нещадно, что зажившие рубцы напоминали глубокие овраги. Из них были просто вырваны целые куски живого мяса.
– Разве вы не голодны? Возьмите хлеб!
– Мы не хотим хлеб. Мы не едим хлеб. Мы никогда не ели хлеб!
– А что вы едите? Что вы ели?
– Много чего!
– Пирожные с кремом?
Они оживились. Глаза их вспыхнули алчным гастрономическим блеском, в груди всколыхнулись приятные воспоминания. Давно они не слышали подобных слов.
– Да, нежнейшие бисквиты с розочками из жирного сладкого сливочного крема!
– Телячьи отбивные?
– Телятину под белым соусом! Курицу в кляре! Мороженое!
– Здесь только пять хлебцов, – сухо перебил я их стоны и крики, поднимая и открывая сумку. – Один из них в плесени, как знаменитый французский сыр. Видите? Второй хлебец высох и его можно грызть, как копченые ребрышки горной козы. У него тот же вкус, не верите – проверьте. Третий, коричневый, видом похож на жирную жареную перепелку. Сколько съедалось их раньше за один обед? Верно не меньше сотни?
Они утвердительно застонали.
– Мой друг занемог. Я устал нести его один, а мы спешим. Смените меня, меняйтесь по очереди, и я отдам вам чудесную сумку. Там столько хлебцов, сколько вы возжелаете, со вкусом тех деликатесов, которые вы пожелаете. Согласны?
Они заколебались, подталкивая друг друга локтями в нашу сторону. Выталкиваемые вперед спешили вновь спрятаться за чужие спины. Их лица горели, ноздри трепетали, носы жадно шевелились.
– Мы не верим тебе. Имея такую чудесную сумку, зачем ты куда-то идешь? Зачем ты кого-то несешь? Зачем нам куда-то идти? Что мы найдем там, чего не будет у нас здесь теперь с твоей сумкой? Прямо здесь, на этой пыльной дороге. Устроим привал и будем пировать и наслаждаться!
– Мой бедный благородный друг! – воскликнул сквозь смех Тартюф со злыми слезами на глазах. – Твоя затея провалилась! Брось меня, брось! Все мы тут неисправимые грешники, даже обжоры! И поделом нам!
С горьким ответным смехом я вынужден был с ним согласиться, и, прекратив разговор, отослал чревоугодников своей дорогой голодных и неудовлетворенных. Но пройдя их тропой до густого одинокого темного леска, мы вдруг услышали из зарослей чей-то опасливый страстный шепот, окликающий нас. Это, пользуясь сгустившейся темнотой, тайно отстал от группы и вернулся назад один из чревоугодников, согласный на все в обмен на пищу. Я дал ему два хлебца (трюфели в сливочном соусе и сливовый пудинг) и пересадил к нему на спину Тартюфа. Он зашатался под непривычной тяжестью, но скрипя зубами, двинулся вперед. Не успели мы пройти и пятисот шагов, как нас снова окликнули из кустов. Это был еще один готовый на все страдающий чревоугодник. Мы накормили и пристроили к делу и его. Потом еще много раз окликали нас по пути обжоры и мы без устали шагали вперед, меняя носильщиков через каждые десять минут, чтобы не слишком их утомлять и не сбавлять хороший темп движения. Душа моя пела, Тартюф сиял от счастья, хоть ему было неудобно сидеть на их костлявых спинах. Но оглянувшись назад через несколько часов, я обнаружил позади нас тысячу обжор с облитыми жиром подбородками и светящимися в темноте безумными волчьими глазами. Они непрерывно что-то жевали, не сбавляя шаг. В ночной тиши на всю равнину раздавалось торопливое жадное чавканье. Я оказался слишком щедр, наделяя их волшебными хлебцами! С час назад Тартюф даже выказал мне неудовольствие по поводу моей расточительности и выразил опасение, что нам самим может не хватить хлебцов, если они понадобятся. Теперь, охваченный ужасом при виде этого жуткого жующего шествия, теряющегося в ночной мгле, он схватил меня за руку и горячо прошептал:
– Что случилось, Люций? Они сошли с ума? Во что превратила неумеренность и обильная пища этих робких чревоугодников?
– Кажется, у нас начинаются проблемы, – честно ответил я. – Видишь вон тех трех милых песиков, увязавшихся за нашим караваном? Это Язва, Изжога, Диарея. Сейчас начнется. Вокруг нет ни капли воды, и я ничем не могу помочь им!
– Смотри, как они растут! – воскликнул Тартюф, не отпуская мою руку, словно искал у нее защиту от всего на свете. – Только что они были ростом с комнатных собачек, а теперь стали выше и мощнее волкодавов!
Не успел он закончить фразу, как один из псов высоко подпрыгнул и вцепился зубами в бок одному из чревоугодников. Пронзительный вопль разорвал ночь. Держась двумя руками за живот, чревоугодник вывалился из шествия и покатился по траве. Разъяренный пес преследовал его, набрасываясь то с одной, то с другой стороны и стремясь вцепиться ему в беззащитный живот. Следом, с жалобными криками боли скорчилось еще несколько чревоугодников. Их также атаковали и преследовали свирепые собаки. Шествие распалось. Обжоры один за другим выбывали из строя. Стон стоял над равниной. С глухим рычанием метались между корчащимися чревоугодниками безжалостные псы с оскаленными окровавленными пастями. В них словно вселились бесы.
– Бежим! – кричал в суматохе Тартюф, понукая ударами в спину своего чревоугодника, едва ли не последнего, оставшегося на ногах. Я вырвал из ослабевших рук обжоры недоеденный хлебец, который он жадно запихивал в себя, и заставил бежать. Но было уже слишком поздно, псы поворачивались в нашу сторону. Даже Луна выглянула из-за облаков, озарив место избиения грешников своим мертвенным светом, чтобы посмотреть на эту погоню. Несчастный чревоугодник, визжа от страха и изнемогая под тяжестью Тартюфа, мчался так быстро, как только можно было пожелать. Я подхватил на бегу сухую ветку с острым рваным концом, чтобы отбиваться от собак. Впрочем, я был уверен, что не мы с Тартюфом являлись объектом их охоты и, пока не попробуем моих хлебцов, останемся неуязвимыми для их клыков. Огромные псы мчались за нами скачками, глухо ворча сквозь стиснутые в напряжении зубы. Они догнали нас в считанные секунды. Грешник внезапно сломался пополам и со стоном схватился руками за живот. Тартюф перелетел через его голову и тяжело грохнулся оземь. Я успел развернуться и замахнуться веткой на подбегающего пса, но он только злобно огрызнулся и прыгнул мимо меня на чревоугодника. Раздался дикий вопль ужаса и боли. Клубок сплетенных тел покатился по траве. Взбесившиеся собаки рвали чревоугодника на части. Я бегал вокруг них, стараясь вонзить свое импровизированное копье в одну из собак, но клубок тел вертелся так быстро и беспорядочно, что мне никак не удавалось сделать это без риска угодить веткой в грешника.
– Брось его, Люций! – кричал Тартюф, удаляясь прыжками на одной ноге от места схватки. – Бежим! Ему уже не поможешь!
Я опомнился. Тартюф был прав, следовало подумать о себе, пока были заняты собаки. В конце концов, кто ему виноват? Во всем нужно знать меру, тогда не влипнешь в неприятную историю. Подхватив на спину Тартюфа, я помчался дальше, туда, где брезжил рассвет, где смутно вырисовывался вдали высокий черно-белый столб, где нас ждало спасение. Вопли боли, постепенно слабея и смешиваясь с затихающими всхлипываниями, остались позади. Сердце рвалось из груди, не хватало дыхания, но это было радостное сердцебиение. Я ни к кому не испытывал жалости. Мы прошли этот круг, мы нагнали наше отставание, а остальное значения не имело. Нас не преследовали, это являлось единственно важным обстоятельством минувшей ночи. Ночь – наше время, пока вмерзший в лед Люцифер расплачивается за собственную мерзость, исправно терпя мучения по воле Божьей. Что-то возбужденно кричал мне на ухо Тартюф, обнимая за шею, какие-то приятные слова, я его почти не слушал. Мне были и без того понятны его чувства. Мы преодолели этот круг!
Три огромных свирепых пса с женскими именами смирно сидели полукругом на тропе возле пограничного столба, преграждая нам путь, и смотрели на нас. Я слишком резко остановился, не добежав до них нескольких шагов, и Тартюф стукнулся подбородком о мой затылок. Я охнул. Удар был крепкий, я услышал, как сзади громко клацнули зубы. Потом он тяжело задышал мне в ушибленный затылок.
– Отпусти меня, – тихо прошептал он. Я вынул руки у него из-под коленок и позволил соскользнуть на землю. Он молча встал рядом со мной плечом к плечу. Было тихо.
Одна из псин медленно поднялась и стала обходить нас справа, стараясь не слишком далеко удаляться от остальных. Делалось это как-то очень уж неторопливо и лениво, словно неохотно, но совершенно бесшумно и зловеще. Два других пса повернули головы и с интересом смотрели на этот маневр, пока он не закончился занятием желаемой позиции, потом тоже нехотя поднялись. Им словно до ужаса лень было двигаться, да и спешить было некуда. Один из них – Язва, самый крупный пес – даже зевнул, а тот, что теперь повторял маневр первого пса и обошел нас уже слева, тяжело вздохнул, словно о чем-то сожалея. Потом они снова дружно сели на задние лапы и уставились на нас с трех сторон, не делая попыток напасть, зарычать или даже облизнуться. Как только мы делали шаг, они тут же привставали со своих мест и снова садились, убедившись, что мы остановились. Потянулись томительные минуты. Всходило солнце. Мы оказались на самом солнцепеке.
– Чего они ждут? – шепотом спросил Тартюф.
– Чтобы мы им станцевали, – ответил я с досадой. Было похоже, что на сей раз мы попались окончательно.
– Они не сводят глаз с твоей сумки. Брось им хлеб.
Я бросил. Они даже не привстали. Я бросил второй хлебец чуть ли не под нос Изжоге. Пес не отреагировал. Тогда я бросил им сумку. Они степенно встали. Язва, как вожак стаи, подхватил сумку зубами за длинную ручку и рывком головы ловко закинул ее за спину, как это делает человек, который в жаркий день закидывает куртку за плечо и держит одним пальцем за петельку, не желая ее надевать. Потом два других пса подобрали брошенные мной хлебцы и, не делая попыток проглотить их, неторопливо затрусили за вожаком. Их оскаленные пасти были полны слюной, и она тягуче капала из уголков ртов на тропу. Мы проводили их глазами, а когда они скрылись за холмом, Тартюф оттолкнул мою руку, допрыгал до полосатого столба, символизирующего границу между двумя адскими кругами, сел на песок и твердо сказал:
– Все, Люций! Или я больше не сдвинусь с этого места, и пусть бесы делают со мной все что угодно, или ты честно расскажешь мне, кто ты и что тут на самом деле происходит!
Глава 2 Сластолюбцы
Это была истерика. Немного демонстративная и нарочитая, так как границу круга он все же перешел на случай, если ужасным псам вздумается вернуться, но по голосу его было видно, что он не шутит и с места не сдвинется, пока хоть что-то не узнает. Как ушедшие только что собаки, он тоже хотел получить свою сахарную косточку в виде информации, отсутствие которой мучило его все эти дни, внушая подозрения.
– Ты об обжорах? – буднично спросил я. В школе коварства я проходил специальный курс, как заговариваются зубы, и имел по нему только отличные оценки. – Я расскажу.
– Не только об обжорах!
– Я расскажу.
– Что это за чертова сумка с волшебными хлебцами? Откуда она у тебя? Кто ты сам? Я ничего о тебе не знаю. Так дальше продолжаться не может.
– Как тебе угодно. Сумку я стянул. Знал, что там эти самые хлебцы и думал, что они нам пригодятся в путешествии; как видишь, так и получилось. Думаю, это все обман или внушение, наподобие гипноза. Увидев хлеб и выслушав меня, голодающие чревоугодники вообразили невесть что и элементарно приняли желаемое за действительное. Я был чертовски убедителен, не правда ли? Возможно, они даже мысленно вознесли горячую молитву Господу, умоляя дать им именно то блюдо, которое лелеялось в мечтах, а не то, что они действительно держали в руках, то есть сухой заплесневелый хлеб. Господь исполнил их желание. Он всегда исполняет желание молящего, когда хочет наказать его, мне ли этого не знать? Запомни это на будущее и никогда ничего не проси у Господа, кроме здоровья себе и своим ближним.
– А ты не слишком мудр для грешника, Люций? – зло крикнул раздраженный моим красноречием Тартюф.
– У меня большой горький жизненный опыт, друг Тартюф, – ответил я с кривой усмешкой.
– И что дальше случилось с нашими несчастными носильщиками? Как ты это объяснишь?
– Они переели, вот и всплыли их старые болячки. Никогда не переедай, если хочешь быть в хорошей форме.
– А зачем собакам понадобилась наша сумка?
– Не знаю. Для меня это полная неожиданность. Гадать не стоит, да и бесполезно. Скажи: так было Ему угодно и успокойся. Я так всегда делаю, когда непонятно и жив-здоров, как видишь.
– Кто же ты сам, друг Люций? Почему Люцифер дразнит тебя Цветочником?
– Отложим эту часть исповеди на завтра, друг Тартюф, жизнь моя такова, что я не могу без содрогания оглядываться назад и не хочу лишний раз ворошить прошлое. Узнаешь в свое время, я тебе обещаю. Идем или солнце превратит нас в печеную картошку. Не стоит задерживаться, мы в пустыне и у нас нет ни единого шанса найти здесь тень или воду.
Подумав немного и даже слегка поломавшись для проформы и успокоения своей гордости, Тартюф протянул мне руку и дал себя поднять. Присев на одно колено, я подставил ему натруженные плечи.
География второго круга была предельно проста и понятна: голая раскаленная пустыня без единого клочка растительности, то песчаная, то каменная, то глинистая, волнистая на горизонте, и идти по ней было чрезвычайно сложно, поскольку дорога все еще полого уходила вверх. Навстречу движению катились мелкие камни, и струился песок. Это была пустыня неисправимых лживых ветреников – неверных мужей, изменяющих своим женам и подругам. Их трепал ветер, не прекращающийся ни на одну минуту. Ветер рвал на них одежды, трепал некогда любовно ухоженные волосы, а ныне отросшие как у дикарей космы и бороды, затруднял дыхание, иссушал кожу, отнимал последние жизненные силы. Кроме терзающего ветра великому множеству мужчин здесь в принципе больше ничего не угрожало, бесы не обращали на них никакого внимания. Ветреных женщин на этом круге тоже было много, но значительно меньше мужчин, возможно, поэтому их мучения были несравненно тяжелее. Их сажали на разогретые металлические колы, словно с издевательским намеком облитые сладким и липким клубничным сиропом и сливками. Мы шли по плоской бескрайней равнине, где обочины всех дорог были утыканы тысячами таких колов с извивающимися обнаженными сладострастницами, как будто путешествовали по равнинам древней Италии после подавления очередного восстания рабов. Тартюф горестно вскрикивал и не знал, куда прятать глаза, чтобы не видеть их страданий. Он проклинал бесов и их двойной стандарт наказания за один и тот же грех мужчин и женщин. Я не спрашивал, за что он ратовал, то ли за то, чтобы всех мужчин тоже сажали на колы, то ли наоборот, чтобы перестали мучить ветрениц (в чем же тогда предназначение Ада?), просто молча пыхтел под его тяжестью, опустив голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Этот поганый ветер докучал мне так же сильно, как любому мужчине на втором круге.
Я уже говорил, что все первые круги Ада чрезвычайно перенаселены. Чем проще и понятней был грех, тем больше было у него поклонников. Чем меньше было возможностей избежать грехопадения просто в силу своего рождения, обстоятельство, место и время которого мы, как известно, не выбираем, тем длинней были адские списки невинно осужденных. Бедняки рождали бедняков, прелюбодеи плодили будущих прелюбодеев, язычники воспитывали детей в невежестве и греховной вере, и так далее до бесконечности. По сравнению с предыдущими кругами, где наказывали за изощренные предательства, стяжательства и тиранию, здесь встречалось гораздо больше женщин. Целые сонмы грешниц в жалких рубищах с горькими стенаниями круглосуточно гнались по пустыне неведомо куда со сбитыми ногами. То и дело в воздухе щелкали бичи. Движение грешниц не прекращалось ни на секунду. Палящее солнце иссушало их лица и груди, едва прикрытые лохмотьями. Они громко молили о пощаде, но пощады не было. Мы наткнулись на большой костер, в котором жгли грешницу, когда-то объявленную колдуньей, и она каждый раз восставала из пепла, но лишь для того, чтобы снова быть скрученной веревками и вновь испытать неимоверные муки сожжения заживо. Она так кричала, что легче было вытерпеть занозу в пятке, чем слышать эти крики. С одуревших от такого сладкого однообразия бесов, суетящихся вокруг костра, ручьями тек пот. Такие же костры местами тянулись до самого горизонта. Тартюфу было дурно. Я не раз чувствовал, как слезы жалости капали мне на загривок, жгучими струйками сбегая под одежду. Меня шатало. Вокруг не было ни сантиметра тени, ни капли воды. Нечем было дышать. Мы шли уже много часов под палящим солнцем, обжигая легкие сухим знойным воздухом, страдая от недостатка кислорода. Нас не искали. На нас перестали обращать внимания. На нас махнули рукой. Эту адскую чашу мы пили одни. Кругом были только несчастные грешники и рядовые бесы. Вдруг Тартюф вскрикнул нечеловеческим голосом, призывая меня остановиться, и соскочил на землю проворнее, чем человек с двумя здоровыми ногами.
– Мама?! – страшно вскрикнул он, припадая к коленям одной из жалких грешниц, вереницей угоняемых куда-то за бархан черного песка. – Мама, ты здесь?! Почему ты здесь, мама?!
В его глазах метались ужас, неверие и боль. Он схватил эту невзрачную измученную женщину за худые черные потрескавшиеся руки с поломанными грязными ногтями, покрывая их горячими поцелуями, и, поскольку все грешницы были скованы за шею одной длинной деревянной колодкой, разом остановил всю вереницу. Она беспомощно повела в сторону испуганными глазами, ожидая, что вот-вот свистнет в воздухе карающий бич, но любопытные бесы, в ожидании потехи высунули от удовольствия красные длинные языки и на сей раз не спешили с наказанием.
– Лучшей женщины не было на свете! Более нежной и любящей матери было не найти! Более терпеливой и более покорной жены для своего мужа, более справедливой и доброй соседки, более целомудренной и чистой женщины! Более! более! более!.. – Он, икая, кричал и размазывал слезы по щекам, не в силах продолжать, так он был потрясен их случайной встречей. Сколько раз он при жизни мечтал, что после смерти найдет свою нежно любимую матушку в Раю, и наплачется с ней, и наговорится всласть о делах давно минувших, вновь превратится в счастливого желторотого цыпленка под теплым спасительным крылом матери, ощутит безграничную безопасность. Жестокая жизнь распорядилась по-другому. Ему пришлось проститься с мыслью о Рае для себя, но он был твердо уверен, что матушка точно вознаграждена обитанием на Небесах. Он оплакивал отмену их свидания светлыми слезами радости за нее. Тем горше было потрясение, тягостнее встреча, ярче прозрение.
– Почему ты здесь, мама? За какой несуществующий в природе грех?!
– За тебя сынок, – отвечала несчастная, ласково теребя скрюченной, изуродованной, похожей на клешню рукой его отросшие за время путешествия волосы, как это не раз бывало в детстве. – За то, что я тебя родила.
Он был ее единственным грехом, которому не было прощенья. В ее словах не было упрека в том, что он когда-то совсем не думал о ней, а думал исключительно о себе, только нежность к своему непутевому ребенку, но он горько возопил, пронзенный стрелой в самое сердце, когда слова ее дошли до него. Это был тоскливый протяжный вой смертельно раненого зверя, разнесшийся над пустыней. И тут же в воздухе, наконец, громко щелкнул спасительный бич и развел их, разлучил, пока оба не сошли с ума, оставив багровый вспухающий след на плече одной из женщин, которую я знал как родительницу известного, так и не пойманного полицией маньяка. Случайно узнав, что творит этот негодяй, она наложила на себя руки и как все самоубийцы должна была превратиться в отравленное дерево на седьмом круге, но ее помиловали и поместили на второй круг. Сам серийный убийца умудрился попасть в Рай, потому что убивал и насиловал исключительно одних проституток, искренне считая, что вершит правый суд, да к тому же он успел покаяться и получить отпущение грехов на смертном одре у какого-то вовремя подвернувшегося под руку красноносого странствующего монаха. Вереница тронулась в путь и, едва переставляя ноги, медленно поплелась за бархан. Мать Тартюфа попыталась в последний раз оглянуться на сына полными слез глазами умирающей газели, но колодка не дала ей повернуться. Она лишь слабо махнула на прощание рукой. Тартюф окаменел на месте. Он не зарыдал, не бросился на беса с бичом, не побежал за матерью, не сделал ничего такого, что можно было ожидать. Молча вернулся ко мне, припадая на больную ногу, смирно влез мне на спину и замолчал до самого привала. Слезы больше не капали мне на загривок. А там он сказал надтреснутым от жажды голосом:
– За что нам это, Люций? Кому все это нужно?
– Что?
– Вот это все! Не видишь? – заорал он с перекошенным лицом, задыхаясь от злобы и сжимая кулаки. – Зачем мы себе выдумали Рай, Ад, загробную жизнь и всепрощающего Бога? Чтобы испытать все эти блага, которые выше человеческих сил? Это та вечная жизнь, о которой нам всегда твердили? Это жестокое бессрочное наказание за ту крупицу времени, которую мы даже не просили и от которой не имели возможности отказаться, скупо отмерянную нам, ничтожную по сравнению с вечностью! За это мы теперь расплачиваемся? Об этом мы мечтали? Не лучше ли нам было, сдохнув, просто сгнить в земле, без всяких мук, без сожаления, надежды на вечное блаженство? Что мы тут тщились получить взамен и после смерти – это? Прожил и умер, ах какое счастье!
– Ну, есть закон природы, так заведено. Бессмертная душа.
Он плюнул. Злобно, смачно, молча. Потом сказал:
– Нет у меня души.
Я рассмеялся (тихо улыбнулся).
Глава 3 Варвары и младенцы
Мы вышли на первый, последний для нас круг, самый большой и густонаселенный. Зной кончился, прошел короткий свежий летний дождик. Кругом сновали бесы, оставляя в жирной грязи свои следы, похожие на козьи. Среди высоченных эвкалиптов прыгали коричневые кенгуру с суровыми нахмуренными мордами, охотясь на ядовитых змей. Настигнув змею, они или затаптывали ее мускулистыми ногами, или перекусывали ей хребет, или, схватив поперек длинного туловища, мотали головой до тех пор, пока она сама не переламывалась посередине, после чего с жадностью ее пожирали. Со всех деревьев свешивались спелые плоды, под тяжестью которых гнулись и ломались ветки. Здесь все было не так. Яблоки, груши и сливы росли вперемешку на дубовых и сосновых ветках, земляника – на березах. Срывать и есть эти плоды не стоило, вкусивший их корчился и умирал в страшных мучениях. В этих волшебных светлых рощах страдали все невинные умершие младенцы, которых не успели окрестить родители, а также все язычники-нехристиане, вроде Гомера, Цицерона и Вергилия, все добродетельные и недобродетельные скифы, просвещенные греки, воинственные римляне, все орды варваров истории, какие только можно было вспомнить до рождества Христова и после него. Мучения их были несравненно мягче, чем на других кругах, потому что на всех мучителей не хватало, но все же Ад есть Ад. Кругом стоял истошный детский крик. Грудных детей в пеленках под каждым деревом здесь было столько, что даже Тартюф, которого в последние часы вообще ничего не интересовало, с удивлением спросил, в чем состоит их грех и почему они оказались здесь.
– Они умерли в младенчестве. Их не успели окрестить родители.
Тартюф не понял. Пришлось снова объяснять ему, кто такие христиане и нехристиане, поскольку в его время не было христиан, хоть он и водил дружбу с будущими проповедниками этого религиозного учения, т.е. можно сказать, стоял у самых его истоков. Видимо первая лекция об истоках христианства, которую я прочел ему в стенах Академии, уже выветрилась у него из головы. Глаза его засверкали от ненависти.
– И чем они отличаются друг от друга?! – воскликнул он.
– Кто?
– Мусульмане и христиане! Первые бессовестно грозят Адом всякому, кто не придерживается их религии, а вторые тупо поклоняются тому, кто отправляет в Ад их собственных младенцев. Меня тошнит от всего этого.
Мы оба замолчали. Один пятилетний мальчик, покрытый мокрыми гнойными язвами, белоголовый и смышленый, увязался за нами, как прилипчивый котенок, трогательно умоляя взять его с собой, куда бы мы ни шли, хоть в пекло, хоть на казнь. Я смог ускорить шаг, но он не отставал и его тонкий мяукающий голос вскоре стал трогать мое сердце.
– Послушай, Тартюф, – не выдержал я, останавливаясь и ссаживая свой живой крест на большой камень у дороги. – Мне кажется, я смогу нести двоих. Давай возьмем его с собой? Он заживо гниет, а я уверен, что у Стикса мы живо вылечим его болячки.
– Решать тебе, – пряча глаза, ответил тот, растирая затекшие конечности. – Несешь, конечно, ты, но если хочешь знать мое мнение – не надо. С такой тяжелой ношей на спине, как я, взять на себя еще и новый груз! Ты скоро выбьешься из сил, и мы не дойдем до цели, ведь я калека, а ты еле ходишь. Таких, как этот мальчик миллионы, что толку без толку спасать одного этого ребенка ценою наших с тобой жизней? Вот если бы мы могли помочь всем здешним детям сразу! Оставим мальчика, не будем тратить время. Уйдем, пока еще не поздно, и будем обливаться горькими слезами по дороге.
В его словах был здравый смысл, мир не изменишь, это ясно. С тяжелым сердцем я перешел на бег, мальчишка начал отставать и вскоре затерялся за кустами. Я знал, что именно этому греческому мальчику было когда-то суждено, переживи он беспощадную резню в родных Фивах, устроенную Александром Македонским, случайно изобрести лекарство против черной оспы и спасти сотни тысяч человеческих жизней, а кроме того сформулировать общий принцип вакцинации за две тысячи лет до Луи Пастера. Так что он далеко не был одним из миллионов.
Навстречу стали попадаться пешие караваны вновь прибывших грешников, которых бесы гнали вглубь страны от Стикса. Прибывшие пока не обносились, все были хорошо одеты и упитаны, но многим жали еще не разношенные туфли, в которых их похоронили, и они уже начали хромать. Некоторые мужчины были наряжены в белые манишки , нелепые черные ритуальные костюмы без спинок и брюки из двойной черной просвечивающей марли, а женщины – в такие же половинки длинных белых платьев с бесформенным куском материи вместо подола, прикрывающие фигуру только спереди. И было видно, как они стесняются своего похоронного наряда и как проклинают в душе жадных родственников, решивших на них сэкономить, а заодно и производителей этих дешевых половинок.
Стикс был так близко, что я ясно ощущал его мертвящее и влажное дыхание. Я тихо брел по светлым эвкалиптовым лесам, автоматически переставляя ноющие ноги. Пронзительный детский крик и плач, вместе с шумом драки внезапно донеслись до меня из-за небольшого лесистого пригорка. Я решил переждать эту суматоху в укромном месте и поспешил сбросить с плеч задремавшего Тартюфа.
– Что случилось? – сонно спросил он, очутившись на земле.
– Пойду посмотрю. Кого-то бьют, кажется ребенка.
Он посмотрел мне вслед с упреком, но не проронил ни слова. Возможно, его тоже мучило раскаяние, и он задним числом сожалел о мальчике, которому мы могли помочь, но не помогли. Я быстро обогнул пригорок. Шум избиения усиливался по мере моего приближения и становился все свирепее, а детский крик слабел. Я не слишком спешил, мне было не по себе. Я надеялся прийти слишком поздно, но мои ноги не хотели останавливаться или замедлять шаг. Вскоре я увидел десяток мускулистых кенгуру, столпившихся кружком над упавшей девочкой, которую они поднимали и били руками и ногами как профессиональные боксеры или каратисты. Ребенок был весь в крови и уже не плакал, а хрипел. Мой разум помутился от гнева. Не помню, как в моих руках оказалась эта ветка. Я налетел на них внезапно, круша всех на своем пути, хотя они показали чудеса ловкости и организовали нешуточную оборону. Всхлипывая от наслаждения, я расправлялся с ними со всей свирепостью, на какую был способен, пока они не поняли, что им не справиться со мной и не исчезли, оставив на земле несколько своих искалеченных товарищей с суровыми мордами, искаженными насильственной смертью. Пятна крови расползались на их коричневых шкурах. Когда я очнулся, я сам был по локоть в крови и, стоя на коленях, уже переворачивал бездыханную девочку на спину, чтобы по лицу определить ее состояние. Она еще дышала. Веки ее затрепетали и открылись. Она была представительницей монголоидной расы и у нее были припухлые от природы веки в виде красивых полумесяцев и глубокие черные глаза. Смертная боль и замешательство ребенка, не понимающего, что он сделал плохого и за что его так жестоко наказывают, сменились в ее глазах таким неподдельным светлым счастьем, когда она взглянула на меня, что я вздрогнул.
– Ангел Люций! – произнесла она счастливым слабым голоском. – Ты пришел, ангел Люций! Я ждала тебя, я знала, что ты найдешь меня!
Она была совсем еще малышка и по-детски трогательно не выговаривала некоторые звуки. Что-то булькнуло в ее груди, и она сморщилась от боли. На губах появилась розовая пена.
– Дженни Лу?! – в ужасе проговорил я дрожащими устами.
Глава 4 Дженни Лу
Ужас мой был неподдельным. Я не ожидал ее здесь увидеть, так же, как Тартюф не ожидал встретить здесь свою мать. Одновременно я нервно ощупывал себя, надеясь, что в пылу битвы принял свое настоящее обличье и потому был ею узнан, но убедился, что еще не вышел из роли плешивого римского сенатора. Сколько раз в своей жизни я убеждался, что дети каким-то чудом видят суть вещей. Их невозможно обмануть, если они сами не готовы обманываться в нас, и не поможет лицедейство и притворство, если только они сами снисходительно не снизойдут до нашей игры. Они видят нас насквозь. По мере взросления и воспитания эта природная проницательность животного инстинкта притупляется и сменяется человеческой интуицией, а это не одно и то же. Если бы Люцифер использовал эту девочку в своих целях, нам не было бы спасения. Ее сердечко узнало бы меня даже в стотысячной толпе.
– Я говорила маме, что ты есть, а она не верила. Ты снова со мной, ангел Люций.
– Я снова с тобой, маленькая Лу, – эхом подхватил я, сжимая ее холодеющую руку и чувствуя, что жизнь стремительно покидает тельце трехлетнего ребенка. Кажется, у нее было сломаны грудные ребра, и обломки их вонзились в легкие. Я понимал, что обильное внутреннее кровотечение убьет ее в течение нескольких минут, но ничем не мог ей помочь. – Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Она вздохнула, тяжело и вместе с тем облегченно.
– Что здесь произошло? Почему они накинулись на тебя?
– Я просто хотела поиграть с большими клоликами, а они не захотели со мной играть.
– Как ты вообще здесь оказалась? – спросил я и тут же возненавидел себя за этот вопрос, прекрасно зная, КАК она оказалась в царстве мертвых. Это я, никому не видимый падший ангел Люций втерся к ней в доверие и вывел за ручку из пекарни ее отца в бедном районе Нью-Йорка, незаметно подставил ножку и толкнул под проходящий мимо автобус. Богу нужны были свежие цветы. Я верный цветочник его Милосердного Высочества. Мне твердо обещали, что все мои жертвы независимо ни от чего окажутся в Раю. – Ведь я оставил тебя на небе, после того как мы поднесли цветы Господу.
– Когда ты вышел, Бозенька сказал, что раз я кореянка и не верю в Исуса Клеста, мое место здесь.
У меня голова пошла кругом. В это невозможно было поверить.
– Боженька, которому ты отдала свои цветы? Тот, что тебя поцеловал?
– Нет, другой Бозенька. Тот Бозенька уже ушел.
Для нее все ангелы на небе были Боженьками. Трудно было поверить, что ТОТ Боженька ничего об этом не знал. Ее голос все больше слабел, но она крепко сжимала мою руку и счастливо улыбалась. Каждый грешник в Аду должен был время от времени переживать в разных фатальных обстоятельствах те же смертные муки, что повлекли некогда его кончину. Взбесившиеся кенгуру обработали ее не хуже тяжелого нью-йоркского автобуса. Я был рядом с ней, ее ангел Люций, который не стоил кончика ее мизинца.
– Мама не верила, – прошептала она, и глаза ее потухли и застыли. В груди перестало клокотать, тонкая струйка крови вырвалась изо рта и потекла по круглой как яблочко заплаканной щеке. Я встал и обратил глаза к небу. Оно было спокойно-безмятежным. Нежно шумели листвой высокие эвкалипты, природа была прекрасна. И только маленькая Дженни Лу была приговорена ни за что ни про что к вечному сиротству и вечному одиночеству, вечной беззащитности трехлетней девочки. А может быть не только она одна? Сколько раз это небо обманывало меня? Сколько еще моих жертв скрыли мрачные глубины Ада? А я, дурак, радовался эпидемиям в Азии, голоду в Африке, цунами в Индонезии, потому что в этих случаях смерть собирала свою жатву вместо меня, и мне не нужно было марать свои руки, хотя куда уж больше. Мне нужно было только вовремя оказаться в нужном месте и внушить доверие умирающему естественной смертью ребенку – хорошей маленькой девочке. Скольких из них потом скрытно от меня переправили сюда? И что может быть неестественней естественной смерти ребенка, умершего от голода? Почему раньше до меня не доходил жуткий смысл этого чудовищного словосочетания?
Что-то коснулось моей ноги у щиколотки. Это была рука Дженни Лу. Она уже снова слабо шевелилась, хотя глаза еще оставались закрытыми.
– Ангел Люций, – еле слышно выдохнули ее губы. Я отшатнулся от нее, пока она не успела открыть глаза, огромным скачком пересек поляну и рухнул в кусты. За моей спиной бились дьявольские крылья. В один миг я превратился в самого себя и исчез, чтобы избежать невыносимой боли от новой встречи с Дженни Лу. Весь в поту я наблюдал из кустов, как она медленно поднялась на ноги и неверной походкой побрела неведомо куда, все время оглядываясь по сторонам и по-детски гадая, куда я делся. Я знаю, она думала, что когда-нибудь я снова объявлюсь. Бедняжка Дженни Лу! Лучше бы она вовсе не помнила меня. Я подарил ей горькую надежду, которой никогда больше не суждено было сбыться, как будто ей мало было того, что я уже с ней сотворил!
Со слезами на глазах я вышел из укрытия. Невыносимая тоска сжимала мою грудь. Мне не было прощения, даже от себя самого, в первую очередь потому, что эта детская душа так просто и великодушно простила меня и была счастлива при встрече. Я и не ведал раньше, что значат муки совести. Что мне теперь был Ад? Меня самого переполнял Ад. Он весь сконцентрировался внутри, вокруг уже не осталось ничего. Я громко хохотал, глотая слезы. Со своим Адом внутри еще стремиться в небо – это было действительно смешно!
Когда я в образе плешивого сенатора доплелся, наконец, до Тартюфа и нашел его совсем не там, где оставил, он был очень бледен.
– На тебе лица нет, Люций, – сказал он, внимательно глядя мне в глаза. – Ты тоже видел эту страшную летающую тварь и слышал нечеловеческий хохот? Я думал нам конец. Я за тебя очень волновался.
– Напрасно. Я никого не видел, – сухо ответил я, стирая тыльной стороной ладоней бороздки слез со своих грязных щек. Руки мои были исцарапаны и выпачканы в крови. Тартюф отвернулся, сделав вид, что не замечает моего явного вранья.
Глава 5 Живая вода
Через пару часов нашего дальнейшего пути среди зеленых холмов сверкнули серые валы воды. Тартюф громко вскрикнул и злобно рассмеялся.
– Дошли! Дошли! Свобода, Люций, свобода! Требуй что хочешь, я твой вечный должник!
Я отмолчался, экономя силы. Меня шатало, голос не слушался, лицо заливал пот. Голова готова была лопнуть от напряжения. Вскоре мы подошли к скрытому в густых зарослях целебному притоку, тайну которого знали только избранные. Я повернулся к чистому изумрудному ручью спиной и с наслаждением сбросил свой ненавистный ценный груз на середину мелководного потока. Тартюф от страха чуть не захлебнулся.
– Рехнулся, Люций? – закричал он, нелепо шлепая руками по воде и тщась нащупать ускользающее дно. – Если ты вздумал меня утопить, зачем было тянуть с этим и тащить на себе через все круги?!
Он выполз из игривого зеленого ручья, кипя негодованием и гневом, и не сразу понял, что стоит на здоровых ногах. Гангрена прошла, опухоль спала, боль как рукой сняло. Потом до него кое-что дошло.
– О, Господи! О Люций! – дико завопил он, прыгая на одной ножке как непоседливый ребенок, ощупывая ее всю и продолжая не верить в исцеление. Он был готов качать ее на руках и петь ей колыбельные. – Прости! Прости, я думал, ты мне врешь! Моя нога! Моя нога! Глазам своим не верю! Я уже мысленно ее похоронил. Как мне воздать тебе за доброту? Отдать за тебя жизнь? Приказывай, я подчинюсь беспрекословно.
– Ну, если подвернется случай, – устало буркнул я, усаживаясь у ручья, разматывая грязные портянки и опуская в воду горящие огнем сбитые ступни. Обширная растительность давала тут живительную тень. Мы были надежно скрыты от чужих глаз. – Хватит болтать, ложись и слушай внимательно. Дойти до Стикса хорошо, но мало, это еще полдела, вторую половину сделать потрудней. Реку самим не переплыть, нужен корабль, который перевозит грешников с того берега на этот. Свобода там. Как нам пробраться на корабль? Угнать его точно не удастся, он как живой сторожевой пес, не двинется с места без команды. Раньше договориться было проще, паромщиком служил лодочник Харон , мой добрый друг. Потом он перестал справляться, люди размножились, стало гораздо больше грешников и его отправили на реку Ахерон, удить лягушек на обед обжорам, а под перевозку приспособили вместительный трюм «Летучего голландца». Команда его хуже дьяволов, но она уже тоже выбивается из сил.
– Э, нам теперь море по колено! – беспечно возразил мой спутник, растягиваясь рядом. После того, как он убедился, что его конечности останутся при нем, его уверенность в успехе возросла до наглости. Он весь так и лучился оптимизмом.
– Только не Стикс, его вброд не перейдешь! Нужен корабль.
– Давай сколотим плот.
– Хорошая мысль, но неосуществимая. Вода Стикса застыла. Она никуда не течет и ничего не держит, кроме корабля-призрака, даже сухой лист, случайно занесенный в воду ветром, тонет немедленно, не задерживаясь на поверхности.
Тартюф приподнялся на локте и недоверчиво посмотрел на меня, потом внимательно – на бьющую ключом воду целебного притока. Вода искрилась. Она была живой и настоящей. Она текла. Ход его мыслей было несложно угадать.
– Это живая вода. Теперь сходи взглянуть на воды Стикса. Двести шагов вниз по ручью. Только не вздумай шуметь и тем более щупать воду рукой. Окаменеешь.
Он быстро вскочил на ноги и исчез, только затрещали заросли, словно сквозь них пробирался огромный взбесившийся медведь. Я бросился следом, прячась за деревьями и ориентируясь на слух. Тартюф бежал по лесу, будто только что вырвался из клетки, не соблюдая осторожность. Выскочив на плес, он остолбенел. Я так и застал его остолбеневшим перед застывшими валами воды и пены, когда осторожно выглянул из-за густых прибрежных кустов. Стикс – зрелище не для слабонервных. Самое правдоподобное в мире скульптурное изваяние воды с множеством филигранных деталей и тонких подробностей. Так и тянуло потрогать волны пальцем. За нереально косой линией горизонта далекий черный противоположный берег, недосягаемый и страшный. Необъятный простор между берегами. Тысячи молний дождем сыпались в этот простор и со слабым шипением гасли в застывшей пучине. Последние судороги неба. Огненный вихрь, лишенный энергии и мощи. Не точные смертоносные удары ослепительных электрических искр и не грозные раскаты грома, а бесславная жалкая смерть всего живого, вот что такое был Стикс.
Он вернулся ко мне как побитая собака. Молча сел рядом, заглянул в глаза. Я увидел в них страх. И еще что-то темное, задумчивое, скрытое в глубине души. Но он продолжал играть отвагу.
– Дай мне самому столковаться с капитаном. Ты будешь ждать на берегу. Нам больше незачем рисковать вдвоем, свое дело ты уже сделал. Условимся о тайных знаках. Я думаю, что к капитану можно подобрать ключ, поскольку он не бес. Ведь он не бес?
– Не бес, но тоже не подарок. Команда состоит из форменных мерзавцев, которых не впустили в Ад, боясь, что бесы по сравнению с ними покажутся грешникам агнцами божьими. А капитан любого из своей команды играючи заткнет за пояс.
Тартюф опять немного присмирел.
– Если подумать, чем можно прельстить такого?
– Вот это-то как раз несложно. Главная слабость капитана честолюбие. Все эти головорезы и садисты даже во сне мечтают обессмертить свое имя громкой славой. Однако в данном случае одно досадное обстоятельство вот уже почти четыре сотни лет отравляет существование капитану. Если сыграть на нем…
– Какое обстоятельство?
– Капитан «Летучего голландца» сейчас известен миру под двумя разными именами: Ван дер Декен и Ван Страатен. Никто не знает точно, какое из них правильное. Никто даже не подозревает, что оба имени не те. Официальная наука села в лужу. Для капитана, который из-за этого лишается своей законной славы, нет горше огорчения. Я знаю его истинное имя. Пообещай ему, что выбравшись отсюда, мы откроем человечеству глаза на славное имя капитана «Летучего голландца» и он нас перевезет. Покажи ему вот этот документ, которым я заранее запасся. Это подлинник. Скажи, что мы подложим документ в голландские морские архивы. Кому не хочется, чтобы через четыреста лет о нем узнали истинную правду, написали биографические книги, ежегодно отмечали день его рождения?
– На это купится любой дурак! Отличная идея, браво, Люций! – вскочил в волнении Тартюф. – Я преклоняюсь перед твоим умом и дьявольской предусмотрительностью. Дай мне скорее этот документ, и я бегу! Условимся о тайных знаках и о встрече.
– Не спеши. Если ты будешь неосторожен, нас поймают.
– Я буду очень осторожен, – заверил он со снисходительной улыбкой. Мне не понравилась его улыбка. Ненависть так и кривила его губы. Он весь дрожал как в лихорадке. Я чувствовал, что после короткой встречи с матерью он словно переродился и перестал дорожить своей жизнью, хотя слова и поступки его вроде свидетельствовали об обратном. Если бы он знал, что такое атомная бомба и имел ее в своем распоряжении, то, не раздумывая, сбросил бы ее на Ад. Интересно, а что бы я с ней сделал? Может, проглотил?
– Мне хочется вырваться отсюда не меньше, чем тебе.
Кажется, он еще сам не понимал, что лжет самому себе. В ответ я напомнил ему о его клятвах в вечной преданности мне и о том, что он играет не только своей жизнью, но и моей и он, подтвердив свои клятвы, ушел. День назад я бы скорее убил его, чем отпустил, положившись на его заверения. Не знаю, что со мной произошло. Возможно, я просто устал тянуть эту лямку в одиночку. Пусть уже в нашу игру вмешается Судьба. Перед его уходом мы начертили на земле круг, воткнули в центр палку и сделали крайнюю отметку, до которой должна была доползти тень от палки, отмеряя мое ожидание. По этим солнечным часам мы условились о времени. Потом договорись о месте встречи и о новой внешности, которую я приму взамен сенаторской, так как я был уверен, что на эту мою внешность уже составлен подробный словесный портрет и рисунок-робот при помощи главного врача Академии и многих других свидетелей. На последнем этапе путешествия я не хотел допускать ошибок.
Что было с Тартюфом, после того как он ушел, я представляю смутно. Согласно уговору, я должен был выждать время у притока, изменить внешность на условленную и выйти на речную набережную, чтобы затеряться в толпе грешников и бесов возле трапа корабля. Я прилег и приготовился ждать, сколько было нужно. К концу томительного ожидания, когда тень уже подползала к сделанной отметке, и когда Тартюф по моим расчетам уже проник на корабль, в зарослях, скрывающих целительный приток, что-то зашуршало, и чья-то кривая клюка отогнула ветки, под которые я забился. Я увидел высокого статного старика с седой бородкой и лохматой головой, румяным лицом и пронзительно-синими глазами, одетого в просторный белый балахон. Он не был дряхл и крепко прижимал к груди могучей левой рукой тяжелый фолиант из телячьей кожи, окованный по углам слегка позеленевшей бронзой. На фолианте бронзовыми буквами было выковано слово «Илиада» . На его плече покоилась белая лилия с опущенной увядшей головкой.
– Кто здесь? – осторожно спросил он, шаря клюкой по сторонам и не сводя с меня пустых синих глаз. Казалось, он был слеп как крот. – Не прячься, добрая душа!
– Я тебе не добрая душа! – грубо ответил я, стараясь унять пронзившую меня нервную дрожь. – Я злой архангел Гавриил!
Он рассмеялся и опустил клюку, бросив притворяться. Пустые синие глаза разверзлись зрачками, обретя осмысленное выражение. Белая лилия ожила и приподняла с плеча свою нежную головку. Ее увядшие лепестки встрепенулись и порозовели, наливаясь жизненным соком. Далеко-далеко за воздушными перистыми облаками приглушенно и торжественно взревели трубы.
– Я думал, ты примешь меня за Гомера, Люций.
СДЕЛКА
Глава 1 Архангел Гавриил
– Я знал Гомера. Помогал ему дописывать «Одиссею» . Финальная история с натягиванием тетивы и расстрелом из лука наглых женихов Пенелопы мой скромный вклад в его сочинение.
Он помолчал, раздумывая над тем, сесть ему возле меня на траву или остаться стоять, продолжая сохранять мину важного ответственного лица, официального посланца Бога, и пришел к заключению, что лучше остаться стоять. Его мучительные размышления на эту тему читались на его лице, как в открытой книге. Я ждал продолжения.
– Он скоро предаст тебя.
– Кто? Гомер?
– Все ерничаешь? – вздохнул он осуждающе. – Эх, молодость, молодость! Пока ты тут носишься по Аду со своим грешником, у Господа в вазе стоят увядшие цветы. Манкируешь своими обязанностями, Люций.
– Зато за это время я сохранил жизнь двум-трем хорошим маленьким девочкам, разве не так? Дорого бы я дал, чтобы мне это когда-нибудь зачлось! Он из-за этого прислал тебя ко мне?
Его передернуло.
– Он прислал открыть тебе глаза. И выразить свое крайнее одобрение и поддержку. Ты крепкий игрок, Люций, и мы всей душой на Небе болеем за тебя. Сам понимаешь, после твоего смелого выбора мы не остались равнодушны. Господу нужен этот грешник, он жаждет простить его, но он Всеведущ и знает продолжение событий. Лишь окончание этой истории пока неизвестно даже ему, поскольку имеется два варианта развития событий и завершения Игры и он не уверен, какой вариант выберешь ты.
– Я получу право выбора? Наконец-то! Хвала тебе, Господи!
– Конечно. Вся наша жизнь сплошной выбор, в том числе и твоя. Выбор у тебя был всегда. Но, к сожалению, большинство выбирающих очень предсказуемы.
– Тебя прислали открыть мне глаза, но пока все твои слова остаются загадкой для меня. Что я должен делать? Выражайся ясней или замолчи.
Он нахмурился и замолчал. По выражению его упрямого лица я понял, что он не собирается раскрывать больше рта без моей просьбы. Вот так всегда у них наверху, в небесной канцелярии: спустят циркуляр, скажут «а», а «б» понимай, как знаешь и никаких тебе объяснений. А не понимаешь, значит, сам дурак. И попробуй не понять, живо окажешься сам знаешь где.
Я попытался представить его в роли «Бозеньки» Дженни Лу, который честно глядя в наивные глаза ребенка, говорит, что ей не место в Раю, и в моей груди вспыхнула неконтролируемая ненависть к нему. Не был ли он тем самым Боженькой? Как знать?
– Ладно, не молчи, говори, что хочешь. Мне пора уже собираться. Значит, он все-таки предаст?
– Кто? Гомер?
– Очень смешно, – сказал я.
– Я знал одного человека, который много часов под огнем пулеметов пробирался в медсанбат с раненым товарищем на плечах, совершенно выбился из сил, много раз рисковал жизнью, но все же дошел. А там выяснилось, что товарищ его давно уже мертв. Умер, когда тот подсаживал его себе на плечи, и он мертвого нес всю дорогу. Вот смеху-то было!
– Значит все потеряно?
– Ничего не потеряно. Все зависит от твоего выбора. Ты спросишь: между чем и чем? Узнаешь в свое время.
– Ты, посланец Божий, скажи, что будет, если мы выиграем игру ЛЮБОЙ ценой.
– Исполнится твоя мечта. Тебя вернут на небо.
– И снимут с меня тяжкое бремя моей обязанности?
Синеглазый старик насмешливо вытянул гузкой свои красные сочные губы. И издевательски поцокал языком.
– Не верю, что ты только ради этого заварил такую кашу. Если так, ты глупец! Кто-то должен таскать из огня каштаны, не важно, на небе или здесь. Всегда будет тот, кто таскает каштаны и тот, для кого это делается через «не хочу» или через «не могу»! У всех есть свое предназначение. А смерть – это часть нашей работы. Мы не склонны драматизировать ничей преждевременный уход, мы тут привыкли ко всему, в том числе и к детской смертности. Вспомни, с кем мы все время имеем дело – со жмуриками ! И я не думаю, что этот крест слишком тяжел для тебя. Ты хочешь спросить, почему именно ты, а не кто-нибудь другой? Как часто я слышу этот вопрос! Честно взгляни на себя, ты ведь прирожденный убийца, Люций. Ты по самую шею в крови, при том, что никогда в жизни не прикасался ни к ножу, ни к пистолету. Никто не справится лучше тебя. Ну, а теперь признайся, что тебе нравится твоя работа!
– Не нравится!
Старец с укором взглянул на меня.
– Значит, вы меня не отпускаете?
– Нет! Господу нужна красота. Нам всем нужна красота. Красота ежедневно спасает этот мир. Красота и любовь. Любовь к прекрасному. Если бы не красота и любовь, Господь давно бы уже отвернулся от смрадного мира людей. Нежные свежие цветы с прозрачными хрусталиками росы на бархатных лепестках в прелестной вазе, и божья коровка, алой капелькой крови ползущая по зеленому листу – разве это не шедевр? Что может быть прекраснее этой картины?
– И прозрачные ручки ребенка, с обожанием протягивающие Господу свежий букет. Каждый раз новый букет. Каждый раз новый ребенок.
– Люций, ты поэт, – восторженно выдохнул старец. Он вздохнул и, отвернувшись, стал смотреть на играющую воду притока.
Глава 2 Сговор
В это время Тартюф был уже на борту «Летучего голландца». После того, как он затеял драку на трапе, матросы избили его, скрутили, и заперли в какой-то каюте. Ничего лучше придумать ему не удалось, это была единственная реальная возможность попасть на корабль. Вытерев страшно засаленной и грязной шторкой на иллюминаторе кровь из-под носа, и кое-как приведя себя в порядок, Тартюф стал ждать прихода капитана. Пока его били и тащили сюда, он кричал, что у него «важное дело», а все важные дела решаются на море высшей властью. Однако, то, что вошло через некоторое время в каюту мало напоминало человека-капитана. Это был ангел с прекрасным лицом и разными глазами. Каждый глаз жил своей отдельной жизнью и мог поворачиваться в орбитах независимо от другого. Тартюф запомнил его на всю жизнь во время встречи на реке тиранов, и догадался, что перед ним Князь Тьмы, ужасный и свирепый Люцифер. Люцифер был настроен благодушно.
– Ну, вот и все, твое путешествие подошло к концу. Ты храбро выдержал все испытания, не каждому это удается. Как тебе понравилась юдоль страдания и муки?
– Ты не капитан? – спросил Тартюф.
– Мою страну ты видел. Я не капитан, я главный демон Зла. Капитан тоже демон, но поменьше.
– Ты можешь перевезти меня через реку?
Люцифер захохотал, хлопая себя ладонями по коленям и приседая. Он хохотал несколько минут. Тартюф терпеливо ждал, когда пройдет этот оскорбительный приступ смеха.
– Так ты перевезешь?
– Ты ничего не понял? Ты попался! Вернешься в лед и будешь заморожен. На веки вечные!
– Чем ты еще можешь меня напугать после того, что я тут видел? – пробормотал в ответ Тартюф. У него потухли и стали пустыми глаза, такими же пустыми, как желтый глаз Люцифера, лишенный зрачка. Князь Тьмы оборвал смех, придвинулся к нему и стал внимательно разглядывать в упор, словно впервые видел.
– Ты не боишься и не храбришься. Верю. Но мне нужен не ты, так что давай договоримся. Чего ты хочешь больше всего на свете? Я могу сделать что угодно.
Тартюфа скривило от внезапной ненависти.
– Больше всего на свете я хочу плюнуть в Его глаза! – четко сказал он, крепко сжимая кулаки, чтобы не дрожать. Люцифер отшатнулся от него. Он понял, что бессилен.
– Ты что, не хочешь на свободу? – робко спросил он.
– Я хочу в лед на веки вечные. Но перед этим плюнуть в Его очи!
– А что еще? Есть ли желание поменьше, поскромней? Попасть в Рай, например? Получить амнистию для матери? Получить полное прощение?
– Мать умерла. Мне стыдно перед ней, но слишком поздно что-то исправлять. Вот если всех невинных матерей…
– Нет, это дело не пройдет, – поспешно отверг Люцифер. – А что-нибудь не столь глобальное? Подумай о других. С тобой был спутник. Благодетель.
– Он один из вас? Он ангел Ада? Я так и думал!
– Тут все зависит от тебя. Твой благодетель может быть прощен и взят на небо Богом. А может и попасться. Хочешь знать правила игры, в которую ты был невольно втянут?
Он кратко изложил предысторию событий, затем историю своего неудачного мятежа против Бога, затем правила игры. Тартюф криво усмехнулся.
– Я как та вечная мелкая разменная монета. Или туалетная бумага. Кто меня только не использовал! Сначала друг и учитель…
– Он сам страдал на кресте! – справедливости ради вступился Люцифер.
– Он сделал все, чтобы я его предал. Подготовил ситуацию. Мое искушение было частью его хитроумного плана вознесения. Если бы я знал во что встреваю! (Соломку бы подстелил, подсказал ему Люцифер.) Я предал, а потом сам от стыда свершил над собой суд и казнь. Говоришь, он, страдал? Очковтирательство. Он пострадал ровно один раз и был взят живым на Небо, хотя, по сути, был тем же самоубийцей, что и я, поскольку сам все и подстроил. Все зависело только от него. Меня же он обрек на вечные муки из-за моей с ним дружбы. Я просто оказался под рукой.
– Ты искажаешь факты. Ты совершил проступок из корыстолюбия, а не из любви к нему. (Но я сам себя жестоко наказал, с жаром перебил его Тартюф.) И все же он сожалеет о случившемся.
– А ты почем знаешь? – грубо спросил его Тартюф.
– За этой дверью Рай. – Люцифер простер длань к деревянной переборке корабля и внезапно на ней возник дверной прямоугольник, словно очерченный по контуру раскаленным дьявольским карандашом. Еще секунду назад его тут не было. Щели прямоугольника брызгали таким нестерпимо ярким светом, так ласково сияли, что сомнений не осталось – за этой дверью было Нечто. – Открой ее и посмотри в милосердные глаза, в которые ты хочешь плюнуть. Ты не сумеешь туда войти, но ты можешь посмотреть.
Тартюф открыл дверь бестрепетной рукой и постоял несколько минут в сияющем свете, ласкающем его, худого как египетская мумия, измученного и черного, со впалыми щеками. Каюта капитана купалась и тонула в лучах божьих, каждая золотистая пылинка радостно и беззаботно кувыркалась в этих лучах, и только Люцифер прикрывал ладонью свои разноцветные глаза и отворачивался, морщась как от нестерпимой боли. Потом Тартюф захлопнул дверь. Стало темно. В темноте он нащупал скамью и сел на место. Тьма рассеялась. Они снова сидели с Люцифером лицом к лицу, один на один.
– Как видишь, Рай всегда находится где-то возле нас, но мы почему-то никогда этого не замечаем. И мы всегда сами захлопываем дверь. Что делает Господь?
– Сидит в печали, смотрит на вазу. В вазе почерневший увядший букет. Я не видел его глаз. Кажется, по его щекам текут слезы. Что тебе нужно от меня?
– Мне нужен Люций, твой напарник и твой благодетель. Отдай его мне. Я не пытаюсь подкупить тебя серебром или драгоценными камнями, ты испытал, как это мало значит, хотя твои серебряники дали нам за две тысячи лет неплохой процент. Мы их храним в Аду как самую дорогую драгоценность, реликвию, символ человеческой глупости. Ты знаешь, что люди продолжают гибнуть за металл?
Тартюф равнодушно пожал плечами, ничему не удивляясь. Люцифер прыснул в кулачок.
– Когда нам нужно заплатить кому-то из людей за его душу, за его подлость и грех, мы всегда берем деньги только из твоих процентов. Это придает особую пикантность сделке. Таким образом, твои серебряники все еще в деле и будут в деле неизвестно сколько.
– Я так устал, что ничего не хочу знать.
– Ты хочешь отомстить. Его печаль тебя не убедила?
– Ты прав, не убедила. Все, что творится в Аду дело его жестоких рук. Слишком суровое наказание за наши проступки. В Аду полно раскаяния и горя и никому до них нет дела, я вдоволь на это насмотрелся.
– Так отомсти. Оступись еще один раз. Предай. Пусть твое наказание перестанет быть несправедливым. Пускай тебя накажут справедливо. Ты жаждешь справедливости?
Тартюф кивнул. Он жаждал справедливости хотя бы для себя одного. Какой-нибудь справедливости. Хотя бы такой запутанной. От обратного.
– Так вот! Все встанет на свои места. Вот увидишь.
– Я слышу звон колец на твоей шее. Ты тоже грешник? Дай сосчитать, сколько их у тебя.
Люцифер с минуту колебался, потом стыдливо приблизил шею и, отогнув ворот пурпурной мантии, отвел в сторону глаза. Их было девять, как у Тартюфа ржавых рабских колец на тощей шее. Тартюф отпрянул, сосчитав, и прошептал:
– Товарищ по несчастью. Предатель благодетеля.
– Все мы рабы Божьи, – кисло промолвил Люцифер.
– Только не я, даже не мечтай. И перестань равнять меня с собой! Думаешь, мне нужно его прощение? Скоро он перестанет сожалеть обо мне! Я снова оступлюсь и буду, наконец, наказан справедливо.
– Ты хорошо все понимаешь. Предашь еще раз? Гордо откажешься от Его милости. Швырнешь Ему в лицо свою сознательно упущенную возможность, и пусть вечно терзается раскаянием. Это единственный доступный тебе способ плюнуть Ему в глаза.
– Ты тоже хорошо все понимаешь, – похвалил Дьявола Тартюф. – Гордись собой. Это моя жизнь! Больше никто не будет мной играть.
– Ну, я все же Люцифер, – хвастливо ответил разноглазый.
Глава 3 Развязка
К тому времени завершилась очередная выгрузка грешников. Трюмы «Летучего голландца» опустели. Бесы теснили их на причале, падшие ангелы со списками в руках готовились произвести рассортировку по грехам. Сбили замки с ящиков, доверху наполненных новыми сверкающими кольцами, кузнецы засуетились у своих наковален, расставленных вдоль реки. Дружно зазвенели молотки. Я в новом облике пытался удержаться в колыхающейся толпе у трапа корабля. Со всех сторон нещадно толкались, бранились и наступали на ноги, раздраженно ворча: «Откуда тут взялась эта шелудивая собака, черт бы ее побрал! Самим стоять тесно!». Мелькали и щелкали бичи, бичуемые грешники пригибались и плакали навзрыд. Стоял кромешный ад. Если бы команде вздумалось зарядить ядром пушку и выстрелить у всех над головами, грохот ее ничего бы не добавил. Я волновался все сильней. На кону стояла моя жизнь. Должны были сбыться или не сбыться мои самые сокровенные мечты. Тартюфа не было. На берегу объявили построение. Если Тартюф не появится в ближайшие минуты, мне придется уйти в глубины Ада вместе с колонной грешников, чтобы затеряться. Правила игры это допускали. Не пойманный за пять дней ангел не считался проигравшим, он мог потом явиться с раскаянием к Люциферу и сохранить свою жизнь и мечты на будущее. И через сто лет снова участвовать в игре.
Так я рассуждал, готовясь к худшему из вариантов, когда Тартюф вышел на бак. Его сопровождал капитан «Летучего голландца» в помятой, почти потерявшей форму треуголке. С улыбкой на грубом обветренном лице он за руку предупредительно подвел Тартюфа к сходням. Я жадно глядел на выражение их лиц, стараясь угадать дешевое актерствование, но ничего не угадал. Пока Тартюф медленно сходил по трепещущему трапу, я стал поспешно протискиваться вперед. Кругом прощались грешники, угоняемые на разные круги. Рыдали разлучаемые семьи, погибшие одновременно в катастрофах. По условленному знаку Тартюф должен был пройти мимо меня, держась за мочку уха, если план сорвался, или броситься ко мне на шею с притворной радостью как своему знакомому, если ему удалось договориться. У меня запрыгало сердце. Тартюф шел прямо на меня! Рука его медленно поднималась вверх. Сейчас он схватится за мочку! Капитан, ощерив свой щербатый рот с редкими желтыми клыками зубов, свесился с борта, упираясь одной рукой в туго натянутый канат. Глаза его следили за Тартюфом, красное грубое лицо налилось кровью и совсем побагровело. Между ними, несомненно, существовало какое-то взаимопонимание. Он даже некоторое время следовал за Тартюфом вдоль борта, не спуская с него глаз. Но почему рука поднималась к мочке уха, если они договорились? Я был в замешательстве, не зная, что мне думать. Рука поднялась, нерешительно потерла мочку пальцем, но не схватилась за нее, а поднялась еще выше, чтобы завести волосы за ухо. Тартюф был в метре от меня, вполоборота, словно проходил мимо. И вдруг, когда все было кончено и сердце мое уже похолодело и упало, он повернулся, сделал вид, что только заметил меня, и громко вскрикнув «Вот ты где?!» нагнулся и сжал меня в дружеских объятиях. Таких надежно крепких, что буквально через несколько секунд я не сумел вовремя вырваться из них.
– Тащите эту псину на корабль! – грянул с борта грубый голос капитана и кто-то на «Летучем голландце» разразился знакомым хриплым хохотом. Не успел я как следует рвануться, на меня сзади набросилось три дюжих беса и, накинув лассо на шею, рывком оттащили от Тартюфа. Я не успел укусить его, а он не успел коснуться меня лживыми устами.
– Предатель!
– Что ты там лаешь, Люций?
Я повернул взлохмаченную голову на крик. И пожалел, что не выбрал облик мощного степного волкодава, которому ничего не стоило в один миг расшвырять толпу, сомкнувшуюся вокруг и улизнуть отсюда подальше, а принял вид кроткой дворняги, которая способна только дружески вилять хвостом, не огрызаясь на удары. Возле капитана на борту корабля стоял Князь Тьмы, перегибаясь пополам от смеха.
– Я ведь тебя предупреждал! Последний день еще в разгаре, а ты уже попался. Неужели ты был настолько глуп, что думал справиться со мной и целым сонмом бесов? Эй, вы, тащите эту псину на корабль! И его дружка тоже прихватите!
Меня внесли по трапу вверх ногами и положили перед Люцифером. Он стоял, горделиво подбоченясь. Пурпурная мантия роскошными складками билась на ветру.
– Кранцы за борт! Отчаливай! – проревел команду капитан. Обученные морскому делу бесы на берегу бросились сматывать с кнехтов канаты. Сброшенные с борта дополнительные кранцы заскрипели, когда деревянные борта «Летучего голландца» сдвинулись с места вдоль причала и стали плавно отдалятся от земли. Нос корабля прорезал неподвижную волну. Я повернулся и нашел глазами Тартюфа. Он стоял с гордо вздернутым подбородком, не глядя на меня; это было единственное, на что он был сейчас способен, потому что и его держали бесы.
Глава 4 Казнить нельзя помиловать
– Жизнь жалкая комедия, да, Люций? Твой страшный грешник оказался не акулой, а аквариумной рыбкой и решил не покидать уютный аквариум. Он сам отказался от свободы и вызвался предать тебя, своего благодетеля. И знаешь почему? Чтобы показать кое-кому нос! Оказывается, все эти две с лишним тысячи лет наш бедный друг больше всего страдал не от мук, а от осознания излишней суровости и несправедливости своего наказания! Он считал, что сам себя когда-то достаточно наказал. Теперь он вернется на девятый круг с успокоенной душой и с полным на то основанием. Он наглядно показал всем, что предательство у предателей в крови, что был выбран тогда не случайно и что предатели неисправимы. Глупец! Сейчас посмотрит на твою казнь, чтобы ему было еще горше и больнее сидеть в своей ледяной глыбе, и мы его отправим. Хотите что-нибудь сказать друг другу на прощание?
Мы повернули головы и одновременно взглянули друг другу в глаза. Поскольку корабль уже далеко отошел от берега, меня освободили от пут и сняли удушающую петлю с шеи. Я отряхнулся, встряхнулся и принял прежний облик римского сенатора с твердым лицом и широкими плечами. Люцифер, увидев это преобразование, одобрительно улыбнулся и кивнул.
– Другое дело, Люций. Мне было больно видеть тебя в этой шкуре. Кроме того, я никогда не мучил животных, и мне не хотелось бы начинать. Я разделяю взгляды «зеленых».
– Прости, – сказал Тартюф. – Я не мог поступить иначе. Зачем мне свобода, если невозможно изменить весь этот порочный порядок вещей.
– Ты МОГ поступить иначе! – рявкнул ему Люцифер. Лично мне самому не хотелось ни прощать, ни упрекать моего бывшего протеже. Не хотелось с ним даже говорить. И я, не сказав ему ни слова, опять повернулся к Люциферу.
– С ним все понятно, – на девятый круг. И уже вряд ли кто-нибудь опять решится взять его с собой когда-нибудь в игру. А что со мной? Что будет со мной?
– Тебя я вынужден примерно наказать в назидание другим. Ты знал, на что идешь. Ты чуть было не создал нам опасный прецедент. Охотнее всего я бы тебя простил, но я не имею на это права. КТО-ТО решил, что Ад должен существовать и люди должны его бояться. Прими свой настоящий облик перед смертью. Эй, бесы, подтащите его к борту!
Меня поставили на борт, лицом к виднеющемуся в белесой дымке берегу свободы. Замерло все: замерли бесы, матросы, замер ветер в вантах и парусах. Я не принял свой облик падшего ангела, вопреки просьбе Люцифера, чтобы следящему за мной во все глаза Тартюфу было больней наблюдать гибель человека, которого он только что предал. Принять гибель ангела Ада ему было бы несравненно легче. При его изворотливом уме, так хорошо умеющим оправдывать свои неблаговидные поступки, это могло послужить ему моральным утешением на девятом круге, а я этого не хотел.
– Смотрите, бесы, крепче держите моего преданного друга, чтобы он от горя не кинулся в реку вслед за мной! И уберите подальше все веревки, чтобы он не повесился как в первый раз. Уберегите его от второго суицида. Желаю ему вечной жизни!
– Уважаю и преклоняюсь перед твоей дьявольской сущностью и изобретательностью, Люций! – крикнул мне Люцифер, разгадав мою задумку. – Ты даже больший дьявол, чем я сам и всегда остаешься верен себе. Как безутешно и горько я буду оплакивать тебя! Представляю, как нам всем будет тебя не хватать. Ну-с, а теперь аминь! Долгие проводы лишние слезы! Прощай!
Он взмыл в воздух, подлетел ко мне и занес ногу, приготовившись ударить козлиным копытом меж лопаток.
– Не торопись, любезный Люцифер! – негромко сказал ему сзади глубокий рокочущий голос, сила которого была такова, что у всех заложило уши. – Ты не учел одного важного обстоятельства.
И в небе приглушенно и торжественно взревели серебряные трубы Гавриила.
Глава 5 Свобода выбора
Я пошатнулся.
– Что же это за неучтенное важное обстоятельство, любезный брат во Христе? – весело крикнул, оборачиваясь на знакомый голос, Люцифер. Он подцепил меня длинным когтем указательного пальца за шейные кольца, чтобы я случайно не полетел в воду раньше времени, поскольку долго стоять, балансируя на узкой бортовой доске было неудобно и опасно, но не спустил меня на палубу и сам остался в воздухе. Задержка, по его мнению, была незначительной и временной.
– Поставь его на палубу. Этот ангел нам нужен живым.
– Не могу. Он проиграл и должен за это заплатить. Мы не делаем ничего противозаконного и нечего попусту совать нос в Адские дела. Тут все в пределах правил.
– Господь меняет правила игры.
– Слишком поздно. Нельзя менять правила игры после проигрыша. Что за тухлым душком несет от ваших порядков? Для нового игрока вступят в силу новые правила игры, но не для этого. Этот играл по старым правилам. Таковы обстоятельства, уважаемый Гавриил.
– Господь меняет обстоятельства.
– Вы ловкачи, как я погляжу. Эй, бесы, поставьте уважаемого Люция на палубу, пока моя рука не устала его держать.
Подбежали бесы, с готовностью протягивая ко мне руки. Гавриил покровительственно и важно кивнул мне. Я понял, что теперь я числюсь лошадкой из их конюшни. Особой радости мне эта мысль не принесла. Гавриил был на этот раз без клюки и «Илиады», но белая лилия по-прежнему бодро торчала над его плечом. Белоснежные складки его одежд рождали обманчивое ощущение чистоты и непорочности помыслов. Люцифер был сконфужен, но не сломлен морально.
– Тебя можно поздравить, Люций? Кажется, ты сменил хозяев. Куда он теперь, брат во Христе, прямиком на Небо?
– Не называй меня братом, пожалуйста, – поморщившись, ответил архангел Гавриил. – Господь даровал ему право свободного выбора. Он может выбрать свое место жительства самостоятельно.
– А второй? Наш уважаемый предатель? У него тоже есть право выбора? Я уже предлагал ему это право не далее как два часа назад, и он опять выбрал Ад.
– Господь поменял обстоятельства и простил его. Никакого предательства не было.
– Ловко, – задумчиво повторил Люцифер. – Очень ловко. Только согласится ли его совесть так легко забыть о том, что он полчаса назад НЕ совершил второго предательства?
Гавриил раздраженно пожал плечами. Забудет как миленький, как только окажется в Раю и будет осыпан милостями, так и читалось в этом жесте. Тартюф выпрямился, страшно побледнел и его лицо перекосилось.
– Предлагаю дуэль, – решительно сказал Люцифер, поглядев на Тартюфа.
– Какую дуэль? Не трать время попусту! Признай, что ты слаб и молча отойди в сторону, вот все, что от тебя требуется в данных обстоятельствах.
– Я меняю обстоятельства! Предлагаю дуэль.
– Господи! – театрально возопил архангел Гавриил. – Как ты мне надоел! Черт с тобой, жалкий паяц! Что ты придумал за дуэль?
– Вот падший ангел Люций, у которого есть свобода выбора. Берусь уговорить его сделать выбор в пользу наказания, а ты, соответственно – в пользу помилования. В моем случае он пойдет на дно реки на корм рыбкам. В твоем – вознесется на Небо. Согласен?
– Ты сошел с ума! – убежденно ответил Гавриил с облегчением. – Начнем.
– Убеждай!
Люцифер сделал шаг назад и в сторону, и я увидел за его спиной небольшую школьную доску, на которой мелом было начертана фраза, ставшая классическим примером важности правильной расстановки знаков препинания в предложениях: «Казнить нельзя помиловать». Один из бесов с испачканными мелом пальцами, довольно скалясь, протянул мне мелок. Я не двинулся с места, и он положил его сверху на классную доску.
– Даже не знаю, с чего начать, Люций, – хитро улыбаясь, начал Гавриил, по-отечески ласково глядя на меня. – Стоит ли объяснять тебе прописную истину, что ЛЮБАЯ жизнь лучше смерти? Жизнь, дарованная Господом, есть величайшее благо, отказываться от которого, по меньшей мере, неблагоразумно и недальновидно. Посмотри на это бескрайнее чистое Небо, где ты, наконец, обретешь свободную волю и крылья, о которых ты мечтаешь, потом посмотри на эту страшную мертвую воду, смертельную для всего живого и сделай выбор. Надеюсь, ты знаешь, где поставить свою запятую, потому что в противном случае эта запятая станет точкой, после которой от тебя останется только холодное и липкое НИЧТО. Вот все, что я хотел тебе сказать, сынок.
– Красноречиво, – похвалил Люцифер. – Краткость сестра таланта.
– Посмотрим на тебя! – огрызнулся Гавриил. Князь Тьмы улыбнулся и кивнул. Он смотрел на меня.
– Ну что ж, Люций, пришла и нам пора поговорить по душам и начистоту. Время, конечно, не слишком удачное и его не слишком много, ну да ничего. Умом ты не обижен, поймешь. Далеко не ЛЮБАЯ жизнь лучше смерти, как утверждал только что архангел Гавриил, и бывают такие обстоятельства, которые кто и как бы насильственно не менял, ничего, по сути, не меняется. Подлая жизнь остается подлой даже на Небесах, никчемная – никчемной даже на царском троне, мерзкая – мерзкой, обряди ее хоть в рясу священника; ну и так далее. Я сейчас говорю о твоей жизни, Люций. Конечно, ты вправе выбрать жизнь. Кстати, право выбора у тебя было всегда, хоть ты и считал почему-то по-другому. Ты с самого начала мог отказаться от своей роли Цветочника Господа, но не отказался. Неужели угодливое чинопочитание так помутило твой рассудок, что заставило замолчать твою совесть? Я видел, как ты мучаешься от своей гадкой роли, мучился вместе с тобой и мечтал, чтобы ты, наконец, поднялся с колен, но уста твои были крепко запечатаны и не могли вымолвить слова отказа. Ну что бы случилось? Ты был бы наказан? Ты был бы брошен в Ад? Ты был и так в Аду. Запомни: даже самому высокому и грозному начальству можно и нужно уметь говорить «нет», если тебе дорого твое достоинство. Тогда ты решил с помощью игры вырваться из положения, в которое попал, и выбрал самый гнусный способ предательства, нарушив наше табу. Ты решил бить наверняка. И ты выиграл. Радуйся. Ты будешь прощен и возвращен на Небо. Что ты возьмешь с собой туда? Возьмешь самого себя, вырастившего в своей душе такой кромешный мрак, что внешний Ад не более чем жалкое отражение твоего внутреннего ада. А что ты обретешь на Небе? Свободную волю, о которой толковал архангел Гавриил? Очень сомневаюсь. Свободная воля слишком большая роскошь для тебя. Судя по всему, тебя не освободят от твоих гнусных обязанностей, просто ты станешь ближе к ласкающей и одновременно карающей руке Господа. Ты будешь вечно таскать для него из огня горячие каштаны. Ты слишком хорошо исполнял свои обязанности и слишком вкладывал в них душу, а они, – он указал на Гавриила, – слишком ленивы и немилосердны, чтобы взять на себя труд подыскать тебе замену. Где бы ты ни оказался в результате своего выбора, на Небе или здесь, тебя как кошмар будут преследовать две вещи, полностью отравляющие жизнь – твои обязанности и твоя совесть.
– Но ТАМ он хотя бы останется в живых! – в сердцах завопил красный как рак архангел Гавриил, указывая пальцем в небо. – Не слушай его, Люций!
– Кому нужна такая жизнь! – презрительно бросил Люцифер.
– Его жизнь нужна Господу, умник! Судья нашелся! Это твоя жизнь никому не нужна.
– Эй, – сказал я. – Можно не кричать? Вы присутствуете на панихиде, не нужно ссориться как две базарные торговки.
Они разом смолкли и повернулись ко мне. Я стоял у черной школьной доски, стряхивая с ладоней мел. Я поставил свою запятую. Богу было угодно превратить ее в окончательную точку. Так сказал Гавриил.
– Я в тебя верил, мой мальчик, – сказал сразу просиявший Люцифер. – Ну что ж, продолжим? На чем мы с тобой остановились?
Глава 6 Стикс, твои воды текут
Я сорвался с борта и рухнул в воду, погрузившись в нее с головой. Последними звуками, которые померкли для меня, были громкое хлопанье крыльев Люцифера и слабый вскрик Тартюфа. Купание в Стиксе смертельная забава. Холод мгновенно сковал меня. Вода взбурлила и вдруг двинулась вперед, как и положено воде, увлекая меня за собой. К неподвижной реке вернулось ее прежнее течение! Через секунду корабль уже болтало в бурных волнах на некотором расстоянии от меня. Князь Тьмы следил за мной, одновременно держа Тартюфа за горло и не давая ему отвернуться. Команда жадно облепила борт. Паруса шумно полоскались.
Вот и пришел конец истории Цветочника. Не думаю, что мы встретимся когда-нибудь еще. Но они найдут мне замену, обязательно найдут, поэтому не спускайте своих заботливых глаз с ваших деток. И скорей прикиньте, сколько колец на шею вы себе уже заработали, и можно ли тут что-то изменить.
Падшие ангелы не умеют плавать. Недолго я боролся. Одежда намокла, члены от холода налились свинцом, и я камнем пошел ко дну, чтобы никогда уже не всплыть. Я увидел, как раскачиваются на дне тени утопленников с бледными лицами и открытыми темными глазами – падшие ангелы, до меня проигравшие игру. Их было много. Они стояли один за другим и терялись в сизо-зеленой мгле реки. Я знал каждого в лицо, мог перечислить их по именам. Двое из них были моим лучшими друзьями. Они улыбались. Веселая компания. Что ж, по крайней мере, мне тут не будет одиноко.
Когда вода окончательно сомкнулась над моей головой, ко мне вернулось настоящее обличье. Не то ублюдочное тело с нетопырьими крылами, а самое первое, детское, прекрасное, в котором я родился. Река милосердно прощала меня, очищая душу, растворяя и смывая маску, которую мы всю жизнь носим на лице. Ноги коснулись дна, муть взметнулась из-под ступней и тотчас вновь прихлынула назад, с неодолимой мягкой силой охватывая меня оковами со всех сторон. Я погрузился по щиколотку в густой вязкий ил. В тот же миг волны опять застыли и «Летучий голландец» с Люцифером на борту гордо выпрямился и, рассекая килем неподвижные валы, направился к причалу. На корабле рыдал Иуда.
9 октября 2011 года
Оглавление
Часть 1 ИГРА
Глава 1 Ренегат
Глава 2 Табу
Часть 2 ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Глава 1 Предатели
Глава 2 Рыбка
Глава 3 Фальшивомонетчики, льстецы и лицемеры
Глава 4 Содомиты и тираны
Часть 3 ВТОРОЙ ДЕНЬ
Глава 1 Лабиринт лженауки, Академия морального греха
Глава 2 Гневливые
Часть 4 ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Глава 1 Скупцы и расточители
Часть 5 ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
Глава 1 Обжоры
Глава 2 Сластолюбцы
Глава 3 Варвары и младенцы
Глава 4 Дженни Лу
Глава 5 Живая вода
Часть 6 СДЕЛКА
Глава 1 Архангел Гавриил
Глава 2 Сговор
Глава 3 Развязка
Глава 4 Казнить нельзя помиловать
Глава 5 Свобода выбора
Глава 6 Стикс, твои воды текут