Православие головного мозга – опасный диагноз. У разного рода народов оно приводит к весьма страшным последствиям.
Мише Буханкину в жизни явно не повезло. Деда его за православие посадили, родители были зело набожными, и с детства втюхивали ему сперва что надо всем стоит бог, потом, что он весьма справедлив (эти объяснения пришлись на не самый счастливый период в Мишиной жизни, когда он упал со стремянки, вкручивая лампочку в церковно-приходской школе, и сломал позвоночник), и наконец, что ему н7адо посвятит свою жизнь и служить денно и нощно. Миша, к десяти годам знавший в совершенстве старославянский и рясу, как единственную форму одежды (в школе сначала посмеивались, а потом привыкли), охотно и безропотно принял сие родительское наставление.
К шестнадцати годам у Миши сформировалось довольно прямое мировоззрение – все, что мешало ему читать и разучивать библию и всевозможные псалмы относил к грехам и явно небогоугодным делам, подумать что-либо лишнее он боялся, и услышав на улице нетабулированную лексику, начинал горячо молиться о спасении души своея. Даже отправляясь в уборную, он сомневался, приятно ли богу смотреть свысоты, как он отправляет естественные потребности, а посему всю дорогу постился, дабы доставлять вездесущему отцу меньше неудобств. По улицам Миша ходил в темных очках, и, смотря только под ноги, дабы случайно не поглядеть на девушек. Это он считал особым грехом и мыслепреступлением, и, однажды, яростно от него спасаясь, попал под автобус.
В семнадцать Миша решил поступать в московскую семинарию. Дни и ночи напролет он сидел, мерно покачиваясь и заучивая труды знатных отцов церкви. И вот, как-то раз, в особо истощенном состоянии, не спавши несколько суток, он плелся домой, рассекая жиденькой бороденкой ночную мглу, и шепча псалмы заплетающимся языком. Мимо проплывали веселые, пьяные и улыбающиеся люди, то задевая его локтями, а то и вовсе сталкиваясь с ним, и сердце ныло в предчувствии новых постов и молитв. Глаза слипались. Ноги подкашивались. Вдруг Миша обо что-то запнулся, ударился лбом о землю и без чувств распластался на сыром асфальте.
…милицейский уазик, празднично сверкающий фарами, взвизгнул тормозами и замер.
-Смотри-ка, Саня – впервые вижу: Пашок попа в собутыльники взял!
-Дык он не пахнет…
-Насморк у тебя, вот и не пахнет. Тащи их обоих в кузов, поможем попу вернуться на путь истинный… по божески…
Мешок с книгами и скуфейка так и остались валяться во мраке, а спящий мертвым сном Миша переместился в кузов автозака, влекомый «почтенными блюстителями».
Проснулся он под нарами и под крики «Братва! Гляди – поп проснулся!» Сперва попа побили и оборвали рясу. Потом до Миши, прикидывающего, сколько лет ему предстоит поститься, долетели крики «Глядите-ка: монах то в штанах!». После вся камера уселась напротив борца духовного фронта и со ржанием начала задавать ему разного рода непотребные вопросы, от которых к вечеру Миша стал всерьез сомневаться в справедливости бога, до сих пор не лишившего его сознания или хотя бы слуха. На следующий день Миша всерьез засомневался лежа под нарами и слушая рассказы собравшейся в обезьяннике компании, что бог стоит надо всем, а на третий день, когда в камеру втолкнули сутенера, пламенно цитировавшего Есенина, и способного бесконечно долго рассказывать, какими изысканными способами формировал штат своей «фирмы», Миша не на шутку задумался о том, одному ли богу стоит служить.
Прошло пятнадцать суток.
Миша вышел из дверей КПЗ. Сплюнул докуренный бычок, закурил новую сигарету, убрал зажигалку в какрман выигранной в буру двойки, и насвистывая что-то, зашагал по улице. У ограды городского сада он приостановился, сорвал ветку сирени, и с криком «постойте! Как говорил пророк Исайя… впрочем к черту Исайу, вам не кажется, что сегодня отличный день?» бросился за случайно встреченной соседкой по этажу, тонкой и черноволосой Верой Штейн.
Теплый воздух с горьким дымом «Беломора» переполнял легкие, ноги радостно улдаряли в раскаленный асфальт, и весенний ветер ласково дул в гордо распрямленную спину.