* * * * *
Я больше не могу молчать.
Не потому, что чужие жизни душат мою собственную, а чужие тайны отгораживают мир колючей проволокой. Нет, я просто устала. Устала хранить в себе запретное, прятать в долгие ящики невыполненные обещания и выцветшие хромосомы обязательств.
Мне смешны люди, знающие, «как правильно». Они прикладывают затертые трафареты к чужим замочным скважинам и важно качают головами. Они кипят желаниями и шуршат по-тараканьи. И страшно, и противно от этого шуршания. Я не хочу к ним, ведь и я такая же. Мне тоже: то зрелище, что кому-то мука.
Но я стараюсь видеть светлое, а иногда даже вижу. Хотя, возможно, это просто иллюзии.
Надо спешить. Время и так слишком милостиво ко мне…
Чистый лист смотрит молочным взглядом. Я все еще не верю, что из этой затеи что-то выйдет, но я должна попытаться. Должна… Хоть здесь, хоть так. Увы, у меня и без этого есть долги, которые невозможно отдать. Надо только сдержать бешеный стук сердца и предательскую дрожь в мерзнущих кончиках пальцев.
Провожу ладонью по шероховатой снежности бумаги и беру ручку. Я знаю, с кого начать... Конечно же, у нее вполне земное имя, но я не могу его произнести. Назову её Евой. И вовсе не потому, что из Рая, лишь потому, что первая. Да, пускай будет Евой.
Ева.
О том, что счастлив, всегда узнаешь неожиданно и почему-то с опозданием. Ах, вот же оно было… хрупкое такое, светлое, и вдруг подевалось куда-то. Ведь только-только держал в руках, сжимал ладошками свою синицу, а она вырх… упорхнула, взвилась в поднебесье, будто и не было. Словно не с тобой.
Когда теплым весенним вечером Ева шла открывать входную дверь, она даже предположить не могла, что это её счастье сейчас взахлеб кричит о себе трелью звонка и настойчиво бьет в набат, прощаясь.
На пороге двое с одинаково бесстрастными лицами и устрашающими красными корочками в руках. И сразу ясно, что нет здесь никакой ошибки, потому как в ртутных глазах жесткость стали. Там, на самом дне.
– Вам кого? – Ева чуть посторонилась, пропуская незваных гостей.
Ответ она не услышала – почувствовала по хрустнувшему где-то внутри страху – пришли за Димой.
Молодой гениальный химик, немного не от мира сего, но светлый, словно ребенок, он был Еве не только мужем, но и ангелом-хранителем. Откуда ей, двадцатитрехлетней провинциалке, лишь недавно осевшей в столице, знать оборотную сторону гениальности. Не знала, не ведала, но каким-то своим женским необъяснимым чутьем враз поняла – это конец. Её маленький, но уютно-ладный мирок рухнул, и теперь топчутся по нему чужие люди, и говорят страшное: «обыск», «понятые», «протокол»…
Ева старалась ни о чем не думать. Тихо присела в самом углу комнаты, зажала лицо в ладонях, но в голове бился вязкий настойчивый пульс: «Стыд, стыд-то какой!» В их тесном дворе-колодце и так все на виду, почище, чем у нее в Мокшино. Но там-то дело привычное, а тут… соседствуют, гордясь своим домом, словно диковиной. А в нем и гордости всей, что Елисеевский за углом, да Фадеев когда-то умер. Хотя и не тут он умер вовсе, а на даче своей, но кто об этом знает. Вот и Ева не знала, пока Дима не рассказал. Он вообще много всего рассказывал: о Москве, о жизни, о людях…
Она отняла ладони от лица.
Двое безликих что-то искали в комоде, а у самой стены, замерев от сладкого ужаса и величия момента, молчали соседи по лестничной клетке. Димина мама – Ангелина Глебовна – застыла лицом, гордо выпрямив спину. Дочь «врага народа», она знала, что такое обыск. А вот Ева не знала, и стыд уверенно побеждал в ней страх завтрашнего дня. Не сдержавшись, она разрыдалась в голос, неряшливо размазывая по щекам свою беспомощность, чем заслужила презрительный окрик свекрови: «Не смей!»
Дима так и не появился ни вечером, ни на следующий день… Возможно, его увезли прямо с работы. Ангел-хранитель исчез, отбросив свои белоснежные крылья, а жизнь Евы в доме-колодце пошла под откос.
Соседи перестали здороваться, лишь тихо шептались за спиной. Столичные подруги, которых и так по пальцам счесть, – разбежались кто куда. Ангелина Глебовна запретила говорить о сыне, словно не было его вовсе.
Она по-прежнему ходила на работу в районную клинику, читала газеты и журналы, готовила нехитрую стряпню в маленькой кухоньке с унитазом за занавеской. Жила, словно ничего не произошло, а невестку замечала лишь изредка и только по делу.
Ева оказалась одна в холодном кольце отчуждения, в этом огромном и бездушном городе, где каждый сам за себя. Единственный, кто не отошел прочь, был Димин соратник и друг – Васька. Он встречал Еву у зала Чайковского и под звуки Гайдна или Баха тихонько рассказывал новости о муже: кого из их отдела водили на допрос, о чем спрашивали. Ева слушала, замирая, и всякий раз спрашивала:
– А Дима? Как он?
– Держится, – Васька смешно встряхивал чубатой головой и отворачивался.
Ева чувствовала – недоговаривает, но спросить боялась. А вдруг – правда? Вдруг её Димка – самый настоящий враг?.. Нет, пусть уж лучше Вася молчит.
Лето протянулось душно и жарко. За ним пришла осень. Еву два раза приглашали в страшный дом «на разговор», но потом, видимо, посчитали, что говорить с ней не о чем, и отстали. Ангелина Глебовна заметно посерела лицом и все больше молчала. Новая жизнь переставляла акценты: походы с Василием в филармонию, а по выходным в парк ЦДСА становились привычкой. Все чаще Ева ловила на себе тягучий Васин взгляд, все меньше случалось между ними разговоров о Диме. И постепенно стирался из её жизни образ мужа-человека, превращаясь в образ-сказ: было, не было – не понять уже.
К зиме объявили приговор. В казенном пакете пришло извещение – десять лет без права… без всех прав. Ева расплакалась. Ангелина, прочтя, уронила конверт и вышла из комнаты, а когда вернулась, заявила, что больше не намерена терпеть рядом с собой посторонних.
– Какая же я посторонняя? Я жена сына вашего, – обида мгновенно осушила слезы.
– Вот и отправляйся к нему, а мне здесь чужие не нужны.
Ева разрыдалась с новой силой. Что делать? Назад в Мокшино ей дороги нет. Уж если тут все морды воротят, то там… И ведь только-только работу нашла. Пусть и не ахти, но в ее положении любой будешь рад.
Васькин телефон она помнила наизусть.
– Да ты приезжай, не раздумывай, – голос в трубке слегка охрип от услышанного. – С родителями я сам поговорю, а вещи завтра перевезем.
– Васенька, я не надолго. Только пока жилье найду… У меня же, кроме тебя, здесь никого, сам знаешь, – Ева оттирала слезы, разглядывая свое отражение в тусклом коридорном зеркале. Первый раз прийти в дом зареванной не хотелось.
Вещи перевезли, а спустя месяц Ева стала вдовой – вроде болезнь с мужем какая-то скоротечная случилась. Что и как не сказали, да она и не спрашивала. Вздохнула облегченно, да так и осталась с Васей уже на законных правах невесты. И не стало в ее жизни прошлого, а только светлое будущее, в котором наверняка случилось с ней новое счастье. Вот только Ева об этом так и не узнала, потому как больше никто не звонил в ее двери набатом теплым весенним вечером.
* * * * *
Осторожно отодвигаю в сторону исписанный лист. На темной столешнице он выглядит истоптанным прямоугольником снега. Чьи-то следы путаются замысловатыми узорами и проносят сквозь видимый хаос четкие линии жизней.
Отворачиваюсь и достаю новый листок.
Надо спешить. Пока я писала, ты несколько раз заглянул в комнату. Скоро тебе надоест ждать, а мне сейчас так необходима тишина. Надо сосредоточиться и ничего не упустить.
Внимательно смотрю на тонкое жало ручки, с такой легкостью превращающее ничто в нечто. В голове сумбур и смятение: как же назвать ту, другую? Первое, что приходит на ум – Лилит. А почему нет? Кто сказал, что нельзя жить ассоциациями? Я спешу и мне некогда задумываться о том, которая из них на самом деле была первой… Потом. Все потом.
Лилит.
Она с детства привыкла ни в чем себе не отказывать.
Может, родители баловали или характер такой, но Лилит всегда знала, чего хочет, и получала это любой ценой. Во всем у нее был порядок, вот только с любовью незадача вышла – никак не желала своенравная страсть ей поддаваться.
Особенно остро чувствовала Лилит свое поражение, глядя на двор из узкого кухонного окна в ожидании, когда появится стройный мужской силуэт, слегка сутулясь, взглянет на квадрат неба над головой, словно проверит – все ли в порядке там, на небесах, и заспешит по своим важным делам в какой-то свой, неизвестный ей мир. А она уставится на исчезающую в арке спину и вздохнет порывисто: «Эх, Дима, Димочка…»
Так и жила, привыкнув к своей болезненной любви и даже не пытаясь излечиться, до того самого дня, когда окончательно поняла – не появится больше Дима у подъездной двери.
Конечно, она знала, что не появится. Весь дом уже знал, но… ждала. С каким-то жестоким упорством ждала, что он войдет в арку, прошагает наискосок в кольце серых стен и откроет крашеную дверь. Не вошел. И от этой внезапной пустоты что-то сломалось внутри. Мир потух, вылинял, словно старая портьера. Некого стало встречать и провожать взглядом. Какая, по сути, ерунда, мелочь… Но эта мелочь оказалась вдруг самой главной, без которой не дышать и не жить.
Лилит не находила себе места, пытаясь хоть с кем-то поговорить о Диме, но все вокруг молчали. Даже эта угрюмая женщина – Димина мать – ничего обсуждать не желала. В их странном доме каждый захлопнул свою раковину-дверь, словно боясь заразиться проказой. «Сволочи. Какие вы все сволочи!» – Лилит не понимала такого бездушия. Весь двор знал Диму с малолетства, совсем недавно соседи гордились его званиями и заслугами, а теперь…
«Без вас справлюсь», – отступать она не собиралась.
Следователь с каменным лицом дослушал пылкую речь и, не разжимая зубов, процедил:
– Вы понимаете, о чем меня просите?
– Да, – она не просто понимала, она точно знала, чего хочет.
– Следствие идет, свидания разрешены только в экстренных случаях.
– А у меня именно такой, – Лилит так посмотрела на представителя власти, что он заерзал бумагами на столе.
– Объясните, – буркнул раздраженно.
Зачем объяснять этому бездушному чиновнику, для чего ей надо увидеть Диму. Да он и не поймет…
– Я сделаю все, что скажете, – наклонилась чуть ближе. – Подпишу, все, что нужно подписать, но мне необходимо его увидеть, – в голосе упрямство и вызов, Лилит умела играть ва-банк.
Следователь с удивлением и даже любопытством посмотрел на наглую девушку, слегка прищурился, взвешивая услышанное, и уже мягче сказал:
– Я подумаю, чем вам помочь. Идите.
– Спасибо, – она улыбнулась и вышла из кабинета.
На свете нет ничего невозможного, надо только захотеть по-настоящему. А хотеть Лилит умела.
Лето наступало медленно, словно нехотя.
Город наводнялся духотой, и пронырливыми туристами. Здесь и там слышалась чужая непонятная речь. Лилит не любила летнюю столичную суету и злилась: «Лезут, как тараканы!» С самого утра она нервничала и металась из одного угла в другой. И вот теперь, выбрав из своих платьев самое красивое и аккуратно прибрав волосы, спешила получить награду за страх и боль, вросшие корнями в душу с момента Диминого ареста.
– Ты? – на осунувшемся Димином лице никаких эмоций. Похоже, здесь отучают удивляться.
Лилит не могла оторвать взгляд от этого близкого и такого далекого мужчины. «Что же они сделали с тобой?» Окруженный темно-синими стенами в язвах облупившейся краски, он казался бледным двойником себя прежнего… Где-то противно скрипнуло: «Зачем я пришла?», но сдаваться теперь было самой непростительной глупостью. Сейчас, когда, кроме нее, Дима оказался никому не нужен, он наконец-то сможет полностью принадлежать ей. Пускай это и не его выбор.
– Как ты сюда прошла? Ко мне же никого не пускают, – он внимательней посмотрел на девушку в светло-сиреневом воздушном платье, так не вязавшемся со здешней грязью и вонью.
– А меня пустили, – Лилит улыбнулась и, уставшее прятаться счастье, мгновенно осветило ее лицо. Стало совершенно не важно, чем ей пришлось заплатить за эту встречу. Благо, Дима об этом никогда не узнает.
– Странно, ко мне даже маму не пускают…
– А она и не придет. Никто не придет. Они боятся… Им проще сделать вид, что ничего не случилось и забыть о тебе навсегда!
Лилит резко замолчала, закусив губу, а он отвернулся к окну. На лице холодная маска спокойствия – похоже, ничего нового он не услышал.
– А ты? – тихо спросил, повернувшись.
– Я ничего не боюсь, – соврала не задумываясь. – Знай, я всегда буду рядом.
С этой первой встречи все и завертелось.
Следователь был то ли щедр, то ли циничен, но свиданиям не противился. Лилит погрузилась в совершенно новый для нее мир – тайны, встречи, разговоры и счастье, густо сдобренное страхом. И не было здесь места чужим, тем, кто остался жить в своем затхлом колодезном мире.
Лето перешло в осень, мелькая картинками нереальных событий и нелепых сновидений. Лилит, словно маленький ребенок, перестала различать сон и явь. Потому что ее реальность была страшней и прекрасней любого сна. Каждый миг теперь имел свою цену и свое бесценное значение. Только страх конца дает жизни реактивный толчок, наполняет её скоростью, ведь впереди стена, и с каждой секундой она ближе. Удар неизбежен, а до него так много надо успеть…
Лилит успела. К моменту приговора она уже знала о ребенке. О её собственном маленьком Диме, который будет вот так же внимательно смотреть на квадрат неба в их дворе и улыбаться. Она была уверена в двух вещах: в том, что будет сын и что у нее хватит сил дождаться его отца. Любой ценой. Но… переплачивать не пришлось. Дима решил, что не будет ждать десять лет, а Лилит так и не успела ему сказать самого главного или… не захотела. Как не захотела говорить его матери о будущем внуке. Она привыкла побеждать. Всегда.
Когда пришло известие о Диминой смерти, Лилит поняла, что её обманули. Жестоко и без предупреждения. Стена оказалась прочней, чем казалась, мгновенно разбив даже надежду на светлое «когда-нибудь». Впереди замаячила гулкая пропасть, но Лилит было, за что ухватиться и не упасть – крошечная новая жизнь уже ждала ее любви.
* * * * *
Откладываю ручку.
Передо мной два листа – две женщины, две истории. Пусть имена вымышлены, но все остальное… Я не думала, что писать правду так сложно. Как-то нескладно вышло, рвано, но времени для других вариантов нет.
Медленно встаю из-за стола и подхожу к окну. Темный силуэт дома напротив светится квадратами окон. В каждом своя жизнь, о которой я никогда не узнаю. Окна так близко, только руку протяни… но мы перестали протягивать друг другу руки. Мы касаемся друг друга взглядами, словно отмершими щупальцами и равнодушно проходим мимо чьего-то счастья и боли. Я тоже стала такой. Возможно, пресытилась чужими жизнями и чужими тайнами.
Теперь для меня важно только то, что больно мне.
Болит ли мое сердце, когда я смотрю на море и на веселую деревушку над ним, щемит ли, когда я смотрю на прелестного ребенка, такого еще новенького, кругленького, борюсь ли с желанием заплакать, когда гляжу на спящее лицо дорогого мужчины, чувствую укол или удар, когда читаю чьи-то слова, или наблюдаю, как кто-то смог парой линий передать красоту. Или же испытываю боль от беспощадной нежности, когда вдруг где-то играет духовой оркестр, далеко, за деревьями не видно, но слышна звонкая и трагическая труба…
Когда мне больно, я знаю, что это настоящее и ценное.
Все остальное – просто наполнитель в салате. Для объема, сытости и растворения, смягчения основного – острого или тупого чувства боли.
Отворачиваюсь от окна. На темной столешнице два белых листа-прямоугольника. Они светятся бумажным светом и за каждым из них своя история.
Врач сказал, что это поможет. Надо только сделать выбор. Но как?
Подхожу ближе. Кто, Ева или Лилит? Как разорвать, разделить намертво сросшиеся пазлы? Больно. Опять больно… Оказалось, нельзя прожить, словно присев на подножку трамвая. Кому-то можно, а мне нет. Однажды все равно придется сойти – переступить грань, так почему не сейчас? Пока ты не пришел, пока не сел рядом, улыбаясь нежно, пока не заглядываешь мне через плечо: «Ну-ка покажи, что написала».
Зажмуриваюсь. Я ведь не знала! Ничего не знала…
Перед глазами светлая комната, за столом молодой парень. Он копошится в затертой папке, что-то говорит мне об архивных делах, амнистиях и вдруг протягивает листок: «Вам будет интересно». Я смотрю на буквы и медленно, очень-очень медленно, словно в ледяную воду, окунаюсь в забытое прошлое.
Темный дворик колодцем в стране, которой больше нет на карте. Еще все живы и даже счастливы…
Пожелтевший листок дрожит в моей руке. Молодой архивариус внимательно следит за мной. Он еще молод, ему интересны люди и их судьбы. А может, он просто любит делать другим больно.
Почему слова «страх», «страсть» и «стихия» так похожи? Даже звучат одинаково – сначала сжимаешь зубы и лишь потом делаешь выдох… Все потому, что самое стихийное на земле – человек, отравленный страхами и страстями. Уж мне ли не знать!
Открываю глаза. В комнате ничего не изменилось. Я знаю, что ты сейчас придешь, но я уже готова к встрече.
Осталось сделать выбор. Зачем? Врач говорил, что только в этом случае ты перестанешь приходить.
Я ему не верю.
Я знаю, что теперь ты не оставишь меня никогда. Теперь, когда узнаешь правду. Дима-Дима… Зачем ты вернулся в наш мир, полный трафарета, благонамеренной лжи и цинизма. Тебе не стоило приходить тогда, после моей встречи с архивариусом. Я ведь всегда верила в твою невиновность. Хорошо, что теперь это стало понятно всем. Но тебе ведь от этого не легче. Тебе уже все равно, кто и почему тебя предал. Нет, тебе не стоило приходить… Я так быстро привыкла к твоему присутствию.
А может, оставить все, как есть? Наши частые встречи, долгие разговоры и сладкую тоску по тому, что не случилось…
Но нет, врач сказал, тебе надо уйти. Так будет лучше для тебя, для меня, для нас…
Наверное, он прав. Тихий, немного грузный, он скрывает под шапочкой растущую плешь и пытается быть внимательным. Он не хочет смущать меня диагнозом, который я случайно увидела в своей медицинской карте. Как все нелепо.
Вот, я уже слышу шаги. Сейчас ты войдешь, прочитаешь – ты всегда читаешь написанное мной – и узнаешь правду о Еве и Лилит. Пускай они, такие непостижимо разные, но научившиеся, не соприкасаясь, прекрасно уживаться во мне… они, а не я… расскажут тебе о самом главном.
Может, ты и простишь меня.
Но как мне жить с тем, что наш сын называет отцом твоего бывшего лучшего друга, написавшего на тебя донос? Я не знала этого, прости. А ведь где-то там, в архивной папке, наверняка сохранились и мои подписи. Следователь повеселился от души, намертво связав меня с Васей. Может, это и есть расплата? Пусть так. С большой болью всегда встречаешься один на один, но теперь мне даже не больно – мне все равно. Видимо, пришла пора сойти с подножки трамвая, провезшего меня вдоль жизни. Сойти, остановиться и наконец-то посмотреть по сторонам. Я не хочу, чтобы моя история закончилась короткой записью в медицинской карте. Я должна попытаться тебя отпустить…
Смотрю на бумажные листики-окна, тускло мерцающие на темном столе. Совсем скоро ты заглянешь туда и, возможно, именно они помогут тебе подняться назад, в небо.