Я же сказал тебе - нет. Я тогда так громко это сказал, что едва не сорвал на тебя, сорванец, горло. Когда я увидел, что ты зашел в эту комнату, я просто рассвирепел, правда? Но ведь я не мог поступить по-другому и предупреждал тебя. Теперь я захлопнул дверь и оставил тебя там одного, плакать и прижимать к лицу грязный платок. Передо мной - они. Часы, миллион их деталей, моя работа. Все это старье, все барахло, которое вызвало слезы, что в нем интересного? Нет, абсолютно ничего, лишь унылое время, разобранное на скучные, кем-то погнутые секундные стрелки и треснувшие циферблаты. Я выключаю свет, выхожу и запираю за собой дверь.
Вытри слезы! Будь мужчиной! Да, ты слишком мал, чтобы быть им, но что же, хотя бы попытайся, друг. Посмотри на меня, вот так. Весь в меня - взгляд непокорный, широкий нос, тонкие кривые губы. Ты не взял от матери ничего, не подошли тебе ее черты. И хвала Б-гу! Пятнадцатилетний мальчик мой, ты, наверное, совсем не понимаешь, за что выпала тебе такая доля - жить с горбатым, шаркающим протертыми до дыр туфлями и постоянно ворчащим отцом. Пора рассказать тебе, пора рассказать тебе столько, сколько ты не слышал от меня, молчаливого, за всю свою короткую жизнь.
Сядь, уж успокоился. Так будь внимательней, не пропусти деталей. Видишь мой горб, эту безразмерную шишку на моей спине, такую тяжелую, что мне с нею трудно ходить. Она заставляет меня всем кланяться и олицетворяет мою любовь. Загляни в мои глаза и увидишь меня молодым, нетерпеливым, хватающимся за работу. Я тогда не спал ночами, не спал днем и вставал из-за стола с рассыпанными на нем блестящими деталями почти только, чтобы принять новый заказ, новые часы. Меня трясло, и пот бежал по лбу, я уставал и руки дрожали. Ради чего? Конечно же, ради той самой любви.
У нее была семья, богатая, зажиточная. И потому отец ее сказал: "Хочешь получить мою Еву, мое нежное дитя? Тогда работай как вол и отдай мне за нее столько денег, сколько не смогут удержать мои руки". Я трудился, ведь он пообещал не отдавать ее никому, кроме меня. Веки смыкались от усталости, но когда я их раскрывал, руки все еще творили, на ощупь, собирая механизм за механизмом. Через год я пришел к нему с мешком тяжелых монет. "Возьми, вот столько денег, сколько ты потребовал. Кроме них платой за твою дочь стали мои слезящиеся глаза и засохшие мозоли на пальцах". Но жирдяй с легкостью поднял мешок и звонко потряс им: "Что же ты так дешево оценил ее, свою любовь? Твое чувство так легко, что я могу его в воздух подкинуть. Смотри!"
Ева, подглядывавшая за нами, стоя за дверью, вскрикнула. Подкинутый мешок вылетел в окно и опустился на землю, чудом не задев никого из многочисленных прохожих. Его холщовая ткань от удара лопнула, и монеты зазвенели по мостовой. Толпа бросилась разбирать с небес упавшее богатство. Я побежал вниз, едва не столкнув с лестницы Ее. Бродяги с набитыми карманами прибавили шагу, когда я появился на улице. Поймав кого-то за шиворот, я стал бить его кулаками, надеясь что-то отобрать. Но в карманах его оказалась лишь крона. Моя любовь плакала, наблюдая за мной из окна. Ее отец, стоявший рядом, обвив рукой тонкую талию дочери, хохотал. "В другой раз, скупец, когда щедрее станешь!",- крикнул он мне. Остаться ни с чем было горько, однако я не уступил, сердца лишь глуше стали удары.
Три долгих года я непрестанно работал, дрожь в руке удавалось остановить, только впившись в палец на ней до крови. Город знал только одного часового мастера - меня, потому что я брался за любые часы, а оказывались они на руке заказчика всегда раньше, чем он смел ожидать. Монеты копились в пыльных мешках, по ночам, в тишине я их пересчитывал, охлаждая желание Ее заполучить. В день до субботы, в жаркую пору я взвалил огромный мешок, в шесть раз больше прежнего, на свою поломанную усердием спину и пошел к дому ее отца. "Кривой с двумя горбами",- кричали мне дети, а я плелся дальше.
Взмокший от пота, усталый я опустил мешок на пол его спальни, и доски пола жалобно заскрипели. Опухший от жара старик в постели, закашлявшись, протянул мне единственную послушную ему руку. На рыхлую потную ладонь я положил одну крону, и она выскользнула, ударившись ребром о мой ботинок. Старик глухо засмеялся и сказал: "Забирай, кому она нужна..."
Звон той упавшей кроны слился для меня со звоном десятка медных монеток, брошенных нам под ноги ее сестрами. Они перешептывались: "Горбун на корове женится, женится и счастлив..." Но нет, я не был счастлив, ее одутловатое лицо напоминало мне лицо умирающего отца. Мне слышался его смех, когда мы разделили с ней впервые ложе. В десять часов ночи, в полной темноте она сняла покрывала со своего растолстевшего тела, и мы, вдвоем промучившись, зачали тогда тебя.
Через месяц умер ее отец, после панихиды я попросил пьяниц подождать с лопатами. Все близкие ушли, и, раскрыв крышку гроба, я кинул в его голову камень. Тот, глухо отскочив от бледного лба, лег рядом на бархат. "Закапывайте",- мой голос был глух и полон злобы.
Когда ты родился, твоя мать, растолстевшая к тому моменту невероятно и увешанная огромными, с нездоровой краснотой, щеками, лопнула, словно бочка и померла. Так мы и остались вдвоем, мой сын. Одни на все времена.
Но это все про меня, а что же ты? Ты хочешь быть часовщиком, но постой, погоди. Позволь мне сначала рассказать тебе твое будущее. Знаешь ли ты, что чуть-чуть мне осталось до суммы, когда я смогу выбрать в жены любую встречную? Я еще не стар, и похоть не дает мне работать. Она будет здоровой толстокостной бабой, не красавицей. Для того, чтобы нарожать мне свору детей, нужна настоящая уродина. Про тебя мы забудем, перестанем кормить, и одним холодным вечером она своей тяжелой рукой выгонит тебя из моего дома. Затем и дома не станет, мы уедем. На прощание я дам тебе, оборванцу, два хлеба, завернутых в ненужную на кухню тряпку. "Ступай!" Когда ты заплачешь, я шлепну тебя по затылку и скажу: "Собери свою волю в кулак, размазня! Будь сильным".
Укутавшись в дырявую, выброшенную кем-то шинель, пытаясь спрятаться от всепроникающего осеннего холода, ты будешь думать о том, чего стоит твоя воля, твое безмерное желание жить и упорство идти к своей цели, превозмогая все трудности. Вытянув руку, ты поймаешь несколько капель дождя, соскальзывающих с укрывшего тебя карниза. Что такое твоя воля? Что она собой представляет, если ты не можешь приказать воде не опускаться на твои плечи. Оставив позади шинель, выйдешь под проливной дождь. В темноте ночи капли холодными иглами колют кожу. Заставь их остановиться, ты ведь хочешь этого, прикажи! Но только руки беспомощно поднимаются к небу в мольбе. Твоей воли недостаточно, слишком мало. И тогда приходит пора просить кого-то другого. Ручьями вода по рукам стекает на грудь, а помощи нет... Ее не будет.
Катаясь по полу заполненного вшами приюта и теряя сознание от охватившей тело боли, ты прошепчешь, едва приоткрывая сухие потрескавшиеся губы: "Я хочу..." Вскоре ты сам начнешь творить свой мир, заставляя время течь, как тебе угодно, и людей говорить то, что ты пожелаешь. Сперва, ломая руки, ты умоляешь грубого неотесанного мужлана дать работу. Закинув очередной мешок с мукой на высокий подстил, ты смотришь на свои разбухшие запястья и изрезанные бечевкой пальцы. Затем, набросав на листе бумаги мелким почерком несколько цифр, ты поднимаешь глаза на красное от напряжения лицо торговца, который лепечет: "Сколько? Какая цена, скажи!" Лукаво щурясь, бросаешь перед ним лист и наблюдаешь, как того бьет мелкая дрожь. Проведя трясущейся рукой по лицу, словно смахивая со лба крупные капли пота, пожилой коммерсант восклицает: "Черт побери, не может быть!.."
Лениво потягиваясь на жесткой, украденной из казармы кровати, ты, протянув руку в сторону окна, смотришь, как в лучах утреннего солнца расплываются силуэты пальцев. Ты хочешь работать, без конца, без остановки работать, даже в этот теплый субботний день. Нет, уверен ты, не станет человеком тот, которого где-то постоянно ждет уют и комфорт. Когда ты голоден, если ты болен, постоянно устал, но не находишь покоя, ты становишься злым и жадным. Скажи себе сначала: "хочу, чтоб было так, как ни один человек не мечтает". А затем, когда получишь все, когда кровь будет бурлить, и в мозгу мелькнет мысль: "Победа!", пусть твои уста воскликнут: "Мало!", и лицо исказится страстью.
Облокотившись о стену, ты смотришь из окна своей каморки вниз и шепчешь, пронзая взглядом одну за другой фигуры праздных прохожих: "Чтоб вы все умерли, бесстыжие собаки". Наряженные в лучшие костюмы и платья люди внизу идут, не обращая внимания на тень юноши, их скрыто проклинающего. Щегловатые фигуры молодцов одного с тобою возраста подпрыгивают вокруг уже утомившейся в столь ранний час дамы. Колокола бьют десять, ты продолжаешь наблюдать. В горле пересохло от жажды денег, которые могут освободить тебя от всего. Что тебе будет ненавистно тогда? Ты перечислишь то, что вспомнишь в миг: вши, непрекращающийся кашель, черствый хлеб и запах кислого вина, исходящий от окружающих. Ты скажешь, что ты хочешь: сделать этот мир подобным твоим мечтам и пойти еще дальше. Хочешь ли ты, чтобы мир стал казаться тебе чуть-чуть лучше, светлее, удобнее? "Нет, дайте мне новый мир, я требую" - такова твоя воля.
На руке очередного разряженного кавалера задирается манжет, и точно в глаз тебе попадает отраженный от его часов луч света. Мужчина делает шаг вперед, часы со слишком длинным ремешком скользят вниз, затем, когда он сгибает локоть, поднимаются вверх, и ты закрываешь глаза. На черном полотне твоих век медленно исчезает золотистый след, в тот момент ты вспоминаешь обо мне, мой сын, своем отце.
Позже.
Бежишь сквозь плотную завесу дождя, разрезая струи воды своими узкими плечами, и прижимаешь к груди промокший сверток. Слышно: "Держи вора!" и лай разбуженных дворовых собак. Попадая в глубокие выбоины, наполненные холодной водой, ты будешь чертыхаться, а сердце будет шумно стучать, взрываться и оседать. Ветер направит в твое лицо крупные капли, и ты, неудачно провалившись в очередную яму, упадешь на грязную брусчатку. Ноша отлетит куда-то далеко, а ты схватишься за подвернутую ногу. "Ненавистный дождь, когда же ты перестанешь?! Когда угомонишься?!" Ощупывая дрожащими от волнения руками скользкие камни, ты надеешься найти то, ради чего так рискуешь. "Где эта сволочь? Ищите по улицам!",- хрипящий крик раздается в пятидесяти шагах. Встанешь, превозмогая боль, закусив губу, чтобы не закричать. И когда придет отчаяние, что все потеряно, и усилия были напрасны, как только душа мучительно застонет от несбывшегося желания, среди изливших свои слезы облаков выглянет узкий лик месяца. "Победа!",- промолвишь ты, подняв с земли развернувшийся узел, содержимое которого тихо блеснуло в мягком молочном свете луны. Боль терпима.
Лежа на кровати и растирая ногу, улыбнешься, вспомнишь снова меня и, быть может, даже простишь. Спи, мой сын, засыпай. Приятных тебе сновидений...
И снова утром.
Проснулся, бодрствуешь, творишь. Сидя за обшарпанным столом, ты занят важным. Перед тобой та самая тряпка, и вынутые из нее несколько часов. Красивые, женские, украшенные камнями. Часовщик, у которого ты украл их, будет в ужасе. Все высшее дамское общество его осудит, и, отдав все свои сбережения, он с позором уедет из города. Тебе они нужны не для того, чтобы любоваться. Тонким острием ножа ты откручиваешь винт на задней крышке. Вот, почти готово. Волнуешься, вспоминаешь детство. Теперь ты так близок к заветному желанию - самому отремонтировать механизм. Сейчас эти часы не ходят, в отличие от остальных, внутрь попала дождевая вода. Но что ты знаешь о часах? Увы, ничего. Я скрыл все таинство, убрал прочь от любопытного взора секреты ремесла.
Винты выкручены, и ты с интересом заглядываешь внутрь, когда, неожиданно, весь механизм, до того прикрепленный к каркасу, выпадает вниз стеклом через переднюю крышку. Хрупкое стекло разбивается о стол, и драгоценность оказывается на полу. Опираясь на одну ногу, ты склоняешься и поднимаешь часы, переворачиваешь их вверх циферблатом и вскрикиваешь. Он треснул. Положив обратно на стол, разглядываешь его. Небольшой сегмент, отстав от основы, держится, зацепившись за тонкие золотые стрелки, показывающие ровно двенадцать. Осторожно, медленным движением пытаешься достать его, раздвигая стрелки в стороны. Но они не сдвигаются, а изгибаются. Короткая влево, длинная вправо.
Положив часы обратно на стол, ты раскрываешь перед лицом свои ладони. По-мужски толстые пальцы с загрубевшими мозолями, увы, не могут сделать чего-то точного и аккуратного. Скорее они для топора, плуга или ружья. Понимание этого не заставит тебя заплакать, я знаю. Тебя наполнит горячий спирт ярости, и, стиснув зубы, ты начнешь молотить кулаком по треклятым часам, пока тебя не остановит боль от впившихся в кожу кусочков стекла. Окровавленный механизм продолжит молчать.
Подстегиваемый ужасом быть пойманным, ты, как и я, покинешь город. Украденное сдашь в ломбард, и карманы приятно отяготит деньгами. На запад! Половина денег ушла на поезд, но зато домой уж не вернуться никогда. Вокруг все говорят на незнакомом языке, и приходится привыкать быть отшельником. Впрочем, именно твой родной, настоящий родной язык помог тебе найти прибежище в крупном портовом городе - конечной точке пути, где каждый день отходят, догоняя солнце, пароходы. Получив нужные рекомендации, ты сначала станешь перекупщиком, а через несколько лет - крупным торговцем. Погрузив себя в лоск и роскошь, выучив местный язык, но сохранив при этом приятный слуху покупателя акцент, будешь торговать лоском и роскошью, выполняя прихоть власть имущих. На той стороне моря любят что-то уникальное и непохожее, и ты начнешь грузить часы и трости, костюмы и шляпы, серьги и кольца, шарфы и корсеты, все сделано на заказ, по тысяче в коробку, по сотне тысяч коробок на корабль.
Со временем забудешь, зачем все это. Твой стройный ладный механизм секундной стрелкой жизнь отмерит, и, натянувшись вдруг, пружина взведет курок. Под жернова твоих огромных мельниц залезет ненароком он. Твой конкурент захочет лоска кусок немалый заиметь, и на всю улицу громко закричит, что вместо золота в твоих подвесках позолоченная медь. Жалобный протяжный скрип полов в его квартире всю семью разбудит. И выгнанные на мороз не спавшие ночь дети по снегу побегут в объятья зимней бури.
Как, сын мой, ты решился в руки взять ружье? Когда ты научился таким надсадным голосом смеяться? Закрыв глаза, ты пустишь пулю в человека, а после сразу гневно отвернешься. И с пальца на пол соскользнет оружие убийства. Твои помощники все уберут ретиво, но твой ближайший друг не примет перемен в тебе. С его слов будет суд, где, из ниоткуда появившись, упертый человек (осел, ты скажешь) вдруг захочет правды. Она против тебя.
Дождливым утром, повязав на шее галстук и вставив запонки в белоснежные манжеты, ты будешь доведен толпой до места заключенья. Без двадцати десять, на улице. Склонишься, заводя часы. Где небо, с которым ты надолго расстаешься? Поверх тебя десятки черных зонтиков порхают, не позволяя дождь к тебе пустить. Вот эта вся прислуга, лишний лоск, зачем? Ты понимаешь? Тебе подвластны капли серой ртути, соскальзывающие в пропасть с животов сердитых туч. И солнце с громом вспышками огромных фотоаппаратов скопом протуберанцев, молний будут выхватывать из полутьмы твой лик. Желания станут реальностью, и что же? Наполнится твоя душа триумфа воли упоеньем? Всесилен! Всемогущ. Без пяти десять, пять минут осталось, и пасть ворот тюрьмы со скрипом отворится. Под свод высокий неба выйдешь, словно в воду. Вот стучит дождь по часов стеклу. Десять. Зайдешь внутрь и через минуты снимешь их. Пройдут Tissot завод свой и через сутки встанут. Но ты тогда уж будешь в камере, смотреть на стену и отсчитывать свои сто двадцать два месяца без боя.
Но ты не хочешь, друг мой, почему, чтоб жизнь случилась именно такою. Не хочешь, чтобы в зубья шестерни твоих желаний вдруг попали трое, тела которых остановят механизм "всего лишь на секунду безграничной" воли.
Что ж, есть материал получше для построения сколь угодно малых, но бесконечно идеальных внутренних миров. Пойдем со мной за дверь, если ты хочешь... Вот тебе часы, мной найденные в поле. Это огромные Girard-Perregaux какого-то юнца, который, встав с колен, поднявшись из траншеи, направив в небо древко флага своего, был пулями сражен и покатился по земле. Тот миг единственного счастья, доступного в стенах кровавых войн, он вспоминал все сто десять минут, что солнце медленно всходило до полудня, когда дыхание в последний раз с губ пыль земную согнало. Не стало его воли, и пружину слеза его любимой увлажнила.
Ты наклонись пониже, пока чинишь, не стесняйся трупа! Он не желал при жизни, чтоб стояли так часы!