В плацкартном вагоне разговаривали две немолодые женщины, сидевшие рядом напротив меня. Говорили они негромко, но я мог слышать каждое их слово.
Худая, молодящаяся особа наседала на свою собеседницу, одетую в старое, поношенное платье:
- Нет! Нет,- говорила она менторским тоном,- ребёнок должен жить с матерью!
-Да жалко мне малышку, - робко возражала её собеседница, - ведь не умеет она с младенцами обращаться: гулять не выносит – холодно, купать – неделю не купала после роддома, а когда стали они с сыном ребёнка мыть, то так он кричал, так заходился, не выдержала я, вошла в ванную, а вода-то горячая. Невестка мне:
- А как я её померю? У меня термометра нет.
Показала ей, а когда ребёнка вынесли, красного, как ошпаренного, померила воду простым термометром – 45 градусов. Как же так, – думаю, ведь у неё сын от первого брака, кто же его вырастил? Бабушка, значит.
- И всё равно, ребёнок должен расти с матерью. Бабушки детей балуют, а если это свекрови, то и настраивают против матерей.
- Да Боже упаси! Если б мне внучку мою дали, если б я могла хоть на руки её брать,.. - голос её дрогнул, она помолчала и, горько вздохнув, продолжила, - что я – враг девочке? Разве ей от этого будет хорошо, если она мать любить не будет?
Моложавая продолжала ещё что-то говорить; но пожилая женщина, казалось, не слышала её. В уголках глаз её заблестели слезинки. Она вытерла их концом шерстяного платка и всё молчала, отрешённая от собеседницы и подрагивающего вагона, не замечая и меня, погружённая в свою горькую думу.
«А у меня не было бабушки», - с грустью подумал я. Всех моих предков кроме родителей не стало задолго до моего рождения. И в первый раз я почувствовал эту утрату, эту обделённость моего детства.