Новая Малаховка, 1954-56 гг

МОЁ МАЛАХОВСКОЕ ДЕТСТВО.

Небольшой посёлок Новая Малаховка  был тогда частью Большой Малаховки, и граничил на востоке с посёлком Удельная.
Границей между ними  служила улица с двумя разными названиями, которая также служила границей и между двумя районами Московской области: Ухтомским (сейчас Люберецким) и Раменским. 

Все жители этой с двойным названием  улицы на электричку ходили к платформе Удельная, что было намного ближе, чем к платформе Малаховка, и шли по середине улицы, по причине крайне редкого появления автомашин. 
Хотя подобие тротуаров тогда было не всегда по обеим сторонам этой, частично поросшей травой улицы.

Вдоль некоторых заборов они были трудно проходимы из-за разросшихся кустов, посаженных своими хозяевами по краю этих тротуаров со стороны проезжей части. Вдоль других хозяйских участков было иначе, щедро свисавшая из-за хозяйских заборов вплотную к ним посаженная растительность не позволяла идти там, где должен был бы находиться (теоретически) уличный тротуар.

Но был один неприятный момент на этом пути от платформы Удельная до посёлка Новая Малаховка.
Тёмными осенними вечерами хорошо освещённая улица, идущая от станции через некоторое время понижалась, переходя в узкую дамбу, идущую к небольшому мосту через речку Македонку, и дальше ещё какое-то время приходилось идти дамбой по речной пойме, освещённой редкими фонарями, периодически разбиваемые (почитателями криминальной темноты", заросшей густыми ольховыми кустами, пока она не заканчивалась, переходя на пригорке опять в обычную дорогу с домами по обеим своим сторонам.

Но ближе к ночи туман над речкой расползался во все стороны, полностью покрывая толстым слоем всю её пойму вместе с дамбой и находившейся на ней отрезком пути.
И вот эту часть дороги по дамбе полюбили местные и заезжие любители чужого добра, а попросту, грабители. Чаще всего снимали наручные часы, тогда стоившие очень дорого, а так "доброму вору всё в пору", раздевали, а сопротивлявшихся им оставляли на месте в избитом состоянии, а тела самых упорных, что было реже, сбрасывали с дамбы в болотистую речную пойму.
Поэтому идущие с электрички люди, старались пройти этот путь не по одному, а по возможности, собираясь в небольшие группы. Но если попутчиков не было, то шли уповая на Бога, сняв часы с руки, и спрятав их в самое укромное место своей одежды.

Принадлежность к разным областным районам, не мешала взаимным житейским контактам, проживавшим там людям, хотя и чувствовалось некоторая их кастовая обособленность – одни были москвичами, со своими разговорами и интересами, некоторые даже приезжали на своих машинах (что было тогда большой редкостью), другие местными жителями, со своими повседневными заботами и делами.

Люди на малаховской стороне улицы жили в своих капитальных домах постоянно ещё с довоенного времени и были в них прописаны, а владельцы летнего типа домов на противоположной Удельнинской стороне жили в них преимущественно в летний сезон, а в основном, в своих московских квартирах.

Появился Коля в Новой Малаховке в начале 1954 года вместе со своими родителями: Фёдором Кирилловичем Лофиченко, его женой Людмилой Ильиничной, бабушкой Любовью Владимировной и младшим братишкой Володей, приехав туда из уральского города Челябинска, где его родители инженеры-гидротехники работали в проектно-изыскательской экспедиции института Союзгипроводхоз.

Последние дни в Челябинске, каждое утро я шёл в школу навстречу снежному бурану в шапке с завязанными внизу ушами. Сильный встречный ветер настолько леденил лицо, что приходилось периодически разворачиваться и какое-то время, слегка оборачиваясь, идти спиной.

У некоторых местных ребят под меховыми шапками дополнительно были вельветовые подшлемники (как у водолазов) с круглой небольшой прорезью для лица, закрывавшие ещё и плечи, такая экипировка выгодно отличала их от других ребят.
Когда я ехал в поезде из Челябинска в Москву и, лёжа на верхней полке, смотрел в окно, то видел, как на земле постепенно уменьшалась толщина снежного покрова.
Переехав Волгу, снег теперь лежал на земле отдельными пятнами, и уже в Московской области он исчез совсем – всё было серым и унылым. Ему даже не верилось, что буквально сутки назад приходилось идти в школу, перебираясь через образовавшиеся за ночь большие сугробы снега, навстречу леденящей снежной вьюге.
В тот год в начале января погода в Подмосковье была морозная ветреная  и  бесснежная. Люди ходили не по обычному для этого времени снегу, а спотыкаясь на своём пути о замёрзшие торчащие комки осенней грязи; небольшие следы снежной пороши виднелись лишь в небольших земляных выемках и выбоинах; ветер гонял по дорогам морозную смесь земляной и снежной пыли. 

Немного предварительной истории моего тут появления.

До войны моя мать Людмила проживала в Москве на Кудринской площади в угловом двухэтажном доме (по сию пору)на Большой Никитской улице.
Перед самой войной мои будущие родители студенты (она Московского, он Новочеркасского мелиоративного института) были на студенческой практике в Туркменистане, откуда вскоре отца мобилизовали в кавалерийские части и отправили защищать от напавших на страну немцев под Москву.

Людмиле институт Союзгипроводхоз предложил остаться  на строительстве   водохозяйственных объектов, пообещав гарантию в сохранении её Московского жилья, как жене солдата находящегося на фронте, где пробыла со своей матерью и сыном (мной) до окончания войны.
Вернувшись обратно в Москву, застала в своей комнате других жильцов, и не смогла там восстановится. 

После чего с 1946 года семье двух дипломированных инженеров пришлось, работая в экспедициях Союзгипроводхоза переезжать из одного города в другой, по завершению там проектно-изыскательских работ.
Жили в Кицканах (Молдавия), Ливнах, Ельце, Чапаевске, Челябинске.
Везде нам приходилось жить в чужих комнатах, полностью завися от воли хозяев снимаемого нами жилья.
Это естественно накладывало определённый психологический отпечаток на поведение всех членов нашей семьи, как не имеющих своего постоянного угла. И вот теперь в начале 1954 года семья  Фёдора Лофиченко по приглашению руководства института Союзгипроводхоз для работы в их коллективе приехала в подмосковный посёлок Малаховка, где моим родителям долго пришлось  искать место своего нового проживания.
Нас было пять человек, что являлось основным препятствием для съёма жилья, а там где соглашались нас пустить, везде заламывали неимоверно большие цены.

В поисках жилья мой отец прошёл сквозь всю левостороннюю Малаховку, и лишь у самой Удельной, в называемой тогда Новой Малаховке, нас  пустила к себе семья Кожуховых, несмотря на то, что самих было шестеро (отец, мать, бабушка и трое детей разного школьного возраста).
Им в то время срочно нужны были деньги, для этого они самоуплотнились и освободили одну из своих комнат. Дом Кожуховых был последним на малаховской стороне улицы, их большой участок своим из штакетника забором, как бы запирал проезжую часть этой с двойным названием улицу, оставляя  небольшие проезды, по двум его боковым сторонам.

В Челябинске в 1953 году в пятом классе я учился в двух школах (из-за вынужденных переездов из одной части города в другую), а с января 1954 года пятый класс  доучивался уже в третьей  по счёту Малаховской семилетке. Работали теперь мои родители  в Москве в центральном аппарате института Союзгипроводхоз.
Каждый день им приходилось тратить почти два часа времени на дорогу в одну сторону (30 минут – пешком до станции Удельная, 40 минут – электричкой до Москвы, 30 минут от Казанского вокзала до работы, 20 минут в магазин за продуктами).
Бабушка Люба, к приходу моих родителей с работы обычно приготавливала на небольшой керосинке еду из продуктов привезённых ей из Москвы, но неожиданно стала настолько плохо себя чувствовать, что практически не вставала с постели. И теперь приготовление ужина легло на детские Колины плечи.
Бабушка, лёжа на постели, говорила ему: возьми мясо, вымой его, положи в кастрюлю с водой, накрой крышкой и поставь на керосинку, а пока почисти картошку, свеклу и морковку.
Через некоторое время спрашивала, сколько прошло времени?  Теперь через 30 минут положи уже нарезанные овощи в кастрюлю с мясом, и так далее, до полной готовности, после чего я нёс ложку супа (или борща) к ней в постель на пробу вкуса и степени солёности моего кулинарного «творения».
Поздним вечером появлялись родители и были несказанно рады при виде готового вкусно пахнущего ужина.
Маленький братишка Вова тем временем тихо играл со своими игрушками у себя в уголочке. 

Все эти дни я совсем не выходил на улицу гулять, да и не с кем было, а потом с переездом из Челябинска я пропустил много уроков, и теперь мне приходилось навёрстывать  упущенное сидя дома – мне очень не хотелось огорчать своих родителей и заканчивать учебный год с плохими отметками.

В семье Кожуховых было трое детей: два брата и сестра. С младшим братом  моих лет я ходил в одну школу и после того как тот стал отставать в учёбе, учителя попросили подтянуть его по математике, узнав, что мы живём в одном с ним доме.  Таким  образом, он стал первым моим приятелем в этом посёлке.

Обычный мой путь в школу и обратно из дома Кожуховых происходил, не заходя на улицу с двойным названием, минуя основное место всех местных мальчишеских игр. С началом летних школьных каникул единственный мой приятель повёл меня туда знакомиться со своими одногодками друзьями.

На Малаховской стороне улицы в доме с предпоследним номером жил Игорь Сас, чей высокий угловой из гладких досок забор был на ней последним, за ним (по мере убывания номеров) находились дома всех остальных его друзей.
В момент нашего появления в бумажную мишень на этом заборе стреляли трое ребят из самодельных луков.
Увидев меня, они воинственно направили стрелы своих луков в мою  сторону. Но тут мой школьный приятель   быстро разрядил обстановку сказав им, как я здорово помог ему по школе.
С этого дня всё свободное от учёбы время я проводил со своими новыми друзьями, которых у меня стало пятеро.
Называю их, по их прозвищам (и фамилиям): Сас (Сас), Мосол (Мосолов), Геныч (Рабинович), Овчух (Овчухов), Ён (Кожухов), почему у него было такое прозвище, уже не помнил из них никто. 
Хотя Ён и назвал им моё домашнее имя Коля, но прозвище у меня стало  Лофич (от фамилии Лофиченко).

В Малаховской семилетке, как и во всех предыдущих школах, где я учился, меня называли все Сашей, Александром (по метрике).
Колей я  стал в четырёхлетнем возрасте в 1946 году, тогда вернувшийся после войны отец в память без вести пропавшего (как поначалу все считали) его меньшего брата  переименовал меня из Александра в Николая.

На нашей  улице мы часто играли в футбол поначалу  небольшим резиновым мячом, когда он рвался, то набивали его плотно тряпками, с нами вместе играли и ребята меньшего возраста. 
Помню двух: Питютя (Гамшеев), прозванный так за его необычайно тонкий голос, живший по соседству с Игорем Сасом, и Трико (младший брат Толи Мосолова), прозванного из-за того, что ходил в трусах своей старшей сестры (из-за бедности). Они ему были велики, да и их резинка давно превратилась в верёвочку, и он их постоянно подтягивал на голый с торчащим пупком живот (рубашки у него не было). 
При игре в футбол, сестрины трусы с него постоянно сваливались и, бегая, он держал их, сжимая одной рукой у себя на животе и во всю размахивая другой.   Я сам ходил в сшитых матерью сатиновых шароварах, и когда на коленках они, вздуваясь пузырями, протирались до основы, что просвечивали ноги, тогда я их перевёртывал на другую сторону и продолжал их носить дальше.
Иногда к нам присоединялся Шапира (Шапиро), живший рядом с Генкой Рабиновичем, но вскоре он уехал к своей родне в Москву. 

Одно время нашу мальчишескую кампанию посещали  ребята и постарше: Лёха, старший брат Ёна (с золотым фиксом во рту) и старший брат Питюти, жгучий брюнет с семиструнной гитарой, и, садясь рядом с нами на траву у забора, пели блатные песни. Тогда впервые я услышал: «Я помню тот Ванинский порт», «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту»,   «Здравствуй моя мурка», «На Дерибасовской открылася пивная», «Постой паровоз», «Купите бублички», «Купите папиросы» и др.
Пели они и другие «страдательные» песни: «Серая юбка», «Дымок от папироски», «Чуйский тракт» , «Разлука ты разлука»  и, коронную гитарную песню: «Две гитары за стеной …».   

В первый год моего появления ребята почти каждый день играли в войну среди больших ольховых кустов на обширной болотистой пойме вдоль,  величиной с большой ручей, речушки Мокродонки, впадавшей в речку Македонку (притока реки Пахры). Вначале мы сражались вырезанными из дерева саблями и защищались сделанными из самых разных материалов щитами всевозможного размера, формы и раскраски.
Потом в играх в войну появились чёрного цвета жестяные пистолетики, в которых находились свёрнутые спиралью узкие ленты с наклеенными на них поочерёдно маленькими пистонами из серы, при ударе бойка по ним они с резким звуком сгорали. У Игоря Саса был большой блестящий пугач, звук выстрела у него был оглушительным, он очень этим гордился. 

Как и все мальчишки того времени мы играли в расшибалку и в пристенку, имеющимися в наших карманах в разном количестве разменными советскими монетами. Лучше всего игралось довоенными  серебряными полтинниками и ещё лучше старинными медными  монетами с вензелями и коронами. 

Территориально пойма  реки Мокродонки, находилась  за единственным рядом дачных участков на удельнинской половине нашей улицы, и простиралась на запад,  гранича с крайними заборами дачных участков большой Малаховки. 

Летом её посещали хозяева этих участков из-за находившегося там хорошего торфа для удобрения своих садовых растений, после них появлялись разной величины ямы. Наполняясь водой, они со временем  превращались в маленькие осоковые и камышовые озерки. 
В весеннее половодье наша маленькая речушка выходила из своих небольших торфяных берегов и разливалась во всю ширину этой богатой землеройками поймы, сливаясь с находившимися на ней небольшими камышовыми озерками.

К концу лета эти камыши давали тонкие крепкие побеги с шелковистыми коричневыми початками в своих верхних частях.
Но их было на нашей пойме мало, и потому за ними мы ходили на место впадения нашей Мокродонки в Македонку, где находилось небольшое озеро в обрамлении камышовых зарослей.
Вот там этих камышовых початков было много, но чтобы к ни добраться, надо было, оставив штаны на берегу, вступать в воду и идти вначале между осоковыми кочками, и потом в воде выше колен между камышовыми стреловидными листьями по их переплетённым внизу корневищам.
Под тяжестью наших тел подводный растительный ковёр опускался всё ниже и ниже и с каждым шагом тоньше и тоньше.
Чтобы не провалиться в находящуюся под ним погребённую озёрную воду, всезнающий Ён сказал, что надо под водой нагибать ступнями ног справа и слева в  середину перед собой на нашем пути камышовые растения (для создания дополнительной поддерживющей опоры) и только тогда по ним идти дальше.
Сорвав этих початков, кто, сколько хотел, мы с довольным видом весело возвращались обратно домой. Почему-то в то время было популярным ставить эти камышовые "цветы" в вазы на комнатные буфеты.
 
Все ребята очень любили нашу маленькую речушку Мокродонку с чистой прозрачной водой и песчаным дном.
Трое из нас, вырезали из толстой сосновой коры красивые фигурные корабли, наподобие старинных испанских галеонов, вставляли в них  три мачты с тремя рядами парусов, и пускали их по её течению, а в живописных маленьких заливчиках, фантазируя, основывали свои «колонии» (со своими выдуманными красочными флагами).
Та часть Мокродонки, где плавали наши кораблики,  была нами подробно нанесена со всеми её изгибами в небольшие книжечки, которые мы сшивали нитками из разрезанных на несколько частей больших белых листов.

Потом эти «открытые нами «территории» наносили цветными карандашами на эту речную схему. В одно очень жаркое  лето кому-то из ребят пришла идея сделать на этой речушке запруду, и все дружно трудились над её возведением. Зато потом могли гордо погружаться в свой  рукотворный водоём, не ходя по нескольку раз в день в  Лесное и в далёкое Малаховское озера.

Татуировки в те годы не были в такой моде, как сейчас, тогда они были исключительно монополией лиц вернувшихся из мест заключения. Ещё некоторые отслужившие на флоте накалывали себе небольшие якорьки в память о своём морском прошлом.
Мои  друзья украшали свои руки и плечи с помощью ольховых листьев. Сорвав с ольхового куста обязательно молодой листик (липкий с нижней стороны), приклеивали его к руке и плотно гладили по нему некоторое время.
Через некоторое время его отклеивали и тут же посыпали это клейкое место торфяной крошкой из-под этого ольхового куста, после чего аккуратно смывали её водой из Мокродонки, в результате на руке оставалось устойчивое коричневое красивое изображение листика со всеми его прожилками.
Если посыпали это липкое место землёй, то изображение было серого цвета. 

Посмотрев фильм про Робин Гуда, мы делали луки из дубовых веток с тетивой из толстой рыболовной лески (или гитарных  жильных струн). 
Игорь Сас, натренировавшись,  ставил к своему забору Ёна  и стрелял остро заточенными деревянными стрелами в яблоко (из своего сада) установленное на его голове.
Ён, хотя и верил в снайперское мастерство своего друга, но всё равно закрывал при этом своё лицо какой-нибудь картонкой, и надо признать не зря это делал.
Когда  наконечники наших стрел стали металлическими (из скрученной консервной жести), то охотников ставить себе на голову Сасово яблоко (и пощекотать себе нервы) уже не стало, и с такими наконечниками мы ходили  охотиться на лесных голубей.

А какой мальчишка в то время не имел рогатку и не одну, а разные. Одни были сделаны из тонкой витой или толстой проволоки с  тонкой резинкой (вытаскиваемой обычно из пучковой резинки собственных трусов).

Из них стреляли в школе на уроках свёрнутыми вдвое маленькими бумажными пульками, на улице металлическими из проволоки. Для стрельбы на большие расстояния  делались деревянные рогатки.
В поисках  симметрично раздвоенных в верхней своей части веточных развилок иногда приходилось подолгу лазить по ольховым кустам.

Резина  для таких рогаток была исключительно из использованных противогазов. Также специально выбирался круглый кусок кожи, куда клались небольшие камушки, или что реже, шарики из подшипников (что было при стычках с ребятами других улиц), лучше всего для этой цели подходил язычок от старых ботинок. 

С подачи вечно изобретательного Овчуха, не забывая про рогатки, мы стали делать пращи, которые могли посылать в цель «снаряды» намного большего размера и веса, чаще всего это были обыкновенные картофелины.

Незаметно пришло время самопалов, для них подыскивались трубки из прочного (но мягкого) металла, нужного диаметра и толщиной стенок.
В поисках таких трубок Ён повёл нас к Быковскому аэродрому.
Проникнув через небольшую дыру в аэродромном заборе в том месте, где  неподалёку в лопухах и бурьяне стояли старые заброшенные, частично разобранные на запчасти самими лётчиками самолёты, залезали в них со своими пилками и отпиливали там нужного размера трубки для будущих самопалов. 

Принеся домой всё отпиленное и что удалось там добыть, сортировали, что для себя, а что  для обмена. Выбрав самый подходящий кусок трубки, крепко сплющивали с одной стороны меньшую её часть молотком и потом загибали сплющенный конец  под углом 90 градусов. Затем, подобрав крепкую деревянную рукоятку, крепко приматывали к ней изоляционной лентой этот сплющенный конец. В самой трубке в её начале и сбоку пропиливалось небольшое отверстие для поджигания находящейся пороховой смеси в ней.
Стреляли из самопалов в лесу по бумажным мишеням, прикреплённым гвоздиками к стволам деревьев, дробью, свинцовыми шариками, которые делали из свинцовых оболочек от телефонных проводов. Их разрезали на небольшие кусочки и крутили на горячей сковородке сверху днищами сковородок меньшего размера. 

Аналогичным способом делали и небольшие грузила для ребячьих самодельных удочек.  Порох Ён доставал по своим обменным каналам,  а пыжи вырезали из старых валенок.
Но однажды у Толика Мосолова трубка его самопала, сорвав крепёж к деревянной рукоятке, полетела в обратном направлении и порвала у него сухожилие между большим и указательным пальцами. Ему ещё здорово повезло, что не выбило глаз, которым он прицеливался в мишень, после этого случая мы все как-то охладели к этому «боевому» занятию.
 
Вскоре, Ён приобщил всю ребячью кампанию к салютному делу. Он откуда-то принёс разной формы детали из лёгкого светлого металла с жёлтоватым отливом непонятного назначения, которые в дальнейшем стали основой  ночных салютов.
Под руководством Ёна разжигали в середине большой лесной опушки костёр, потом клали  в него эти детали, которые он обозвал «электроном» и когда они становились совсем чёрными, их поливали принесённой с  болота водой, после чего по ним  начинали бегать искры.

Вот тут начиналось самое главное. У всех нас были сделаны  специальные биты, в виде клюшек: длинные ольховые палки с утолщением (набалдашником) на их конце, которыми начинали с силой бить по искрящимся в костре этим деталям, отчего те сразу же вспыхивали ярким пламенем, и отдельные их куски взмывали ярко горя на многие метры вверх. 
После чего сверху на нас падал оставшийся от них горячий белый пепел, от которого надо было увёртываться, чтобы он не попал на  тело.
Так один из горячих кусочков пепла прожёг дырочку в дорогой капроновой рубашке  Саса, другой горячий кусочек пепла попал в распахнутую рубашку Ёна и прожёг ему кожу  на груди, Мосолу упал на голову и выжег небольшую проталинку  в его шевелюре.
Но все спешили добить своими битами, оставшиеся  в костре куски «электрона», для продолжения этого салюта.  В моей рубашке тоже оказались две небольшие дырочки, за которые потом дома получил  большой нагоняй.
Салюты мы устраивали в тёмные осенние вечера (а то и ночью), они были видны издалека, но взрослые нас не тревожили, хотя некоторые наблюдали в стороне. Может быть, они побаивались идти в кромешной тьме к этим ярким, взмывающим высоко верх, вспышкам и суетившимся вокруг пламени костра тёмным силуэтам с длинными палками в руках.   

Несомненно, на нашей пойме бывали самые разные люди, и посещали её в  самое разное время с разной целью.
Так, однажды я и Сас, пуская свою из  сосновой коры флотилию по Мокродонке, наткнулись на большую россыпь разных патронов, выкинутую кем-то в эту речушку. Выбрасывали их видно в большой спешке, может быть даже ночью, потому что они были не только на песчаном дне  речушки, но и среди береговой травы.

Собрав их, мы тут же отправились в ближайший сосновый лес, где стали их сортировать. Больше всего было патронов, у которых  их резко тупой наконечник пули находился полностью внутри чуть суженных в их конечной части. На втором месте по их количеству были короткие патроны с закругленными пулями, на капсюльной стороне которых была дата их производства 1942 год.
Были и другие, охотничьи, но их было меньше. Положив в карманы по нескольку штук самых разных, остальные патроны мы спрятали в своём лесном тайнике.

На место нашей находки потом пришли  уже с Ёном, и более тщательно обследовали всё вокруг, и нашли в траве ещё не мало патронов, не обнаруженные нами ранее. Теперь у нас был собственный источник пороха для самопалов, больше всего его было в охотничьих патронах, на которых были нарисованы полоски (от одной дл трёх).
Когда охотничий порох закончился, стали добывать его из патронов, вывёртывая из них пули.  Пустые гильзы потом отдавали Ёну, который умудрялся  безопасно выковыривать из них капсюли, пополнявшие его обменный фонд.
Когда я жил и учился в третьем классе в городе Ельце, то в нём самом и на полях вокруг после войны ещё оставались мины, неразорвавшиеся боевые гранаты, множество патронов, некоторые мальчишки их разряжали и продавали на рынке их содержимое.
Мой сосед по тамошнему дому был одним из таких, и однажды он выбежал из своего сарая, где занимался выниманием капсюлей из патронов, держась обеими руками за своё лицо, по которому текли струйки крови. Затем были крики его матери: «Я тебе говорила!».   Потом сказали, что врачи сумели сохранить ему зрение, одному глазу на 40%, другому на 30%. Об этом случае я рассказал Ёну, но тот беззаботно продолжал выковыривать очередные капсюли из пустых патронных гильз.   

Одновременно с этими мальчишескими «делами» мы успевали читать большое количество книг взятых в наших школьных библиотеках.  А такие, как Майн Рид, Конан Дойль, Жюль Верн, Рей Бредбери, Айзек Азимов принадлежали к моим особенно любимым писателям.  Почти настольной книгой у меня был учебник для старших классов Воронцова "Астрономия" с вложенной в него картой звёздного неба. Однажды кто-то дал нам почитать книгу «Собака Баскервилей», и сидя на траве, прислонившись спинами к самому уютному на нашей улице забору Игоря Саса, мы несколько вечеров с фонариком читали её.

Точнее, один из нас (по очереди) держал фонарик, другой читал вслух и все вместе заворожено слушали про болотные страсти в этой книге.
Все мальчишки настолько были под впечатлением от происходивших событий в этой книге, что дальнейшие общие поздние вылазки на освещённую яркой луной болотистую пойму реки Мокродонки приобрели теперь особую таинственность. 

Спускаемые с цепи на ночь на своих участках некоторыми хозяевами собаки иногда забегали на болотное пространство, и теперь после прочтения этой книги мои друзья стали более внимательны к появлению там больших собак. Как говорится «у страха глаза велики», а вдруг, какая-нибудь из этих собак тоже подобна страшной «баскервильской» собаке.

На своих посиделках у этого забора ребята часто делились услышанными на стороне разными страшными историями про оборотней, привидения, и всякие необычайные случаи, происходившие с некоторыми людьми на кладбищах.
Я запомнил один такой рассказ: человек пришёл на кладбище, чтобы заменить на могиле старый крест на новый.
Вынув старый и опуская новый крест в яму,  при засыпке его землёй, ненароком защемил нижней частью креста полу своего длинного пальто.
Всё это он проделывал в полусогнутом состоянии, и когда, закончив это дело, захотел выпрямиться, то не смог это сделать, и от страха, что его держит покойник  и не отпускает, тут же умер от разрыва сердца.  И подобных страшных рассказов у них было множество.
 
В этих рассказах привидения чаще всего бывали на ночных кладбищах, и Овчух предложил отправиться ночью на кладбище, чтобы увидеть их и заодно проверить себя и, нового нашего приятеля на храбрость. 
Решили идти на Малаховское еврейское кладбище, потому, что у двух наших друзей там была похоронена их родня, они там  уже бывали, но лишь днём.
По их словам,  его ровные дорожки были обсажены большими кустами сирени, среди которых, говорили, иногда по ночам гуляли разные привидения, и мы, как только стало темнеть, отправились на это старое кладбище.
Туда шли поселковыми улицами, что было длиннее, но быстрее, обратно было решено идти прямым и коротким путём через  нашу болотистую пойму.

Когда я с друзьями появился на этом при полной луне кладбище, сердце у меня стало биться совсем по иному, вероятно и у остальных ребят тоже, но все, хорохорясь друг перед другом,  упрямо углублялись в это обиталище мёртвых. Тараща глаза, все смотрели по сторонам, испуганно смотря на освещённые полной луной, стоящие надгробия, некоторые скульптуры над могилами были подозрительно похожи на застывшие привидения.
Но к общему тайному облегчению (я так полагаю) привидения в белом саванном одеянии тогда встретить нам не удалось, может по причине  многочисленности «гостей». Убедившись, что зашли достаточно, и, не встретив (слава Богу) ничего необычного, все остановились, и по незаметному знаку инициатора этой ночной затеи бросились врассыпную.

Как было уговорено ранее, потом все должны были встретиться на нашей пойме, уже поблизости от наших домов. 
Когда я бежал обратно, то на своём пути зацепился  штаниной брюк за какой-то сучок, в результате она разорвалась по шву снизу верх до самого кармана, и стала болтаться между ног, мешая бежать дальше, пришлось конец штанины засунуть в карман.
Вначале я бежал по сосновому лесу, и мой путь был хорошо освещён полной луной, но когда я появился у болотистой поймы, то увидел, что над ней  висел густой туман. Поначалу сквозь него было видно, куда ступать ногами, но вскоре туман стал настолько густым, что я стал всё чаще и чаще спотыкаться о находившиеся там болотные кочки. 

Пришлось идти согнувшись, чтобы сквозь уменьшенную туманную толщу видеть, куда и как идти дальше, потому что по пути мне то и дело попадались ямы (откуда брали торф) наполненные водой и осоковые озерки, куда я мог запросто угодить. 
Случайно наклонившись совсем низко, обнаружил, что белый как молоко туман почти отсутствовал на близком расстоянии  от поверхности поймы.
И теперь, периодически наклоняясь к этому свободному от тумана воздушному слою, шёл значительно увереннее и быстрее. 
Основным ориентиром в пути для меня служили, растущие слева от меня большие ольховые кусты вдоль речки Мокродонки, параллельно которым я шёл к условленному месту.
Скоро в очередной раз наклонившись, я увидел  вдали стоявшие рядом две пары ног, но лишь ниже колен, выше всё исчезало в белом тумане. Подойдя уже совсем близко, почти вплотную, я увидел, что это были Овчух и Ён.

Эти ребята знали об этом свойстве болотного тумана стелиться над поверхностью, не касаясь её самой, и тоже периодически наклоняясь, смотрели в сторону, откуда должны были появиться остальные ребята. Услышав звуки моих шагов по болотной воде, они наклонились, чтобы определить, кто именно к ним идёт, и  были очень удивлены, увидев идущие две ноги, из которых одна была в штанине, а другая голой.

Остальных ребят мы ждали не долго, и, собравшись вместе, поздравили с «крещением» своего нового (и не долгого) приятеля, ради которого была вся эта затея, вскоре он уехал в Москву.
Никогда не забуду, как в ночной тишине хорошо были слышны чавкающие звуки идущего вдали по воде болотистой поймы абсолютно невидимого в белом как молоко тумане человека. Но стоило посмотреть в ту  сторону, наклонившись почти к  самой земле, то под плотным туманом можно было видеть передвигающиеся ниже колен ноги. 
И чтобы узнать, кто же это идёт, надо было ждать, пока этот человек не подойдёт почти  вплотную. Но когда мы знали наверняка, что ждать нам некого, предпочитали избегать таких контактов, и не издавая лишних опознавательных звуков,уходить в сторону.

Тёмными тёплыми вечерами, когда на пойме не было тумана, мы  там ловили светлячков, чей мигающий  зеленоватый свет бороздил её во всех направлениях. Потом сажали их  в спичечные коробки, и когда вся молодёжь собиралась на нашей улице для  разных совместных игр, то показывали и дарили светлячков девчонкам.

Однажды во время их ловли мы неожиданно увидели на фоне тёмного болотистого пространства, вдали какой-то неподвижный тускловатый свет, и сразу забыли о светлячках.  Всякие предположения стали  приходить в наши головы навеянные множеством рассказанных до того друг другу историй о разных таинственных ночных посетителях болот (начиная с воровских сходок, кончая разными тайными обрядами сектантов).
Этот свет не был похож на свет фонарика и свечки, и был чуть расплывчатым и голубоватым.  Стараясь как можно тише, не хлюпая опускать ноги в болотную воду, мы постепенно приближались к этому непонятному и абсолютно неподвижному источнику света.
К общему облегчению, никаких людей мы там не увидали, и, подойдя совсем близко, обнаружили, что таинственный свет исходил от одной болотной кочки.
 Раздвинув в стороны растущую перед этой кочкой траву, мы увидели в её глубине  небольшую пещерку, стенки которой были все из светящихся флюоресцирующим светом полусгнивших сырых древесных остатков.
Какое-то время мы стояли как заворожённые, глядя на фантастически святящееся мертвенным немигающим светом чудесное явление.

Я предложил ребятам оставить всё как есть и не нарушать таинственный покой этой необычной кочки, кто знает, может быть там внизу под ней лежал какой-нибудь необычный покойник, а светящаяся полусгнившая деревяшка, была остатком когда-то стоявшего над ним креста.
Но,  подивившись  некоторое время на такое светящееся чудо природы, мои приятели меня не послушали, и безжалостными мальчишескими руками выломали самые крупные светящиеся гнилушки, и, положив их в свои карманы, спокойно пошли обратно.
Как раз с наступлением темноты на нашей улице обычно начинали играть в прятки, и ребята, появившись там, собирались  поразить всех собравшихся, особенно девчонок идущим из своих карманов  таинственным флюоресцирующим светом. 
Когда потом хотели добыть новые порции светящихся гнилушек, расковыривая другие кочки с находящимися внутри них древесными остатками, слабое подобие иногда встречалось, но такое крупное светящееся явление нам уже больше ни разу не попадалось.
Большие светящиеся  гнилушки из той таинственной кочки уже буквально на следующий день, высохнув, полностью потеряли своё светящееся свойство, как мы не пытались реанимировать их свечение, поливая  водой.   

Одним из вечеров Игорь Сас принес книгу Конан Дойля «Пляшущие человечки». После её коллективного прочтения (с фонариком) все тот час решили создать собственную азбуку из таких же рисованных человечков, и поручили это дело ему самому.  Он быстро справился с порученным ему заданием, и теперь все мы стали писать друг другу записки на этой новой азбуке.

Когда кого-нибудь не было дома, то оставлялась такая шифрованная записка в заранее договорённом скрытном от посторонних глаз месте с информацией, где можно найти остальных. 
Но «аппетит приходит во время еды», Сасу этого было мало, в случае, если такая записка попадёт кому-нибудь из взрослых, что было хотя и не опасным, но не желательным моментом, поэтому он придумал писать эти записки молоком.
И теперь, если случайно такую   записку найдёт  кто-нибудь «не посвящённый», то  увидеть просто чистый листик бумаги.

К тому времени наша кампания была почти вся курящая и  у всех в карманах были спички, поэтому, получив по нашей «секретной» почте такой чистый листик, зажигали спичку и проводили её пламенем аккуратно снизу, и тогда, как по мановению волшебной палочки написанные молоком буквы начинали проступать в коричневом цвете.   
Тут надо было не переборщить, и не водить горящей спичкой слишком близко к бумаге, в этом случае она становилась сплошь коричневой и запись была уже не видна, или же просто могла вспыхнуть, и тогда всё написанное мгновенно исчезало.
Поэтому, лучше было истратить несколько спичек, водя ими на безопасном расстоянии. Самым же классическим способом прочтения наших записок  было при помощи слабо нагретого утюга, но это удавалось делать крайне редко, из-за наличия посторонних  (то есть взрослых) людей рядом с  этими утюгами, и возникновения при этом нежелательных вопросов.
С молоком тогда в посёлке не было проблем, его каждое утро развозили на тележках по нашей улице молочницы с криками  «Млака-млака-млака-а» продавали молоко, и почти все тогда его покупали.
У Мосоловых была своя корова,  которая была их основной кормилицей.
За отрубями для неё приходилось теперь Мосолу ездить на специальный склад, находившиеся неподалёку от платформы «Новая», с вечера записываться  в длинную очередь, ночевать рядом и, купив утром мешок, везти его  к себе домой.

Секретный способ переписки при помощи пляшущих человечков все освоили быстро, но говорили между собой русским языком, как и все (тогда!) вокруг.
Поэтому, изобретательный Сас придумал, дополнительно ещё и гласный способ общения на так называемом «тарабарском» языке.
Он составил из русских согласных букв два разных ряда, получив при этом как бы новый, параллельный обычному алфавит, на котором могли  общаться друг с другом уже на ином не понятном другим людям языке.
Так, подойдя к Мосолу, когда он находился среди своих домашних, Сас, как бы невзначай, говорил ему: «тайкёв фа мычду», что означало: «пойдём на вышку», и тот  сразу понимал, куда идут его друзья.

Перейдя Мокродонку в её западной части, мы оказывались в красивом сосновом лесу, где иногда гуляли местные жители, но особенно  дачники.
Там стояли две триангуляционные вышки.

Самая высокая и старая находилась на опушке леса, и была сделана из больших длинных брёвен, скреплённых крупными металлическими скобами.
Другая вышка была новой и сварной из металлических труб. На самом верху этих двух вышек находились под небольшими крышами площадки с небольшими столиками для установки теодолитов при геодезической съёмке с  другими далёкими триангуляционными  вышками.   

У истоков всех рисковых затей всегда был Овчух  и тут он был тоже впереди всех.
Он первый залез на деревянную вышку, а потом и на металлическую.
Деревянная вышка была уже старой и ею не пользовались по назначению уже давно.
У её лестницы от земли до первой переходной площадки не было совсем ступеней, а выше были не все, или же держались еле-еле на прибитых много лет назад теперь ржавых гвоздях. 
Не сразу, но всё же мы её освоили, залезая на неё по вырубленным в брёвнах выемкам для перекладин ступенек, которых большей частью уже не было, а сохранившиеся под ногами иногда просто отваливались из-за своей дряхлости.
Поэтому наша кампания решила больше не тратить на неё своё мальчишеское время и полностью переключилась на вышку, сваренную из металлических труб.

Когда я первый раз  лез по лестнице, и, не достигнув первой переходной площадки, посмотрел вниз, у меня сразу задрожали коленки.
Но, увидев смотрящих снизу в мою сторону ребят, ждущих своей очереди лезть вверх, изо всех сил сжимая металлическую лестницу, стал лезть дальше, и с каждым новым переходом на следующую лестницу становилось всё страшнее.
Мелкой дрожью дрожало всё моё пацанье тело, большим усилием воли я перемещал свои, будто ватные, ноги с одной металлической ступени на другую выше расположенную.
Когда я достиг самой верхней площадки, по четырём краям которой было невысокое металлическое ограждение, там меня уже ждали Овчух и Мосол, и немного успокоился, хотя и крепко вцепился руками в сварной столик, находившийся в середине. Скоро к нам  присоединились Ён, Сас и Генка, стало даже немного тесно, но места вокруг столика ещё хватало.
По лицам моих друзей было заметно, что они тоже испытывали похожие чувства аналогичные моим. 
Слезать обратно вниз было не менее страшно, ступенек под собой уже не было видно, и я ступал на них, предварительно нащупав их своими ногами, поэтому спускался медленно, крепко обняв почти всю лестницу.
Спустившись на землю, я ещё какое-то время не мог унять проклятую дрожь во всех своих членах и не спрашивал у своих приятелей, как они себя чувствовали себя в это первое освоение такой высоты, вполне вероятно, похожее.
Но глядя на Овчуха, я убеждался, что у некоторых людей полностью отсутствует чувство страха, или же оно у них спрятано очень и очень глубоко.

Я это пишу, совсем не стесняясь, потому что  после нескольких таких подъёмов и спусков, у меня полностью исчез страх высоты, и я легко и быстро (почти взлетал) на самый верх этой вышки, так же быстро и слезал с неё. То же самое относилось и к моим друзьям.
И мы устраивали соревнования, кто быстрее всех залезет наверх на верхнюю площадку со столиком, и почти всегда побеждал Овчух.

Потом устраивали соревнования, кто быстрее залезет туда уже не по лестнице, а по её боковым  перекрещивающимся конструкциям, а так как у квадратной вышки было четыре стороны, то в таких соревнованиях  участвовало  нас одновременно сразу четверо. И опять быстрее всех был Овчух. 

Но ему и этого было мало, он  взобрался на крышу (из металлических полос) над площадкой, и стал звать нас к себе. Через некоторое время на этой крыше оказались я и Мосол.
Залезать на крышу было намного сложнее, надо было подтягиваться, далее, закинуть туда свою одну ногу и постепенно переместить туда своё тело, схватившись одной рукой за торчащую из неё в середине трубу, и взявшись взявшись за  неё второй рукой осторожно выпрямиться.
Вокруг тебя уже не было ни какого ограждения, лишь под ногами прогибающие металлические полосы крыши, наверняка проектировщиками не рассчитанные на нахождение там людей, внизу по-прежнему качающиеся верхушки деревьев, а над головой лишь быстро бегущие облака. 

Неугомонный Овчух решил сделать очередной головокружительный трюк. В самом центре крыши торчала металлическая труба, сверху её был приварен тоже круглый, но большего диаметра набалдашник (на уровне нашего пояса), вот на неё Овчух теперь сел.
Через некоторое время Мосол и я тоже уже  сидели на этой трубе. 

А однажды, когда внизу мимо вышки проходила большая семья дачников с фотоаппаратом, и, увидев нас втроём на крыше этой вышки (больше на ней просто не помещалось), стали нас фотографировать, то он сумел, я до сих пор  не могу понять как, встать своими ногами на верхний набалдашник и потом вытянуться в струнку. 
Может быть,  у кого-нибудь из дачников той поры в фотоальбоме сохранился этот неповторимый  и забываемый кадр.
На самой верхней точке триангуляционной вышки на её узком шпиле стоит мальчишка, а по бокам, держась одной рукой за трубу, а другую эффектно отставив в сторону, стояли на её крыше два других мальчишки (один из них был я). Такого невероятного по своей трудности (буквально  смертельного) поступка никто из нас уже не собирался делать. 
Вот тут Овчух на какое-то время успокоился, убедивши нас и убедившись сам, что он самый храбрый среди нас. 

Логическим завершением нашего «покорения» этой вышки была игра в салки на внешних и перекрещивающихся внутренних на разной высоте трубных  конструкциях, по которым мы,  балансируя, перебегали с одного угла вышки на другой, убегая от салящего.
Возможно, однажды могли бы все эти рискованные поступки кончиться плачевно, поскользнись, или подвернись нога у кого-нибудь из нас. Ведь сама вышка была значительно выше растущего рядом соснового леса.  Но мы подростки тогда не испытывали  по настоящему страха и были уверены, что всё у нас непременно получиться и мы ни за что  не упадём.

Но однажды, когда мы подходили к «нашей» вышке, то увидели кампанию из двух мужчин их женщин и малых детей расположившуюся на траве у неё основания. Пока мы думали, что нам делать дальше, один из мужчин (в явном подпитии) решил продемонстрировать перед своей кампанией (а может быть и перед другим мужчиной) свою силу, подошёл к лестнице вышки  с другой её стороны и, схватившись обеими руками за её круглую металлическую ступеньку, стал, перебирая руками, поднимать своё тело выше и выше, но, не достигнув ещё первой переходной площадки на следующий её марш (примерно на уровне второго этажа), сорвался вниз. 
Мы видели, что падал он неловко (явно не ожидая этого), и упал телом почти плашмя о землю, издав звук «ха», резко вышедшего из его лёгких воздуха.  По началу, пьяненькая кампания решила, что ничего особенного не произошло, но он лежал и не поднимался.
Тогда к нему подошла одна из женщин, и, потеребив его, а потом и приложив  ухо  к его груди, громко закричала, повернувшись в сторону продолжавшей шумно гулять кампании.  Через некоторое  время у лежащего тела собрались, уже молча, остальные, потом быстро послали молодого сына одного из них в посёлок, до которого бегом было не меньше получаса, мобильных телефонов тогда не было и в помине.
Мы не стали ждать финала этого внезапно оборвавшегося веселья, и притихшие, в некоторой задумчивости отправились обратно. Так как мы выделывали всякие рискованные кульбиты на куда большей высоте, так что нам было  о чём подумать.   
 
У  семьи Сасов был большой участок земли, полученный ими ещё до войны, в задней части которого за своим домом они мудро сохранили большой кусок первозданной  лесной территории с муравейником, несколькими большими берёзами и елями, мохнатыми ветвями упиравшиеся в высокий забор, за которым находился законсервированный каким-то военным ведомством настоящий кусок леса. 

Перед самим домом  до самого уличного забора  всё было занято прекрасным яблоневым и вишнёвым садом. Эта осень была очень богата на яблоки, и мальчишки, у которых были и свои сады, высматривали чужие, где на яблонях яблоки были крупнее и спелее.
За яблоками лазили в дальние от нас сады, но иногда (спорта ради)  не гнушались залезать и к своим.
Так,когда Ёну было лень идти к дальним яблоневым садам, он залезал в сад к своему соседу Игорю, который знал, что ночью к нему в сад лазают за яблоками, и забирался на чердак своего дома с рогаткой.
Ен мне рассказал, что сидя ночью на яблоне у Сасов в саду, он почувствовал, что в него стреляют металлическими пульками, и, повернув голову в сторону их дома, увидел в его чердачном окне чей-то силуэт и догадался, что там находился Игорь, который в темноте не мог его узнать. 
Хотя у них и была собака с грозным именем Буян, но это было весёлое звонко лающее лохматое существо, помесь пуделя с болонкой с еле видневшимися сквозь  густые спутанные лохмы глазками, и которое по ночам предпочитало мирно спать на Игоревой веранде. 

Нашим новым знакомым девчонкам дачницам с Удельнинской стороны улицы мы дарили цветы оригинальным способом.
Глубокой  ночью проникали на их дачный участок и залезали на открытый балкон второго этажа, где они крепко спали на своих раскладушках и раскладывали между ними розы, сорванные нами на другом дачном участке. 
На следующий день при нашей встрече во время совместных уличных игр, они с напряжённым любопытством  вглядывались в наши непроницаемые лица, пытаясь определить, кто из нас преподнёс им такой красивый подарок из шикарных роз. Не определив таким способом своих ухажоров, он требовали показать им свои руки, чтобы по уколам от шипов сорванных нами роз, определить своих воздыхателей.

Почему-то нам больше нравились девчонки дачницы, чем свои местные, наши были какие-то приземлённые, а те, в модных платьицах и туфельках на каблучках, и сильно отличались от бедно одетых местных девчонок, но всё же наши малаховские были   красивее московских «задавал».
У братьев Кожуховых была младшая сестра Татьяна, которую мы звали Танча,  и вот когда она повзрослела, то превратилась в очень красивую девушку, в которую  какое-то время были влюблены Игорь и я.         

Если между нашим посёлком и рекой Мокродонкой была заболоченная пойменная низина, где мы проводили значительное время, то по  другую  её сторону на востоке была возвышенность, на которой, чуть вдали, находился институт «Кролиководства и звероводства», его здание было видно издалека. Напротив этого института были длинные ряды клеток с песцами, лисами, кроликами и другими пушными зверьками. Когда ветер дул оттуда, то приходилось всем в нашем посёлке затыкать свои носы.

В этом институте некоторые хозяйки покупали молодых кроликов шерстяной породы, потом доращивали до взрослого состояния, и из их шерсти вязали очень модные тогда женские пушистые шапочки. За этими разноцветными пушистыми изделиями в Удельную, где их продавали у самой платформы, приезжали в большом количестве московские модницы, которые  не ленились дойти даже до Новой Малаховки, чтобы купить нужный им фасон у конкретных хозяек.   

Рядом с этим институтом находился небольшой клуб, куда привозили из Москвы разные фильмы, после того как их там уже много раз крутили, и поэтому их киноплёнка была изношенной и часто рвалась.
В таких случаях в зале зажигался свет, все начинали стучать ногами и кричать: «Механика на мыло!», и так  происходило в течение всего фильма по нескольку раз.
Нам очень нравилось, что входные билеты стоили для нас 50 копеек. Когда фильм заканчивался, зажигался свет, и всех просили на выход, то люди шли по полу,  усеянному свежей шелухой от семечек. 

Но больше всего мы любили  ходить смотреть кинофильмы в дачный посёлок, находившийся  сразу за участком Кожуховых, что было значительно реже. По выходным дням туда привозили старые трофейные фильмы (киноплёнка которых почему-то не рвалась), их показывали на открытом воздухе, на большом экране из белой материи, как тогда мы говорили: на простыне.

Дачный посёлок, огороженный зелёным забором, принадлежал какому-то военному министерству, и туда просто так войти было нельзя, хотя мы и могли  это сделать, как тогда говорили по «заборной книжке».Благодаря тому, что показываемый фильм был виден и с другой стороны «простыни», а сам экран был на столбах у края забора, то мы  смотрели привезённые для дачников фильмы по другую сторону их забора, удобно расположившись на мягкой травке.

Единственным неудобством для нас было то, что почти все привезённые фильмы были с переводными титрами внизу экрана, и с нашей стороны слова надо было читать уже справа налево, что получалось лишь частично, но благодаря таланту игравших актёров, содержание фильмов было для нас понятным и без слов.

Помню, фильм «Мост Ватерлоо», который настолько поразил меня, парнишку 12-ти лет, что я долго ходил под его впечатлением, настолько мне было жалко молоденькую балерину и красавца офицера (так талантливо и убедительно сыгранных Робертом Тейлором и Вивьен Ли).
У  меня просто слёзы были на последних кадрах фильма, когда ночью по Лондонскому мосту «Ватерлоо» идут большегрузные военные машины, освещая впереди себя фарами мост и идущую встречным курсом главную героиню Майру и её страдальческое красивое лицо, потом скрежет тормозов.
В самом конце фильма главный герой, офицер королевских войск Рой Кронин, с глубокой печалью смотрит на маленькую фигурку-талисман в своей руке, подобранную на месте этой трагедии, которая была подарена когда-то им его любимой девушке из балетной школы мадам Ольги Кировой.   

Сами дачники вначале ревниво относились к тому, что «их фильмы» бесплатно смотрят Малаховские аборигены, но ничего поделать не могли с прозрачным экраном-простынёй, и потом с этим примирились, мы сидели очень тихо и старались особо не привлекать к себе внимание.

Там же мы смотрели старый фильм «Багдадский вор».
Герой этого фильма, поднимался верх по верёвке из почти бездонного колодца, спасаясь от громадного страшного паука, находившегося на его дне, а передвигался он по ней, поочерёдно крепко сжимая её двумя основными пальцами обеих ног.
Это так поразило нашего вечного заводилу Овчуха, что на следующий день он явился перед нами с толстой верёвкой и повёл нас в наш сосновый лес, где, накинув её на большую крепкую ветку одного из деревьев, стал пытаться подниматься по ней таким же способом. Естественно, это у него не получилось, как не получилось и у нас его друзей.

Наши пальцы на ногах, как всем понятно, были приспособлены лишь для ходьбы, а не для лазания, и поэтому не могли крепко сжимать эту верёвку. От  многократных попыток повторить виденный в фильме оригинальный способ лазания по верёвке, кожа между пальцами ног у нас стала стираться до крови. И ещё, у голливудского актёра верёвка была натянута как струна, а у нас нижний её конец болтался во все стороны.
Овчух не унывал, он считал, со временем  между этими двумя пальцами ног должны образоваться защитные  кожные мозоли. 
Мы быстро отказались от ожидания появления  у нас таких мозолей, но Овчух был необычайно настойчивым в достижении своих целей мальчишкой.

Однажды, когда мы все уже давно забыли  про этот фильм, он пригласил нас к этому дереву, и, накинув  на его ветку свою верёвку, успешно добрался до этой ветки, чем откровенно посрамил нас в неверии в свои силы. Хотя, когда он лез по верёвке таким манером, то его мускулистые руки тоже сыграли  при этом не последнюю роль. 

Люди моего поколения ещё помнят, какой фурор среди тогдашней молодёжи произвёл индийский фильм «Бродяга» с Радж Капуром в главной роли, чью коронную песню: «Бродяга я, а-а-а-а …» пели  все мальчишки.
Бандит Джага по популярности был на втором месте после симпатичного «бродяги» среди хулиганисто настроенных малаховских пацанов, которые в спорных разборках любили произносить слова: «кто обманет Джагу, того ждёт это …», и показывали свои перочинные ножики.
И конечно, афористичные слова судьи, абсолютно уверенного в том, что: «сын вора – будет вором» глубоко проникали в детские души, заставляя, может быть, впервые задумываться, так ли это на самом деле.

До сих пор катание верхом на перекладине на конце длинной верёвки, привязанной верху к крепкой ветви дерева называется «тарзанкой» повсеместно.
А ведь всё пошло после просмотра трофейного фильма «Тарзан», тогда по всем улицам раздавались дикие крики мальчишек, пытавшихся копировать в этом Тарзана. 
Для устройства «тарзанок» специально выбирали места с пригорками, на которых росли деревья с наклоном к  низине, что позволяло сидящим на перекладине пролетать над низиной на солидной высоте от земли.
Длина некоторых "тарзанок" позволяла делать полный оборот вокруг дерева, на котором они были устроены.

В нашей кампании непревзойдённым мастером устройства «тарзанок» был Ён, лучше его никто не мог найти наиболее подходящее место для неё.
Ему нравилось устраивать сюрпризы, встречая, он сразу же вёл нас к новой «тарзанке», и на наших глазах первый её и обкатывал. 
Но однажды, демонстрируя возможность новой «тарзанки» делать целых два оборота вокруг ствола дерева, он с размаху ударился боком о его выступающие корни и поломал руку сразу в двух местах: выше и ниже локтевого сгиба.

Больше месяца он ходил с рукой на перевязи в гипсе, а потом, когда гипс сняли, оказалось, что кости руки срослись не правильно.  Пришлось врачам ломать его руку уже самим, после чего он ходил с загипсованной рукой от плеча до па льцев, но теперь абсолютно прямой, ещё сорок дней.   
Многодневный гипс на его руке никак не сказался на его мальчишеских привычках, он продолжал также  все дни проводить с нами во всех наших экстремальных походах, не прекращая лихо кататься на всех наших и чужих «тарзанках».
Когда сняли с его руки и этот гипс, то оказалось, что при сгибании некоторых пальцев, отдельные мышцы на его руке ниже сгиба неожиданно бугрились.
Ён совсем этому не расстроился и часто нас развлекал, сгибая по очереди тот или иной палец руки, заставлял чудесным образом появляться на его вытянутой руке мышечных (локальных) бугорков.   

Если по отваге и бесстрашию никто не мог сравниться с Овчухом, то по безрассудной храбрости с Ёном.
Когда в нашем посёлке в конце жаркого лета случилась эпидемия бешенства, и стали заболевать этой страшной болезнью собаки, кошки и другие домашние животные.
Тогда, вынужденная подчиниться приказу санитарных эпидемиологов  уничтожить своих кур, мать Питюти плакала навзрыд.
Обычно заболевших животных уничтожала специальная команда, присланная из ветлечебницы.
Одну такую кошку мы встретили, едва вошли в лес, у неё изо рта шла пена, и уже отказывали задние конечности. Мы в страхе отшатнулись от смертельно больного животного, один лишь Ён спокойно подойдя к этой, злобно смотрящей на него кошке, изловчился и крепко схватил её за загривок, после чего опустил руку с этой извивавшейся кошкой в рядом находившуюся яму, (недавно выкопанную лесниками для будущих саженцев), полную воды.
Он держал её там до тех пор, пока оттуда не пошли пузыри воздуха. Мы молча стояли рядом, ничего не говоря, а Ён, как ни в чём не бывало, сказал нам, что это  у него уже третья бешеная кошка, которую он здесь утопил.   
Тогда почти все в нашем посёлке и мы тоже (собравшись вместе) ходили в Малаховскую поликлинику за своими сорока уколами от бешенства.

Вторым местом жительства семьи Лофиченко стал бревенчатый дом, ещё не обшитый досками, между его брёвнами  торчала ещё отдельными пучками  пакля, хозяева которого постоянно жили в Москве и появлялись в нём редко. 

Этот дом  находился уже в посёлке Удельная и был предпоследним на Удельнинской половине нашей улицы. Большую часть времени он пустовал, глядя четырьмя небольшими окнами на Малаховскую половину улицы из глубины своего заброшенного участка,  задний забор которого граничил с болотистой поймой реки Мокродонки.  Но так как он был под железой крышей и на высоком кирпичном фундаменте, то выглядел весьма внушительно, что, вероятно не соответствовало его дачному предназначению, и потому теперь стоял в недостроенном состоянии.

Как-то во время редкого приезда его хозяина (по фамилии Пыж) с ним увиделся мой отец и договорился о снятии его пустующего жилья, о цене договорились быстро. 
Никакого тамбурного, крытого помещения перед входной дверью в дом не было. Сама дверь была позади дома и открывалась на маленькое,  чуть больше квадратного метра крылечко, находившееся на высоте полутора метров от земли, так как сам  дом располагался на склоне, сразу начинавшегося от  улицы в сторону поймы. Туда вела узкая крутая боковая лестница с одним перильным хлипким ограждением.
В первой трети большой комнаты с четырьмя в ряд единственными окнами находилась средних размеров печка, которую зимой приходилось усиленно топить из-за больших щелей между  одинарным полом и всеми четырьмя бревенчатыми стенами, куда тепло быстро улетучивалось.

Пол был из гладко струганных широких досок и настолько покатым, что пустая бутылка, оставленная у четырёх окон, резво катилась в сторону входной двери.
Несмотря на то, что мы натапливали печь до такой степени, что верхняя чугунная плита вместе с конфорками раскалялась докрасна, вода, оставленная в посуде на полу под окнами к утру покрывалась ледяной коркой, и укладываясь спать, мы  сверху одеял клали свои зимние пальто.

Печь топили торфяным брикетом и углем. Из мелких и пыльных их остатков лепили с помощью воды шарики,  которые опускали в уже в горячую печь сверху, через открытые конфорки. Растапливали её  как обычно лучинами, берёзовой корой, дровами. 
Зато туалет у Пыжей был из  новых толстых досок без щелей  с маленьким стеклянным оконцем и плотно прилегающей дверью, что очень существенно при осенних и зимних  ветрах. Прожили мы в этом доме только до следующей зимы.

Я иногда ходил в гости к Игорю Сасу, у которых был редкий тогда телевизор «Ленинград» (с приёмником), маленький экран которого закрывался небольшой сдвижной шторкой.
Именно у них я впервые увидел знаменитый фильм «Карнавальная ночь» с Людмилой Гурченко в главной роли. Отец Игоря работал в Геологическом институте начальником геологоразведочной партии, поэтому у них дома был телефон с московским номером. Мать Игоря была учительница в малаховской школе №1,где  учился сам. Эта старинная школа до революции была гимназией, чем он  очень гордился.

Самым первым из нас стал курить Игорь Сас, и как-то незаметно, вскоре курящих нас стало четверо. 
Между прочим, почти все киногерои в заграничных фильмах, которые мы смотрели сидя на траве в дачном посёлке, так элегантно и эффектно курили в присутствии своих красивых дам, что невольно способствовало нашему стремлению подражать им в этом.
Однажды отец Игоря устроил нам выговор за то, что от нас пахло табаком, он поставил нас рядом перед собой и долго говорил нам о вреде табака (сам он не курил).   
Мы, грустно понурившись, стояли и согласно кивали головами.
Потом Игорь пошёл меня провожать, и на крыльце его веранды я спросил, что будем делать. 
В ответ он нагнулся, и, задрав штанину, достал из носка ботинка плоскую металлическую коробочку из-под бульонных кубиков, в которой было несколько штук сигарет, открыл её и с вопросительным выражением на лице протянул её мне. После чего, мы печально выкурили по одной сигарете, молча глядя на яркое звёздное ночное небо.

Участок, на котором находился дом Пыжей был не таким большим, как участок через дорогу у семьи Сасов, он был такой же величины, как все остальные дачные участки на удельнинской стороне улицы.
Перед этим домом до переднего забора была лишь одна трава, а не  сад, как у всех других, а за домом были сплошные заросли из вишнёвых побегов и неухоженной малины.

Заднего забора, где была маленькая калитка на мокродонскую пойму, почти не было видно из-за проросшей сквозь него кустов бузины, и со стороны поймы ольхи.    Вот в такой «чаще» я решил построить маленький домик из кусков фанеры и толи, где могла встречаться курящая часть нашей кампании.
Сделал я его слегка заглубленным в землю, ровно на столько, чтобы можно было сидеть,  опустив  ноги.
С наступлением осенних холодов, мы уже не могли собираться у забора Игоря, и теперь все мальчишеские разговоры перекочевали в это, незаметное для окружающих уютное место.    
Наша бабушка Люба уже совсем не могла ходить, поэтому на новое место жительства мы несли её на одеяле втроём, отец держал одеяло сзади, мы с матерью спереди, шли поздней ночью, чтобы максимально избежать ненужных в таком печальном действе чужих глаз. Вскоре она тихо умерла, похоронили мы её на новом тогда кладбище у платформы «33 километр» (сейчас «Родники») под двухзначным кладбищенским номером.

Однажды Игорь Сас, увидев в одном кинофильме ночное шествие с горящими факелами, загорелся тоже сделать такие факелы, и «заразил» всех своих друзей этой затеей. В качестве горящего вещества мы вначале решили использовать вытекшую смолу на стволах хвойных деревьев, на сбор которой специально уходили в лес на целый день.
Но смастерить из них факелы у нас не получилось, и по причине малого количества собранной нами смолы, и по причине нашего неумения её использовать должным образом.
И тогда одному из нас пришла наипростейшая идея: к верхним концам наших факельных палок надо крепко привязать стеклянные пузырьки с налитым в них керосином, а торчащие из них тряпичные фитили поджечь, что и было вскоре воплощено в жизнь. Но один из нас не смог найти лекарственный пузырёк, и привязал к своей палке целую четвертинку, что намного продлил жизнь своего «факела».
Когда мы стали по зимним ночам бегать с такими факелами по нашей улице, то взбаламутили этим весь наш посёлок, после чего мы были вынуждены ретироваться со своими факелами на нашу теперь заснеженную пойму.

В декабре,  перед самым новым годом традиционно все приобретали ёлки. Чтобы уменьшить предновогодние  траты моих родителей, я решил лично раздобыть новогоднюю ёлку. Самому одному мне вряд ли это  удалось бы сделать. 

Я знал, что Ён уже несколько раз успешно ходил за ёлками в лес.  Он ещё с лета знал все ёлочные места, и предварительно выяснял, как обстоят дела с охраной лесниками этих мест.
На пути к ёлкам ему приходилось пересекать, находившиеся на возвышении Егорьевское шоссе и следом за ней Куровскую ветку Казанской железной дороги  вдоль которых ходили с ружьями лесничие и приданные им  в помощь  «осодмильцы», как тогда называли дружинников.

Для Ёна ёлки были также средством заработка, их он относил к платформе Удельная, где успешно продавал, приезжавшими за ними москвичам.
Большую часть денег он отдавал своей матери, помогая этим самым всей своей семье.  Последнюю свою ходку за ёлками Ён делал почти перед самым Новым годом, тогда он приносил ёлки уже конкретно для себя и некоторым близким знакомым.
К этому времени у него уже был налажен более-менее безопасный путь транспортировки ёлок из леса к себе домой.

Зная, что Ён собирался в очередной, уже самый предновогодний  раз идти за ёлками, я и Мосол уговорили его взять нас с собой, хотя это естественно усложняло его обычную одиночную ходку. 
Для передвижения по снежной глубокой целине  я взял у отца большущие валенки, а чтобы они не сваливались с ног (и в них не попадал снег) для плотности обмотал их под портянками ещё газетами.

Операция «ёлки» у Ёна была продумана до мелочей и  состояла из двух основных этапов. Первый этап, дневной: проникновение к ёлочным местам, срубка и заготовка их к будущей транспортировке, плотно замотав их верёвками, и потом их хорошо спрятать в лесной чащобе, засыпав обильно снегом от нежелательных   случайных глаз конкурентов. И потом налегке идти обратно домой.
 
Когда мы дважды пересекали шоссе и ж.д. дорогу (в одну сторону и в другую), и были в поле зрения внимательно наблюдавших охранников с ружьями за этим транспортными путями, то они видели, что мы были оба раза с пустыми руками.

Может быть, они и догадывались, что мы где-то спрятали в лесу свои ёлки, но были уверены том, что пронести их незаметно мимо них дело абсолютно безнадёжное. А потом им было некогда ходить по глубокому снегу и разыскивать спрятанные где-то там ёлки.

В подтверждение такой их уверенности неподалёку от них на шоссе стояла крытая грузовая машина, кузов которой был уже наполовину полон отобранными ёлками у, пытавшихся перейти шоссе и ж.д. полотно неудачливых любителей ёлок самых разных возрастов и половой принадлежности. Этот первый этап ёлочной «операции» мы успешно проделали.

А теперь нам предстоял самый ответственный и сложный  второй этап: надо было незаметно перетащить спрятанные нами ёлки через эти два охраняемые транспортные  пути.   

Если первый этап выполнен был нами в дневное время, то благополучная реализация  второго этапа была возможна исключительно лишь в ночное время. Мои родители не были посвящены во все сложности моего ночного похода, они не ведали о вооружённой ружьями двойной линейной охране, иначе, вполне возможно, они бы меня за такими «опасными» ёлками не пустили.

И вот наступила ночь.
В   мою дверь тихонько постучали, я быстро одел на себя всё самое тёплое, ведь теперь придётся не только идти в высоких валенках по снежной целине (как на первом этапе), но закапываться в снег и, не обнаруживая себя, неподвижно лежать  в нём. На улице  меня ждали Ён и Мосол, и мы отправились по уже известному нам маршруту.

Ен ещё раз напомнил нам, что ночью охраны  на железной дороге нет, лишь с далёкого переезда через неё Егорьевского шоссе она периодически  освещается мощным лучом прожектора.
На самом шоссе охрана остаётся, но её уже наполовину меньше, и тут нужно просто ждать, когда она во время обхода  отдалиться на достаточное расстояние.
Не сразу мы нашли свои ёлки ночью, настолько хорошо их замаскировали днём, быстро откопали их, и медленно, внимательно прислушиваясь ко всем ночным звукам, отправились в обратный путь.

Через железную дорогу перебежали, низко нагнувшись, выждав, когда  луч прожектора на мгновение ушёл в сторону леса и снова со своими ёлками окунулись в глубокий снег.
Теперь надо было незаметно для охраны пересечь  Егорьевское шоссе. Приблизившись к нему, и не высовываясь из последних рядов заснеженных деревьев и растущих между ними кустов на пустое пространство перед дорожным полотном, мы   вновь закопались в снег и на всякий случай снова забросали наши ёлки сверху снегом.

Предстоял последний решающий бросок через этот  асфальтовый рубеж, и надо было его  преодолеть, не попав в лапы «осадмиловцам».
д на разведку.
Через некоторое время он появился, сообщив, что двое охранников только что прошли мимо и через некоторое время, когда они удалятся на достаточно большое расстояние, мы должны за их спиной как можно быстро проползти через шоссе, и потом, не оглядываясь,  изо всей прыти нестись по направлению к нашим домам.

Даже если  они, случайно оглянувшись, увидят нас, то уже не смогут нас догнать и поймать по причине их удалённости от нас и очень глубокого снега.
Всё это мы проделали с исключительной точностью и быстротой, и вскоре я очутился на пороге своего дома с двумя ёлками в руках, а мои друзья со своими ёлками у своих домов. Вторую ёлку я подарил семье Сасов, у которых бывал в гостях. Ен и Мосол, оставив по одной ёлке для себя, остальные продали на станции Удельная. 

Ну а какая зима без лыж. Лыжи у нас были самые разные, у Ёна ,например, лыжи были с очень широкими полозьями, настоящие охотничьи, он ими очень гордился, на снежной целине они почти не проваливались, в отличие от наших простых лыж, которые проваливались по самые ступни, но все мы были в валенках, поэтому снег к нам в ноги не попадал. 

Когда мы отправлялись в коллективные походы по глубокому нетронутому снегу, то впереди нас на своих охотничьих лыжах всегда шёл Ён, и на его лыжне наши лыжи уже не так глубоко проваливались.
Больших горок у нас не было, поэтому мы на лыжах ездили в старый малаховский овраг, у которого были крутые склоны поросшие большими соснами, находившийся недалеко от малаховского рынка, рядом с железнодорожным полотном. Были там и небольшие трамплины, сделанные энтузиастами этого катания.

В самом дальнем углу оврага, где летом был пеший спуск в него, находился оригинальный многоступенчатый трамплин, буквально с самого верха до низа их насчитывалось более десятка, у которого были свои преданные ему любители. Но достичь самого низа такого трамплина можно было лишь владельцам коротких лыж, большие ломались уже где-то в середине этой необычной трассы.

Я запомнил одного рекордсмена, которому удавалось покорить все эти трамплины: в распахнутом ватнике на простую рубашку, он весело скакал по ним на своих коротеньких (детских) лыжах до самого низа оврага. Он был местной достопримечательностью, и смотреть на его лыжные «скачки» приходили специально, настолько это было зрелищно. 
Мы же катались с обоих склонов этого старинного оврага, стараясь не врезаться в стволы растущих по бокам лыжных спусков старых сосен.   
Но обычно, с поселковой стороны оврага катались местные, рядом живущие ребята, гости с  железнодорожной стороны оврага, менее удобной для разных предварительных разворотов. 

Совсем редко мы ездили за правую сторону железной дороги, туда,  где протекала Москва река, на  её другом берегу была большая возвышенность (для нас гора), на самой её вершине за ограждением находилась какая-то военная часть. 

С горы мы катались по укатанной лыжне (начиная от этого забора), по её обеим сторонам были густые кусты, и если, что не всегда,  удавалось  доехать до конца кустов и не врезаться в них на крутых поворотах, то потом вылетали на широкий склон к Москве реке и потом на её лёд.

Когда мы утром ехали к этой горе, то была хорошая, лыжная минусовая температура воздуха, а вот во второй половине дня произошла резкая оттепель. На нашем лыжном пути,  а ехали мы не снимая лыж от самого дома,  надо было дважды пересекать замёршую речку Пахру, впадавшую неподалёку в Москву реку.

В первой половине дня проблем с её пересечением не было, а вот в конце дня, съехав с одного берега по снежному сугробу на её лёд, мы никак не могли попасть на другой берег. Для этого нам нужен был другой большой сугроб с берега на лёд.

Из-за резкого дневного потепления, когда мы приближались к берегу, то, несмотря на то, что мы были на лыжах,  гибкий лёд под нами начинал уходить  вниз, на который сразу набегала вода, и мы тут же давали задний ход.
Какое-то время мы безрезультатно ехали по самой середине реки один за другим по прозрачному льду, который временами потрескивал под нашими лыжами, что было необычно и немного страшновато, хотя внешне мы были абсолютно спокойны.

В поисках нужного спускавшегося с берега на речной лёд большого снежного сугроба мы проехали довольно много. Наконец нам повезло, такой сугроб вскоре встретился, и мы с разгону по нему, как по мосту,  быстро оказались на спасительном берегу. Когда последний из нас съехал с него на берег, то он уже почти полностью погрузился в речку.

Теперь на нашем новом обратном пути оказалось большое заснеженное совхозное поле с не убранной во время капустой, большущие её кочаны под воздействием оттепели оттаяли и теперь их гнилостный  запах распространился далеко вокруг. Оказалось, в совхозе не успели её убрать до наступления холодов, не хватало  рабочих рук.
И мы подумали, если бы пригласили всех желающих за конкретный интерес (какое-то количество кочанов), то сейчас это поле не было  бы всё в таком безобразном состоянии. Но в советские времена такое решение было практически не возможно.   (И только весной это поле в пойме реки Пахры будет перепахано вместе с неубранной капустой и вновь на нём будет посажена очередная капуста, а там … как ей повезёт с погодой и уборкой).   

В тёплые зимние дни, мы как все остальные мальчишки  делали снежные крепости, лепили снежных баб, играли в снежки и проказничали тоже. На удельнинской стороне улицы в одном дачном  утеплённом доме жил вредный дед.
Ночью ребята тихо пробрались на его участок, нарезали из плотного лежалого снега (был уже март) большие кубы, и уложили их плотно между стенкой крыльца и входной дверью. 
Утром они издалека наблюдали, как он безуспешно пытался выйти через входную дверь, открывавшуюся наружу, не понимая, в чём дело. Лишь догадавшись и страшно ругаясь, сумел выбраться наружу. 
С другими их «недругами» у которых двери открывались внутрь ребята поступали иначе – их ручки привязывали верёвкой к ближайшей на их участке сосне или берёзе, им потом приходилось выходить через окно.

В свою школу семилетку я проходил мимо дачного посёлка с зелёным забором, в котором все дома находились внутри почти нетронутого леса из высоких красивых сосен и пышных елей (спиливать деревья там было категорически запрещено).

По своим боковым сторонам он граничил с такими же квадратами леса.
Когда осваивали этот лес под военные дачи, то делалось это в шахматном порядке по чёрным клеткам, оставляя по светлым квадратам абсолютно не тронутый лес. Уже потом, как всегда, находили всяческие исключения из заведённых правил, превращая вначале светлые клетки в чёрные, а затем дачные строения в капитальные, с постепенным превращением их в личные строения.

Потом я шёл по улице, в конце которой были видны проезжавшие электрички Казанской железной дороги. 
На этой улице справа в угловом большом участке, жил мой школьный товарищ Поваляев. С ним я учился в одном классе, и когда однажды мы вместе шли из школы, он пригласил меня к себе в гости.
Он жил один с матерью, отец его морской офицер погиб в Великую Отечественную войну.
Поваляев мечтал после окончания десятилетки поступить в Ленинградское высшее инженерное военно-морское училище, в котором когда-то учился  его отец.
Большой их двор охраняла большая лохматая и очень злобная кавказская овчарка.
В Москве жила его родня и изредка их навещала.
На лето он уезжал в деревню, где у них был небольшой дом, построенный когда-то его отцом, оставляя мать под защитой свирепой кавказской овчарки. В свои неполные четырнадцать лет он уже пользовался успехом у деревенских девчонок,  о чём потом охотно рассказывал мне.

Помню, что в те годы,  начиная с пятого, в  конце каждого класса устраивались строгие экзамены (которые потом стали поэтапно отменять), не сдавших их, оставляли на осеннюю переэкзаменовку и, опять не сдавших, на второй год. Поэтому почти в каждом классе было несколько второгодников (а то и третьегодников), которые часто были хулиганистее и физически сильнее остальных в классе.
Тогда в седьмом классе ввели новый предмет «Советская конституция», который был для нас одним из самых трудных, потому, что её статьи приходилось зубрить, а за малейшие неправильные их произношения ставились неудовлетворительные отметки.
Вела этот предмет в нашей школе молодая строгая учительница, но не в строгом (как сам предмет) одеянии, она приходила в класс в очень узкой и выше колен юбке, что по тем временам было большой редкостью.

Один наш ученик  переросток, большой рыжий парень, с конопатками по всему лицу, сидевший на одной из задних парт, где обычно тогда сидели второгодники. Когда кто-нибудь из учеников начинал шумно вести себя на её уроках, он медленно вставал со своей парты, и также медленно и тихо подходил сзади к этому расшалившемуся ученику, и давал тому сильный щелчок в голову.
Потом, так же не спеша поворачивался, и отправлялся на свою заднюю единоличную парту, с молчаливого одобрения нашей «конституционной» учительницы. 

Поговаривали, что он был её тайным любовником, чему мы все в классе охотно верили, но не злословили, памятую его большущие  кулачищи.
Говорили, что на эту учительницу была попытка покушения со стороны одного парня, которому она вывела за год неудовлетворительную оценку.   
Вероятно она была не замужем, потому что её несколько раз видели на главной танцверанде Малаховки в местном Парке культуры и отдыха.

Малаховская молодёжь кроме своей танцевальной площадки посещала также танцверанду в Люберцах, и когда там случались стычки с местными ребятами (которых было естественно больше), то срочно посылали гонцов на «родину» за помощью. Прибегали они и в наш посёлок.
Буквально за считанные минуты в сторону Люберец неслась электричка с открытыми тамбурными дверьми, из которых свешивались кричащие и размахивающие руками малаховские «любители танцев» на помощь своим «спартанцам», держащих оборону в значительном меньшинстве.      

Был в нашем классе один ученик  по фамилии Рябцев, энергия в нём била ключом, особенно на хулиганские проделки, как во время уроков, так и после них. Его никто не мог утихомирить, кроме рыжего парня переростка, преимущественно на уроках Конституции, своим коронным щелбаном в голову.
Особенно Рябцев доводил одну учительницу, которая была вынуждена его отправлять в качестве наказания в угол. 
В классе, кроме, вделанной в стену за спиной учителя, большой чёрной доски была ещё другая переворачивающаяся, стоявшая на ножках рядом в углу, у входной двери.
Так, стоявший в том углу Рябцев писал мелом на этой доске  разные оскорбления в её адрес. Когда по смеху в классе и лицам учеников учительница понимала, что Рябцев что-то вытворяет за её спиной в углу и оборачивалась,  к этому моменту тот быстро поворачивал эту доску обратной чистой стороной.
Потеряв всякое терпение, она  выгоняла его из класса.

Стены нашей школы были из белого силикатного кирпича с горизонтальными по всему периметру выступами в полкирпича снизу до самого верха,  и Рябцев по ним поднимался на третий этаж, на котором проходил этот урок и влезал в класс через открытое окно (это было жарким летом), чем доводил почти до истерики учительницу. 

Увидав его вновь, но теперь сидящим на оконном подоконнике, она, срывая голос, опять кричала: убирайся вон, на что Рябцев нагло улыбаясь, опускал свои ноги обратно по ту сторону подоконника.
Такой нежелательный оборот дела её явно не устраивал, и она снова кричала: не туда, а за дверь, и после исчезновения Рябцева за дверью, быстро шла закрывать все окна в классе.  Кто знает, может быть все его проделки были в отместку за недостаточное внимание  с её стороны к его персоне.

Самым блатным у нас считался ученик по фамилии Коган, его не смел трогать даже рыжий переросток. Это был горбоносый, очень смуглый, с блестящими на выкате глазами невысокий парень.
Почти на всех уроках он умудрялся играть в очко.
Впереди него сидела кудрявая толстушка Ховес, которая в этой карточной игре банковала, и сдавала карты сидящему сзади Когану и его соседу по парте, потом  был слышен сиплый шопот  Когана: «Ещё, ещё, ещё, перебор, давай снова».
В кармане его брюк всегда был нож, чем иногда бравировал, случалось приходил в школу под хмельком, и курил дорогие сигареты и папиросы.

Весной почти все мальчишки ловили майских жуков.
В иные годы, стоило лишь потрясти  за ствол какую-нибудь небольшую берёзу, как с неё тут же слетали и падали на землю множество этих жуков, которых приносили в класс, и, привязав к их ножкам  нитку, отпускали на волю.
К большому восторгу всего класса эти жуки тяжело летели в сторону учительского стола, к оторопевшим учительницам при виде летящей в их сторону экзотической «эскадрильи» тащивших за собой нитки разной длины и цвета.
Некоторые жуки были не в силах тянуть по воэдуху привязанные к ним нитки, и концы их просто волочились по всем партам.   

Почти все мальчишки в школе имели небольшие из металлической проволоки рогатки, и стреляли на уроках друг в друга туго свёрнутыми вдвое бумажными пульками, когда учитель писал мелом на доске, стоя к ним спиной.
Особенно усердствовали в этом сидевшие на задних партах второгодники, мстительно стреляя в сидящих на передних партах, так называемых подлиз (как правило, это были отличники).   
Страдавшие от таких обстрелов были вынуждены устанавливать в качестве защиты за своей головой полураскрытые учебники.
Когда учитель, вернувшись от доски на своё место, видел за головами своих лучших учеников книжки, и удивлённо спрашивал, зачем они это сделали, те смущённо и ничего не говоря убирали их со своих плеч, боясь последующей изощрённой мести со стороны своих мучителей.
Некоторые из них вынуждены были  и сами приобретать такие рогатки и, выбрав момент,  удачно отстреливаться.

Конечно, такие перестрелки не оставались не замеченными учителями, и тогда неожиданно звучала команда: всем встать и быстро идти к доске.
Предстоял обыск, с целью выявления злостных рогаточников, некоторые уже по пути к доске умудрялись быстро и незаметно избавиться от всего их  компрометирующего.
После возвращения учеников на свои места, вдоль учительской доски лежали груды бумажных пулек и всевозможных конструкций рогатки. 
После таких «облав», не желающие «завязывать» активисты такого «развлечения» придумали стрелять из приклеенных пластилином к твёрдой внутренней обложке учебника самих резинок за два их конца завязанных (для упора) узлом.
Произведя направленный обложкой  выстрел, они тут же захлопывали учебник, глядя невинными глазами  перед собой. 

Наш класс делился на три основные группы: большая часть были постоянными жителями Малаховки, другая часть состояла из детдомовских ребят и девчат, и третья приезжала на автобусе из посёлка Коренёво.
И не было ни каких стычек между этими тремя отличными по своему менталитету группами ребят.
Между прочим, самыми хулиганистыми почему-то были малаховские ребята. В  тёмные осенние и зимние вечера Рябцев срывал  уроки, путём порчи выключателя света, после чего класс погружался в темноту.

Тут начинался страшный гвалт, по воздуху летали разные школьные принадлежности (позаимствованные в темноте на соседних партах) отчего испуганный учитель пулей вылетал из класса и закрывал дверь на ключ. 

Через некоторое время дверь класса открывалась, и появлялся учитель в сопровождении директора школы с фонариком, который громогласно спрашивал, кто испортил выключатель, в ответ раздавался оглушительный хохот, после чего он  лучом своего фонарика пытался высветить наиболее разбушевавшихся учеников, чтобы запомнить их лица для последующей директорской разборки с ними. 

Но все закрывали свои лица, когда на них попадал луч его фонарика. Вскоре свет в нём стал тускнеть и совсем потух, видно батарейка в нём была старой, из-за чего они оба вышли и опять ключом закрыли дверь класса.
Это очень озаботило коренёвских ребят, их автобус должен был скоро отправляться обратно к ним в посёлок, и они,  боясь опоздать на него, который ходил очень редко, и не зная, когда их снова откроют, решили покинуть класс через верхнюю оконную фрамугу, служившую форточкой.

Хорошо, что этот класс был на первом этаже. И, подсаживая друг друга, они постепенно переместились по другую сторону класса на улицу, за исключением одного, самого грузного из них, который в форточке застрял.
 Тут вновь открылась дверь в классе, и появился директор  с новым более мощным фонарём, его луч теперь освещал большую часть теперь смирно сидевших на своих партах учеников.
Случайно пройдясь по окнам, луч фонаря высветил ученика застрявшего в форточке, увидев которого директор закричал: снять, сейчас же снять его оттуда.

Застрявший  ученик, слыша эти слова, в испуге замотал ногами, предостерегая от выполнения  такого не желательного  для него приказа. Находившиеся снаружи ребята, поняв, что их другу грозит, с силой дёрнули его к себе, и он  как пробка из бутылки вылетел на протянутые к нему руки друзей.

Выключатель в этом классе был сломан настолько, что  от  него окончательно избавились и включали свет, соединяя два проводка вместе.
Учитель теперь внимательно следил за поломанным выключателем.
Но не тут-то было, когда взгляд учителя был обращён в свой журнал, в сторону этих двух проводков с силой летел чей-то учебник, который вмиг их разъединял, и класс опять погружался в абсолютную темноту.

Всё повторялось по новому кругу.  Учитель, боясь подходить к проводкам в темноте, снова вылетал из класса, уже привычно закрывая его на ключ, и опять появлялся с  директором и  его мощным фонарём.
Но теперь всех выгоняли в коридор и выстраивали для выяснения зачинщиков очередного беспорядка.

В конце концов, в классе был поставлен другой, новой конструкции и очень крепкий выключатель. Но хулиганский ум не дремал, через некоторое время, кто-то, чтобы сорвать урок, к которому он не был готов, умудрялся ещё в дневное время испортить провод выше этого выключателя.

В отличие от Малаховских, головы   детдомовских ребят всегда были заняты совсем иным, они были самыми бедными среди учеников, и поэтому на всех уроках под крышками своих парт девчонки на коленях вышивали, вязали шапочки и варежки, а мальчишки мастерили разные поделки, рамки для фотографий, плели из разноцветных телефонных проводков всевозможные хозяйственные изделия.

Дома на своих детдомовских токарных станках они вытачивали фигурные ножи, делали к ним  наборные ручки из плексигласа и другие подобные вещи, которые потом успешно продавали на известном даже в Москве большом малаховском рынке.

Самыми независимыми и обеспеченными в классе были коренёвские ребята, в их посёлке почти у всех были подсобные хозяйства с разнообразной животиной. Ещё они были очень дружны между собой, и потому малаховские школьные хулиганы предпочитали не связываться с ними.

В те бедные годы капроновые чулки носили далеко не все взрослые женщины, даже рисовали на голой ноге сзади стрелку (как у чулок), а тут как-то одна ученица, тайно влюблённая в нашего директора, пришла в школу в капроновых чулках, чем привела в бешенство всех девчонок в нашем классе.
В перемену они её схватили, разложили на учительском столе и сняли с неё эти дорогие чулки.
А когда они её держали, отчаянно вырывавшуюся и громко кричащую,  за руки,  то обнаружили  у неё на запястье ещё и часы, которые тоже сняли и торжественно отнесли всё это в учительскую!
Вот такие пуританские нравы царили тогда в советских школах. Участницам этой экзекуции ничего не было, а реквизированные вещи учителя сами посоветовали этой школьной моднице в школу больше не приносить.

Всё описанное выше не могло быть ни в коем случае в школах Челябинска, в классах которых была почти военная дисциплина и абсолютная тишина.
Там у школьников почему-то не было рогаток и отношение к учёбе было совершенно иное, очень серьёзное, второгодников не было, несмотря на более требовательное отношение к ним преподавателей, чем в Малаховской школе, в которой я потом учился.   

Гена Рабинович жил очень скромно с матерью, и своей старшей сестрой, у которой была ещё маленькая дочка. Когда четверо в нашей кампании почти одновременно начали курить, он мудро и дальновидно под любым предлогом отказывался от предлагаемой ему сигареты (через много лет мне стоило больших трудов расстаться с этой вредной привычкой).
По его словам, в своей школе поначалу он учился плохо, особенно не давалась ему арифметика, но когда в их классе появился новый классный руководитель, который сумел в своих учениках проявить любовь и к  математике, и к самой учёбе тоже, Генка из двоечника превратился в отличника. (Потом, после окончания десятилетки и педагогического института он стал  в нём прекрасным преподавателем).   

Мосолов отец несколько лет строил свой большой двухуровневый дом, в котором все его взрослые дети должны были в будущем иметь свои комнаты, по мере приобретения строительных материалов. 
Когда  он обустроил вторую комнату, то сдал её моим родителям, когда те выехали из дома Пыжей.
Деньги  за неё сразу  были потрачены им на дополнительное приобретение брёвен и досок. Вскоре во дворе их дома  я с Толей Мосоловым усердно шкурили брёвна топорами, с одобрения Мосолова отца.

Жили мы у них не долго, так как вскоре переехали в Быково, где сняли комнату у  одинокого военного пенсионера, жившего в типовом доме на большом с соснами и елями участке.
Там я стал учиться в восьмом классе. Но своей дружбы со своими малаховскими друзьями не прерывал, приезжая к ним на своём велосипеде. К тому времени у них  тоже появились велосипеды, и все разговоры теперь у нас велись о шинах, камерах, ниппелях, резиновом клее, спицах, цепях, разной формы багажниках и тому подобных вещах.

Вскоре мои родители наконец получили жильё: две комнаты в коммунальной квартире в Москве на Проспекте Мира.
Не помню, по какой причине, но тогда моего братишку Володю на время взяли к себе соседи Рабиновичей старушки Брылёвы.
Их взрослые дети со своими семьями жили в других местах и к ним изредка заезжали, в основном по праздникам.
И приезжая к  своим друзьям, я обязательно заходил к Брылёвым с продуктовой передачей для них.
Когда я однажды вошёл к ним на кухню, то увидел забавную картину. За кухонным столом придвинутым вплотную к  окну, с двух сторон напротив друг друга сидели две бодрые старушки и играли в подкидного с находившемся между ними (напротив окна) на высоком табурете и нескольких подушках пятилетним карапузом, который с оттопыренной нижней губой  и чрезвычайно серьёзным видом достойно составлял им кампанию.  Бабули диву давались, как быстро малыш научился играть в подкидного , и не только играть, но и выигрывать.

Когда моя семья окончательно переехала в Москву на Проспект Мира, то я, не забывая своих старых друзей, несколько раз приезжал к ним  в гости. Последний раз я ночевал у Толи Мосолова на большом их чердаке, заполненным наполовину сеном свежее пахнущим луговыми цветами.

Укладываясь спать на их душистом сеновале, мы с Толиком терпеливо ждали глухой ночи, а пока лежали, говорили на разные темы и смотрели в открытое, ещё ни чем не загороженное чердачное пространство на плавно передвигающиеся перед нами созвездия звёздного неба, стараясь при этом не уснуть.   
Мы ждали наступления периода абсолютного крепкого сна у всех владельцев яблоневых садов в посёлке, что по нашему уже много раз проверенному опыту был с двух и до четырёх часов ночи.   

Дождавшись этого времени, мы тихонько спускались по скрипучей лестнице и в одних трусах шли по пустынной улице к одному саду, который присмотрели ещё днём.
Забор был довольно высоким, но мы, подтянувшись на руках, перекидываем через него одну ногу, и, усевшись на него боком, прислушиваемся, нет ли в саду собаки (вроде днём мы её не слышали). Потом также тихо спускались в сад и направлялись к ближайшим яблоням. Яблоки мы не срывали, а бесшумно откручивали, крепко держа левой рукой плодоножку, и тут же аккуратно клали за пазуху рубашки.

Набрав полную пазуху яблок,  да так, что часть яблок у нас оказалось и за спиной, мы вернулись к забору и стали забираться на него обратно, но под тяжестью яблок, наши рубашки стали вылезать из трусов, и яблоки вываливались на землю. Можно было бы оставить эти яблоки на земле в саду, но нам не хотелось, чтобы они попались на глаза хозяину этого сада.
Рядом находились ворота, и мы также тихо, сдвинув в сторону запирающую слегу, открыли одну их половину и вышли на улицу. Понимая, что  в открытом виде ворота оставлять не стоит, мы с трудом, но установили на прежнее место половину ворот, через которую вышли, но видно сделали это не очень тихо, потому что раздался лай собаки, которая в мгновение ока оказалась по ту сторону, слава Бог, уже сомкнутых нами ворот.
Придерживая руками нижние концы наших рубах, наполненных яблоками, мы побежали трусцой (быстрее не могли, не позволяли яблоки) вдоль пустынной улицы у своему дому. 
Взобравшись к себе на сеновал, мы принялись с аппетитом хрустеть белым наливом  и обсуждать удачное для нас позднее появление в том саду собаки. Нам придавало гордости, насколько тихо мы проделали всё, если спящая хозяйская собака в это время не проснулась.  Но как снаряд, не падает дважды в одну воронку, так и мы с Анатолием не «посещали» два раза  один и тот же сад.   
В тот год был большой урожай яблок у всех, и наши небольшие «изъятия» были просто не замечены многими хозяевами.
За почти неделю моего пребывания у Мосоловых на чердачном сеновале  мой желудок  получал исключительно одни яблоки, что было потом наглядно видно, при посещении определённого места.
Чувство голода было очень знакомо самому Анатолию и сыграло не последнюю роль в том, что после окончания десяти классов он поступил в училище при мясокомбинате им. Микояна.

Много лет спустя я со своей сестрой Любой приехал в Малаховку, чтобы потом показать ей, где она была в младенческом возрасте. Когда мы шли по посёлку в сторону Новой Малаховки и Удельной, то по пути показал ей школу семилетку, в которой когда-то учился. Потом мы стали проходить мимо дома моего  в этой школе приятеля Поволяева (не помню имя), и решил использовать этот случай и к ним заглянуть.

Их сплошной, раньше крашенный, теперь выгоревший под солнцем  и промытый дождями, забор   остался для меня абсолютно таким же, как и неприметная калитка с кнопкой звонка.
Сам дом находился за обширным яблоневым садом в глубине их большого участка, в том месте, где я помнил, Поваляевыми был сохранён в своей первозданности маленький участочек леса, с несколькими мохнатыми старыми елями и соснами, у которых крона сохранилась только на самой макушке.
Кажется, там же у них была и уютная летняя беседка.

Я нажал на кнопку этого звонка, и подумал, неужели он ещё работает, но, увидев  через щель между забором и калиткой на дорожке, ведущей к калитке старенькую женщину, понял, что работает.
В ней я сразу узнал маму моего школьного приятеля Поваляева, только стала чуть сгорбленнее, седее и меньше. Она открыла калитку и спросила кого нам (с сестрой) надо, я довольно сумбурно стал ей объяснять, что я старый друг её сына, сейчас живу в Москве, через много лет решивший навестить места своего детства, взяв в попутчицы свою сестру Любу.
Мне показалось, что она меня тоже узнала, ведь  она меня щедро угощала своим домашним печением, я бывал у них в гостях, и потому без лишних разговоров пригласила меня войти, и, повернувшись, медленно пошла перед нами к своему дому. 

Раньше меня встречала лаем, сидевшая на цепи кавказская овчарка, теперь было тихо, хотя её конура была на прежнем месте.
Подойдя поближе, я увидел справа от дома нескольких взрослых мужчин, которые сидели на  лужайке за открытым столом, на котором стояли всевозможные  бутылки и разнообразная закуска. 

Мать Поваляева представила им меня, как старого школьного друга её сына.
Я спросил, а где он сам, один их них, который был старше всех, помолчав, сказал, что его нет, потому что он погиб, будучи офицером на подводной лодке, и подав мне стопку водки, предложил его помянуть. 

Я понял, что попал на  очередные поминки  по моему другу,  конечно, хотелось у них спросить, как это случилось, и давно ли это было, но не стал это делать, задавать им эти вопросы незнакомому для них человеку было не корректно.
Кто были эти  люди, я так и не узнал, наверняка это были его близкие родственники.  Наше внезапное появление нечаянно прервало их поминальный разговор, который наверняка был не для чужих ушей, и, откланявшись и поблагодарив их за   вежливое приглашение нас к столу,  мы  сопровождаемые матерью Поваляева, печально пошли к калитке.

Сердечно попрощавшись с матерью Поваляева, после такого  неожиданного известия мне расхотелось идти дальше, по задуманному в Москве маршруту, и отложить его на потом, что было в дальнейшем осуществлено.
Тогда я узнал, что Игорь,  окончил геологический институт, и, работая над своей научной темой, посетил Австралию.
Ен, какое-то время работал проводником на железной дороге, побывал во многих городах Советского Союза, бывал в далёком  Владивостоке.  Геннадий успешно работал преподавателем в институте.

КОМЕНТАРИИ к старой, чёрно-белой, фотографии в начале этого рассказа.

Эта выцветшая фотография запечатлела один эпизод в моей мальчишеской увлечённости
одной из дачниц, проживавших на Удельнинской стороне нашей улицы. Фотографировал нас Овчухов своим маленьким, чуть больше спичечного коробка, фотоаппаратиком.

Было несколько фотографий, но у меня сохранилась лишь эта.
На ней показан момент, когда девчата искали на наших руках следы от шипов роз, которые они обнаружили в большом количестве вокруг своих раскладушек и на своих одеялах, проснувшись утром на втором этаже своей открытой веранды.

Они сразу догадались, что это сделали кто-то из нашей кампании, и после устного "допроса", не получив признательного ответа ни от кого из нас, решили выяснить это хитрым способом осмотром наших рук, зная наверняка, что у тех, кто срывал колючие розы должны остаться следы от их колючих шипов.
Розы глубокой ночью срывали мы с Мосоловым на дальней даче, но об этом мы своим приятелям не стали говорить.

По выражению наших глаз девчата приблизительно вычислили нас двоих. На фотографии запечатлён момент, когда стоящая в середине девушка внимательно рассматривает мои руки.
Половина моей головы в белой бумажной пилотке видна за другой рядом стоящей девушкой, которая обернулась, услышав за своей спиной подкравшегося Овчуха со своим "шпионским" фотоаппаратом, умудрявшийся потом делать фиктивные фото, подставляя их девичьи головы к совсем другим туловищам.

Слева частично виден Гена Рабинович, прямо хитро смотрит Игорь Сас, знавший
о коварных задумках Овчуха.
Справа за Игорем виден Толик Мосолов, улыбаясь наблюдая,как моя пассия внимательно рассматривает мои руки, сам держа
свои за спиной, понимая, что вскоре настанет и его очередь показывать
на них болезненные отметены от шипов колючих веток ярко красных роз,
сорванных нами в кромешной темноте буквально на ощупь.