Вспоминает Квинтилий Бруциан, бывший член коллегии викомагистров Палатинского округа города Рима.
Я родился в год страшной военной катастрофы под Адрианополем, положившей конец вековому могуществу Великой империи. Наверное, это ужасное событие наложило свой тягостный отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь, которая являла собой непрерывную цепь бедствий и горьких разочарований. И хотя я принадлежал к знатной римской фамилии Бруцианов, известной еще во времена Октавиана Августа и Тиберия, я так и не смог извлечь из этого обстоятельства никакой пользы для себя. Следует однако признать, что я никогда и не стремился к этому, ведь отец мой учил меня сызмальства, что блага земные и людское признание должно добываться личными заслугами,а не через родовое происхождение и славные имена предков.
И тем не менее, я до сих пор убежден( а я достиг уже преклонного возраста, отдав лучшие годы жизни государственной службе), что одной из главных причин неудержимого развала империи Рима явилось как раз забвение славных деяний наших великих предков, полнейшее отсутствие гордости за героическое прошлое отечества, безудержная погоня новоявленных римских граждан за личным обогащением в ущерб интересам государства, - и я как истинный римлянин,
потомок древнего и славного рода, вынужден отмечать этот прискорбный факт с
горечью и нестерпимой болью в душе.
События, о которых я сейчас поведаю, поистине ужасающи; и кошмарны они не только сами по себе, а главным образом тем, что являлись для людей
повседневной обыденностью. Это была их действительность, их сегодняшний и завтрашний день. Это был настоящий ад на земле, и я до сих пор не понимаю, о каком еще посмертном аде толкуют нам служители церкви? Они и сегодня трепещут перед очередным варварским вождем, угрожающим одновременно и Риму, и Константинополю, и подобострастно именуют его Бичом Божиим… А тогда, в годы первой осады Рима визиготами Алариха, такие же «духовные отцы» истерически визжали, что сие чудовище есть не что иное, как знамение грядущего конца мира.
Наверное, конец мира – понятие сугубо субъективное. И для каждого отдельного человека конец мира свой. И совсем необязательно он должен совпадать с моментом смерти данного человека.
Когда я думаю о злосчастной битве при Адрианополе, в которой погиб
император Валент, пали девять высших военачальников империи и полегло шестьдесят тысяч римских легионеров, я не сомневаюсь, что для римлян, живших в то время, это событие представилось концом мира.
Я хорошо помню, как растерялся и сник мой отец, когда узнал, что
назначенный августом Востока Феодосий разрешил визиготам поселиться на северо-западе Эллады под управлением своих племенных вождей, и что Римскую империю от нападений варваров теперь станут защищать варвары. За деньги! Для отца это был удар поистине ужасающий, ибо с именем Феодосия он связывал надежды на возрождение величия отечества.Для отца это известие также явилось концом мира.
А разве не наступил конец мира для людей образованных и преуспевших
в науках, когда указом того же Феодосия их погнали прочь из Рима на том лишь основании, что они были выходцами из других земель,а при этом в Риме оставили тысячи танцовщиц, блудниц, мимических актеров, их прислужников и
прихлебателей? Как получилось, что паразиты, разбойники, блудницы и всякий сброд оказались для имперской власти более нужными, нежели ученые, философы, математики, знатоки военного искусства, инженерного дела? Стоит ли удивляться тому, что империя рушится у нас на глазах? Разве может быть иначе?
Ослабленное, разваливающееся под властью безответственных правителей
государство, разрушаемое своими же гражданами, которых не объединяет ничего, кроме повального стремления к легкой наживе, - такое государство неминуемо становится жертвой всякого рода чудовищ; и не из глубин языческого Тартара или христианского Ада являются они – нет! Они порождаются самим же этим разлагающимся государством.
Мне уже осталось недолго, и что бы ни говорили врачи, я все равно это
чувствую. И пока у меня еще остаются силы, пока еще жива моя память, я должен поведать устами очевидца тех давних уже событий о том, как начиналось падение величайшей империи, когда-либо бывшей на земле…
Италия, Рим. 408 год н.э.
В тот незабываемый год мне исполнилось тридцать лет – возраст, знаменующий собой рубеж между молодостью и зрелостью. Может быть, кто-то думает иначе, но я именно так считаю. В то время я занимал скромную должность судебного сыщика при коллегии викомагистров города Рима…
Старые люди помнят ужасное бедствие,что разразилось в том году: вождь
визиготов Аларих решился на первую осаду Рима. В августе придворные предатели во главе с Олимпием захватили всю власть, оттеснив от нее нашего бездарного и слабого императора Гонория, предварительно самым подлым образом казнив в Равенне Флавия Стилихона, магистра обеих армий, единственного военачальника в империи, который был способен организовать достойный отпор обнаглевшим варварам… И не только был способен, но и не раз доказал это на деле, разгромив сначала 200-тысячную орду Радагайса, вторгшуюся в Италию, а затем дважды побивши самого Алариха и даже отпраздновав над ним триумф! И такой человек пал жертвой придворных интриганов, а жалкий и ничтожный Гонорий внял лживым наветам и пошел на поводу у этих негодяев, санкционировав его казнь! Я не был поклонником Стилихона; у меня вызывало недоверие его вандальское происхождение – более того, я негодовал на его гнусный поступок – ведь это по его приказу были сожжены Сивиллины книги как языческие! Как смел вандал распорядиться судьбой этих книг – вековой святыни римского народа! А между тем в обвинениях против него фигурировала и тайная склонность к язычеству! Но нельзя не отдать Стилихону должное: при нем ни один чиновник в правительстве Гонория не мог получить должность за взятку. При нем римские легионеры исправно получали свое жалованье, какие бы страсти ни бушевали при дворе. Авторитет его в армии был огромен. И при этом являлся полностью заслуженным.
Не стало Стилихона, к власти пришел Олимпий, и по всей Италии развернулся жесточайший террор, перед которым поблекли воспоминания о бесчинствах
Калигулы и Каракаллы; следствием террора явился повсеместный хаос. Особенно досталось легионерам вспомогательных частей: для них устроили настоящие погромы, истребляя солдат вместе с их семьями. И неудивительно, что уцелевшие легионеры вспомогательных частей толпами побежали к Алариху! Правительство Олимпия в одностороннем порядке разорвало все договоры, что были заключены с визиготами в правление Стилихона. Результат этих безумных действий преступной клики не замедлил сказаться: Аларих во главе огромной армии варваров двинулся на Рим. Его войска перевалили через Альпы и ранней осенью спустились на равнины Италии. Вождь визиготов не счел нужным даже тратить время на осаду других городов: только Рим был его главной целью.
Наша армия не могла не только организовать заслон наступавшему врагу, но даже хотя бы просто выйти ему навстречу, чтобы задержать его стремительное продвижение. Причин тому было несколько. И главных из них – две: во-первых, не было Стилихона, а без него Туртелий, Варанес, Вигилантий и другие полководцы Гонория немногого стоили; а во-вторых, легионы, стоявшие в Италии, находились в состоянии мятежа и не поддавались никакому управлению; достаточно сказать, что во время одного такого бунта в Бононии едва не погиб император Гонорий, по какому-то недоразумению случившийся там. Ему пришлось спасаться бегством от разъяренных легионеров, а многие люди из его свиты были убиты. С тех пор наш повелитель заперся в крепости Равенны и не высовывал оттуда носа, предоставив событиям развиваться самим по себе.
И они развивались! Армия варваров неуклонно продвигалась к Риму,
разрастаясь по мере своего продвижения за счет присоединяющихся к ней беглых рабов и солдат наших вспомогательных войск, целыми отрядами переходивших на сторону неприятеля. Тысячелетний Рим оказался фактически беззащитным, когда визиготы беспрепятственно подошли к Вечному городу и взяли его в кольцо, расположившись лагерем справа и слева от Фламиниевой дороги. Одновременно варвары перекрыли устье Тибра – продовольственные ворота Рима. Сицилийские масло и вино, африканский хлеб больше не могли доставляться в город. Так началась страшная осада 1161 года( от основания Рима).
Продовольственные запасы начали быстро сокращаться. Соответственно сразу же подскочили цены на все продукты во всех торговых лавках и на рынках. Они росли как на дрожжах, и никто не контролировал их рост. Префект Рима Приск Аттал своим указом ввел продовольственную помощь бедным слоям населения. Сначала эта помощь составляла три фунта хлеба на каждого человека. Но не прошло и месяца, как размер этой дотации упал до двух фунтов; потом до полутора фунтов, затем до одного, далее – до половины фунта… а потом плавно сошел на нет, ибо префектуре нечем стало кормить даже государственных служащих, не говоря уже о неимущих. И вот началось небывалое: в тысячелетнем Риме, который со времен Ганнибала не видел неприятеля возле своих стен, начался голод. Этот самый страшный и беспощадный спутник любой осады подкрался к жителям Рима незаметно, коварно и неотвратимо. Люди поначалу пытались сопротивляться голоду. Бедняки объединялись в шайки и шли громить лавки торговцев, про которых ходили слухи, что у них остались какие-то съестные припасы. Этим добились лишь того, что торговцы стали выставлять на продажу свои скудные товары исключительно ночью, а днем их лавки стояли наглухо заколоченными. Пытались разбойники совершать нападения и на дома богатых людей, но магистратура усиливала городскую стражу в местах беспорядков, и вооруженные воины быстро разгоняли трусливую толпу – до кровопролития дело доходило редко. Во всех церквях города шли непрерывные молебны об избавлении от голода и снятии осады, однако Господь совсем не торопился внимать горячим мольбам своих верных слуг. Визиготы продолжали держать Рим в железных тисках осады, а наш император Гонорий сидел у себя в Равенне, вкусно и сытно ел и пил, и даже пальцем не шевельнул, чтобы как-то помочь бывшей столице империи, куда он не забывал наведываться ранее всякий раз, чтобы справить триумф по случаю победы кого-либо из своих полководцев над варварским войском или каким-нибудь очередным узурпатором.
С наступлением холодов положение в городе резко ухудшилось. Часто шли зимние дожди, и ледяная вода проникала всюду: в дома через прохудившиеся крыши, в служебные помещения, к голым телам римлян сквозь обветшавшую и заношенную одежду. И люди начали постепенно умирать. Повальные смерти начались, естественно, со стариков и нищих – с тех, кого голод сделал особенно уязвимыми и беззащитными. Они погибали на улицах, в пустых и разоренных домах, их тела можно было увидеть в любом уголке огромного города. И перед нашей коллегией встала еще одна задача: организовывать похороны умерших, у которых не было родных и близких. А таких умерших с каждым днем становилось все больше и больше. Магистратура мобилизовала всех городских могильщиков. Специальные повозки колесили по римским улицам, подбирая умерших в бедных кварталах, и свозили мертвые тела в специально отведенные места, где заранее выкапывались глубокие ямы. Эти братские могилы и становились последним прибежищем римских бедняков, и тут никто не спрашивал их – католики ли они, еретики или язычники. Свежая сырая и холодная земля одинаково принимала в свои объятия всех…
В эти страшные мрачные дни, о которых я не могу вспоминать без содрогания, наша коллегия работала с прежним старанием, хотя многие куриалы едва держались на ногах, ибо зимой того страшного года в Риме голодали все, исключая разве лишь церковных иерархов и светских богачей: всем ведь известно, что сильные мира сего в отличие от Иисуса и его апостолов никогда не забывали о собственных желудках. Несмотря на то, что судебные заседания стали
нерегулярными, я продолжал ходить на службу как положено, хотя с начала осады жалованья мне не выплачивали вообще. Но лучше уж заниматься делом и приносить какую-то пользу, нежели сидеть в холодном и пустом доме, прислушиваясь к тому, как спазмы голода выворачивают тебе все внутренности.
И вот в один из холодных промозглых дней той жуткой зимы, когда я сидел в своей служебной комнате судебного отделения магистратуры, ко мне заглянул член коллегии викомагистров нашего округа Гай Флоренс Фавенций.
Ему было тогда около сорока лет, он входил в состав группы из четырех
чиновников, ведавшей в Палатинском округе раскрытием уголовных преступлений.
Я знал его давно, с первых дней своей службы; он много помогал мне в начале моей карьеры и уберег меня от многих ошибок. За это я был ему очень благодарен и по-настоящему уважал его.
Выглядел Фавенций неважно. Впрочем, мы все тогда смотрелись не лучшим образом: ну как может хорошо выглядеть человек, вынужденный довольствоваться в день кусочком хлеба и миской пустой полбяной каши? Однако здесь было явно не то. Я легко заметил, что Фавенций сильно расстроен. Он тяжело опустился на предложенный мною стул, скользнул невидящим взглядом по груде вощеных табличек, лежащих на моем рабочем столе.
- Перебираешь старые дела? – устало спросил он, и голос его, обычно и так не громкий, сейчас напомнил мне шелест ночного ветра в кронах деревьев.
- Да вот, знаешь ли…- протянул я в ответ. – Что-то случилось?
- Не знаю, Квинтилий, - вздохнул он сокрушенно. – Видит Бог, не знаю…
- Но ты чем-то удручен, Флоренс, - сказал я, обращаясь к нему не по- служебному, а по-дружески,что мы обычно позволяли себе в частных разговорах.
- Удручен? – Фавенций приподнял брови. – Можно и так сказать… но если
выразиться точнее, то я в отчаянии. В простоте душевной я надеялся, что римский сенат очнется от спячки, вынесет какое-то решение, имеющее целью снятие этой позорной осады с нашего великого города! И вот – дождался…
Глаза викомагистра угрюмо сверкнули на изможденном бледном лице.
- И чего же ты дождался? – терпеливо спросил я.
- Они долго совещались и спорили, и вот родилось-таки решение, - раздраженно ответил Фавенций. – Они решили… В общем, ты конечно помнишь госпожу Серену, тещу и одновременно двоюродную тетку императора?
- Вдову магистра Стилихона? Конечно, помню…
- Так вот, сенат объявил эту несчастную женщину врагом Отечества,ее обвинили в том, что она заодно с визиготами и только и ждет удобного момента, чтобы открыть Алариху ворота Рима! Проще говоря, ее обвинили в государственной
измене… Серена объявлена вне закона, и сенат санкционировал ее смертную казнь без суда.
- То есть как?..- опешил я от столь неожиданного известия, однако Фавенций продолжал:
- Я не понимаю,чем руководствовался сенат, вынося такое решение. Я полагал, что сенат примет какие-то реальные меры к снятию осады. Если мы не можем отразить варваров от стен Рима, стало быть,надо вести переговоры с их вождями, надо договариваться об условиях, торговаться, выплатить контрибуцию в конце концов… Надо что-то делать, чтобы спасти величайший из городов империи и его граждан от неминуемой гибели! И вдруг – такое! Может, я просто дурак и не понимаю сенаторского замысла, тогда пусть мне объяснят: чем может помочь римлянам казнь этой несчастной Серены? Ты можешь мне подсказать, Квинтилий?
Но я не мог ничего объяснить Фавенцию, так как уже давно сам перестал
понимать мотивы действий как сената, так и самого императора.
- Я знаю только, что Гонорий люто ненавидел свою тещу, и сенат, видимо,
решил воспользоваться моментом и угодить императору, - заметил я без особой уверенности.
- Угодить императору? – воскликнул Фавенций. – Воспользоваться моментом?
О каком моменте ты говоришь, мой славный Квинтилий Бруциан? Неужели сейчас самое время для того, чтобы совершать действия, угодные жалкому тщеславию этого порфироносного ничтожества?
Я невольно вздрогнул и пристально взглянул на собеседника. Было очевидно, что викомагистр достиг того состояния души, когда человек становится опасен самому себе. Между тем, Фавенций продолжал:
- Ведь Гонорий не в Риме, он сидит в неприступной Равенне, и даже, как передают,предается там излюбленному развлечению – разведению домашней птицы!
И сенат, на ком лежит вся ответственность за судьбу Рима и его миллионного
населения, находит возможность угождать императору? Что это, Квинтилий? Что случилось с империей, с Римом и его сенатом?..Или, может быть, впрямь настал конец мира?..
Ну вот… И Фавенций туда же. Все вокруг наперебой кричат о конце мира. Я только досадливо пожал плечами и сказал:
- Успокойся, Фавенций, прошу тебя. А еще – следи за своим языком. Мы с
тобой можем возмущаться сколько угодно, но вряд ли в силах что-либо изменить. Ни император, ни сенат не спрашивают нашего мнения или совета. Народное
собрание в Риме упразднено еще много веков назад. И нам остается только
уповать на Бога и ждать развития событий, а при этом выполнять свои служебные обязанности. Кажется, именно этому ты учил меня, когда я только пришел служить в магистратуру?
Викомагистр сразу как-то сник, огонь в его глазах померк, он только горестно покачал седеющей головой и провел рукой по бледному лицу жестом полнейшей безнадежности.
– Прости меня, Квинтилий, - чуть слышно сказал он. – Прости, я не сдержался. Просто я ужасно устал. Боже милосердный… как же я устал!
– Я понимаю, Флоренс… Когда ты ел в последний раз?
- Не помню точно… Кажется, позавчера.
В отличие от меня, у Фавенция была семья – жена и две дочки. Весь свой
служебный паек он отдавал им, и я просто не знал, каким образом он вообще еще мог переставлять ноги. Я молча достал из потайного ящика небольшой мешочек, вынул оттуда пару сухарей и положил их на стол.
- Вот… поешь немного, Флоренс.
Фавенций покосился мельком на маленькие черные квадратики и отвернулся. – Флоренс, - сказал я. – Я хранил эти сухари в сухом месте, в них еще не успели завестись черви.
- Нет, Квинтилий, нет…Это твой паек, я не могу объедать тебя.
– Флоренс, - настаивал я, - прошу, не обижай меня. Ты в свое время сделал для меня куда больше, и я твой друг. Тебе необходимо поесть, иначе ты начнешь падать в голодные обмороки. Тогда ты ничем не сможешь помочь своей семье. И кто же тогда позаботится о ней?
Мои слова попали в самую точку. Фавенций нерешительно взял со стола
сухари и бережно спрятал их в кожаный кошель, висевший на поясном ремне.
- Я прошу тебя, Флоренс: съешь их сам, - тихо сказал я. – Очень тебя прошу.
- Благодарю, Квинтилий… Я сделаю, как ты сказал.
- Ты обещаешь?
- Обещаю, Квинтилий. Жаль, но мне нечем отблагодарить тебя…
- Я не жду благодарностей, Флоренс. Давай оставим это. Лучше позволь мне
узнать, что ты имеешь сообщить мне. Я так понимаю, ты пришел не для того, что бы поскорбеть со мной об участи несчастной Серены.
Фавенций грустно улыбнулся.
– Я рад, что ты многому научился, Квинтилий…
- Выкладывай, я слушаю, - улыбнулся я в ответ.
- Я не хотел бы утруждать тебя, - сказал викомагистр, отводя взор. – Но уж коли ты продолжаешь ходить на службу…- его тон стал извиняющимся. Я терпеливо ждал. – В общем, сегодня на одной из улиц вблизи Большого цирка нашли труп.
– Вот как? – отозвался я. – Кого же сегодня в Риме можно удивить или испугать трупом? Их каждый вечер провозят мимо моего дома целыми повозками. Если тот труп забыли подобрать, то это ведь не по моей части, за это отвечает коллегия Юния Сатерна, ведающая состоянием улиц в округе…
- Подожди, Квинтилий, - перебил меня Фавенций. – Это необычный труп. Он наводит на некоторые мысли, и я просил бы тебя взглянуть на него прежде, чем его отвезут, чтобы схоронить в общей могиле. Возможно, это как раз по твоей части… Ведь это ты у нас занимаешься расследованием дел, связанных
с колдовством…
Это было правдой. В мои служебные обязанности входило выявление лиц,
занимающихся запрещенными колдовскими обрядами, хотя для меня самого не было
секретом, что кое-кто за моей спиной шептался, будто я сам являюсь тайным
язычником. Это было опасно, особенно в свете последних императорских эдиктов против язычества, но что поделаешь: всем «доброжелателям» рты не заткнешь, и донос могли настрочить на любого куриального чиновника независимо от
должности и занимаемого положения. С этим приходилось жить.
- Так вот оно что, - задумчиво сказал я. – Ну что ж, я схожу туда прямо сейчас. Называй улицу…
- Тебя отвезут, Квинтилий, - сказал Фавенций. – Внизу ждет повозка, а в дежурной комнате есть два стражника из магистратуры с оружием. Они готовы сопровождать тебя. Эта скверная находка также охраняется до того момента, пока ты не взглянешь на нее.
- Я смотрю, ты уже обо всем позаботился, Флоренс, - заметил я.
– Пустяки, надо было только распорядиться. Везде развал и разброд, но не
перевелись еще люди, честно исполняющие свои обязанности. Так что поезжай и посмотри – может, на месте и определишься. Только предупреждаю: зрелище
поистине ужасное… Это не лучшая плата за твои сухари, я понимаю. Прости, друг.
– Господи, Флоренс… Какой же ты все-таки!
-Все, я ухожу. Пойду к себе в коллегию, надо же съесть эти сухари без помех.
Боже милосердный, он еще находил в себе силы шутить! Может, для него это был единственный способ не сойти с ума…
Я спустился по лестнице, и внизу ко мне присоединились два вооруженных стражника. У крыльца стояла крытая повозка, что было весьма кстати: с полудня моросил мерзкий холодный дождь. Возничий, закутанный в плащ до самых глаз, предложил мне садиться в экипаж. Я вместе со своей стражей погрузился в
повозку, и возничий хлестнул лошадей.
Колеса стучали по мокрым камням мостовой, сквозь небрежно привязанный полог вовнутрь проникал тонкий ручеек. Угрюмые лица воинов не выражали ничего, их глаза смотрели мрачно и сосредоточенно. Всю дорогу ехали молча. Но вот наконец повозка остановилась, и полог распахнулся, отброшенный чьей-то уверенной и сильной рукой. Передо мной стоял легионер городской магистратуры в шлеме, плаще и с копьем в руке. На широком поясе у него висел длинный меч-спата.
– Это вас прислал викомагистр Фавенций? – спросил он.
– Да, - отвечал я. – Меня зовут Квинтилий Бруциан, я судебный куриал
римской магистратуры…
Воин кивнул в ответ. Я спустился по складной лесенке, и моя стража
последовала за мной. Я огляделся: мы находились в каком-то уличном тупике. Нас окружали старые дома, а мощеная улица делала здесь крутой поворот и упиралась в каменную стену. Далее, за домами, сквозь пелену дождя чернела мрачная громада Большого цирка. Когда-то в нем проводились гладиаторские игры и состязания колесниц, собиравшие десятки тысяч зрителей. Но теперь цирк стоял совершенно заброшенный. Четыре года назад император Гонорий особым эдиктом запретил бои гладиаторов. Церковные иерархи и придворные лизоблюды принялись тогда наперебой восхвалять гуманность христианнейшего императора. Однако их льстивые восторги были не более, чем ханжеством: игры запретили вовсе не потому, что Гонорию стало жаль «идущих на смерть», а потому лишь, что игры являли собой древнюю форму жертвоприношения в честь подземных богов, а затем уже зрелище – сколь жестокое, столь же и захватывающее. Потому-то Гонорий и выпустил эдикт против игр как языческого действа, а забота о человеческих жизнях, которую так рьяно проявляют (на словах) служители Церкви, здесь совершенно ни при чем.
– Это вон там, - легионер махнул рукой в сторону стены, где темнели развалины какого-то деревянного строения, судя по виду, постепенно разбираемого
окрестными жителями на дрова. Я поплотнее закутался в свою видавшую виды
пенулу и решительно направился в указанном направлении. Там маячила фигура еще одного стражника, а чуть дальше я заметил несколько весьма бедно одетых людей, жавшихся к стене, чтобы укрыться от холодного дождя. Они напоминали собой тени умерших, блуждающие в царстве Аида, а их почерневшие от голода и лишений лица выражали тревожное любопытство.
Сделав примерно с десяток шагов, я увидел нечто лежавшее на земле и
накрытое старым, потертым и местами прохудившимся плащом. Дождь тихо и зловеще шелестел по ветхой ткани, тоненькие ручейки стекали, причудливо извиваясь, на черную холодную землю.
- Открыть? – приглушенно спросил легионер, заглядывая мне в глаза.
- Ну конечно, - ответил я сердито.
Солдат наклонился и отбросил полу мокрого плаща. В ту же секунду я ощутил, как спазм тошноты едва не вывернул мне внутренности. От неудержимого приступа рвоты меня спасло лишь то, что желудок мой попросту был пуст. Легионер поспешно набросил плащ обратно на бренные останки.
Несколько секунд я приходил в себя, пытаясь как-то осмыслить увиденное.
Труп, если только можно было так назвать то, что предстало моему взору, принадлежал женщине. Это можно было понять, исходя из сохранившихся сугубо половых признаков. Голова отсутствовала, также, как и оба предплечья. Грудная клетка была вскрыта, и ребра раздвинуты в стороны, отчего грудь казалась неестественной ширины. Почти отсутствовали бедра, и в полумраке едва
поблескивали обнаженные бедренные кости. Я провел ладонью по лицу, стирая
градом катящийся по нему пот, и это при такой промозглой погоде…
- Как твое имя, солдат? – спросил я легионера.
- Урзаций, господин, - отвечал тот.
- Ты здесь, как я понимаю, старший?
- Да, господин.
– Тогда пошли кого-нибудь из своих людей за медикусом. Нам здесь необходим медикус… Где-нибудь поблизости должен жить какой-нибудь лекарь.
Солдат подозвал одного из своих подчиненных, что-то сказал ему на ухо. Тот выслушал, затем приблизился к группе местных жителей и о чем-то поговорил с
ними. Наконец от группы отделился юноша и куда-то исчез.
В нашей коллегии были два медикуса, но один успел скончаться от болезни, усугубленной голодом, а второй лежал при смерти. Поэтому приходилось
расчитывать на помощь местных лекарей районного значения.
– Сейчас приведут лекаря, господин, - сказал мне Урзаций. - Ты подождешь здесь или пойдешь в повозку?
- Подожду здесь… А ты со своими товарищами давно пришел сюда?
- Меня поставил здесь викомагистр Фавенций.- Это было в начале второй
стражи.
– Идет дождь, - сказал я задумчиво. – Ты не мог бы сказать, были здесь еще какие-нибудь следы до того, как я приехал? Из тех, что сейчас уже смыты?
– Да, - ответил Урзаций. – Вот здесь, на камнях было большое кровавое пятно… Сейчас его полностью смыло дождевой водой.
Я посмотрел на камни, отполированные дождем, потом взглянул дальше по
узкому проходу, пролегающему между двумя домами. Этот проход выводил на проезжую часть улицы. Эта улица заканчивалась здесь тупиком. Что могла делать эта несчастная женщина здесь, в этом темном углу, из которого не было другого выхода? Одно из двух: либо она заплутала во тьме и пыталась найти проход к площади у Большого цирка, либо она жила в одном из близлежащих домов, а потому и оказалась здесь. Одно мне было ясно со всей очевидностью: жертва была убита где-то в другом месте. Распотрошенный и донельзя изуродованный труп притащили сюда и бросили в тупике, где редко появляются прохожие…
- Господин, - тихо произнес Урзаций. – Вот пришел медикус…
Я обернулся. Передо мной стоял седой старичок с клочковатой бородой и
глубоко запавшими глазами.Одет он был в старый плащ из плотной шерстяной ткани военного образца, который наспех натянул на себя, выходя под дождь.
- Здравствуй, медикус, - сазал я. – Как твое имя?
– Меня зовут Тетрадий, - отвечал старик. – Мир тебе, господин.
- Я вижу, ты человек, умудренный годами… и похоже, служил в армии?
- Да, я был военным медикусом в войсках Флавия Стилихона во время войны с Радагайсом.
- Очень хорошо, Тетрадий… Здесь произошло злодейское убийство. Я хочу, чтобы ты взглянул на эти… останки и сказал, что ты об этом думаешь. Урзаций…
Легионер отбросил плащ, а я отошел в сторону, пропуская медикуса к трупу.
Тетрадий посмотрел, и я увидел, как изумленно дернулись его брови. Но это продолжалось не более секунды. В следующий миг медикус уже склонился над
трупом. Между тем я отвернулся, будучи не в силах побороть дурноту.
Мое внимание привлекли люди, все также стоявшие поодаль у стены и с боязливым любопытством наблюдавшие за происходящим. Я приказал Урзацию подвести их
поближе.
– Эй, вы! – зычно крикнул Урзаций. – Подойдите все сюда! Господин из
магистратуры желает с вами говорить…
Люди только переглянулись, но остались на месте. Легионер сурово повторил приказание. Тогда они нерешительно приблизились так, что я вполне сносно мог разглядеть каждого. Вот старик с длинной белой бородой. Женщина средних лет с усталым, не запоминающимся лицом. Еще одна женщина – моложе, симпатичная, с большими темными глазами, в которых притаился испуг. Мужчина лет пятидесяти, похожий на старьевщика. Юная девушка с очаровательно вздернутым носиком и светлыми волосами – похоже, германского происхождения. Молодой человек – черноволосый и смуглый, наверное, с большой примесью африканской крови… Передо мной были римляне! И они не имели уже ничего общего с теми римлянами, которые веками строили, оберегали и прославляли своими деяниями наш великий город, ставший истинным повелителем мира.
- Меня зовут Квинтилий Бруциан, я судебный куриал Палатинского района, - сказал я. – Скажите мне: кто-нибудь из вас видел, что здесь произошло? Либо здесь, либо где-то поблизости отсюда?
В ответ последовало напряженное молчание. Люди смотрели на меня – кто с испугом, кто с каким-то тупым безразличием. Они будто и не слышали моего обращения.
- Не видели, - подытожил я. – Ладно… Тогда, возможно, кто-то слышал какие-то подозрительные звуки? Например, крики, призывы о помощи, мольбы о пощаде?
И снова – ни звука в ответ. Одни только испуганные настороженные взгляды.
– Вы что, немые? – грубо крикнул Урзаций. – Господин судебный куриал
спрашивает вас по-доброму…
- Тихо, Урзаций, - остановил я непрошенного помощника. – Я ведь не веду
дознание, а всего лишь спрашиваю. Ясно… Ничего не видели, ничего не слышали. Что ж, такое бывает.
- Господин, - старый медикус появился за моим плечом. Я увидел, что руки у него по локоть в крови, и велел дать ему кувшин воды для омовения.
Вода нашлась быстро, и один из легионеров стал поливать ему на ладони, а медикус принялся тщательно их отмывать.
- Что скажешь, мой добрый эскулап? – спросил я.
Услышав имя языческого бога из уст магистратора, старик подозрительно
покосился на меня, и я заметил в глазах его страх. Да, страх в последнее время стал обычным состоянием любого римлянина. Особенно это касалось бедных и
неимущих, которых закон фактически не защищал. И трудно было сказать, кого
больше боялись эти люди: визиготов, осаждавших наш великий город, либо своего же императора с его людоедскими эдиктами, сенаторов с их безумными решениями, чиновников с их равнодушием и произволом… А тут еще их принялись потрошить прямо в пределах стен их же города! И неоткуда ждать помощи, разве что от Господа, который, похоже, давно махнул на все рукой…
Между тем Тетрадий мрачно ответил на мой вопрос:
- Из тела этой женщины извлечены сердце и печень. Отсутствуют мягкие ткани на обоих бедрах… Ну, а то, что нет головы и предплечий, господин видит сам…
Я призадумался. Действительно, в колдовской практике всегда использовались для гаданий такие органы, как печень и мозг. Этим можно объяснить отсутствие печени и головы у жертвы. Но – сердце, бедро, предплечье? Насколько я знал, колдунами и гадателями они не применялись для своих богомерзких ритуалов. Я уже не говорю о том, что в своих обрядах эти язычники применяли органы
исключительно животных, но не людей. Неужели какой-нибудь черный колдун
вздумал за неимением овец и быков устроить свои гадания на человеческой печени?
- Есть какие-то мысли, кто мог бы такое сделать? – глухо спросил я медикуса.
- Скорее всего, это был не человек…- едва слышно ответил Тетрадий.
– Но я не слышал, чтобы на улицах Рима завелись волки, - отозвался я. – Вот разве что… стая бродячих собак? – я сказал это, увидев, как возле каменной стены вертятся несколько мокрых псов, явно привлеченных запахом мертвечины. Некоторые из них легли на сырую землю и терпеливо дожидались, когда люди
покинут это место, оставив их пировать над останками. – Когда этих тварей собирается достаточно много, они наглеют, свирепеют и могут стать опаснее волков!
- Не существует таких собак, которые могли бы действовать ножом, - заметил Тетрадий, завершая омовение и вытирая руки протянутым ему платком. – А убийца расчленял тело именно ножом и, судя по всему, изрядно тупым и с зазубренным лезвием. В некоторых местах ткани не поддались, и он остервенело пилил и рвал их. Особенно много хлопот доставили ему кости…
Я невольно проглотил горячий ком в горле, услышав такие подробности.
- Но ты ведь только что сказал, что это сделал не человек! – сказал я с некоторым недоумением. – И в то же время не волк, не собака, вообще не зверь! Кто же тогда? Демон из преисподней, или, может быть, дракон?
– Я выразился образно, господин, - виновато ответил Тетрадий. – Среди существ, имеющих человеческое обличье, встречаются настоящие нелюди. Можно ли назвать человеком того, кто сотворил вот такое со своим ближним?
- Последний вопрос, медикус, - сказал я. – Ты не знал раньше погибшую?
Может быть, какие-то приметы…
- На коже никаких татуировок, знаков, родинок, которые могли бы хоть что-то нам поведать о ней, - ответил Тетрадий. – А так… Разве можно узнать человека по этим останкам, что подбросил нам убийца? Единственное, что я могу уверенно сказать – этой женщине было около сорока-пятидесяти лет.
- Благодарю тебя, Тетрадий, - сказал я тепло. - Ты можешь быть свободен. Урзаций, вели проводить его…
Легионер позвал своих товарищей, и медикуса увели к его дому.
Между тем, старый медикус сообщил мне ценные сведения. Женщина убита тупым ножом. Значит, убийца вряд ли планировал свое преступление, иначе он
позаботился бы о том, чтобы орудие убийства было остро отточенным. Если
только он не желал доставить своей жертве максимум мучений. Или это была
бытовая ссора, и убийца схватил первое, что подвернулось ему под руку, и никакое колдовство тут ни при чем. А совершив убийство,он просто попытался замести следы: отрезал жертве голову, чтобы ее не узнали в лицо… Но оставалось непонятным, зачем было потрошить труп, извлекать сердце, печень? Или убийца – попросту сумасшедший и таким образом утолял свою больную страсть?
Так или иначе, его было необходимо разыскать и как можно скорее.
И я вновь обратился к присутствующим здесь горожанам, которые , наверное, рады были уйти, но боялись вооруженной стражи, выполнявшей мои распоряжения.
Я не отпускал их, а они боялись своей попыткой покинуть место преступления навлечь подозрения на себя. Поэтому покорно ждали, когда все закончится.
Я спросил как мог громко, знал ли кто-нибудь из них погибшую женщину. В ответ снова получил беспомощное молчание, и меня охватило раздражение – что же это за люди? Страх и безразличие ко всему руководили всеми их действиями. За последние годы, со времени Феодосия, все за них решали правительство и его чиновники. Решали – как им жить, как умирать, как относиться к заполонившим страну варварам, даже в каких богов верить. За отступление от указов и эдиктов следовало суровое наказание. И нечему было удивляться, что когда от них потребовалось проявить минимум самостоятельности, простой наблюдательности, они совершенно растерялись. Не люди, а призраки, жалкие тени когда-то
свободных граждан великого Рима, граждан, готовых на подвиги и славные деяния. Но ведь я не требовал от них никаких подвигов, я только хотел вытянуть из них то, что они худо-бедно знали о погибшей согражданке, но они даже на это
ответить не могли! Ничтожества… Они были больше похожи на бесплотные тени, чем на живых людей.
- Послушайте, - сказал я с негодованием, - эта женщина жила рядом с вами, она была вашей соседкой, вы встречались с нею на улице, на рынке, захаживали в ее дом… Смотрите же, что с ней сделали! Разве непонятно, что убийцу срочно надо разыскать? Неужели никто из вас не знал эту несчастную? И у нее не было ни мужа, ни детей, ни подруг, ни знакомых? Она жила в пустоте, так что ли?
Какого же дьявола вы все молчите? Если вы мне сейчас не поможете, то же самое может случиться с любым из вас! С вашими родными и близкими! Тот, кто сделал такое с бедной женщиной,куда страшнее визиготов!И он затаился среди вас!
- Не было у нее никого! – вдруг раздался тоненький голосок.
- Кто это сказал? – я даже вздрогнул от неожиданности.
- Я сказала…
Это была маленькая девочка с темными, почти черными волосами. Стоявшая рядом женщина, видимо, ее мать, испуганно зашикала на нее.
- Тише, женщина, - сказал я, подойдя к девочке. – Милое дитя… Так ты знала погибшую женщину?
- Да, знала. Это тетя Кресцентина, она жила вон в том доме… Не было у нее
никого. Ее муж, дядюшка Эвхаристий, не вернулся с войны с Радагайсом, а дочка умерла год назад от болезни. Мы с ней дружили.
- А откуда ты знаешь, что это именно тетя Кресцентина? – спросил я. – Или ты видела ее лицо перед тем, как ее убили?..
- Нет, - отвечала девочка, сверкнув шустрыми живыми глазками. – Лица ее я не видела. Но вот на ногах у нее теплые носки. Эти носки моя мама связала и
подарила их тете Кресцентине… По носкам я и узнала ее.
- А где твоя мама, девочка? – спросил я с невольной улыбкой.
- Вот…- и детский пальчик указал на худую женщину, стоявшую рядом с ней и с испугом глазевшую на меня, словно я и был тем страшным убийцей.
- Как твое имя? – спросил я хмуро.
- Луцилла…- с трепетом отвечала женщина.
- Ты знала ее? – и я кивнул на бренные останки, накрытые плащом.
- Да… Это Кресцентина, мы были знакомы. Она занималась поденной работой.
- Вот как… И у кого она работала?
- У любого, кто мог заплатить хотя бы кусочком хлеба, - отвечала Луцилла. – Но ходила она в основном по соседям. После гибели мужа ей надо было как-то кормить себя и дочку. А как дочка умерла, Кресцентина замкнулась, ни с кем не разговаривала… Даже в церковь перестала ходить! А я смотрю – холода настали, а она по-прежнему ходит в сандалиях на босу ногу! У меня оставался моток шерсти, и я связала ей носки, а то ведь заболеет и помрет, не дай Бог!
- Ты добрая женщина, Луцилла, - заметил я одобрительно. – А скажи мне, не было ли у Кресцентины врагов… ну, скажем, недоброжелателей?
- Я не знаю таких, господин. Кому могла помешать Кресцентина? Она никогда никому худого не делала, была тихой, совсем незаметной! Я не знаю…
Женщина беспомощно замолчала, а я с досадой огляделся по сторонам. Теперь я был почти уверен, что страшный убийца обитает в одном из этих близлежащих домов. И сейчас, возможно, наблюдает за происходящим из-за приоткрытого ставня.
А может, находится прямо здесь, среди этих самых беспомощных и запуганных людей, так похожих на тени. Стоит и смотрит сейчас на дело своих рук.
- Почему же ты сразу мне все это не рассказала, да еще пыталась заткнуть рот своей смышленой и наблюдательной дочке? – спросил я сурово.
- Я боялась, господин, - смущенно призналась Луцилла.
- Боялась? Чего?
- Я боялась, что ты заберешь мою девочку в куриальную тюрьму,и меня вместе с ней. И нас там станут пытать…
- Пытать? – я опешил. – За что?
- Так ведь в курии, я слышала, пытают свидетелей, когда не могут найти
преступников, - серьезно заметила Луцилла.
- Господь милостивый, - невольно вырвалось у меня. – Глупость какая…
- Прости, господин, - сказала женщина, словно испугавшись своих слов.
Но я уже отвернулся от нее.
- Кто-нибудь может еще что-то сказать о погибшей? – спросил я.
И снова ответом было молчание. Мне это все изрядно надоело.
- Урзаций, - обратился я к стражнику.- Вели им разойтись, все равно от них никакого проку, и нечего попусту стоять здесь и глазеть. Я сейчас уеду и
пришлю сюда повозку астиномов. Они заберут останки. Так что помокните здесь еще немного...
– Только постарайся не слишком задерживаться, господин, - смущенно попросил Урзаций, - а то не к лицу нам с собаками сражаться, вон их сколько набежало! Я-то думал, их с голоду всех уже поели, ан нет! Вишь, как наглеют, все ближе и ближе…
- Хорошо, Урзаций, - ответил я. – Постараюсь…
- Добрый господин! – вдруг позвала меня Луцилла. – Ты хочешь увезти
Кресцентину, чтобы похоронить ее в общей яме? Не надо… Я с дочкой сама ее похороню.
- Нельзя, - строго возразил я. – Так как кладбище находится за городскими стенами, указом префекта предписано собирать тела умерших и хоронить их в
особо отведенном месте. Иначе к голоду мы еще получим эпидемию… Так что
забирай свою дочку и ступайте с Богом.
Девочка смотрела на меня своими внимательными глазами, и это был взгляд взрослого человека. Я невольно умилился при виде ее.
- Как тебя зовут, малышка? – спросил я.
- Юлия, - отвечала девочка. – Только я не малышка, мама говорит, что я совсем уже взрослая…
- Ну конечно, взрослая, - ответил я. – Ты мне очень помогла, Юлия. Я благодарю тебя.
Я присел перед девочкой на корточки и, вытащив из поясного кошеля единст венный сухарь, который берег себе на вечер, протянул его Юлии. Девочка взяла его немытыми пальчиками так бережно, как будто он мог растаять в ее руках.
– А что надо сказать доброму дяде? – строго спросила ее Луцилла.
- Спаси-бо! – старательно ответила Юлия, одарив меня благодарным взглядом.
- Храни тебя Бог, милое дитя, - отвечал я тепло. И вдруг ощутил, как на глаза мне навернулись непрошенные слезы…
Наша повозка успела только выехать на соседнюю улицу и добраться до ее конца, как вдруг стала намертво.
- Что там стряслось? – раздраженно спросил я, откидывая полог.
- Не знаю, господин! – недоуменно ответил возничий. – Дорога перегорожена толпой…
Я выглянул наружу. Улица была забита народом, точнее – городской чернью. Все орали, бесновались, потрясали палками и камнями… Так как люди эти были похожи на ходячих мертвецов с лихорадочно горящими глазами, зрелище буйной толпы выглядело особенно устрашающим.
Я вылез из повозки и, сделав всего только несколько шагов, оказался среди людей, напоминающих сорвавшихся с цепи безумцев.
- Что здесь происходит? – спросил я человека, показавшегося мне в какой-то мере вменяемым.
- Расправа с изменниками! – выкрикнул он мне прямо в лицо. – Если ты
гражданин великого Рима и верноподданный императора, ты должен быть с нами!..
Внезапно впереди, там, где толпа была плотнее, с грохотом упали ворота
большого и богатого с виду дома. К черному небу взметнулись бурые облака пыли, и толпа ответила на это восторженным ревом, как будто рухнула стена вражеской крепости. Огромная масса человеческих тел качнулась и вдруг резко сомкнулась вокруг меня так, что у меня захрустели кости! Дыхание перехватило, и я не
сразу сообразил, что толпа стремительно хлынула в образовавшийся проем,
подобно тому, как бурная река, прорвавши плотину, устремляется в расширившееся русло… Меня потащило к дому вместе со всеми, и я понял, что если не сумею устоять на ногах, мне конец. Обезумевшая масса народу размажет мое тело по мостовой и даже не заметит этого.
Однако я был молод, силой не обделен, а потому устоял среди этого
творящегося вокруг безумства. Незаметно для себя я оказался во дворе, потом в атриуме и наконец, внутри дома… Дальше мне пришлось уже самому продвигаться вперед, ибо назад перемещаться было невозможно. Наконец мне удалось-таки остановиться. Впереди я увидел сверкающие в свете факелов шлемы и наплечники легионеров и пламенеющие в сиянии огня наконечники копий. Затем я услышал гро мкий, хорошо поставленный голос:
- Серена, дочь Гонория Старшего, племянница великого Феодосия! Сенат города Рима признал тебя презренной изменницей, пособницей визиготов, врагом Отечества и римского народа… Ты приговорена к смерти! Готова ли ты принять свою участь?
Я вытянул шею насколько мог и увидел говорившего. По его напыщенному виду и широкой красной кайме на подоле одежды я понял, что это был сенатор! Он обращался к женщине, стоявшей на коленях перед иконой Христа, установленной в углу комнаты. В ответ на слова сенатора она медленно повернула голову, и я увидел ее худощавый бледный профиль и бескровные неподвижные губы. Ничего не ответив, женщина вновь обратила лицо к стоявшей перед ней иконе.
Сенатор выдержал паузу, затем громко позвал палача.
Из толпы выступил здоровенный мускулистый верзила, похожий на борца или циркового атлета. Я еще подивился – где это сумели найти такого здоровяка в
городе, изнуренном повальной голодовкой. В сенаторских тайниках специально
откармливают, что ли? Палач деловито развернул в руках воловью жилу и, подойдя к Серене со спины, сноровисто накинул удавку ей на шею. В повисшей вокруг тишине послышался сдавленный хрип, потом руки женщины судорожно задергались, будто бы пытаясь схватить воздух; но вот голова ее свесилась набок, а руки бессильно упали вдоль еще слабо подергивающегося тела… В несколько секунд все было кончено.
- Изменница казнена! – громко провозгласил сенатор с таким пафосом, как будто объявлял о снятии осады.
Толпа взревела в ответ таким диким, звериным криком, что я едва не оглох. В следующий миг чернь расступилась, давая дорогу сенаторам и страже. Я увидел двух сенаторов, стремительно направляющихся к выходу, за ними следовали воины в сегментных шлемах с копьями и щитами, а дальше палач тащил за собой только что удавленную жертву. Тело Серены волочилось по полу, и я мельком увидел ее синюшное лицо с распухшим языком, вывалившимся изо рта – зрелище было ужасное. Толпа тотчас смыкалась за этой процессией, но покидать дом не спешила: здесь еще можно было вдоволь помародерствовать.
Когда я вышел на воздух, взору моему предстало продолжение этого
омерзительного действа, устроенного в доме Стилихона, сначала провозглашенного спасителем Отечества, а затем – его врагом. Труп несчастной вдовы магистра обеих армий валялся посреди улицы, и чернь вертелась вокруг него, осыпая мертвую женщину плевками и пинками. Какая-то поденщица в продранном гиматии схватила Серену за голову и поспешно вырвала из ее ушей золотые серьги, потом потащила из ее волос длинную заколку. Наглую мародершу грубо отпихнул один из легионеров из сенаторского сопровождения; он снял с пояса боевую секиру и, схватив убитую за рассыпавшиеся волосы, нанес короткий удар по ее исхудалой шее. Кровь брызнула во все стороны, оросив мелкими каплями одежды и сандалии беснующейся толпы. Со второго удара солдат отсек голову от тела и, держа ее за волосы, высоко поднял над собой. Под оглушительный восторженный рев черни другой легионер подставил свое копье, и новоявленный палач одним махом насадил голову на стальное острие. Затем копье подняли как можно выше, словно боевой штандарт. Черная полоса крови медленно ползла по древку вниз, поблескивая в зловещем свете факелов. Я отвернулся – это было уже слишком.
- Тебе жалко ее, да? – вдруг раздался возле меня вкрадчивый голос.
Я увидел прямо перед собой старика с густой гривой седых волос, в полумраке отливающих стальным цветом. Белая окладистая борода, равно как и плащ,
застегнутый на правом плече простой фибулой, придавали ему сходство с
философами классических времен. Он попытался поймать мой взгляд… его же собственные глаза показались мне невероятно живыми и юными – подобных глаз я давно уже не встречал в Риме.
- Что тебе нужно от меня, старик? – спросил я, невольно отстраняясь.
- От тебя? – философ слегка удивился. – Да ничего. Просто я увидел, что ты во власти скорбных переживаний. Однако что поделаешь: мы лишний раз имеем случай убедиться, что боги не прощают нанесенных им обид, и возмездие всегда настигнет хулителя – рано или поздно. Божественное возмездие неотвратимо.
- Так ты… язычник?! – воскликнул я с негодованием и удивлением.
- Ты еще молод, господин чиновник, - заметил философ, совершенно
проигнорировав мое восклицание, - а вот я хорошо помню Серену четырнадцать лет тому назад! Она была само чванство, само высокомерие, искренне полагая, что ей, племяннице императора-гонителя, позволено все! И что теперь? Перед нами
одна пустая оболочка, бездыханный труп, сделавшийся игралищем обезумевшей черни. И заметь, юноша: ведь она стояла перед иконой своего бога в тот самый миг, когда ее удавили! О чем она молила своего бога? Не о спасении ли, не о
милосердии, о котором так часто говорят христиане? Ее бог не внял ей, отдав ее в руки палача перед его же лицом! Поистине верх лицемерия и равнодушия… В ее последний миг он просто отвернулся от нее и даже не подумал помочь ей!
А может, просто не смог?..
У меня не было никакого желания вступать в полемику с воинствующим язычником, но та безрассудная смелость, с которой он заговорил о таких опасных вещах на улице с незнакомым ему человеком, в котором он сам же безошибочно узнал куриального чиновника, просто потрясла меня. Подобное безрассудство сильно смахивало на безумие.
Однако я хорошо понял, что имел в виду этот странный и безрассудный старик. В свое время эта история получила широкую огласку. Четырнадцать лет назад произошла битва на реке Фригид, в которой император Феодосий разбил узурпатора Евгения. В этом событии не было бы ничего особо примечательного, если бы не одно важное обстоятельство: обычного ритора Евгения, бывшего христианином, поддерживали не только наемники-готы, возглавляемые временщиком Арбогастом, но и языческая партия Рима во главе с сенатором Флавианом. В самой же битве сошлись всего лишь варвары-наемники Феодосия против варваров-наемников Евгения… Победу одержал Феодосий, да и то лишь ценой измены. Тем не менее, Евгений был пленен и сразу обезглавлен, Арбогаст покончил с собой, а Флавиан погиб в сражении. Обычная картина вполне обычной гражданской войны, подобных которой в поздней империи было не сосчитать; однако в христианском Риме в этой победе увидели перст Божий. Едва Феодосий вступил в Рим, как христианские фанатики бросились низвергать статуи богов, восстановленные Флавианом, и разрушать древние храмы. Волна бесчинств охватила великий город. И Серена, жена всесильного магистра Стилихона, приняла в них самое деятельное участие. Ревностная христианка, она вела себя подобно древней вакханке: во главе толпы безумствующих фанатиков Серена ворвалась в храм богини Весты и пока христианские погромщики грабили и разоряли святилище покровительницы домашнего очага, Серена сняла со статуи Весты священный пояс и нацепила его на себя. Это святотатство увидела главная весталка, охранявшая неугасимый огонь; священная жрица именем богини тут же предала проклятию Серену и весь ее род, предсказав им жестокую гибель. Племянница Феодосия лишь посмеялась над бессильным, как ей показалось, гневом Весты…
И вот, спустя четырнадцать лет, проклятие исполнилось в точности. Обвинен в измене и казнен Стилихон, могущество которого казалось незыблемым, обезглавлен его сын Эвхерий, подозреваемый в попытке захватить трон; дочь Стилихона и Серены Мария, выданная замуж за Гонория, умерла в прошлом году, а теперь вот и сама Серена погибла страшной смертью. Надругавшаяся над древним святилищем, теперь она сама стала жертвой неслыханного надругательства – на глазах ликующей черни отдана в руки палача, удавлена, обезглавлена… ее изуродованный труп брошен мокнуть под дождем на улице… А я стал невольным свидетелем исполнившегося проклятия Весты, и от этой мысли мне сделалось не по себе.
Теперь я лишь мрачно наблюдал, как толпа кинулась к городским стенам, унося голову казненной Серены, вздетую на солдатское копье; я никак не мог понять, чему радуется эта чернь – они орали, свистели, многие танцевали и пели, водя хороводы под холодным предзимним дождем – как будто была одержана победа над врагом! И невольно думалось – да в своем ли уме все эти люди?
- Зачем было все это делать? – вырвалось у меня само собой.
- Не надо их осуждать, - заметил старый язычник, - они лишь исполняют давнее проклятие и сами не знают об этом.Они всего лишь орудие в руках судьбы…
Я гневно повернулся к нему:
- Но если старые боги по-прежнему так могущественны, почему же они проиграли сражение при Фригиде? Разве Флавиан и Арбогаст не поставили их золотые статуи в альпийских проходах, разве не восстановили их культ в Риме?
- Боги не проигрывают сражений, молодой господин, - бесстрастно отвечал старый философ, - войны и сражения проигрывают люди. Нащи боги еще раньше
отвернулись от предавшего их Рима. Неужели ты полагал, что побоище, развернув шееся между двумя варварскими армиями под римскими штандартами, могло бы вернуть Риму былое покровительство богов? Это раньше римляне сражались за алтари богов и могилы предков; нынче за Рим сражаются варвары, получающие за это римские деньги. Все изменилось после того, как римляне забыли дорогу в древние храмы, а на алтарь возвели Иисуса Галилеянина. А как он защищает своих верных почитателей, ты сам только что воочию убедился.
Старик говорил так хладнокровно и настолько убежденно, что я усмотрел непоколебимую логику в его словах. Возразить на все это мне было нечем.
- Похоже, ты очень знающий человек, - заметил я с невольным уважением. – Может быть, ты видишь путь к спасению и возрождению Рима? Он существует?
- Путь к спасению существует, но этого мало, - отвечал старый философ-язычник, - ведь этот путь надо еще пройти.
- И что же это за путь?
- Необходимо закрыть все христианские церкви. На всех площадях Рима
установить алтари отечественных богов. При стечении всего римского народа принести богам искупительные жертвы. Все сенаторы должны надеть парадное облачение и подняться на Капитолий во главе с императором, вновь принявшим отринутый некогда Грацианом сан Великого понтифика… Только тогда древние боги могут еще простить свой великий и славный город и спасти его от нашествия варваров. Иного пути к спасению нет.
Некоторое время я пристально рассматривал лицо своего странного собеседника, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Взгляд его был неподвижен и устремлен куда-то сквозь меня,на седой бороде подрагивали капли редкого дождя. Обретя вновь дар речи, я сказал ему:
- Послушай, старик… Ты ведь не можешь не понимать, что совершить такое невозможно… Ни император, ни папа Иннокентий, ни сенат не пойдут на это.
- Я это прекрасно понимаю, мой молодой друг, - грустно ответил философ, - и дело вовсе не в императоре, не в папе и даже не в сенате. Все дело в той общности людей, которую вы продолжаете именовать римским народом. Ты только что имел случай наблюдать их.Чем они заняты? Убийством и поруганием несчастной жертвы, которую сенат объявил виновницей всех бед. А теперь они потащили ее голову на городскую стену и надеются, что этот жалкий кусок падали отпугнет Алариха от стен Рима… Спроси себя сам: можно ли вообразить, чтобы подобным образом действовал народ Рима в былые времена, когда городу угрожали Пирр, или Ганнибал, или Спартак? Вообразить такое нельзя… А ведь в сравнении с этими врагами Рима нынешний вождь визиготов всего лишь мелкий крысеныш. Мало видеть путь, надо еще иметь мужество его пройти! Такого мужества у нынешних римлян нет. И если вы, христиане, в чем-то и преуспели за годы своего господства, так только в одном: народ римский вы сумели превратить в толпу рабов, убогих как телом, так и духом.
Я невольно повернулся в сторону городских стен. Там наблюдалась какая-то возня, доносились крики, шум, нестройное пение. Потом кто-то завопил: «Они уходят! Смотрите… уходят!» Крик оборвался, и стало совершенно ясно, что
кричавший всего лишь принял желаемое за действительное.
Потом наступила зловещая и угрюмая тишина.
Улица постепенно пустела: остатки толпы расползались, случайные прохожие заспешили по своим делам. Я вновь повернулся к языческому философу со словами:
- Но может быть, еще возможно…
Но тут я увидел, что рядом со мной никого нет. Странный старик исчез так же внезапно и незаметно, как и появился передо мной. Я так и не узнал ни его имени, ни звания. Посреди улицы по-прежнему стояла моя крытая пологом повозка и дожидалась меня. И мне оставалось только проследовать в нее, чтобы
продолжать свой путь. Необходимо было выполнять свои служебные дела…
* * *
В осажденный Рим пришли настоящие холода.
Однажды вечером я зашел в коллегию викомагистров. Здание было почти пустым, только порой на лестницах и в коридорах мелькали редкие фигуры чиновников, больше похожие на тени, чем на людей. Фавенция я застал в его кабинете – темном и мрачном, освещенном тусклым сиянием подсвечника, стоявшего на столе. Викомагистр – бледный, исхудавший, сидел за своим рабочем месте за грудой пергаментных свитков и что-то писал, время от времени согревая пальцы собственным дыханием. Я подошел к столу и стал перед ним, и только тогда
Фавенций поднял голову, чтобы взглянуть на меня.
- Рад тебя видеть, дорогой Квинтилий, - приветствовал он меня. – Прошу, присаживайся. Ты принес какие-нибудь новости?
Я присел на стул, предназначенный для посетителей.
- Никаких новостей, мой друг. Если не считать таковыми тот факт, что с наступлением холодов трупов в городе стало заметно больше, и число их растет, увеличиваясь день ото дня.
- Это уже давно не новость, - печально отозвался викомагистр, откинувшись на спинку стула и откладывая в сторону стилос. – Дела наши из рук вон плохи, и даже убийство несчастной Серены ничуть не помогло, как ни рассчитывали на это многие…
- Ну почему же убийство, - заметил я с горькой иронией, - я сам убедился, что это была казнь, исполненная по всем правилам и узаконенная присутствием аж двух сенаторов. Более того, я слыхал, что сама Галла Плацидия, дочь великого Феодосия, дала свое согласие на совершение казни над изменницей…
- Изволишь шутить? – мрачно усмехнулся Фавенций. – «Дала свое согласие». Кто такая Галла Плацидия? Всего лишь молодая женщина двадцати одного года от роду, которой хочется выжить в этом аду.Толпа, возглавляемая двумя сенаторами, ворвалась к ней в дом посреди ночи, и они спросили ее мнения относительно предстоящей казни. Забудь о том, что она – дочь бывшего императора. Просто представь себе состояние обычной женщины, изнуренной осадой и лишениями, очутившейся перед лицом черни, вломившейся к ней с мечами и факелами.
И сенаторов, лицемерно спрашивающих, согласна ли она с приговором сената. Она, конечно, живо представила себе, какая участь ее ожидает, если она скажет «нет». Вот это и есть цена ее согласия. Жалкая и циничная формальность!
Но довольно о Серене, пусть себе покоится с миром, насколько это возможно.
Ее голова уже недели три торчит на городской стене, обращенная лицом на стан визиготов, и не пугает даже птиц, которые ежедневно исклевывают ее – зрелище поистине омерзительное… Ты вот скажи мне лучше…- Фавенций выдержал тягучую паузу. – Ты как полагаешь: Аларих возьмет Рим?
Услышав такой вопрос, я невольно заерзал на стуле в полном замешательстве. Я ведь сам не раз спрашивал себя об этом, и не находил ответа. Несомненно, то же самое происходило и с Фавенцием, и он просто искал у меня поддержки. А вдруг я сумею сказать что-то обнадеживающее, что-нибудь такое, что раньше не приходило ему в голову?
- Мне очень хотелось бы сказать тебе «нет», друг мой Флоренс…- ответил я после тяжкого раздумья. – Однако не могу не признаться, что не вижу причин, по которым он не мог бы этого сделать. Наш император продолжает бездействовать, по-прежнему сидит в Равенне и занимается своими курами. Стилихона, который мог разделаться с Аларихом, больше нет. Рим и римляне попросту предоставлены своей судьбе. И что же может побудить Алариха снять осаду? Я не знаю… Кроме того, мы ведь в известной степени сами натравили на себя этого варвара.
- Ты это о чем? – угрюмо поинтересовался Фавенций.
- Ну как о чем… Вспомни, что произошло пять лет тому назад.
- Полленция?..- с горечью спросил викомагистр.
- Ну конечно…. Это была славная победа! Аларих был разгромлен и повержен, воины Стилихона захватили даже визиготский лагерь! Аларих едва спасся бегством, в плен к римлянам попала его семья… А что было дальше? Дальше был триумф императора, помнишь? Такое не забудешь, ведь подобного торжества Рим не видел лет сто. Гонорий прискакал праздновать триумф, а Стилихон был вроде как его спутником. Правда, в честь магистра позже воздвигли арку, но триумф касался прежде всего Гонория. Ну да Бог с ними, власть имущие пусть разбираются меж собой сами. Дело в другом. Во время этого триумфа Гонория-Стилихона лошади везли колесницу, на которую была загружена статуя Алариха, обмотанная цепями… Эта статуя обозначала готского вождя, который избежал плена; однако его жене плена избежать не удалось, и теперь она, прикованнная цепью к той же колеснице, бежала за нею, как собака, под гогот и улюлюканье римской толпы! Разумеется, Аларих очень скоро узнал об этом издевательстве над своей семьей. Он поклялся отомстить! Вот он теперь и мстит всему Риму. А ты прекрасно знаешь, Фавенций, как варвары соблюдают данные ими клятвы.
- Знаю, Квинтилий, - отвечал викомагистр мрачно. – Остается лишь пожалеть о том, что исполнение этой варварской клятвы бьет исключительно по невинным людям, ничуть не затрагивая истинного инициатора этого гнусного действа, того самого, что укрывшись за болотами и стенами Равенны, не правит империей, а всего лишь обозначает императорскую власть…
- Но так было всегда, - заметил я. – Подлости и преступления совершают цари или императоры, а расплачиваются за это их народы. И все же я надеюсь, что сенат сумеет найти какое-то приемлемое решение и не допустит падения Рима. Ведь послы римского сената, насколько мне известно, сейчас находятся в стане визиготов и ведут там переговоры об условиях снятия осады.
- Да, Квинтилий, ты прав – вздохнул Фавенций в ответ.
Он поднялся из-за стола и грузно прошелся по комнате, сгорбившись и ежась от холода. От этого викомагистр сделался похож на какую-то диковинную птицу, и его ломаная черная тень упала на меня, закрывая от моего взора свет, идущий от подсвечника на столе. – Такие переговоры ведутся. Однако переговоры эти продиктованы полнейшим отчаянием, мой друг… Сенат наконец-то понял простую истину: Риму грозит повальная голодная смерть, и что никакой помощи от Гонория ждать не приходится. И хотя мне, конечно, никто не докладывает о ходе этих переговоров, однако слухи о них в Рим все же просачиваются и, к сожалению, они весьма неутешительны. Если не сказать – удручающи.
- И что же это за слухи? – спросил я, не ожидая услышать ничего обнадежива ющего.
- Наши послы не придумали ничего более умного, как попытаться запугать предводителя визиготов, - ответил тихо Фавенций. – Они, видишь ли, заявили ему, что если он не снимет осаду, то все население Вечного города поднимется против него как один.Весьма уместное заявление, ты не находишь? Это говорится в те дни, когда Рим завален трупами его жителей, погибающих от голода и холода чуть ли не на каждом углу.
- Вот уж действительно, - отозвался я в сердцах. – Идиоты, безмозглые придурки!.. И что же ответил на это Аларих?
- Аларих ответил поистине с варварским остроумием: « Чем гуще трава, тем легче ее косить!» - с горечью ответил мне Фавенций.
При этих словах своего друга я невольно вспомнил лица людей, стоявших под дождем над растерзанным трупом своей согражданки, из которых я не мог вытянуть ни единого слова, пока на помощь мне не пришла маленькая девочка по имени Юлия. Ребенок оказался сильнее духом взрослых людей… Говоря о траве, с которой он сравнивал нынешних римлян, варварский вождь, возможно, и не подозревал, насколько он близок к истине.
- И что же послы? – невольно вырвалось у меня.
- А что послы? – усмехнулся Фавенций. – Заткнулись и промолчали. Говорят, правда, что затем трибун императорских нотариусов Иоанн, знавший Алариха лично еще со времени Феодосия, спросил его – на каких все-таки условиях визиготы готовы снять осаду. В ответ Аларих потребовал выдачи всего золота и серебра, имеющегося в Риме, а еще отпустить на волю всех рабов варварского
происхождения. Тогда Иоанн в изумленном негодовании спросил: « Если таковы, о царь, твои требования, то что же ты намерен оставить нам?»
«Вашу жизнь!» - ответил Аларих!
Надо ли говорить, дорогой мой Квинтилий, что после такого конструктивного обмена мнениями переговоры потеряли всякий смысл? Так что не сегодня, так завтра наше посольство объявится в Риме и доложит сенату о своей неудаче… Вот и все.
- Боже мой, Флоренс! – воскликнул я в отчаянии, - но что же можем сделать мы с тобою, два мелких государственных чиновника? Если визиготы решатся на штурм городских стен, нам останется только взять в руки оружие и отправиться на их защиту, шатаясь от голода! И похоже, соратников у нас будет немного…
- Они не решатся, - тихо заметил Фавенций. – Аларих слишком умен и
осмотрителен, чтобы поступить так. Он понимает, что его войско не имеет должного опыта в осадной войне, а тем более, когда речь идет о штурме стен, выстроенных великим Аврелианом. Да и нет в этом смысла. Аларих также понимает, что помощи нам ждать неоткуда, и что самые его надежные союзники – голод и холод. Так что ответ на заданный мною вопрос, дорогой Квинтилий, похоже, напрашивается сам собой…
- Нет, Флоренс, – горячо возразил я, - этого не может быть, так не должно быть! Должен найтись какой-то выход… я не могу себе представить, чтобы
тысячелетний Рим оказался под пятой варваров!
- Рим оказался под пятой варваров еще во времена Феодосия при его полном и преступном попустительстве, - резко ответил мне Фавенций. – При его дворе всем в империи заправляли варвары, а если где-то случался конфликт на национальной почве, Феодосий всегда становился на сторону варваров. Именно так управлял империей наш великий христианнейший император, если ты не забыл; ты был еще слишком молод. Плоды этого правления мы и пожинаем теперь… Кстати, Стилихон, которого многие вспоминают сейчас как благодетеля… Ведь он по крайней мере дважды имел возможность раздавить Алариха без остатка: сначала в Греции, когда велась война на Востоке, и готы разорили Пелопоннес, а потом – в Италии, после битвы при Вероне пять лет назад! Но оба раза он дал возможность Алариху спасти свою шкуру. Оба раза он позволил ему уйти от римского меча! Ты случайно не знаешь – почему?
- Откуда мне знать! – раздраженно ответил я.
- А я тебе скажу. Потому что Стилихон хотел иметь живого Алариха, чтобы использовать его в своих придворных интригах для упрочения своего положения. Потому что Стилихон был варвар, и это вынуждало его думать о прочности своих позиций при императорском дворе. Будь Стилихон не вандалом, а римлянином, он заботился бы о безопасности империи и уничтожил бы Алариха сразу, при первой же возможности. И сейчас Рим не томился бы в осаде, Аларих не мог грубо издеваться над римскими послами, ибо давно был бы уже мертв; и соответственно, мы с тобой не сидели бы сейчас в промозглом помещении коллегии и не считали бы в тоске и безысходности оставшиеся нам дни.
- Флоренс, - горько заметил я, - ты всерьез полагаешь, что среди исконно римских знатных семей не осталось достойных?
- Бедный мой Квинтилий… а ты полагаешь иначе? Ты же сам видишь, чем ныне
занимается римский сенат. Я только что доложил тебе, как сенаторы проваливают переговоры с врагом – переговоры, от исхода которых зависит жизнь всего Рима, всех его жителей! Тебе не надо объяснять, какую роль играют в этой трагедии император Гонорий и его правительство во главе с Олимпием. Где же они,
истинные римляне? У римских сенаторов не осталось ничего, кроме неутолимой страсти к наживе и пустого высокомерия… Патриотизм, способность к самопожертво ванию, искусство дипломатии, государственное мышление, наконец просто чувство ответственности за свои деяния перед согражданами – ничего этого нет и в помине! Понимаешь – ничего! А наша хваленая церковь? Христианские святоши, якобы озабоченные посмертной судьбой наших бессмертных душ? Думать о душе безусловно необходимо, но разве это отменяет необходимость достойно проживать земную жизнь? Для чего-то она нам ведь дается? Знаешь, Кавинтилий: до того, как принять крещение, я естественно был язычником и весьма интересовался философией стоиков. Так вот: их учение побуждало гражданина к неукоснительному исполнению своих государственных обязанностей, и это основа основ, тот фундамент, на котором зиждется любое государство. А чему учит нас христианская философия, ты не задумывался? Она ведет к отрицанию всей государственности! Если у римлян времен Ганнибала и Митридата идеалом являлось самоотверженное служение Отечеству, то у римлян нынешних идеал - так называемое мистическое самосозерцание, проще сказать – уход от мира. В монастыри идут сенаторы и люди из благородных семей; я сам знал одну такую семью, чья молодая и красивая дочь Блезилла ушла в монастырь и запостилась там до смерти! Она для этого пришла в этот мир, Квинтилий? Что происходит с людьми Рима, ты можешь ответить? Что это за проклятое время, в которое мы живем? А что христиане? Они одобряют такое состояние в умах и душах. Я тут читал писанину одного христианского учителя, как же его звали…- Фавенций наморщил лоб, - черт его знает, не помню.
Ну неважно… Так вот этот учитель пишет, что когда-то между могущественными и благородными было мало христиан, а теперь вот среди монахов множество мудрых, могущественных и благородных людей… Происходит катастрофа, если благородные валом валят в монахи, а он пишет об этом с одобрением и гордостью! Кто он, Квинтилий? Безумный фанатик? Сознательный изменник? Спятивший анахорет? Кстати, я вспомнил его имя: это Иероним, один из нынешних так называемых отцов Церкви, а в молодости, лет пятьдесят назад, он был секретарем папы Дамасия… того самого Дамасия, который устроил грандиозное побоище в Риме перед выборами папы, и не постеснялся нанять за деньги гладиаторов из римской школы, чтобы они разогнали тех римлян, которые боролись за избрание его соперника Урсина…
А теперь Иероним – сам учитель, и видишь, чему он нас учит! Воспитанник Дамасия… Так что не выстоять нам против Алариха, Квинтилий! Не выстоять! Ибо в головах царит глубочайшее равнодушие ко всему, что имеет отношение к государственности! Сам император подает тому ярчайший пример! Люди стали совсем другими, мой бедный Квинтилий! С такими людьми у Рима нет будущего… это и есть самое страшное.
Фавенций хрипло закашлялся – он давно уже был нездоров, однако не делал себе никаких поблажек, и переубеждать его было бесполезно. Он тяжело уселся обратно на стул и уставился неподвижным взглядом на чуть потрескивающее пламя свечей. В мигающем зыбком свете его бледное лицо приобрело какой-то землистый оттенок. Мне стало безумно жаль его. Но чем я мог ему помочь? Отдать свой очередной сухарь? Можно было не сомневаться, что во второй раз он ни за что не возьмет его.
- Прости меня, Квинтилий…- тихо сказал он, тяжело и хрипло дыша. – Я
немного погорячился. Нам остается лишь принять наш жребий, а до того будем, как и прежде, делать свою работу. Послушай… я все забываю тебя спросить.
Помнишь, недели три назад я просил тебя заглянуть в один закоулок вблизи
Большого цирка и взглянуть на труп?..Там убили женщину… бедняжку кто-то
распотрошил как курицу! Ты что-нибудь предпринял по этому делу?
- Конечно, Флоренс, отвечал я как мог бодрее. – Я ведь все твои распоряжения выполняю.
- Ну перестань, - вымученно улыбнулся Фавенций. – Я ведь тебе не начальник, а всего лишь старший коллега. Так что же там случилось? Действительно это
жуткое убийство связано с какими-то тайными колдовскими ритуалами?
– Нет, Флоренс, - хмуро ответил я. – Это убийство никакого отношения не имеет ни к колдунам, ни к гадателям, ни к жертвоприношениям вообще.
- А к чему же тогда имеет оно отношение?
- К каннибализму – просто ответил я.
- К каннибализму? Это дело рук тайных служителей Баала?
- Служители Баала здесь ни при чем. Речь идет о людоедстве…
- Господи…- мрачно отозвался викомагистр. – И кто же такое совершил,
удалось узнать?
- Вполне… В тот же вечер я вернулся туда в сопровождениии судебного
пристава и куриальной стражи. Мы устроили обыск во всех близлежащих домах. Ну, и в доме одной вполне приличной с виду вдовы обнаружились неопровержимые улики, бесспорно свидетельствующие о том, что эта самая вдова, набожная
христианка и мать двоих детей, под каким-то предлогом заманила к себе в дом эту несчастную, носившую имя Кресцентина и жившую одиноко совсем неподалеку, после чего убила ее, хладнокровно расчленила труп и приготовила из частей ее тела обед себе и своим голодным детишкам. Останки же отволокла в закоулок, где никто не ходит, и бросила там на съедение бродячим псам. В доме вдовы мы обнаружили изуродованную голову этой Кресцентины, и куски ее мяса, заготовленные впрок… Все доказательства были налицо, а собственно, вдова и не отпиралась: на мой вопрос, зачем она это сделала, она ответила, что ей надо было накормить себя и своих голодных детей. Вот и вся история, Флоренс…
- Ужас, ужас, - скорбно заметил Фавенций. – Вдова арестована?
- Разумеется… детишки отданы в приют при монастыре святого Маврикия. Хотелось бы надеяться, что они не вырастут людоедами, подобно волкам.
Фавенций ничего не ответил мне; он сидел, сгорбившись и глядя в одну точку. Какое-то время мы оба молчали, потом я сказал:
- Мы начали поедать друг друга, мой добрый Фавенций… Помнится, ты говорил что-то о конце мира? Похоже, он уже довольно близок, ты не находишь?..
* * *
Мой друг Фавенций как в воду глядел: посольство вернулось в Рим ни с чем. Между тем голод и холод продолжали косить римлян, как густую траву, о которой упомянул вождь визиготов. Помощи из Равенны по-прежнему не было и не предвиделось. Все чаще и громче звучали голоса тех, кто говорил о насущной
необходимости вернуться к почитанию отечественных богов. Дело дошло до того, что префет Рима Приск Аттал лично обратился к папе Иннокентию с просьбой
разрешить жертвоприношение языческим богам. Папа долго колебался, и потом дал такое разрешение, но поставил условие: все обряды должны быть проведены в тайне, при этом Иннокентий будет неустанно молить Господа о прощении за такое отступничество. Префект с негодованием отверг такое разрешение, сказав, что тайные ритуалы не будут иметь никакой силы, и подобное лицемерие способно лишь разгневать богов еще больше. Но разрешить всенародное жертвоприношение и открытое поклонение изгнанным из Рима божествам, папа, разумеется, не мог. От этого намерения отказались… Было принято решение отправить на поклон к Алариху второе посольство. На этот раз варвар оказался более сговорчив. Он согласился снять осаду за следующую цену: мы должны были передать визиготам 6000 фунтов золота, 30 тысяч фунтов серебра, 3000 штук окрашенного пурпуром сукна, 4000 шелковых одежд, 3000 фунтов перца… А еще сенат брал на себя обязательство просить императора о заключениии с визиготами постоянного союза и принять Алариха и его воинство на имперскую службу.
Боже мой, что тут началось! Это было массовое, повальное безумие. Римляне с сумасшедшей энергией взялись грабить сами себя. В казне было пусто, и выкуп брали с жителей обреченного Вечного города. Наличной монеты оказалось
недостаточно, хотя у людей отбирали последнее. Золото и серебро сдирали с интерьеров церквей. Золотые и серебряные статуи древних богов пошли на переплавку для получения золотых слитков… Прямо на моих глазах в плавильную печь угодила статуя римской Доблести – национальная реликвия Рима, и это зрелище едва не лишило меня рассудка. Целыми сутками подводы, груженые сокровищами, бесконечной чередой шли через Саларские ворота, направляясь в лагерь визиготов…
Получив требуемый выкуп, Аларих отступил от стен Рима. Он разрешил нам выходить за припасами, дал разрешение устроить трехдневный рынок и снял даже блокаду с морской гавани. Вот такую неслыханную милость получил тысячелетний Рим от варварского повелителя…
Что же было дальше? Сейчас, когда я пишу эти воспоминания, с тех страшных дней прошло уже сорок лет. Но я помню все события очень хорошо. Сердце мое переполняется скорбью и горечью, когда я пишу об этом. Снятием осады дело не кончилось. Аларих ждал ответа из Равенны, куда отправились сенаторы и папа Иннокентий, чтобы передать императору условия визиготского мира. И что же? Наш Гонорий вздумал корчить из себя великого правителя! Его подданные умирали тысячами от голода, а он отверг все притязания Алариха, особенно возмутившись тем, что Аларих добивался звания магистра римской армии! Результат такой принципиальности не заставил себя ждать: Аларих снова двинулся на Рим! Тогда в Риме провозгласили своего императора – Приска Аттала. Он заключил союз с Аларихом. Войско Алариха и Аттала выступило походом на Равенну. Вот тогда Гонорий перепугался: он даже выразил готовность признать Аттала соправителем. Его порыв, однако, не оценили, и Гонорий уже собирался бежать в Константинополь… Однако тут везение улыбнулось ему: В Равенну прибыл визигот Сар с шестью когортами, злейший враг Алариха. Взятие Равенны сорвалось, и разъяренный Аларих низложил Аттала, после чего в третий раз двинул свои орды на Рим. По слухам, Гонорий был несказанно рад этому – судьба Вечного города нимало не заботила это ничтожество.
Началась осада, перед ужасами которой померкли горести первой осады. Уже никого не могли ужаснуть случаи людоедства! Более того, однажды толпа
окружила группу сенаторов, шедших на Капитолий, и стала требовать от них установления постоянных цен на человеческое мясо!..Толпы рабов и бедных римлян начали покидать город, перебегая в лагерь визиготов, никто не хотел оборонять Рим! И когда визиготы наконец вошли в город через открытые им изнутри
Саларские ворота, они не встретили сопротивления. Дело было ночью, и сразу же начались массовые пожары, а потом повальные грабежи и убийства. Визиготы всюду искали золото, они хватали также все, что представляло хоть какую-то ценность, а людей рубили мечами и топорами без всякой пощады. Спасение могли найти лишь те, кто успел спрятаться в церквях – Аларих запретил трогать их. Но нигде не было оказано сопротивления: везде царили смятение, массовые убийства и безудержный грабеж, описать которые бессилен даже мой стилос…
Мой бедный друг Фавенций не пережил этого кошмара: он умер от болезни во время последней осады. Я взял на воспитание его дочерей, и они потом росли в моей семье ( а я завел семью вскоре после первой осады) вместе с моими двумя сыновьями; они давно уже взрослые, и теперь у меня много внуков – от моих
сыновей и от дочерей Фавенция, которых я считаю так же своими.
Оскверненный и разоренный Рим давно потерял свое имперское значение, но я вижу – его несчастья далеко еще не кончились! Теперь нам угрожают гунны – еще более страшный враг, чем готы… Я же молю Господа лишь об одном: чтобы он призвал меня к себе до того черного дня, когда мой город окончательно будет погребен под ордой полудиких варваров. Сколько бы ни оставалось мне дней на этом свете, я прожил свою жизнь истинным римлянином – римлянином я и закончу свой тяжкий и неблагодарный земной путь…
Конец.
P.S. « Голос мой прерывается, и рыдания не дают мне написать: покорен тот город, что покорил всю Землю!..С этим городом погиб весь мир.»
Святой Иероним, 410 год н.э.