В деревне Саша трудился над запиской «О народном воспитании». Бенкендорф, передавая ему это поручение царя, писал: «В сей доверенности его императорскому величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметами и о воспитании юношества… предмет сей должен представлять Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания».
Свою записку Саша окончил пятнадцатого ноября. А потом принялся за продолжение пятой главы «Евгения Онегина»…
Скоро уже он бесился в Пскове и жаловался Вяземскому, что «...еду к вам, не доеду... Меня доезжают! Вместо того, чтобы писать седьмую главу Онегина, проиграл в штосс четвертую главу – не забавно!».
Он-то выехал из деревни еще шесть дней назад на перекладных. Но по дороге в Псков ямщики опрокинули его, и теперь у него болела грудь, помят бок, и дышит он с трудом. Впрочем, ему это не помешало играть в штосс и проигрывать, от чего его бешенство увеличивалось в сто крат.
Саша написал письмо и Зубкову. Василий Петрович был его приятелем и имел прелестную свояченицу – Софи Пушкину, дальнюю родственницу и его самого. Она была стройной, высокой, красивой девушкой, с греческим профилем и прекрасными черными волосами. Влюбившись в неё, Саша, недолго думая, уверил и её в своей любви.
Она не сказала ему ни «нет», ни «да». Но ждала его в Москве первого декабря.
Теперь, застряв в Пскове из-за распутицы, он не мог исполнить обещания и прибыть вовремя в Москву. Вот почему в своем письме он умолял Зубкова: «Дорогой друг, постарайся изгладить дурное впечатление, которое могло на неё произвести мое поведение на неё… Ангел мой, уговори, упроси её, настращай её Паниным скверным и – жени на ней меня!..»
Как только ему стало немного легче, и пошел снег, он продолжил свою поездку по первопутке.
Приехав прямо к Соболевскому на квартиру в дом Ренкевича, он получил от него и тотчас распечатал ожидавшее его послание Бенкендорфа: «Я имел счастье представить государю императору комедию Вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием … и собственноручно написал следующее: «Я считаю, что цель господина Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта».
Соболевский не видел до сих пор такого Пушкина и теперь наблюдал, как тот, по - детски только что радующийся свиданию с ним, топчет письмо остервенело:
- Нет, я не хочу отвечать ему - и не буду! Проигнорирую и его, и того. Вишь – «переделай трагедию в роман». Никогда!.. Никогда!.. - вечер закончился, как они совсем не ожидали. Злой Саша едва отвечал Соболевскому и тот занялся чтением.
До двадцать шестого декабря Саша никуда не выезжал, набирался сил. А вечер двадцать седьмого они с Соболевским провели у княгини Зинаиды Волконской,дом которой являлся центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи.
Страстная любительница музыки, Зинаида Волконская устраивала у себя не только концерты, но и итальянскую оперу, и даже сама бралась за некоторые роли, поражая всех ловкой игрой и чудным голосом. Многие признавали, что лучшего контральто в городе нет.Княгиня еще сохранила остатки красоты, все дышало в ней грацией и поэзией. Мало того, она и сама писала и прозой, и стихами; кроме этого, посвятила себя искусству: в великолепных залах её дома повторялись часто живые картины и маскарады, а также оперы, и каждое представление обставлялось ею с особенным вкусом – ведь княгиню постоянно окружали итальянцы…
Она старалась, чтобы у неё собиралось все, что только знаменито на "русском Парнасе"… Этот же вечер она посвятила уезжающей в Сибирь Марии Волконской. Той самой Марии Раевской, резвой и грациозной игрой с волнами, которой Саша любовался шесть лет назад.
Теперь, в короткий миг встречи, он пытался разглядеть в её чертах черты той девочки, полной огня, но увидел перед собой некрасивую, бледную двадцатилетнюю женщину, глаза которой поразили его своим непонятным выражением. Видимо, она уже выплакала все слезы и смирилась со своей участью – следовать за ссыльным мужем по собственному решению. Говорили, что для этого она порвала с отцом, который не разрешал ей уезжать. Тем не менее, она оставляла сына–малютку на него…
Они с княгиней Зинаидой Волконской были женами двух братьев - Сергея и Никиты…
Мария слушала музыку, не появляясь в общем зале. Саша тоже был печален – все воспоминания о милых сердцу друзьях опять нахлынули на него. Он зашел к Марии и сказал растроганным голосом:
- Я хотел бы через вас передать им свое стихотворение «Во глубине сибирских руд».
- Но я выезжаю уже сегодня ночью… Извините… Вы можете его передать с Александриной Муравьевой… вы успеете ей передать - она будет ехать в начале января…
- Так я и сделаю,- ответил он, обнимая её грустными глазами, полными искреннего уважения. После он долго не мог забыть её печального голоса.
В следующие дни он продолжал вращаться в обществе, но посещал, в основном, дома Волконской, Вяземских и Дмитриева, где говорили о литературе. Часто думал по ночам о героизме двух женщин, решивших последовать за мужьями в изгнание и растил в душе те строки, которые бы он хотел передать с ними туда, в Сибирь.
В общих чертах уже их представлял:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье…
Стихи он принес Александрине Муравьевой - прямо перед её отъездом и произнес, сжимая её руки:
- Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество... я не стоил этой чести... Передайте декабристам, как искренне я восхищен ими... - Достал другой листок: - А вот эти стихи обращены к моему незабвенному другу. «Мой первый друг, мой друг бесценный». - Это - Пушину Ивану Ивановичу... Жанно...
- Обязательно передам! – подула она на свои тонкие пальцы, которых так неосторожно сжали. С грустью улыбнулись друг другу…
В доме Волконской однажды Саше представили молодого писателя и поэта. Это был Муравьев Андрей Николаевич - светловолосый красавец исполинского роста, который заметно гордился своей красотой и неплохими успехами в обществе. Саша почувствовал себя рядом с ним пигмеем. Но теперь они часто сталкивались в гостиной Волконской - молодой человек постоянно мелькал на вечерах и маскарадах княгини. Саша, по недолгому размышлению, пришел к мысли, что тот пришелся ей по сердцу не только тем, что он демонстрировал хорошее знание истории и языков: латинского, греческого, немецкого, французского и английского…, но и тем, что неустанно восхвалял её саму. Муравьев охотно и много беседовал с Зинаидой, делился с ней своими литературными взглядами, попутно льстя ей за тонкость чувств и вкусов. "Княгиня и не заметила, как бездумно и безоглядно начала покровительствовать молодому красавцу, которому минул только двадцать один год..."
Однажды побеседовав с ним, Саша сразу понял, что Муравьев захвачен честолюбивыми замыслами, хочет писать исторические поэмы и трагедии. "Сможет ли?.." - но по его просьбе просмотрел несколько трудов самолюбца и заметил, что тот неплохо пишет для молодого автора. Саша даже дал ему некоторые практические советы, но так и не узнал - остался ли доволен этой беседой Муравьев, воображавший себя более талантливым и успешным…
В это утро Саша проснулся рано, но не стал подниматься с постели и написал статью в «Московский вестник»; просмотрел другие материалы, подготовленные к печати; немного подумал о планах на этот день. «Вечером надо идти к Волконской…Но... Опять там будет мелькать этот Митрофанушка!» - только так теперь он называл молодого поэта, который купался во внимании мамаши-княгини. "Недоросль!Чистый недоросль..."
Тот весь вечер раздражал его тем, что был центром внимания всех - ни минуты не оставался на месте, постоянно мелькал то тут, то там. «Этот молодец, избалованный салонным вниманием, опять будет сводить меня с ума целый вечер. Идти или не идти?» - накануне раздумывал он, вспоминая строки Фонвизина о Митрофанушке. Но... все-таки пошел.
И хорошо сделал! Стал свидетелем того, как этот выскочка решил показать себя во всей своей красе и опростоволосился. Заскочив на монумент статуи Аполлона, украшавшую театральную залу княгини Волконской, Муравьев сломал ему гипсовую руку.
Мало того, видимо, чувствуя вину из-за этой неловкости, и оправдываясь, он быстро произнес "экспромт":
О, Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал.
Ты горделивца наказал:
Хотя пожертвовал рукой,
Зато остался он с ногой.
Саша рассмеялся только…
Но скоро в январском номере «Московского вестника» появилась эпиграмма:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон,
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты - соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан!
Только потом Погодин вспоминал, как Пушкин, сразу же по выходу альманаха, встретив его, произнес быстро:
-А как бы нам не поплатиться за эпиграмму!
-Почему вы так думаете?- удивился Погодин.
-Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека или от белой лошади... Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он не только белый человек, но и лошадь… - и заливисто засмеялся.
Поэтому Муравьеву, через Погодина, было дано его дипломатическое разъяснение, что не повлекло тогда дуэли.
Однако Муравьев все-таки ответил ему эпиграммой. Но - только тогда, когда Саша уже уехал из Москвы в Петербург:
Как не злиться Митрофану?
Аполлон обидел нас:
Посадил он обезьяну
В первом месте на Парнас...
Саша же расхлебывал неприятности за неприятностями - его не оставляли в покое "друзья" - жандармы. Один раз он даже удостоился чести: его навестил сам Волков, жандармский генерал. Это было утро,а их с Соболевским еще с вечера дома не было.
Но Погодин, дожидавшийся их, чтобы обсудить статью в номер, рассказывал потом ему, как с ужасом увидел их вдвоем с Соболевским, тащившего его,Пушкина!безвольно повисшего на его руке... Увидев это, Волков ушел сразу.
Погодин кипел:
- Свинья Соболевский свинствует при всех! Досадно, что вас в таком развращенном виде привели при Волкове!
Александр промолчал. Да, и что он мог сказать? Что это очень редкий случай в его жизни, чтобы он не помнил себя!?
В конце января его вызвали к московскому обер-полицмейстеру, состоящему в Комиссии военного суда.Саша с удивлением слушал его монотонную речь:
- Мы вас вызвали потому, что комиссия постановила ознакомить вас со списком с имеющимися при вашем деле стихов. Вы видите, они запечатаны. Вы должны их при мне открыть, немедля прочесть и подтвердить принадлежность этих стихов вам. При вас же мы должны их запечатать и вместе с вашим объяснением препроводить, куда надо.
Взяв их в руки, просмотрел – они оказались не пропущенными цензурой отрывками из его элегии "Андрея Шенье", над которым чьей-то рукой было написано "14 декабря"…
Тут почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
Но подождал, потом глухо начал:
- Я уже давал объяснения по этому поводу... Эти стихи действительно сочинены мною. Но они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии «Андрей Шенье», напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений. Но... они относятся к французской революции, коей Шенье погиб жертвою… Уверяю вас, все эти стихи, никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря! Не знаю, кто над ними поставил это ошибочное заглавие… Даже не помню, кому мог я передать мою элегию Шенье... Для большей ясности повторяю... что стихи... известные под заглавием "14 декабря"... есть отрывок из элегии... названной мной лично «Андрей Шенье».
Расписываясь в объяснении и ставя дату "27 января 1827 года", он никак не мог скрыть гневную дрожь руки...
Потом он пытался эти минутные унижения изгладить из сердца развлечениями. Всю зиму и весну он пробыл в Москве. Вставал поздно после балов и долгих вечеров. В их с Соболевским «съезжей»-приемной, их всегда дожидался незнакомый многим пожилой человек, не принадлежащий обществу. Но, на удивление всем, имел право входить к известному поэту в любое время дня и ночи – если тот был дома.
Саша же его любил за прибаутки, присказки, народные шутки, которые тот ему приносил: что ни день – то новые...
Ели не считать всего этого, его жизнь проходила в брани с Соболевским – « частного пристава», и "няньки" , как он его называл. У того происходили бесконечные разговоры, кричали драгуны, "бл-и и пьяницы»,толкавшиеся в их «съезжей», - как доносили Бенкендорфу.
Любовь к штоссу в очередной раз ввергла Сашу в неприятность, когда играл однажды с Загряжским - страстным игроком. Александр Михайлович еще не так давно служил в лейб-гвардейском Преображенском полку, но с 1826 года перешел на службу по гражданскому ведомству. И Саша проиграл ему все свои деньги. В азарте игры он имел глупость предложить тому, в виде ставки, только что оконченную пятую главу Онегина.
Расчетливый Загряжский не отказался от такой ставки - ведь рукопись представляла собой деньги: 25 рублей за лист. И она тоже была проиграна. Но Саша все надеялся отыграться. И предложил свои пистолеты и только тогда удача вернулась к нему: отыграл и своего «Онегина» и, пистолеты, и впридачу - полторы тысячи денег.
Утром с неудовольствием вспомнил строки из письма Алексея Вульфа, «Дерптского философа»: «Никакая игра не доставляет столь живых и разнообразных впечатлений, как карточная, потому что во время самых больших неудач надеешься на тем больший успех. Или в величайшем проигрыше остается надежда, вероятность выигрыша… И как результат - жизнь у разбитого корыта!». "Сам с усам!- пробурчал довольный исходом игры Саша.
Но бесшабашная жизнь соредактора стала раздражать Погодина. Он, пока еще про себя, начал проявлять им недовольство, в дневнике отметив: «Декламировал против философии, а я не мог возражать дельно и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости говоренного».
В другое время он поделился с князем В.Ф. Одоевским - молодым критиком, который в одной из своих рецензий задел Карамзина и Державина:
- Ваша статья сокращена по настоянию Пушкина. Вот его слова в точности: «Здесь есть много умного, справедливого, но автор не знает приличий: можно ли о Державине и Карамзине сказать, что «имена их возбуждают приятные воспоминания», что « с прискорбием видим ученические ошибки в Державине? Державин всё - Державин. Имя его нам уже дорого. Касательно живых писателей также не могу я, объявленный участником в журнале, согласиться на такие выражения. Я имею связи. Меня могут почесть согласным с мнением рецензента. И вообще – не должно говорить о Державине таким тоном, каким говорят об NN или об SS... Сим должен отличаться «Московский вестник». Оставьте одно общее суждение».- И скромно закончил: - Мы спорили во многом, но должны были ему уступить…" - Все дело было в том, что Саша в гранках прочитал рецензию Одоевского и воспротивился ее публикации.
Однако Одоевский удивил Погодина:
- Пушкин имел право вступаться за Державина — свой своему. Но я и сам рад, что вы выкинули из моей статьи места слишком откровенные, - произнес Владимир Федорович самокритично.
Когда Погодин передал ему разговор с Одоевским, Саша обрадовался тому, что молодой критик понял его урок, его призыв к осознанию своих литературных корней, пониманию предания к созидательной работе в отечественной культуре, которой должна была достойно заниматься русская критика.
Впоследствии Одоевский не раз сначала выслушивал его советы - без обид, и сам выправлял прихотливые изгибы своей критики…
Но Саше отказала Софи Пушкина и вышла за Панина, что не мешало ему теперь увиваться за другими девушками. Весной он особенно часто стал посещать дом князя Александра Михайловича и княгини Екатерины Павловны Урусовых. У них были три дочери-красавицы. Правда, одна из них, Мария, была уже замужем. Но две другие – Софи и Натали, - были еще невестами. В доме у них почти каждый день собирался кружок друзей и знакомых, в основном, молодые люди.
Посещал этот салон и П.А Муханов, адъютант знаменитого графа П.А.Толстого. Постоянным гостем был и угрюмый артиллерийский офицер В.Д. Соломирский - образованный, хорошо знающий английский язык, поклонник Байрона, который и сам писал стихи в подражание ему. Но говорили, что довольно плохие... Соломирский приходился родственником Екатерины Павловны. Саша же здесь был душой общества, веселый, задорный, постоянно импровизирующий рассказы и сказки, населенные лешими, домовыми, ведьмами - что им было в деревне добыто с доской и карандашом в руках среди толпы ярмарок. Ну, и - из милых сказок няни. Но сам их разукрашивал вымыслом, своей неистощимой фантазией и преподносил всем с искусством сказителя, подделывая все голоса.
Но оказалось, что этот его неизменный успех у всех присутствующих ввергал Соломирского в еще большую угрюмость. Внимание же молодой княжны Урусовой, Софи, к нему - Саше, Владимир Дмитриевич, влюбленный в неё, не мог перенести, что выразился в инциденте.
Однажды Саша, шутя и балагуря, рассказал что-то смешное о графине А.В.Бобринской. В течение всего рассказа Соломирский мрачно слушал, кидая гневные взгляды на него. И, едва дослушав, с неудовольствием пробурчал:
- Как вы смели отозваться неуважительно об Анне Владимировне? Я хорошо знаю графиню.Это во всех отношениях почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных об ней отзывов…
- Зачем же вы мне не сказали раньше, что знакомы с графиней Бобринской? А то вы спокойно выслушали весь рассказ, а потом каким-то донкишотом становитесь в защитники этой дамы и берете её под свою протекцию!
Разговор сам по себе иссяк и все разъехались по домам. Однако на следующее утро на квартиру к Саше прибыл человек, который принес ему от Соломирского письменный вызов на дуэль.
С живостью, усмехаясь глазами, он рассказал Муханову, к которому прибежал чуть свет:
- Я, ни минуты не мешкая, ответил согласием. Душа моя, у меня уже был секундант Соломирского - А.В. Шереметев, которого он присылал для переговоров об условиях дуэли. Скажи мне, не смог бы ты быть секундантом у меня? - умоляюще посмотрел.
Павел Александрович Муханов - штабс-капитан лейб - гвардии Драгунского полка, который знал его еще по Петербургу.Знал и его постоянные стычки то с одним, то с другим- уж очень самолюбив! И промолчал. Но так как он ценил эту буйную и гениальную голову, то ответил согласием. Благодарный Пушкин бросился ему на шею, и ушел успокоенный.
Втайне от всех Муханов поехал к Шереметеву, секунданту Соломирского, и начал переговоры о мире. Но тот вошел в роль и требовал, что, "если Пушкин не будет драться, то он должен извиниться перед Соломирским"...
Но Муханов не уходил, убеждая:
- Пойми! История эта ляжет позором на наши головы в случае, если будет убит или ранен Пушкин. Ты понимаешь это? Наоборот, нам надо предотвратить эту роковую случайность и не подставлять лоб гениального поэта под пистолет взбалмошного офицера.
Шереметев притих. Потом в раздумье спросил:
-А какие средства к примирению ты видишь?
Муханов объяснил... И в то же утро Шереметев привел Соломирского к Саше. К этому времени подоспел и Муханов, и они, при горячем участии "няньки" и "пристава" Пушкина, склонили обоих помириться. После чего радостный и довольный Соболевский подал роскошный завтрак, а после шампанского противники сами протянули друг другу руки.
Соболевский после этого случая, боясь, что его неразумный друг еще не раз сумеет подставить свою гениальную головушку под пули, "а Россия останется без его нормального, а не припомаженного, изображения", заказал портрет известному художнику Тропинину.
- Василий Андреевич! Напишите такой портрет нашего поэта, как он есть - в домашнем халате, растрепанного, с заветным его мистическим перстнем на большом пальце… - Подумал немного и с улыбкой добавил:- Можете изобразить и когти его, если получится…
Художник согласился. Но Соболевскому стоило труда уговорить Сашу. Пришлось еще долго уламывать его, пока он, наконец, согласно не кивнул. При первой встрече с известным художником удивленный Саша заметил нескрываемый интерес того к его руке. Потом заметил какой-то знак, который тот ему показывает. Саша только погрозил пальцем: "Думает, что я - масон".