- Опять вшей нахватала, маленькая дрянь! Опять с Галькой шапками менялась!
Сиди, не дергайся, вшивая дрянь.
Я щупала свой неровный ежик, боясь сказать, что мне больно, что ножницы тупые и не режут, а выдирают пряди волос. Мама, моя красивая мама с остервенением бросала клочки волос на пол. Потом голову намазали керосином и замотали какой-то тряпкой.
Воняло нестерпимо. Я терпела, боясь получить очередную оплеуху. Я сидела на низенькой скамеечке у печки, воняла керосином и тихо радовалась, что меня забрали из детского сада. Из ненавистного детского сада, в который меня сдавали на всю неделю, забывая иногда забирать на выходные и праздники.
- За этой снова не пришли! – Орала воспитательница с железными зубами.
И «эту» оставляли на сторожиху, которая казалась мне Бабой Ягой. Баба Яга гладила меня по неровно стриженой башке коричневой, морщинистой рукой.
- Ничего, ничего, малой. А, сиводни праздник.
Я хотела сказать ей, что я не мальчик, а девочка. Она не слушала. Пошла звать кошку.
В приоткрытую дверь фонарь освещал сугробы, и большие снежинки сыпались с ночного неба. Тихо и очень красиво. Сторожиха звала кошку, и ее «Кысс-кысс-кысс» сливалось в сплошное « Кыыссс».
Принесенная, толстая кошка вся в снегу, пахла лесом. Отряхнувшись, она, не мигая, уставилась на меня. Я, не мигая, смотрела на нее.
- Сейчас, сейчас.- Суетилась уже добренькая Бабка Ежка.
- Я тебе котлеточку дам. С ужина осталась, кисонька моя.
Мне тоже хотелось есть, но я никогда, ничего не прошу.
- Ну, и тебе на, держи. – Развернув не очень чистую, мятую бумажку, она совала мне в рот раскисшую карамельку, с прилипшими к ней крошками хлеба. Я не любила сладкое, мне хотелось котлету, которую презрительно обнюхивала кошка, эта лесная зверюга. Стиснув зубы, я вертела головой.
- Не хочешь? Говорить то умеешь? А, малой.
Я? Говорить? Еще как умею, но рта не раскрою, а то всунет мне эту гадость. Есть хотелось нестерпимо.
- Ну, ничего, сынок. Я тоже одна. Мои ребята… Никто не вернулся. Три похоронки. Так то. Младший Митя веселый был, на гармошке играл. Гармошка осталась и три похоронки. Ты один и я одна – вот нас уже двое.- Голос ее горько дрогнул.
- А севодни праздник.
Что такое праздник? В углу детсадовской кухни под потолком из черной тарелки звучала музыка, потом что-то говорили.
- С Новым годом вас, дорогие товарищи!
Потом снова музыка. Потом кошка, не спеша, с достоинством доедала детсадовскую котлету. Потом. Потом мы плакали, обнявшись с Бабкой Ежкой под веселые песни по радио.
- Не плачь, сынок. А мои-то никто не вернулся. Да. Вот как. Гармошка, похоронки.
И все пихала мне, вконец раскисшую конфетку.
- А севодни праздник. Сколько тебе годиков?
Я показала четыре пальца, не раскрывая рта. Было жарко, хотелось пить.
- Да, ты горячий, сынок. Я постелю тебе здесь у печки. Сейчас, сейчас принесу из спальни одеяла.
Жар навалился удивительно быстро. Меня уложили, дали попить что-то, пахнущее травами и лесом. И забытье, и причитанья.
- Ничего, ничего завтра дохтур посмотрит. А мои-то… Никто не вернулся. И Митя младший. Кис-кис. Иди сюда, моя милая. Кошка лучше грелки. А за гармошку и продукты, и вещи предлагали. Нет, не обменяла. Крапиву ела, потом лебеда пошла. Мукой заболтаешь, и хорошо. Так то. Нет, не обменяла.
Я проваливалась в сон или в бред. И шершавая рука на горячем лбу, и причитания, и мурлыканье чудесной кошки. Черная тарелка поет про город, который может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны. И веселый, красивый Митя играет на гармошке.
А я все силюсь сказать Бабе Яге, что ее Митя вернулся, обрадовать, что он живой.
И не могу, шепчу, а звука нет
- Что, что сынок? – Склоняется надо мной страшное, сморщенное лицо этой одинокой, полусумасшедшей старухи такое дорогое для меня в эту новогоднюю ночь.
Утром все тело горело, покрылось пузырьками, которые невыносимо чесались.
- Ветрянка. – Сказала детсадовская врачиха.
- Звоните родителям, пусть забирают.
Мамочка, моя красивая мама не спешила. Меня обмазали зеленкой и еще какой-то вонючей мазью. Наконец-то, мама пришла за мной. Везла на санках. Ветер обдувал лицо, и оно не так чесалось. Домой, ура домой. Если эту избу можно назвать домом. Но в нашем военном городке все так жили. Единственную комнату перегораживала печь, отделявшая маленький закуток с кроватью. Большая комната называлась залом.
Моя мама казалась мне самой красивой. Свои светло-русые, тяжелые косы она укладывала в виде короны, оставляя кокетливые завитки на лбу. Такие же завитки на шее, на прекрасной шее. Она много смеялась, но не мне. Мне нравились ее ровные зубы. Я всячески хотела угодить ей, вызывая вечное раздражение.
«Отстань», «Заткнись». Мама расчесывала русалочьи волосы. Одно время, я думала, что это мое имя. Ну, зовут меня так «Заткнись». Я любила болеть, потому что меня забирали из детского сада домой.
Уложив меня в зале на большую кровать, мама занималась своими неотложными делами.
Все время кто-то приходил. То суровый офицер, сразу видно начальник, с ним молоденький солдат, держащий в красных руках тяжелую печатную машинку.
- Это срочно, Наташенька. – Просительно улыбался начальник.
- Я на больничном.
В конце концов, она соглашалась и печатала на машинке со скоростью пулемета «Максим». Она была классная машинистка. Приходили офицерские жены. Доставали и рассматривали кружевное, трофейное белье, вывезенное из побежденной Германии. Что-то невиданное. Шептались, торговались.
- Пятьдесят и половина пайка.
- Что ты, что ты, Софочка. – Восклицала мама, сжимая в руках воздушные кружева.
И было видно, что не расстанется с ними ни за что на свете. Отдаст весь паек, пойдет по миру с сумой. Софочка складывала огромные, лохматые ассигнации.
- Вторую половину с получки отдашь. На репетицию приходи вечером.
- Конечно, я же играю главную роль.
В военном городке, в клубе был создан театр, ставили спектакли. Меня распирало от гордости, что моя мама играет главные роли. Мама всегда подчеркивала, что играет главную роль. Она часто репетировала дома. Как это было хорошо, просто удивительно. Телевизоров тогда в помине не было. И игрушек мне не покупали. Как я ждала эти репетиции.
- Подите прочь!- Восклицала мама, гордо вскинув голову, чуть повернув ее на бок, указывая изящным пальчиком на входную дверь, обитую старым рваным дерматином, из дыр которого свисала серая вата. В голосе сталь. И столько величия и презрения было в этом возгласе, что кровь стыла в жилах. Во, как!
- Подите прочь, презренный! – Ну, просто царица, королева. Я пряталась под одеяло с головой. Или еще лучше. Для этой сцены мама набрасывала на плечи кружевную шаль, сжимала руки на груди.( Обязательно надо сжать руки на груди.) Без этого никак.
- Не покидай меня! – И столько горя в голосе, и влажные, прекрасные глаза любили, молили.
- Не покидай меня!
Я еле сдерживала слезы, хотелось просить его, коварного, не покидать мою бедную маму.
А еще я хотела ей напомнить, что меня со вчерашнего дня вообще не кормили, стыдясь своих низменных желаний. Какая еда? Когда здесь такое!
« Подите прочь!», «Не покидай меня!». С ума сойти!
Вообще-то, четырехлетний ребенок и сам поесть может, если найдет. Нашла на кухне. Подвезло. Кусок черняшки. А еще, можно налить на блюдце подсолнечного масла и макать туда хлеб, посыпанный крупной серой солью. Спешу, жую, давлюсь и кашляю, чтобы бежать назад в зал, не пропустить ничего. Кружевную шаль, заломленные руки, «Уйди, презренный», «О, О, За что мне это». Обалдеть! Господи, боже ты мой!
Еще она пела песни. Но не те песни, которые мы разучивали в детском саду. Про Сталина, который всегда впереди. И Ленин почему-то живее всех живых лукаво смотрел на нас с портрета на стене. И еще.
За детство счастливое наше
Спасибо родная страна.
Я удивлялась, что не очень-то складывалось мое счастливое детство, как-то не клеилось с невкусной, бедной едой, стаканом сероватого киселя, воспитательницей, щедро раздававшей подзатыльники. Когда пред сном нас высаживали на ледяные горшки в холодном, маленьком помещении пред спальней, мы шептались. Толстенький серьезный Виталик рассказывал, округлив глаза, что кошка уже окотилась за сараем, и у нее четыре котенка.
- Три. – Поправлял кто-то.
- Четыре. Я сам видел, просто один совсем маленький и боится вылезать.
И, еще он пугал всех стишком.
Не ходи домой,
Там сидит домовой,
Валенки сушит,
Тебя задушит.
Мы пугались. И никак, никак не согреться под тонким казенным одеялом. Спасибо родная страна.
Нет, мамочка пела про рыжего, влюбленного клоуна.
Там в углу за занавесочкой
Рыжий клоун в парике
Грим кладет мазками резкими,
А сам думает в тоске
Ах, какие песни!
Ну, где же вы сейчас?
Кто вам целует пальцы?
Куда исчез ваш китайчонок Ли?
Она рассказывала мне про мальчика Боба, который
Первый из школы
Усвоил глаголы
И нрав десятичных дробей
А как бы иначе
Решал он задачи
Для девочки с дальней скамьи?
Для маленькой Дороти
С бантом на вороте
Из строгой, приличной семьи.
Она рассказывала про сероглазого короля. И еще сказку, где принц по непонятной причине влюбляется в несчастную, бедно одетую девушку и увозит ее во дворец на коне.
Обязательно на коне. На белом. Хотя, цвет коня значения не имел. Оглядывая свое убогое, штопаное платье, я знала, что принц за мной уж точно приедет. По платью меня и узнает.
Дома мама уложила меня на кровать за печкой. Снова намазала какой-то гадостью и укрыла ватным одеялом. Мне было жарко, одеяло казалось горячим. Мне было плохо.
- Ты должна пропотеть. И тихо тут. Ко мне гости придут. Весь праздник мне испортила, маленькая вшивая дрянь.
Я хотела возразить, что я уже не вшивая. Волос-то нет, но она уже вышла. В большой комнате за печкой слышалась беготня, звон посуды, запахи готовящейся еды, от которых меня затошнило. И, вдруг, мужской голос, но не папин. Ах, какой голос. Скрючившись под одеялом, я жадно подслушивала.
- Нет, нет, он не приедет. Ха-ха. Ах, ты принес. Давно ищу эту пластинку. Сейчас дорежу колбаску и сыр. Где достала? Не скажу, секрет. Ха-ха.
И резал мне уши мамин серебристый смех. А мужской голос что-то бархатно рокотал. Разговор прерывался, и эти затишья напрягали меня. Одеяло казалось тяжелым, я не могла его сбросить, плача от бессилья.
- Кто там?
-Дочка заболела.
И он зашел ко мне. Ощутив на пылающем лбу его руку, я открыла глаза и обомлела. ОН! Ожившая сказка. Прекрасный принц. Белокурый красавец в офицерской форме. Пришел за мной.
- Да она вся горит, Натали. Твоя девочка, хотя я думал, что это мальчик. Аспирин есть?
- Забыла дать таблетки.
- Сейчас тебе станет лучше, ангел мой. – Он ласково смотрел на меня.
Вошла мама, раскрасневшаяся, еще более красивая, с растрепавшейся прической. Ревниво округлым плечом оттеснила моего принца. Дала таблетки.
- Запей! – И сунула в рот граненый стакан с водой, чуть не выбив мне зубы.
- Господи, все у тебя не во время. Ну, за что мне это? – Она заломила руки и ушла.
Я почувствовала себя виноватой.
- Дай ей кагору. – Голос принца.
- Кагор дают детям, когда у них жар.
- Иди и дай.
Он осторожно приподнял мне голову.
- Выпей, душа моя. – Я выпила слегка жгучий напиток, замирая от счастья.
Вино и таблетки начали действовать. Голова кружилась. Потолок падал.
- Кто ты?- Спросила я сухими, горячими губами. Мне казалось, что я спросила громко, но получился тихий шепот на выдохе. Усмешка мелькнула у него в глазах. Он наклонился к моему уху и также тихо прошептал.
Я изгнанник, и в вечных скитаньях
Я весело преследую звезду.
Я ничего не поняла. Но в этих словах было что-то необыкновенное. Темное ночное небо, летящий снег под фонарем, уютное потрескивание дров в печи. Что это? Как хорошо от этих строк. Как все пронзительно верно. Я ничего не поняла, но замерло сердце и остановилось дыхание горячим комом в горле. И эти нездешние слова напрягали меня, проводили трудную работу в моем подсознании, открывая во мне новое, звериное чутье, понимание настоящего, истинного смысла каждого слова и ощущения, каждого предмета. Как куколка бабочки, прилагая болезненные усилия, разрывает, наконец-то, хитиновый панцирь, становясь той, кем должна быть. О, с каким облегчением, каким-то внутренним инстинктом я увидела, как карикатурны и глупы разыгрываемые мамой роли, так восхищавшие меня. Как фальшивы эти слова, заломленные руки и кружевная шаль. Дремучая, бессильная бездарность, посягающая на высокое, настоящее, унижающее его своим существованием.
Я знала, что я с бритой головой, заляпанная зеленкой, воняющая мазью не могу даже тягаться с мамой, с ее белой, атласной кожей, розовым румянцем. То, впадая в забытье, то выплывая из него, я прислушивалась к веселым звукам в большой комнате за печкой.
В комнате за печкой был праздник. В комнате за печкой был мой принц.
И патефон вбрасывал в мой душный, лихорадящий закуток, в мой горячий, больной бред какую-то невероятную, незнакомую песню.
- Бе-са-ме, бе-са-ме мууучоо.
Хрипловатый, страстный голос, сводящий с ума, пел на непонятном языке.
-Бе-са-ме, бе-са-ме муучо.
В этой песне было все. Терпкое вино, запах духов, дым сигарет, звон бокалов и тонкое женское белье. И мой, мой принц танцует с мамой, которой я испортила праздник