- Самые бесполезные вещи стоят больше всего, - сказал литературовед Антонов, выпив коньяк «Старейшина» из пластикового стаканчика. В эти выходные бутылка стояла на даче родителей, где коротали выходные любители словесности. У окна стоял старинный диван и два стула из разных гарнитуров, на спинке у одного из них друг-другув пасть смотрели позолоченные грифоны.
- О чём это я, ах да, о золоте, - продолжал Антонов, сзади которого нелепые коробки шкафов из ДСП, с перекошенными дверками с презрением смотрели на людей. Они были настолько линейно безобразны, что вызвали чувство эстетического наслаждения, подобно лекциям по введению в животноводство.
За окном бурела ночь, вскрывая нарыв скрытой тревоги. Ночь придавала приятную обострённость лёгкого отравления.
Я думал о чепухе, и пил сок, пока умирал великий писатель Харкевич. Он умирал, как растекалась медуза, вытащенная на берег. Он исчезал из списка мумий дома литераторов, он исчезал из провинциальных альманахов, он исчезал из социалистической публицистики. Когда он умер, от него ничего не осталось, вдова вытащила весь архив, все напечатанные книги, хоть это был нелегко, и кинула в мусорный контейнер, где валялись строительные обрезки нового быта. В последние годы только она утешала Харкевича, говорила о его таланте, и то, что его будут читать через триста лет. Выкидывая книги и рукописи, она странно продолжала в это верить. Она выбрасывала его книги, а внук пил пиво, а по телику лоснящиеся тётки крутили жопами, играла странная музыка. Негры из ящика что-то внушали шпонированному профилю Ленина на шкафе.
- Динозавры тоже умирают, - комментировал смерть деда внук. Физически Харкевич ещё дышал. В комнате, несмотря на прохладную осень, было распахнуто окно. Воняло говном.
Я взглянул за окно – бурый фонарь сверлил душу.
- Надо менять себя, а не действительность, - говорит мне мой отец.
- Что такое золото, какого рожна оно ценно? – говорит писец, возвращая меня в комнату, из которой я унёсся, имя его моя память не уловила.
- Возьмём пример Робинзона Крузо, - говорит Антонов.
В голове рисуется план. Я зарабатываю миллиард, закупаю новейшие самолёты. Эскадрильей воюю на стороне Южной Кореи против Северной, в дело вступается Китай, мы громим и его. Миллионные армии попадают в котлы, с воздуха мы уничтожаем тысячими и сотнями тысяч китайцев ежечасно. Двигатели разваливаются от нагрузки. Из носа течёт кровь, бой идёт непрерывно несколько суток, мы принимаем амфитамины. Мы медитируем и вновь уничтожаем врагов. Стираем с лица земли Пекин. Я подрываю главный китайский авианосец. Китаю, конец. Но и корее-американско-японские резервы на исходе. В этот момент «предательски» наносит удар Россия, впервые раз в истории, вступает в войну удачно. Единственный выход – нанести ядерный удар по Москве. Это задание для камикадзе. Кто хочет лететь?
- Я! – кричу.
- Ты остался, не понят, твои опыты - пшик.
- Это просто бредятина, - носятся по орбите какие-то спутники в голове.
- Сейчас, ты открыл книжечку, закрыл ворд, но совсем по-другому будет, когда семья.
- Творчество единственная форма существования, - продолжает бубнить эхо, - почему-то меня потянуло к дому, хотя у меня нет приюта. Я прощаюсь с Антоновым, я прощаюсь с писцом. Я вышел в коридор. Воняли носки.
Внук вышел покурить на улицу. Змеиный свет фонарей буравил бесконечность.
Он прошёл рядом с контейнером, задумался о чём-то своём, и машинально отщёлкнул окурок в мусор. Бычок шлёпнулся в раскрытую книгу, на фото Харкевича.
Я шёл, отбросив русский страх и русское уныние. Отчаянное пламя просило еды. Через прутья окон с напряжением горел жёлтый свет.