Рассказ Наташа

Александр Иванов 16
                НАТАША

    Как-то раз, на одном мальчишнике, которые мы устраивали с друзьями раз или два в месяц, разговор зашел о женщинах. На первый взгляд, ни чего не обычного в этом не было. Типичная тема для разговора, наравне с футболом, политикой и бизнесом, которые обычно затрагивают мужские интересы. Однако на этот раз речь зашла не об обычных любовных похождениях и интрижках на стороне, которыми мужчины любят похвастаться друг перед другом, а о большой, чистой любви, о которой говорят, что она бывает только раз в жизни. И что самое удивительное, завел ее ни кто-то из нас женатиков, а холостяк, кстати сказать, единственный среди  присутствующих.
   Сначала мне показалось это странным. Я ни как не ожидал услышать подобное из уст холостяка. Уж если, на мой взгляд, кому и заводить подобные разговоры, так в первую очередь нам, имеющим жен и детей. Потом, правда, выслушав его рассказ, я понял, почему он это сделал.
   Его возмутила рассказанная Павлом история. История довольно-таки циничная, я бы даже сказал, грязная, идущая в разрез всему светлому и чистому, что обычно ассоциируется с любовью. По сути, она ее просто отрицала, низвергая с небес на землю, из области божественного, в сферу человеческого, сводя к чисто физиологическим, животным процессам. И Александр, так звали рассказчика, выслушав ее, возмутился, и решил это мнение опровергнуть. И в доказательство того, что истинная любовь существует, поведал нам свою историю, которую я дословно и пересказываю.
   Когда в разговоре возникла пауза, Александр заговорил:
   - Раньше я об этом ни кому не рассказывал,- начал он, слегка смущенно.- Ведь мне тогда уже было двадцать лет, возраст, как вы понимаете, ни детский. Это только маленькие дети влюбляются на расстоянии по фотокарточкам и журнальным картинкам, а я,- сказал он и запнулся, слегка покраснев.– Впрочем, это не важно,- поборов смущение, махнул он рукой, набрал в легкие воздух и продолжил.
   - Ее звали Наташа. Фамилию она носила распространенную. Я бы даже сказал знаменитую, созвучную одному памятному историческому месту пушкинской эпохе, где частенько бывал поэт. Однако из этических соображений, озвучивать ее я здесь не стану. Обозначу ее лишь одной буквой, с которой она начиналась,- м.- Наташа М.
   Мы жили в одном дворе. Учились в одной школе, но в параллельных классах. Хотя по возрасту, а я был старше ее на год и в школу пошел годом раньше, я должен был обучаться классом выше, но, загремев в седьмом классе на второй год, оказался в одном с ней потоке.
   Собственно говоря, с этого момента я веду отсчет нашему знакомству. Именно в то время я впервые и узнал кто она такая. До этого, я ее не знал. Так, разве что мельком видел, где-нибудь в школе или во дворе, но не имени ее, ни фамилии, не знал и сказать о ней что-либо конкретное, не мог. Все это я узнал позднее, когда наступил учебный год, и я влился в их среду, и, как это обычно бывает, обзнакомившись со всеми ее обитателями, узнал о каждом из них.
   Оказалось, что кое в чем наши судьбы были похожи, причем, не только внешне. По мимо того, что мы жили в одном дворе и учились в одной школе, что с внешней стороны их уже сближало, они еще перекликались и на семейном уровне, быв похожи, как близнецы.
   Мы жили с ней в семьях, которые считались неполноценными. Она, как и я, росла без отца. Но если про своего папашу я знал, что с ним сделалось, и почему я воспитывался без него, то о судьбе ее родителя я понятия не имел. Возможно, что и в этом наши судьбы перекликались, и ее родители развелись, как и мои. Возможно, тут было, что то другое, этого я так и не узнал. Так или иначе, на этом все наши параллели заканчивались и дальше уже тянулись две совершенно не схожие друг с другом дорожки, расходясь, как на перекрестке, каждая в свою сторону. Так что во всем остальном мы походили друг на друга не более чем небо и земля. Особенно в учебе. Тут мы стояли на совершенно противоположных полюсах.
    По мнению большинства преподавателей, которое они неоднократно высказывали и мне, и моей маме, вызывая ее в школу на всевозможные собрания и педсоветы, мое место было не в обычной школе для нормальных детей, а в специализированном интернате для слабоумных, и трудновоспитуемых.
    Понять их было не трудно. Я был одним из тех учеников, чье присутствие на занятиях нарушало школьную гармонию и размеренный ход образовательного процесса. На фоне царившей там идиллии благополучия и порядка, я выделялся так же резко, как чернильная клякса на белоснежном листе бумаги. Учителя  причисляли меня к отъявленным хулиганам, сравнивая с паршивой овцой в благодушном стаде, чье дурное влияние сказывается на других учениках пагубным образом. И это была истинная правда.
    Я был хулиганом, двоечником и закоренелым прогульщиком, гоняющим вместо уроков целыми днями в футбол, и переходящим из класса в класс лишь по милости учителей, и природным данным, великолепной памяти и сообразительности, которые компенсировали мне во многом все остальное. Только благодаря им мне и удавалось карабкаться по ступеням образования. И особенно благодаря блестящей памяти, которой я мог похвастаться на зависть всем отличникам, чьи успехи во многом зависели от многократных повторений, в чем я абсолютно не нуждался.
    А я запоминал материал сразу на уроке и ни когда не заглядывал в учебники, чтобы его оживить. Мне достаточно было однажды его услышать, и он автоматически запоминался, причем, так же прочно, как если бы его высекли резцом на камне. Проблема была в другом. Чтобы запомнить материал, его необходимо было прослушать, а значит, присутствовать на уроке. А их-то я и прогуливал.
    Если еще до четвертого класса я был пая мальчик, прилежным учеником, с горящими к знаниям глазами, которым не могли нахвалиться, то дальше, увы, меня как будто подменили. По словам недоумевающих учителей, это уже был не я, а совершенно другой, не знакомый им, ни чем не похожий на прежнего ученика, ребенок.
    Впоследствии, анализируя то время и атмосферу, в которой я жил, я понял, в чем было дело. Причина всех моих столь внезапных перемен оказалась простой и банальной,- развод родителей.
    Я знаю, что на многих моих сверстников, оказавшихся в подобной ситуации, развал семьи не произвел таких пагубных последствий. Они пережили эту семейную драму относительно легко, без особого ущерба, не изменив ни своим привязанностям, ни стремлениям. Со мной вышло все по-другому. Для меня развод родителей оказался сильнейшим душевным потрясением, поставившим меня на многие годы с ног на голову.
    И хотя сам я в то время этого не понимал и не отдавал себе отчета в происходящем, процесс протекал не на уровне сознания, а гораздо глубже, как подводное течение, затрагивая более глубокие пласты психики, менее разрушительным он от этого не стал. Его последствия оказались катастрофическими.
    Внутри меня как будто что то сломалось. Озарявший меня изнутри свет, вдруг погас и все, что было во мне лучшего, безграничная любознательность, жажда знаний, желание учится, в одночасье исчезли. Растаяли, как пар. Из пая мальчика я превратился в сущую бестию, разгильдяя и пофигиста, которому было плевать на все, в том числе и на школу. Интерес к учебе пропал. Я совершенно перестал интересоваться школой. На уроках стал невнимателен, стал прогуливать их, от чего успеваемость покатилась вниз, а потом и вовсе плюнул на школу. И, в конечном итоге, прогуляв три четверти из четырех, я остался в седьмом классе на второй год.
    Так что в отличие от меня, двоечника и лоботряса, Наташа и училась хорошо, и вела себя, как ангелочек.
    Были ли у нее в то время какие-нибудь увлечения или хобби, выходящие за рамки школьной программы, как скажем у меня, - футбол, а у моего приятеля однофамильца,- музыка, я не знал. Да  если честно, не особо и интересовался. Не было повода. Ведь наше знакомство, по сути, было шапочным, и общались мы с ней чисто формально, от случая к случаю, столкнувшись, где-нибудь в школьном коридоре или в компании общих знакомых. Для более тесных отношений у нас не было ни общих интересов, ни каких либо других точек пересечения, которые бы могли нас сблизить. Слишком мы были разные. Поэтому она просто выпадала из поля моего зрения.
    А в те годы все мои интересы сводились к одному,- футболу. Я был им так страстно увлечен, что не обращал внимания ни на что другое. Ни походы в кино, ни дискотеки, ни другие развлечения, которым предавались мои сверстники, меня не интересовали. Я был к ним равнодушен. Так что если мое сердце чему и принадлежало, так это футболу.
    Я был им одержим. Был настоящим фанатом. Но не фанатом болельщиком, таскающимся по стадионам на матчи или просиживающим часами перед телевизором, как другие, а игроком. Я боготворил игру, и радость получал не от созерцания ее со стороны, а от непосредственного в ней участия, от самого процесса, которому уделял по восемь, а иногда и более часов в день.               
    Обычно мой день распределялся так. Где то за час до школьных занятий я просыпался. Вставал, умывался, завтракал, а когда время приходило идти на занятия, брал в руки портфель, и, чтобы не вызвать со стороны матери ни каких нареканий по поводу того, что я не уделяю должного внимания учебе, делал вид, что иду в школу. Однако до класса я не доходил и на занятия не попадал. Я бросал портфель в раздевалке, где он пролеживал до двух трех дня и прямиком шел в спортзал. Брал там, по договоренности с физруком, футбольный мяч и в компании таких же, как я, фанатов, отправлялся на улицу играть в футбол.
    Причем, нам хватало смелости делать это прямо под школьными окнами во время занятий. Но это не было проявлением наглости, как могло бы показаться. К этому нас вынуждали обстоятельства. Просто лучшего места для игры в футбол подыскать было нельзя. Ближайшая футбольная площадка, стадион Красный Выборжец, хотя и находилась неподалеку от школы, минутах в десяти ходьбы, для нас была закрыта. Ведь мы не представляли ни какую официальную организацию. Не были клубом, а являлись, по сути, обычной дворовой командой, иными словами, компанией влюбленных в футбол мальчишек и вряд ли могли рассчитывать на то, что нас туда пустят. Поэтому выбор всегда останавливался на школьном дворе, где размещалась хоккейная коробка, служившая нам футбольным полем.            
    Зимой ее, энтузиасты из соседнего дома, заливали водой, превращая в ледяной каток, где мы гоняли в хоккей, а в теплое время года, она служила нам футбольным полем, на котором мы устраивали состязания между классами, проводя товарищеские матчи по футболу. В остальное время, использовали, как тренировочную площадку, где убивали часы школьных занятий. А потом и не только.
    Впоследствии это место на многие годы стало центром моего времяпровождения. Да и не только моего. Его облюбовали многие. Тут собирались целые компании. Так что со временем оно приобрело особый статус, став, своего рода, местом наших тусовок, где мы встречались и проводили свободное время. У нас даже появилось несколько крылатых выражений, связанных с ним. Когда, например, кому-нибудь назначали встречу, обычно говорили так, «в семь у коробки», или, когда намеревались куда то пойти компанией, на демонстрацию или на разборку в соседний квартал, с жильцами которого мы враждовали, говорили так, «в семь от коробки», и всем было ясно о чем идет речь. Так что со временем это место стало еще и культовым.
    А если устранить разницу во времени и убрать четверть века, наложив то время на сегодняшнее, коробку можно было бы с легкостью уподобить современным центрам развлечений, казино, клубам, дискотекам и прочем злачным местам, где обычно собирается молодежь, проводя свой досуг. В этом плане коробка от них ни чем не отличалась.
    И как каждое из вышеперечисленных заведений имело своих завсегдатаев, так и коробка ежедневно собирала у себя компанию старшеклассников. Обычно их число варьировалось от различных условий, погодных, выходных, праздничных дней и многих других, насчитывая от шести до двадцати человек. Обычно являлось восемь десять человек, ядро компании. Остальные, от случая к случаю, два три раза в неделю, когда не куда было пойти или нечем заняться. Они относились к номинальным членам компании, составляя ее периферию.
    К ним принадлежала и Наташа. В костяк компании она не входила и войти не могла по той причине, что он состоял из двоечников и хулиганов, и автоматически отторгал все инородное, что не соответствовало царившему там духу. Да она и сама не шибко желала. Да и не особо вписывалась. Она была другой. Иначе была воспитана и вела себя соответствующим образом, не курила, не выпивала, не сквернословила, и не делала многое из того, что с легкостью позволяли себе другие девчонки. Но иногда захаживала, от нечего делать или когда встречала там близких себе по духу девчонок.
    Обычно мы собирались там часов в семь восемь вечера, когда все школьные и домашние дела уже были сделаны. Рассаживались рядком поверх деревянных бортов, как несушки на насесте и чесали языками. Как правило, несли всякий вздор. Редко когда речь заходила о чем то полезном. Обычные темы разговора; школа, учителя, кто с кем дружит, у кого какие новые диски и записи, текущие цены на шмотки, модные тогда джинсы и кроссовки, и тому подобное. В общем, обычная чепуха. Но для нас, подростков, тогда это казалось важным.
    Если позволяла погода, бренчали на гитаре, горланя под нее песни, в то время полу запрещенные, не имевшие официального одобрения, но всеми любимые, Высоцкого, Битлов, Галича и прочих не признанных звезд. Естественно, курили, причем, не только мальчишки, но и девчонки. Иногда баловались винцом, дешевеньким сухоньким, типа рикацителли, или портвешком, особенно если это был какой-нибудь праздник, первое мая, который мы все любили, или чей-нибудь день рождения. А иногда и просто так. Причем, выпивка всегда считалась среди мальчишек предметом гордости, а среди девчонок, уважения. Точнее, уважением пользовалась не сама выпивка, а выпивающий мальчишка. Тогда я еще не понимал, почему.
    Оказывается, все дело в женской психологии, помноженной на  возраст и неопытность. Просто женщины по своей натуре более тонки и хрупки, и инстинктивно тянутся к силе, ища в ее лице опору, на которую, в случае чего, можно будет опереться. Поэтому подсознательно отдают предпочтение мужчинам сильным. Им кажется, что за их спиной они будут в безопасности. Тем более что в том возрасте решающую роль играл не рассудок, а чувства и выбор определял не здравый смысл, а эмоции, импульсы симпатии и антипатии, которые распределяются между силой и слабостью. Первым доставалась симпатия, вторым,- антипатия, чему соответствовали пьющий и не пьющий мальчишка. Ведь всякое нарушение табу, а употребление спиртных напитков в подростковом возрасте является именно таким нарушением запрета, автоматически ассоциируется с проявлением силы. И логика тут проста,- посмел, значит, смел, а если смел, значит, силен,- потому что слабый ни когда не дерзнет преступить запрет. И девчонки, еще в силу незнания своей природы, руководствуясь этой иллюзорностью, с вытекающими из нее ложными выводами, впадали в распространенное заблуждение, считая выпивающего мальчишку сильным. И хотя из-за распространенной в обществе морали открыто в этом не признавались, и из кокетливости даже кривили носики, делая вид, что им это не нравится, тайно все же симпатизировали, и тянулись к подобным субъектам.
    В общем, мы мало чем отличались от наших сверстников и предавались всему тому же, чем обычно занималась молодежь нашего возраста и поколения.
    В 1979 году мы закончили восемь классов. Не питая особого интереса к учебе, я забрал из школы аттестат и ушел,  устроившись к матери на завод учеником слесаря, а Наташа продолжила обучение. Впоследствии она поступила в Герцена и закончила факультет русского, и литературы, став преподавателем в школе. На этом наши пути разошлись. Однако связь не оборвалась. Мы по-прежнему продолжали видеться почти ежедневно. Во-первых, потому, что жили в одном дворе и волей неволей сталкивались на улице. Во-вторых, имели общих знакомых и посещали одни и те же тусовки. И, наконец, в-третьих, поскольку моя бывшая школа находилась в двух шагах от моего дома, я частенько туда наведывался, навещая моих школьных товарищей, которые учились с ней в одном классе.
    Однако какими бы частыми и продолжительными наши встречи не были, они ни когда не выходили за рамки дружеских. Мы были с ней просто приятели и относились друг к другу соответствующим образом, и ни когда, ни в компании, ни наедине, не переступали этой черты. Так что наше общение носило характер чисто платонический. Мы могли встречаться, могли о чем угодно болтать, шутить, разыгрывать друг друга, могли совместно что то делать или куда-то пойти, в общем,- весело проводить время наедине или в компании. Но, как объект противоположного пола, вызывающий симпатию и желание с ней быть, она меня не интересовала. Она мне даже не нравилась. Не нравилась не потому, что была не красива или закомплексована, и не умела охмурить парня. Нет. С этим у нее, как раз, все было в порядке. И кокетства ей было не занимать, и внешностью ее бог не обидел. Выглядела она эффектно, по привлекательнее многих девчонок, с которыми я встречался и при желании, пустив в ход свои чары, запросто могла вскружить голову любому. Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Так что особого внимания я на нее не обращал.
    Так прошло два года. Наташа закончила десятый класс, успешно сдала экзамены и настраивалась поступать в институт. А по существующей в те годы традиции, прежде чем выпускники покинут школу и вступят в большую жизнь, администрация школы устраивала им торжественные проводы. В один из дней в школе устраивался пышный бал, на который, каждый из выпускников имел право пригласить одного из своих знакомых, друга, подругу или родственника.    
    Так я оказался в числе приглашенных.
    По другой традиции, но уже не официальной, прежде чем явится на бал, мальчишки баловались винцом. Выпивали чисто символически. Кто то для храбрости, кто то просто так, но прикладывались все, за исключением маменькиных сынков.
    Учителя, конечно, об этой традиции знали, но закрывали на это глаза, считая, что в столь знаменательный день такая незначительная шалость позволительна. При этом, правда, строго следили за тем, чтобы кто-нибудь из выпускников или ими приглашенных не воспользовался этой поблажкой и не пронес в школу спиртного. Для этого при входе в школу выставлялся пост, где дежурили учителя мужчины и всякого, на кого падало подозрение, что он пытается тайно пронести запретное, отводили в сторонку, и деликатно обыскивали, и только после этого допускали не бал.
    По обыкновению, все подобные мероприятия проводились в школьной столовой, которая одновременно служила и актовым залом. Это было огромное помещение общей площадью метров пятьсот, с балконом, как в кинотеатре, с одной стороны и возвышающейся сценой, с другой.
    Заранее освобождалось пространство для танцев. Из столовой выносили всю мебель, столы, стулья, скамьи и прочую, имеющуюся там утварь. На сцене размещали аппаратуру, магнитофон, колонки, усилители, электроинструменты, устанавливали микрофоны, все это между собой соединяли нитями проводов, подключали к электросети и настраивали. Стены украшались соответствующего содержания плакатами, игрушками, воздушными шарами и прочей атрибутикой, что должно было поддерживать в присутствующих праздничное настроение, и ровно в семь вечера начинался бал.               
    Сначала шла короткая официальная церемония. На сцену поднимался директор, в нашей школе это была женщина, упитанная евреечка лет пятидесяти, подходила к микрофону и произносила торжественную речь, поздравляя выпускников с окончанием школы. Затем напутствовала их с вступлением в большую жизнь, еще раз поздравляла и желала всем присутствующим весело провести вечер, после чего покидала сцену, уступая место музыкантам. Те поднимались на сцену, занимали свои места и начинались танцы. Заканчивался вечер ближе к полуночи. Уморенные бесконечными танцами, выпускники прощались с учителями и расходились. Кто-то отправлялся домой спать, а кто то, подобно нам, сбившись в компанию, до утра бродил по городу, встречая свой первый взрослый рассвет.
    Следуя традиции выпускников, мы немного задержались, пропустив официальную часть, так что когда пришли, вечер уже был в самом разгаре. В зале гремела музыка, и кружили счастливые парочки. Вращающийся под потолком зеркальный шар, отражая свет направленных на него прожекторов, разноцветные огни цветомузыки, осыпал танцующих светящимися бликами, создавая впечатление колышущегося разноцветьем моря. Магия цветов и музыки погружала в волшебный мир сказки, производя на всех присутствующих грандиозное впечатление, до того царящая там атмосфера была заряжена весельем. Казалось, сам воздух был густо насыщен этим праздничным настроением, которое передавалось всем, кто переступал порог зала, оказываясь в этом сказочном мире огней и музыки. Я, по крайней мере, почувствовал это сразу. Хотя и затруднялся сказать, что подействовало на меня сильнее, выпивка или то праздничное настроение, которое передалось мне, едва я вступил в зал.
    Эффект был ошеломляющий. Настроение сразу взлетело. Мне захотелось танцевать. Захотелось присоединиться к танцующим, отдаться этому всеобщему веселью, разделив их радость, которой они дышали. Я стал осматриваться, ища партнера. И тут, вдруг, я увидел Наташу.
    Она стояла в нескольких шагах от меня у стены и о чем то болтала с подружками. Выглядела она потрясающе. На ней было воздушное белое платье, резко выделяющееся среди всей этой пестроты одежд, всего этого гротеска цветов и оттенков, причудливых и уродливых форм. Удивительное по своей простате и изяществу, и в то же время, так великолепно идущее ей к лицу. Она была в нем восхитительна. Неотразима! Должно быть, подобный наряд украшал золушку во время королевского бала, когда та похитила сердце несчастного принца. Мое, правда, осталось при мне, хотя и побежало вдвое быстрее.
    Мне захотелось с ней танцевать.
    Дождавшись, когда заиграет медленная музыка, я подошел к ней, поздоровался и пригласил ее на танец. Она ответила согласием. Сделала шаг на встречу и положила мне на плечи руки. Я обнял ее за талию, и мы закружились среди танцующих пар.
    Она танцевала так же превосходно, как и выглядела. Танцевала легко, непринужденно, как будто училась этому всю жизнь. Я даже не ожидал, и первое время чувствовал себя неловко, едва поспевая за ее порхающими движениями. Потом, правда, я освоился и всецело отдался танцу.
    Мне было с ней хорошо. Хорошо настолько, что на остаток вечера я прилип к ней, как банный лист и уже ни на шаг от нее не отходил, приглашая ее снова и снова, едва в воздухе повисали первые звуки. Так мы и протанцевали с ней весь вечер.    
    А когда бал подошел к концу, и пришло время расставаться, я предложил ей присоединиться к нашей компании и отправиться с нами на всю ночь бродить по городу, но она, немного погрустнев, отказалась.
    Вдаваться в подробности и выяснять причины отказа, я не стал. И без этого все было ясно. Виной всему был строгий материнский наказ, «быть дома», нарушить который, она не смела. Так что допытываться, почему и уж тем более уговаривать ее пойти с нами, не имело смысла. Этим я мог вогнать ее в краску еще сильнее. Она и так уже легонько зарделась. И, чтобы разрядить обстановку, я взял ее под руку и пошел провожать. Все равно одну ее отпускать было нельзя.
    На улице к этому часу уже сильно потемнело, и было не безопасно. И хотя ее дом находился рядом со школой, всего в трех минутах ходьбы, прежде чем до него добраться, она должна была пережить несколько волнительных минут. Дорога, по которой ей предстояло проследовать, пролегала сквозь густые заросли кустарника, где она могла повстречать кого угодно, пьяного или хулигана и сильно перепугаться. А мне этого не хотелось. Я к ней за этот вечер сильно расположился и не желал, чтобы с ней, что-то случилось. Да и если честно, не хотелось так сразу расставаться. 
    Я еще не забыл те приятные ощущения, которые она пробуждала во мне во время танца. Те невольные прикосновения ее тела. Тепло рук. Особенно теперь, в ночной прохладе, когда мы стояли прижавшись друг к другу, это чувствовалось еще острее.
    Дорога заняла минут пять. Я проводил ее до подъезда. И тут мне, вдруг, показалось, что она хочет сразу уйти. Я ошибочно принял ее движение головой за прощальный кивок, а невольный шаг в сторону, за намерение удалится, и задержал ее.         
    Секунду я держал ее за руку. Потом притянул к себе и обнял. Она не противилась и не пыталась освободиться. Должно быть, не только мне не хотелось с ней расставаться, но и ей то же. Да и праздничное настроение еще не совсем рассеялось. Какую то частичку той атмосферы мы унесли с собой и она, как отголосок того веселья, еще продолжала звучать в наших душах, настраивая их на особый, лирический лад, который поддерживался необычным лунным свечением, разлившимся в ночных сумерках.
    Какое то время мы так стояли, обмениваясь многозначительными взглядами и впечатлениями прошедшего вечера. Потом договорились о новой встрече. А потом, видя, что она в своем воздушном платье начинает зябнуть, я обнял ее и на прощание поцеловал. Ее рука выскользнула из моей ладони, и она ушла. А я еще какое то время постоял под ее окнами, раздумывая над своим открытием.
    В каком то смысле, сегодняшний вечер был знаменательным. Я сделал для себя открытие. Пожалуй, сегодня я впервые увидел в ней женщину. Да! Это был первый раз за все время нашего знакомства, когда я посмотрел на нее с этой стороны. Я увидел в ней не просто хорошую приятельницу, с которой можно было общаться и неплохо проводить время, а красивую, обаятельную, стройную, обладающую всеми женскими достоинствами, девушку. Оказалось, что это было существо, способное пробудить в мужчине желание, разжечь в нем страсть, заставив преклонить пред собой колени. Она была прекрасна!
    Я был удивлен. И если честно, не знал, чему больше, тому ли, что она оказалась такой миленькой, или своей слепоте, которая не позволяла мне все эти годы увидеть это. Улыбнувшись, я вскинул голову на ее светящиеся желтым светом окна, и, еще раз подивившись своему открытию, бросился догонять свою компанию, которая поджидала меня у школы.
    После этого вечера мы еще несколько раз с ней встречались наедине. Ходили, кажется, в кино, к друзьям, бродили по улицам, о чем-то болтали и все. Дальше этого наши отношения не пошли, так и оставшись приятельскими, по крайней мере, с моей стороны. Она мне нравилась, с ней было легко и приятно проводить время, но не более. Голову она мне не вскружила, и сердце от нее я не потерял. Очарование того вечера рассеялось так же внезапно, как и нахлынуло. И скоро все вернулось в прежнее русло. Наедине мы больше не встречались и виделись теперь только в компании.   
    Так прошел год. Наступила весна. Грянул армейский призыв, и я ушел в армию, оказавшись за тысячу километров от родных мест.
    Часть, в которой мне предстояло прослужить два года, находилась в легендарном городе Брянске, легендарном не только своими боевыми заслугами и партизанской славой, но и тем, что другого такого, по словам старшины роты, в России не было. Как он однажды по этому поводу заметил, уникальность его состояла в том, что на его улицах легче было поймать шпиона, чем повстречать девственницу, намекая на то, что город погряз в разврате и венерических нечистотах. И дал нам совет, прежде чем вступить с кем-либо из его представителей в интимную связь, следует хорошенько подумать, так как армия хоть и мать, но не родная, и в случае чего, не кого лечить даром не станет. Это было его отеческое напутствие, которое он произнес перед строем желторотых новобранцев.
    Как потом выяснилось, причина так называемой сексуальной революции заключалась в том, что на восемьдесят процентов город состоял из лимитчиков и приезжих, и чуть ли не каждый второй находящийся в нем дом, был общежитием. Хотя, откровенно говоря, с архитектурной точки зрения, город выглядел очень даже не плохо и нравился мне куда больше, чем служба в нем, особенно ее первые полгода, оставившие у меня нелестные воспоминания.   
    Едва мы вступили за ворота части, нас сразу же повели в баню. Таков был порядок. В целях гигиены, каждому новобранцу необходимо было пройти санобработку, смыть с себя не только дорожную грязь, но и остатки гражданской вольности. Так я познакомился с армейской баней.
    Скажу честно, такой бани я еще не видывал. Это было нечто!
    Снаружи баня выглядела как обычная хозпостройка. Одноэтажная бетонная коробка размером двадцать на двадцать метров, с тремя глухими стенами, дверью и двумя крохотными, как бойницы, окнами. Изнутри баня делилась на два помещения, на длинный узкий предбанник, с деревянными скамьями вдоль стен, где мы переодевались, и, собственно, саму баню, где мы мылись, дрожа от холода.
    Баня почему то была ужасно холодной, причем, холодной в любое время года, даже летом, в тридцатиградусную жару. И неимоверно грязной, с рыжими разводами на кафельных стенах и тазах, в которые она въелась так глубоко, что отскрести ее было немыслимо. Легче было стереть до костей пальцы, чем избавится от этих разводов. На пол было страшно ступать. Он выглядел как наждачная бумага, только еще более устрашающе, с крупными пупырчатыми наростами. Мыться можно было только стоя. На бетонные лавки сесть не позволяло чувство брезгливости. Достаточно было бросить на них беглый взгляд, как тут же по спине пробегал мороз. Я, кажется, так ни разу за два года и не присел, промывшись стоя. И в завершении, вместо привычного душистого мыла, которым обычно человек пользуется на гражданке, нам выдали обмылки хозяйственного мыла, величиной со спичечную коробку, от которого первое время с непривычки кожа шелушилась, как облупившаяся на солнцепеке краска.
    Обозрел я все это, и мне стало грустно. В этом гадюжнике мне предстояло мыться не раз и не два, а целых два года, а если быть точным, сто семь раз. Можно себе представить, какие чувства меня одолевали от этой радужной в кавычках перспективы.
    Таким было мое первое впечатление.
    Затем последовал курс молодого бойца. Беспрерывное корпение над уставом, четырех часовая муштра на плацу, ежедневное вылизывание казармы, ночные бдения за чисткой картофеля и многое другое, на первых парах казавшееся абсолютно бессмысленным, и диким. На самом же деле, вся эта так называемая бессмыслица имела глубокий сакральный смысл, который я постиг значительно позднее. Она имела цель вытравить из нас гражданскую прыть и вольность, к которой мы привыкли. Сделать нас послушными, готовыми беспрекословно выполнить любой приказ командира. Это была основа армейской дисциплины. И нам ее ежедневно вдалбливали в головы систематическим повторением одного и того же. Скрупулезно и методично, не оставляя ни минуты свободного времени на то, что бы задуматься.
    Побежали дни службы, убивая своим монотонным однообразием, едким туалетным духом, тошнотворным запахом столовой и пищей, которую, казалось, не станут есть даже свиньи.
    Однако человек такое существо, что со временем ко всему привыкает. Привык и я. И то, что с непривычки казалось шокирующим и диким, скоро уже не вызывало ни каких отрицательных эмоций. И уже где-то месяца через три все армейские порядки я стал принимать как должное и неизбежное, извлекая из всего этого бедлама крупицы пользы, которые находил.
    По крайней мере, некоторым положительным сдвигам в себе я обязан именно армии. Она дала мне толчок к чтению. Там я впервые по-настоящему взялся за книги и стал читать. До этого, к своему стыду, кроме пятнадцатилетнего капитана Жюльверна и легенды о Тиле Улиншпигеле, других книг я в руках не держал. Таков был мой до армейский багаж. Зато теперь, используя каждую свободную минуту, которая мне выпадала, я шел в армейскую библиотеку и брал там книги, наверстывая упущенное. Другой бесспорный плюс, который можно поставить армии в заслугу, она дала мне толчок к поэзии, воскресив во мне давно забытое.
    А когда то давным-давно, еще в раннем детстве, я писал стихи. Ни чего особенного в этом я не нахожу так как для ребенка это обычное занятие. Мало кто из детей избежал этого увлечения. Необычным во всем этом было то, в каком жанре я это делал.                Я писал сатиру, всевозможные памфлеты и эпиграммы. Даже не знаю, с чего меня вдруг на это потянуло. Насколько я себя понимаю, юмор,- не мой конек. Я всегда относился к сатире если и не с пренебрежением, то с явной прохладцей. Более того, уж если к чему моя душа и не лежала, так это к сатире. Так что ума не приложу, что побудило меня выбрать именно этот жанр.
    Так или иначе, я стал описывать все смешное, что попадалось мне на глаза. Главной мишенью оказалась школа. Под прицел попали учителя, класс и царившие в нем порядки, которые мне казались несправедливыми и смешными. И я их высмеивал. Так продолжалось класса до четвертого, пока, однажды, учительница не застукала меня за этим занятием на уроке и не отобрала тетрадь со стихами. Прочла их и на перемене препроводила меня в кабинет завуча, где я получил хорошую взбучку. А напоследок, в виде десерта, напутствие, о чем следует писать и как, после чего у меня пропала охота к сочинительству на долгих десять лет. И вот теперь, должно быть, оказавшись в непривычно тяжелых условиях, во мне все это всколыхнулось и душа, чувствительная к внешним ударам, стала откликаться на них стихами.
    Какими они были, судить трудно. Об их художественной ценности я не задумывался, мне это было не интересно. Я просто записывал все то, что лежало у меня на сердце, не задумываясь над этой стороной дела. Тогда для меня поэзия играла роль не душеприказчика, а скорее, лекаря. И в этом смысле она здорово преуспела. Помимо радости, которую я испытывал от самого процесса, она служила мне еще и своего рода, отдушиной, помогая  избавляться от всего негативного и наболевшего.
    Так служба и шла, деля мою жизнь на две части, на ту, что я уже отслужил и ту, что еще предстояло, зажав меня между будущим, о котором я частенько раздумывал, предаваясь мечтам, и прошлым, которое время от времени всплывало у меня в памяти.
    Так прошел год. Отзвенела весна, и наступило лето. На смену дембелям прибыло пополнение новобранцев, и мой армейский статус поднялся на ступень выше. Я стал черпаком. Так в армии именуют солдата, отслужившего год, присваивая ему этот титул, как знак отличия, вроде звездочек на погонах.
    Последнее влекло за собой автоматическое изменение положения. Стрелка между обязанностями и привилегиями смещалась в сторону последних, увеличивая их, и, естественно, уменьшая обязанности. Я освободился от многих так называемых повинностей, чистки картофеля, уборки территории части, муштры на плацу и многого другого, изрядно портивших жизнь солдату. Но главное, у меня появилось свободное время. Я стал обладателем нескольких свободных часов, которые мог использовать по собственному усмотрению, употребив их на что угодно, не выходящее за рамки устава, написать домой письмо, почитать книгу или просто поваляться на травке, предаваясь мечтам о будущем.
    И вот, как-то в один из таких летних дней, лежа на травке у забора, огораживающего территорию части, я припомнил гражданку. Вспомнил оставшихся там друзей. Представил, чем бы они могли  заниматься, и позавидовал. Позавидовал их положению,- свободе, которой они могли распоряжаться, как им вздумается, куда угодно пойти и что угодно делать.
    Потом мысленно увидел школу, где я учился, располагавшуюся поблизости коробку, но почему то безлюдную, с ржавеющими там под дождем железными воротами. Увидел свой дом, кирпичную пятиэтажку, и, неизменный его атрибут, огромный дуб, растущий напротив наших окон. Тот самый дуб, с которого я в детстве рвал желуди, высовываясь из окна кухни, за что не раз получал от матери взбучку. И сердце у меня легонько екнуло.
    Я и не предполагал, что такая мелочь, как старый дуб, который, казалось, не имел для меня ни какого значения, вдруг всплывет в памяти, как символ родного дома. На душе у меня потеплело. Я как будто снова оказался у себя дома, вдыхая знакомый дух, которым были пропитаны родные стены. В уме проплыла вереница видений, картины далекого детства, лица, предметы. А затем я увидел наш двор, утопающий в это время года в зелени тополей. Увидел фасад соседней пятиэтажки, где жила Наташа и вспомнил о ней, воскресив в памяти ее образ.
    И, едва я это сделал, меня словно что-то ударило. Я ощутил толчок. Не сильный, но хлесткий, как порыв ветра, будто волна плотно сжатого воздуха толкнула меня в грудь. Хотя я отчетливо видел, что ни какого ветра не было и в помине. Вокруг было тихо. И деревья, и кусты, стояли как мертвые, не шелохнувшись. Даже ни один листочек не вздрагивал на них. Не одна травинка не колыхалась на зеленом газоне. И даже флагшток, вонзившийся иглой в небо, не совершал своих привычных маятниковых колебаний, а прикрепленный к его концу красный флаг, вечно плещущий на ветру, обвисло, свисал, как вытянутый язык собаки. Вокруг было тихо. Тепло, солнечно, но не было ни ветринки. Стоял абсолютный штиль. И, тем ни менее, что то меня ударило, что то толкнуло в грудь, что то плотное и в то же время теплое, как дыхание. Вошло в меня в область сердца и, как мне показалось, на мгновение вспыхнуло, взорвавшись ослепительным светом, как молния или внезапно зажженная в темной комнате лампа, осветив меня изнутри. И в это мгновение я вдруг понял, что люблю. Люблю ту самую Наташу, образ которой секундой раньше всплыл в мой памяти. Наташу, которую я знал уже много лет и на которую не обращал все это время внимание.
    Так пришла любовь. Нежданная, негаданная, непонятная! Низверглась откуда-то с небес лучезарным потоком в мое сердце и завладела им.
    Такого со мной еще не было. Это было нечто, с чем раньше я ни когда не сталкивался и чего не знал. Нечто, не похожее ни на что. Как будто сама жизнь, ее основа, суть, то, к чему все стремятся, желая приобщится, вдруг обнажилась, открылась мне, вошла в мое сердце, и, преобразив его, стала его частью. И до того все это выглядело невероятным, что в какое то мгновение мне показалось даже, что это сон, греза, одно из тех сладких видений, которые посещают нас ночью. Видений до того приятных, что, пробуждаясь, невольно хочется вернуться туда обратно, войти  в него и еще раз пережить то счастье, которое оно принесло. Как будто меня восхитили на небеса, в рай, где все было пронизано атмосферой любви и счастья.
    И я сразу же понял, что не смогу об этом ни кому рассказать. Понял, насколько тщетны попытки всех тех, кто стремится передать это чувство, выразить его словами, музыкой, красками. Это не возможно! И дело тут даже не в самих людях, ни в тех несовершенных средствах, к которым они прибегают, а в самой любви, в ее природе. Просто невозможно выразить не выразимое. Им можно только жить, дышать. В лучшем случае, что все они и делают, передать его косвенно, посредством своих поступков, теми же произведениями искусства, которые хоть и не являются любовью, но свидетельствуют о ней, рассказывая о ее чудодейственной силе и не земной красе.
    Еще немного ошеломленный случившимся, я встал с газона и направился в казарму. Я уже знал, что стану делать дальше. Что то внутри меня подсказывало мне это. Я должен написать ей письмо, причем, написать не медленно, не откладывая на завтра или послезавтра. Хотя, признаюсь, совершенно не представлял о чем. В подобных делах я был профан, не имевший опыта. Я не когда прежде не писал любовные письма и даже не представлял с чего следует начинать. Но раньше я ни когда и не любил. Такое со мной случилось впервые. Хотя на гражданке у меня и было много знакомых девчонок, и со многими из них я встречался, но не одну из них я по-настоящему не любил. Это было совсем другое.
    Вооружившись тетрадкой и ручкой, я вернулся на прежнее место, где мне ни кто не мешал, уселся на траву и принялся за письмо.
    Дело это оказалось не из легких. Я долго не знал с чего начать. Сидел и ломал голову. Одно начало мне казалось глупым. Другое,- пафосным, третье,- слишком сухим, пока, наконец, не перебрав десяток различных вариантов, я не нашел то, что нужно. Я решил, что сперва следует принести ей свои извинения за то, что за целый год не обмолвился с ней ни строчкой. Так я и сделал. Затем, стараясь не особо ее утомлять, коротко рассказал о своей армейской жизни, описав ее в общих чертах. Как бы между прочим посетовал на то, что в прошлом мы редко с ней виделись, о чем теперь сожалею. Написал, что часто о ней вспоминаю. Поинтересовался о ее делах, домашних, институтских и вообще, дал понять, что хотел бы побольше знать о ее жизни. Просил ее обязательно мне ответить, мотивируя это тем, что здесь, вдалике от родных мест, ее письма служили бы мне еще одной ниточкой, связывающей меня с домом. О главном, о своих к ней чувствах, я решил в письме не сообщать. О таком, по моему разумению, на бумаге не говорят, по крайней мере, в первый раз, когда признаются в любви. Это можно сделать лишь тет о тет, глядя глаза в глаза. Но и совсем молчать о своих чувствах, на мой взгляд, то же было нельзя. Поэтому я высказал их лишь частично, в намеках и недомолвках.
    Закончив с письмом, я перечитал его и остался доволен. На мой взгляд, для неискушенного в любовных делах человека вышло неплохо. Я запечатал конверт и с надеждой, что мне ответят, опустил его в почтовый ящик.
    Потянулись дни ожидания. Прошла неделя, другая и вот, наконец, на исходе третьей, я получил от нее ответ.
    О... Что тут было!? Такой огромной радости, которую я пережил, прочтя на конверте адресат отправителя, я еще ни когда не испытывал и вряд ли испытаю. Такое может быть только раз. Меня аж всего трусило, как в мороз, не смотря на тридцатиградусную жару. Да и сам я, наверное, светился от радости, как лампочка, так что даже почтальон, вечно хмурый и недовольный, с лицом обиженного ребенка, вручая мне письмо, заразился этим чувством и заулыбался. Такова была сила радости, которую я излучал.
    Так между нами завязалась переписка.
    Теперь, примерно раз в три недели, я получал от нее письмо. Прочитывал его, писал ответ и отсылал, ожидая, в свою очередь, ответного послания. И хотя в своих письмах она не давала даже намека на то, что питает ко мне какие либо чувства помимо дружеских, для меня эти весточки были единственной радостью. Чем то сродни вдохновению, дающим мне силы преодолевать разлуку, питая сердце надеждой будущей встречи. Поэтому и ждал я их с нетерпением, а уж с какой радостью читал, и говорить не приходится. 
    Теперь я жил только одной мыслью, мыслью о нашей встрече и с нетерпением ждал наступления этого дня. Казалось, ожидание стало для меня единственной формой жизни. Я все время чего то ждал. Ждал ее писем. Ждал, когда выпадет свободная минутка, что бы написать ей ответ. Ждал, когда пролетит этот злополучный год и наступит день нашей встречи. Ждал, ждал и ждал. И это ожидание сводило меня с ума.
    Я чувствовал себя счастливым и несчастным одновременно. Счастливым оттого, что любил, несчастным,- что был в разлуке с любимой. Но иначе и быть не могло. Это участь всех влюбленных. Человек, разлученный с любимым существом, просто не в состоянии себя иначе чувствовать.
    Так вот и я, чувствовал себя, как посажанная в клетку свободолюбивая птица, лишенная возможности летать, обреченная скакать в замкнутом зарешеченном пространстве. А душа моя рвалась на волю, рвалась к той, по которой сохло сердце.
    Армейские будни отошли на второй план. Единственным моим прибежищем на этот год, где душа находила отдохновение, стал для меня мир грез. От избытка чувств я ушел с головой в фантазии. Воображение рисовало мне мое будущее. Оно было прекрасным, таким же, как самая счастливая сказка, озаренная лучами солнца, имя которому,- Наташа.
    Но больше всего я любил представлять нашу с ней встречу. Сотни и сотни раз я прокручивал в уме различные их варианты, представляя, как мы встретимся, что я ей, при этом, скажу. В каких словах признаюсь ей о своих чувствах. Ее ответную реакцию, движение, мимику, взгляд, блеск глаз и многое, многое другое, на что вдохновляли меня чувства. В сущности, я жил только одним, ожиданием дня нашей встречи.
    И вот, наконец, этот день настал. Долгожданный день нашей встречи, о котором я мечтал почти год, грезя в ночные часы, под сиплое сопение и храп сослуживцев, аккомпанирующих моим грезам.
    До двух лет я не дослужил три дня. Меня призвали одиннадцатого мая, а домой я вернулся на день победы.
    Город встретил меня, как и подобало дню, празднично, льющейся из уличных репродукторов музыкой, плещущими на ветру флагами, развешанными по такому случаю на столбах и фасадах домов, и, конечно же, веселыми и улыбчивыми горожанами, как всегда, слегка подвыпившими.
    Я был дома.
    Из сделанного предварительно звонка по телефону, я узнал, что Наташа дома, об этом мне сообщила ее мама. Однако звать ее к телефону и сообщать ей о своем прибытии я не стал. Я воспользовался маленькой хитростью. Повесил трубку, едва ее мать отошла от аппарата, чтобы позвать дочь. Я решил, что так будет лучше. Мне хотелось сделать Наташе сюрприз. Я считал, что мой неожиданный визит ее обрадует. К этому меня подвигли два обстоятельства.
    Во-первых, так рано меня из армии ни кто не ждал. В своем последнем письме я сообщил, что день моего увольнения в запас назначен на середину июня, то есть, ровно на месяц позднее того дня, как я вернулся. Но в дело вмешался случай. Сразу после отправки письма, я получил незначительную травму, повредив большой палец правой руки, вследствие чего, оказался не трудоспособен и командование, посовещавшись между собой, решило меня не задерживать. Все равно от меня пользы, ни какой. Для аккордных работ им нужны были здоровые солдаты. А я для этого не годился. Вот они и решили от меня поскорее избавиться. Поэтому я и демобилизовался на месяц раньше назначенного срока. Но ни это стало главным. Просто я подпал под всеобщее заблуждение, свойственное всем влюбленным.
    Ослепленный своими чувствам, я автоматически переносил их на Наташу, полагая, что они взаимны и ко мне относятся так же, как и я сам. Что встречи со мной будут рады не меньше, чем я. Конечно, это наивно. Теперь я понимаю, что заблуждался, но тогда... Тогда мне и в голову это не приходило.
    Поднимаясь по лестнице ее подъезда, я думал совсем о другом. Я думал только о нашей встрече, готовясь сказать ей все то, что вынашивал в себе в течение этого года. 
    Поднявшись по лестнице на третий этаж, я остановился напротив ее квартиры, перевел дыхание, поправил купленные по дороге розы, и, с замирание сердца, надавил на звонок. Послышалась трель. Потом она внезапно оборвалась и наступила глухая тишина, в которой отчетливо было слышно, как колотиться мое взволнованное сердце. Время потянулось необычайно долго. Кажется, за эти нескончаемые секунды я успел рассмотреть каждый сантиметр ее двери, отметить на ней каждую ямочку и бугорок, каждую трещинку и полоску, причудливую игру теней, упавших на ее поверхность от качающихся за окном веток. Наконец, за дверью послышались приближающиеся шаги. Замок лязгнул и дверь распахнулась.
    В глубине затененной прихожей стояла ее мать. Увидев на пороге незнакомого молодого человека с цветами, она немного удивилась.
    - Вам кого,- спросила она меня.
    Я улыбнулся. Вежливо поздоровался и осведомился, дома ли Наташа.
    - Дома,- сказала она, приглашая меня войти.– Наташа! К тебе молодой человек,- позвала она дочь, закрывая за мной входную дверь.
    Через секунду явилась Наташа.
    - Во...,- протянула она, удивленно, увидев меня с цветами. Она, явно, не ожидала увидеть меня, и была удивлена моим нежданным появлением, от чего немного смутилась и растерянно отступила на шаг назад, перегородив матери дорогу к выходу, зажав ту между собой и мной.
    - Привет,- улыбнулся я, протягивая ей цветы.
    Видя смущение дочери, Наташина мама проявила деликатность, отодвинула последнюю с прохода в сторону и ушла, решив, что ее присутствие нас будет стеснять.
    - Раздевайся,- сказала Наташа, беря цветы.– Значит все, отслужил.
    - Да,- кивнул я, улыбаясь.
    Подождав, пока я сниму обувь, она пригласила меня в комнату.
    - Проходи,- сказала она, гася в прихожей свет, и, видя мое смущение, дважды повторила,- пойдем, пойдем,- после чего, взяла меня за руку и повела в гостиную.
    - Мам, дай, пожалуйста, вазу,- крикнула она матери из комнаты.
    Та принесла вазу, взяла у нее цветы и поставила их в воду. Потом понюхала их, и, улыбнувшись, сказала:
    - Красивые.
    - Да ты садись, садись,- проговаривая, усадила меня Наташа в кресло.– Сейчас чай будем пить,- сказала она, поглядывая на мать.– Кстати,- спохватилась она,- это моя мама, Лидия Матвеевна, а это Саша, он только что демобилизовался,- с некоторой заминкой, представила она нас друг другу, на что Лидия Матвеевна улыбнулась, показывая мне, тем самым, свое расположение. А я, в свою очередь, слегка склонил голову.
    - Вы пока поговорите, а я пойду, приготовлю чай,- сказала Лидия Матвеевна и ушла на кухню.
    Это было мое первое посещение Наташиного жилища. До этого у нее дома я не бывал. Все наши предыдущие встречи проходили на нейтральной территории, либо на улице, либо у одного из наших общих знакомых дома. Поэтому мне было любопытно посмотреть, как она живет. Не знаю, догадалась она об этом, поймала ли случайно мой блуждающий взгляд, или прочла это желание в моих глазах, или, что еще вероятней, просто так случайно совпало, но такая возможность мне скоро представилась.
    - Слушай,- заговорила Наташа, становясь напротив меня.
- Скучать не будешь, если я на минутку тебя оставлю,- спросила она меня.
    Я покачал головой, в знак того, что скучать не стану.
    - Хорошо,- сказала она, затем подошла к серванту, сняла с полки объемистый альбом и со словами,- на всякий случай,- вручила его мне, положив на колени.– Это мои фотографии,- сказала она.– Будет скучно, посмотришь,- добавил она, и ушла в соседнюю комнату.
    Воспользовавшись удобным моментом, я стал осматриваться. Комната оказалась не большой, метров семнадцати. Окно и балкон выходили на двор. Обставлена комната была со вкусом. Мебель была хоть и не дорогая, и не новая, но подобрана безукоризненно. Каждый предмет был на своем месте и дополнял другой, как бы плавно переходя в рядом стоявший, что создавало впечатление некой законченной композиции. Да и не только мебель, но и все так называемые безделушки, которыми обычно наводнены городские квартиры, бра, репродукция Ван-Гога, горшочек с цветами, любая мелочь, все гармонично вписывалось в общий интерьер, создавая ощущение уюта. Даже, казалось, запах, витающий в комнате, и тот работал на это. Обстановка мне понравилась.   
    Удовлетворив свое любопытство, я раскрыл альбом и стал просматривать вложенные в него фотографии. Альбом был Наташин, поэтому на всех фотографиях бала изображении либо она сама, либо ее друзья и подруги, в различных вариациях, порознь, и вместе, с ней и без нее, и совсем редко, кто-нибудь из ее взрослых родственников. Я перебирал ее фотографии и дивился. «Как же я раньше ее не замечал? Столько лет мы были знакомы. И где только были мои глаза? А ведь она ни сколько не изменилась», думал я, разглядывая ее изображение на одной карточке, на оборотной стороне которой бала проставлена дата, 1982 год. А сейчас уже шел восемьдесят пятый, значит, прошло три года. И на более ранних снимках она выглядела такой же красивой.
    В это время из кухни пришла Лидия Матвеевна, держа в руках поднос с чашками, чайником и чем то еще.
    - А Наташа где,- удивилась она, увидев меня одного.
    Я улыбнулся.
    - Наташа, у тебя гости,- укоризненно произнесла Лидия Матвеевна, пододвигая ко мне журнальный столик, на котором намеревалась разместить все необходимое для чаепития.
    - Я сейчас, секунду еще,- послышался Наташин голос из другой комнаты.
     Лидия Матвеевна покачала головой.
    - У тебя гости,- повторила она и извинительно посмотрела на меня, как бы прося у меня за дочь прощение.
    - Да я не скучаю,- сказал я, улыбнувшись.– Вот, Наташины фотографии смотрю и в доказательство, приподнял с колен альбом.
    - Здесь я, здесь,- появилась, наконец, Наташа.– Ни куда я не пропала,- сказала она тоном, каким принято говорить, открещиваясь от ложных обвинений.– Просто мне необходимо было закончить конспект,- пояснила она причину своей отлучки, и, как бы наверстывая упущенное, тут же принялась за мной ухаживать. Села в кресло напротив и стала разливать по чашкам чай.
    - Тебе с сахаром, без,- спросила она меня, задержав над песочницей ложечку.
    - Что за вопросы? Конечно с сахаром,- ответила за меня Лидия Матвеевна.– Ведь Александр не девушка, ему фигуру соблюдать не требуется,- сказала она, шутливо, поглядывая то на меня, то на дочь.
    - А может он йог,- сказала, улыбаясь, Наташа.   
    - Две,- сказал я.
    Наташа положила мне в чашку две ложечки сахарного песку, и, легонько вращая ложечкой, стала размешивать сахар в своей кружке.
    Видя, что дочь исправляется, Лидия Матвеевна облегченно вздохнула и сказала.
    - Ну, не буду вам мешать,- и направилась в прихожую.
    - А ты куда,- видя, что мать одевается, спросила ее Наташа.
    - Я к Антонине Павловне, ненадолго. Часа через два буду,- сказала она и ушла.
    Оставшись наедине, мы разговорились. Точнее, говорила одна Наташа. Она поведала мне обо всем, что случилось за время моего отсутствия. Рассказала все самое, на ее взгляд, важное, что с кем за это время приключилось, кто из девчонок выскочила замуж, а из мальчишек женился, у кого родились дети. Посвятила меня в свои институтские дела, и все время говорила, и говорила, лишь изредка делая паузы, в расчете на то, что я возьму разговор в свои руки и поведу беседу. Но я лишь молча слушал и изредка поддакивал, кивая в знак согласия головой.
    Не знаю, что со мной сделалось, но едва мы остались одни, меня, как будто парализовало. На меня в буквальном смысле напал столбняк. Я вдруг почувствовал такую скованность, что не в силах был не только вымолвить слово, но и пошевелится, сознавая, при этом, всю комичность происходящего.
    Судите сами. Молодой парень пришел на свидание с любимой девушкой и вместо того, чтобы открыть ей свое сердце, и признаться в своих чувствах, сидит, как пень, и молчит. Но ни чего с собой поделать я не мог. Должно быть, подобную робость можно было испытывать лишь сидя в драгоценном кресле из тончайшего хрусталя, настолько хрупком, что при малейшем неловком движении оно тут же треснет и рассыплется на тысячи мельчайших осколков. Такого со мной еще не было. Я весь съежился, как высохший лимон. Даже язык и тот, казалось, присох к небу, так что я не мог им пошевелить, и вместо слов, только не членораздельно мычал, от чего чувствовал себя еще более скованным, потел, и, кажется, даже краснел.      
    Естественно, такое поведение не могло остаться не замеченным, тем более, между двумя молодыми людьми, беседующими с глазу не глаз. Не скрылось это и от Наташи. Скоро она заметила, что веду я себя как то странно, не вполне адекватно, по-идиотски улыбаюсь и все время молчу. Сначала она не придала этому значения. Она истолковала это по-своему, не совсем верно. Перепутала знаки. И вместо минуса, поставила плюс.
    Я думаю, она сочла мое поведение за особую манеру общения, которая могла выработаться у меня за годы службы, приписав мне весьма редкостное и ценное качество,- умение слушать собеседника, не перебивая. Но потом, должно быть, догадавшись, что это не так и причина моего молчания в чем то другом, стала менять темы разговора, прощупывая, тем самым, мои интересы и багаж знаний. Ведь в сравнении с моей восьмилеткой, она обладала бесспорным преимуществом, закончила десять классов и три курса института, и запросто могла подумать, что в этом и кроется причина моего поведения. Во всяком случае, она могла счесть его за проявление одного из двух, либо за незнание предмета разговора, либо за элементарное отсутствие интереса. Но, перебрав десяток различных тем, отвечающих, по ее мнению, этим двум требованиям, и не найдя во мне отклик ни на одну из них, заключила, что я просто глуп, ни чего не знаю, и разговаривать со мной не о чем. И, чтобы выйти из неловкого положения, не ущемляя моего достоинства, как ни как я был ее гостем, заговорила о погоде, решив, что хоть в этом я ее поддержу.
    Но только она не знала, что истинная причина моего молчания заключалась в другом, не в скудости знаний и не способности поддержать беседу, а в элементарном стеснении, которое я пред ней испытывал. Просто я, как и всякий сильно любящий человек, робел, и терялся в присутствии любимого, не зная, как себя с ней вести. Она была мне так дорога, что я боялся не столько показаться смешным и глупым, сколько ее обидеть. Страх потерять ее, сковывал мне уста, от чего я молчал, боясь произнести неосторожно обидное слово. Но она этого не знала. Не знала, что перед ней сидел человек, который любил ее больше всего на свете, больше, быть может, самой жизни.
    А что касается разговоров, предложенных ею для обсуждения тем, то на любую из них, за исключением разве что английского, которым я не владел, я мог свободно общаться не испытывая ни каких затруднений. В знаниях у меня недостатка не было. За годы службы я наверстал упущенное. Я прочел немало хороших книг, причем, не только художественных, но проштудировал и всю имеющуюся там литературу по философии и психологии, поднаторев, и в этих областях. Так что мог свободно общаться на любую тему сколько угодно и с кем угодно, но только не с ней. Она на меня действовала, как мультяшный питон Ка, на бандерлогов, парализуя их своим взглядом. Так и я в ее присутствии терял дар речи.
    Обычно с другими девчонками я так себя не вел. Я ни когда не комплексовал в их присутствии. Напротив, всегда вел себя естественно, раскованно, чуточку даже, вальяжно, не лез за словом в карман и без труда находил общий язык. Легко мог поддержать беседу. Запросто рассмешить, придумав на ходу, какую-нибудь забавную историю, помудрствовать, производя впечатление, в общем, вел себя вполне адекватно ситуации. Но с Наташей все было по-другому. И не только в тот вечер, но и во все последующие. Все они проходили по одному сценарию.
    Всякий раз, когда мы с ней встречались, я конфузился и терял дар речи, оказываясь в дурацком положении, в роли домашней собачонки, которую хозяйка выгуливает на поводке.
    А ведь я таким не был. Меня нельзя было уподобить прямой линии, сравнить с геометрической точкой, лишенной измерения и глубины. Я был другим. Внутри меня скрывалась целая вселенная, с множеством своих галактик, солнечных систем и черных дыр, куда даже я, бог по отношению ко всему этому, проникнуть не мог. Огромный, невообразимый мир чувств и слов, по красоте сравнимый разве что с ночным небосводом, украшенным миллиардами мерцающих звезд, которыми я хотел ее осыпать, и не мог. Вместо этого, всякий раз повторялось одно и то же. Едва мы встречались, двери моего мира тут же захлопывались, я замыкался и уходил в себя, и бесконечная вселенная сжималась до размеров крохотного холодного карлика, становясь чем то вроде спутника солнца, имя которому,- Наташа.
    Но солнце, как известно, не только даритель жизни. Оно не только питает ее своими живительными лучами, но и губит. Губит всякого, кто, подобно Икару, дерзнет к нему приблизится слишком близко. Так и безответная любовь, испепеляет не только физическую оболочку, но и душу, иссушая ее, как родник, превращая в бесплодную безжизненную пустыню.
    Не избежал этой участи и я. Любовь принесла мне не только счастье, но и страдание. Это может показаться неправдоподобным, но я испытывал одновременно и восторг, и муки. Восторг оттого, что любил. От избытка радости, которая переполняла мое сердце, питая его, как цветущий сад. И муки. Муки от неспособности побороть свою робость, справится с застенчивостью, которая не давала мне открыться ей и излить свои чувства. И это разрывало мне сердце. Разрывало в буквальном смысле. Я чуть не плакал. Каждый вечер я твердил себе одно и то же, все, хватит, завтра же я во всем признаюсь, скажу, что люблю ее, но наступало завтра, и все повторялось. Стоило мне ее лишь увидеть, я робел, замыкался и уходил в себя, превращаясь из балагура и весельчака, в мрачного мизантропа.
    Доставалось мне тогда еще и от моих тогдашних приятелей, которые, зная о наших с Наташей отношениях, частенько надо мной посмеивались. Для них такая любовь казалась дикой. Они не могли этого понять. На первом плане у них стоял секс. Поэтому они не могли взять в толк, как можно было встречаться с девушкой и не спать с ней. Но об этом не могло быть и речи. У меня и в мыслях не было ни чего подобного. Чего там! Я боялся не только до нее дотронуться, но сказать слово. Хотя, с другой стороны, ни чего предосудительного в интиме не было. Ведь мы уже были ни дети, мне двадцать один, ей двадцать и с физиологической точки зрения мы вполне созрели для подобных отношений. Да и многие наши знакомые уже давно повыходили замуж и женились, и даже имели детей. Так что в нашем возрасте это было вполне естественно. Но только не в нашем случае. Об этом я даже не думал. Почему? Не знаю. Может оттого, что мне и без этого с ней было хорошо. Достаточно было просто ее видеть, слышать ее голос и все, я уже был от счастья на седьмом небе. Может оттого, что слишком сильно ее любил и боялся оскорбить даже намеком. Боялся ее ранить. В конце концов, боялся ее потерять. Не знаю. Но, как теперь говорят, о сексе не было даже и речи.
    Так мы и встречались. Однако скоро ей это порядком поднадоело. Она устала со мной нянчиться, устала выгуливать меня на поводке и потеряла терпение. И стала откровенно надо мной посмеиваться, отпуская в мой адрес уже не просто безобидные шуточки, как при первых наших свиданиях, а язвительные, порой даже оскорбительные насмешки. Но я не обижался на нее за это. Я понимал, что ей со мной тяжело, скучно, не интересно. Да и кому будет интересно проводить время с человеком, который все время молчит, как рыба. Тем более, такой, как она, молодой, красивой, умной девчонке, которой хочется не только повеселиться, потанцевать и послушать музыку, но и поговорить. Обсудить какие то дела, чем-то поделится, в конце концов, посоветоваться. Любой женщине хочется видеть рядом с собой человека живого, а не поддакивающею мумию, каким был я.
    Догадывалась ли она о моих к ней чувствах, я не знаю. Я ей о них так ни разу и не обмолвился, не в силах побороть робость, а она, по-видимому, понять не смогла. Или не захотела, потому что не любила меня так, как любил ее я.
    Отношения наши стали портится день ото дня. Она все больше и больше стала от меня отдаляться. Если раньше мы виделись с ней почти ежедневно, то теперь, все реже и реже. Я звонил ей, предлагал встретиться, сходить куда-нибудь развлечься, но она все чаще отказывалась, мотивируя это тем, что занята. У нее находились тысячи причин и предлогов. То, якобы, ей необходимо было срочно выполнить какую то институтскую работу, то она была обременена домашними делами, то ей нездоровилось, то еще что то. Одним словом, мы виделись все реже и реже.
    И однажды наши отношения окончательно пошатнулись. Она дала мне недвусмысленно понять, что не желает меня больше видеть. Масло подлило в огонь еще и то, что после каждой нашей встречи, раздосадованный своей робостью, я шел к приятелям и напивался. А поскольку все это происходило у нее на глазах, как правило, под окнами женского общежития, расположенного напротив ее дома, куда захаживали мои приятели, все это она видела из окна своей квартиры. И, естественно, как и любая женщина, возмущалась не только пьянством, но и ревновала. Хотя я был ей верен и физически, и в помыслах. Кроме нее мне ни кто был не нужен. Думаю, не обошлось тут и без материнского вмешательства. И, толи по наущению своей матери, предостерегающей ее от будущего мужа пьяницы и распутника, то ли по велению своего сердца, но она решила, что мы с ней не пара, и однажды мне об этом объявила, сказав, что мы с ней расстаемся. Она просила меня оставить ее в покое и больше ей о себе ни чем не напоминать, ни визитами, ни телефонными звонками.
    Так мы с ней и расстались, и с тех пор больше не встречались. Видеть я ее еще несколько раз видел, наблюдая тайком со стороны и все. Но след, который она оставила в моем сердце, я ношу и поныне. Огромный, огромный рубец, который бывает, ноет еще и сегодня. Но уже не так сильно, как первые десять лет, в которые я не знал ни одной женщины. И лишь потом, спустя годы, когда рана стала затягиваться, я стал понемногу оттаивать и приходить в себя, хотя...- сделал он паузу,- как видите, до сих пор не женат и вряд ли теперь уже буду,- закончил он свой рассказ на печальной ноте.
    Мы молча переглянулись, подняли стопки и молча, не чокаясь и не произнося тостов, выпили, как это делают на поминках за упокой души ново-приставленного, только мы выпили за умершую любовь.             
            
Другие читать по адресу:  http://literary-page.ru Моя литературная страничка