Потей, Мачеха и другие (Второй вариант новеллы "Потей и Мачеха")
1.
- Когда в школе у тебя спросят фамилию, скажи – Степанов, - наставляла мать Витю.
- Мам, а почему? – удивился мальчик.
Он знал, что его мать Оськина и соседи Оськины, часто слышал фамилию – Сазоновы, через несколько домов от них – Барановы, их много. А такую как мать назвала, никогда не слышал.
- Фамилия у тебя такая. По отцу.
- Мам, а где он?
- Тысячу раз тебе говорила: “Уехал” и не приставай больше, а то дождёшься! Иди отсюда, видишь занята. Воду принеси, сливу собери, завтра на рынок поедем, да быстрее. Понял?
Про воду он, конечно, понял и про сливы, и про дрова, и про всякое другое…много у него было дел. Соседи удивлялись:
- Ну, баба, ну, баба всю работу на мальца повесила.
- Не малец он, мужик. Другого нет. Пусть работает. Я его научу. А то вон ваши-то, все избегались.
Витька, сливу соберёшь и на картошку.
- Да, не мать она! Мачеха! - говорили о ней на селе.
А мальчишки и, правда, уж от безделья не знали чем заняться: и накупались, и раков наловили, и по садам налазились. Конечно, иногда тайком и Витя на бочажки с ребятами бегал, но мать обязательно замечала его мокрые трусы и кричала:
- Убью, гада. Работать надо, а не болтаться…... Понял?
От матери часто пахло вином. В сенях под лавкой валялись пустые бутылки. Иногда они раскатывались по полу и тогда Витька или запихивал их куда-нибудь в сарай, за дрова, или, когда соседей рядом не было, закапывал в огороде, у забора.
Мать ходила по дому растрёпанная, в старом, застиранном, лицо у неё было всегда или вялое, словно неживое, или хмурое.
Витя не помнил, чтобы она когда-нибудь смеялась или хотя бы улыбалась и даже когда кричала на него или ругалась с соседями, казалась безразличной. Она была равнодушна сама к себе: не подкрашивала губы, не накручивала волосы. Была у неё тощая косица неопределённо-тусклого цвета, на конце очень тонкая, как крысиный хвост, которую она туго затягивала в пучок на затылке и покрывала голову платком.
А первого сентября, первый раз, в первый класс, когда все шли нарядные, с родителями, некоторые ещё и цветы несли, он шёл один. Мать была на дежурстве. Но мальчик знал, что даже если бы была дома, она бы с ним не пошла.
Когда он подрос, то заметил, что она ходит, как-то сжавшись, отчего кажется меньше ростом и незаметнее, и ему стало её жалко.
Но в то далёкое первое сентября он ещё ничего такого не чувствовал, а потому шёл весело, предчувствуя что-то радостное, новое и интересное. Сначала он шёл с серьёзным видом по обочине дороге один, потом догнал мальчишек, потом, увидев впереди Баранова, торжественного, важного, который сам вёл детей в школу, у всех в руках цветы, пошёл рядом с ним. Баранов взял у дочери букет, отделил половину и отдал Вите:
- В первый раз надо с цветами.
Баранов мальчику очень нравился. Он разговаривал с детьми как со взрослыми, всё объяснял. Витя знал, что он купил дом в их деревне специально для того, чтобы дети могли ходить в школу недалеко от дома, а не жить в интернате.
- Хочу детей в люди вывести. Сам необразованный, не получилось, а для детей всё сделаю, пусть учатся. Очень я это дело уважаю.
Так бы и прошёл этот день празднично и легко, если бы в школе не стали у детей спрашивать их фамилии и про родителей.
Когда спросили фамилию, Витя не сразу, но ответил довольно бойко.
А когда спросили имя отца, сказал невпопад:
- Уехал.
Все засмеялись, а Витя почему-то покраснел и чуть не заплакал.
Потом, уже классе в пятом, им раздали какие-то листки с надписью наверху “Анкета”, на которых надо было написать фамилию, имя и опять про родителей. И опять он написал про отца – “Уехал”. И опять все смеялись, а учительница сказала:
- Так не пишут. Надо фамилию и имя отчество.
Потом, позже, он привык и в графе отец не писал Степанов Иван, а ставил большое, жирное тире. Он не любил лукавить ни тогда, ни потом.
Но каждый раз он запинался на этой графе и в армии, и всегда. Конечно, так было у многих, но кто знает, может, эти многие тоже запинаются и краснеют при слове “отец”…
Только не у него в семье! У него дети это – самое главное, важное и наипервейшее дело из всех его многочисленных дел и обязанностей!
В его фирме все от уборщиц и охранников, от секретаря до замов, знают, что Виктор Иванович с ними и по поликлиникам, и по школам-гимназиям, и всяким другим важным делам.
- А что же жене-то не доверяет?
- Доверяй, но проверяй, - шутят сотрудники.
Виктор хотел, чтобы у его детей было всё, чего не хватало ему в жизни: красивые вещи, игрушки, и чтоб лучшее, и чтоб с их друзьями и подругами отмечать дни рождения в каких-нибудь детских клубах или загородных отелях с клоунами, зайчиками и разрисованными лицами, чтобы книжки, компьютеры и всё-всё.
Но и казаться детям этаким крутым, пальцы веером, ему не хотелось, поэтому рассказывал им о своём деревенском детстве, о том, как стирал, пахал, как мать его драла за уши, как собирал жуков на колхозном поле, как любил забраться на телегу, нагруженную сеном и, лёжа на верху, смотреть на небо, облака.
Он мечтал, чтоб его дети тоже полюбили деревню, но жена-москвичка не отпускала детей с отцом, да и он сам, когда ездил, обычно, день туда, день обратно, не хотел их мотать без нужды. Так что не довелось.… И бабушки они своей тоже никогда не видели…
Виктор, не смотря на то, что был человек занятой, ездил в деревню часто, навещал мать, помогал ей, звал с собой в город. Она не соглашалась, ругала его, и иногда соседи слышали её крик:
- Ещё раз будешь с этим приставать, убью.
А сыну было её жалко, ему хотелось сделать для неё что-нибудь приятное, помочь.
- Мать, я тебе воду в дом проведу.
- Ещё чего. Я из энтого дома скоро уйду. У Подпружного жена умерла, он один с хозяйством не справляется. Сказал – сорок дней пройдёт, меня к себе возьмёт и женится.
- Ну вот, наконец-то и отец у меня будет, - сказал Виктор, вышел из избы и закурил.
Николай Подпружный ему не нравился: уж больно был хвастлив и так любил приврать, что слушать было тошно.
Он прошёл по дороге к дому Баранова. Тот, как всегда, при деле, что-то чинил, строгал на лужайке около голубой с белым узором терраске.
- Здорово, дядя Саня.
- Здорово.
А ручища у Баранова была хороша. Будто и не рука, а отполированная деревяшка. Виктор почувствовал, что его-то стала мягче, как будто размякла на офисном столе, и это ему было неприятно.
-Ну, что там у вас в столице?
- Да, стоит вроде.
- А сам как?
-Да, нормально. Ты слыхал, мать-то моя замуж собралась.
- И то дело, пора, в девках засиделась. И Подпружному одному не справиться, сам знаешь, какое хозяйство, дом опять же большой.
- Болтает больно много.
- Это точно. Идем, что покажу.
И повёл Виктора в старую баню, куда перебрался после замужества дочери, - парни его давно в городе, кто шоферил, кто дороги строил - показывать какую-то свою лабораторию.
Удивлялся Виктор старику: всё-то ему интересно, всё-то помнит, всё что-то придумывает.
- Эх, дядь Сань, мне бы такого отца, как ты.
- А чем я тебе не отец? Кто тебя от бандитов спасал, вспомни, когда на тебя проходимцы напали, кто от кабанов в Заовражном отбивал?
- Так-то оно так. Ну, ладно я пойду.
- В Москву-то когда?
- А сейчас и поеду. У меня завтра иностранцы.
- Ишь, высоко взлетел.
- Как бы падать не пришлось...
И вот уже гонит Витька, он же Виктор Иванович по шоссе М-107, обгоняет на своём внедорожнике Grand Edition старых жигулят, неповоротливых фур и вспоминает детство: запах трав, сенокос и мать, которая подходит к нему, суёт свою жёсткую руку к нему за шиворот и говорит недовольным голосом:
- Почему сухой? Когда работаешь, потеть надо. Если сухой, значит ленивый. Потей!
А рядом бабы были – тут же подхватили:
- Потей!
Вот и окрестили его новым именем.
Виктор Иванович ухмыляется:
- Теперь и потею всю жизнь, точно, Потей и есть.
И опять едет Потей Иванович мимо знакомых постов ГАИ, где каждый его знает, потому что останавливали ни раз - то за превышение скорости, то за обгон. Понимают– достали мужика дела, всё спешит куда-то.
- Опять Виктор Иванович погнал. И чего он мотается туда-сюда?
- Мать у него в деревне.
- Ну, и что мать? Мать она и есть мать. У всех мать. У тебя, что ли нет? А ты гоняешь? Чего мотаться-то? Взял бы к себе.
- Куда? К жене? Это ты молодой, не знаешь ещё жизни. Бабы, они знаешь какие…
Теперь, - думает Виктор, сидя за рулём, - с этим трафиком двумя днями не обойтись. Хотя, постараться можно. Сегодня по хозяйству, завтра с утра компы в школу заброшу и назад.
Эта мечта, чтоб и в его школе, как московской, были компьютеры, давно не давала ему покоя. Конечно, можно было бы в офисе всякого старья насобирать, но хотелось порадовать детей новым. Чтоб сами открывали коробки, вдыхая их стружечный запах, вынимали, расставляли по столам. Виктор представлял себе ребячьи рожицы и довольно улыбался. Но тут же, подумав о матери, погрустнел.
- Эх, мать, что-то ты после смерти своего муженька совсем не в форме. То болеешь, то с соседями ругаешься, вино ещё это. Надо бы с Дуськой поговорить, может, чем поможет. Отдам ей конфеты, поговорю…
Теперь он часто заставал мать в постели: то ли спала, то ли болела.
Убирал в избе, варил что-нибудь. Перебросившись словами с матерью и перекусив, шёл к соседям, которых с каждым днём становилось меньше. Не стало Баранова, Петьки, Сазоновы заколотили свой дом и уехали куда-то. Скотину уже несколько лет никто не держал. Всё кругом зарастало, ветшало, гибло.
У матери – только узкая тропинка от калитки к избе. Виктор иногда брал пилу, хотел всю её тайгу извести под корень, но мать не давала.
- Ты мне здесь свои порядки не устанавливай. Мне нравится так: ни я никого, ни меня никто. Понял?
- Понял, - отвечал сын, бросал пилу и курил, глядя куда-то в небо, которого из-за разросшегося вишняка почти не было видно. Выходил к колонке, здесь было просторнее, хотя дорога с каждым годом становилась уже, ветки тёрна почти смыкались друг с другом.
- Ещё чуть-чуть и туннель будет, а потом и вовсе – лаз.
Хоть вдоль дороги прорежу, - подумал он и начал выпиливать колючий кустарник, который хватал за рубашку и царапал руки, но тут же из кустов напротив выскочила такая же неаккуратная как мать, соседка, тётя Дуся, которую в деревне называли Дуська-простая.
Что-то случилось с ней в детстве или родилась такой, Потей не знал, но крикливая, безалаберная, не окончившая и четырёх классов, потому что рука у неё не писала, а выходили чуднЫе каракули, озлобившаяся на весь белый свет, а теперь вот ещё почему-то и на Мачеху, она была единственной надеждой Виктора. Правда, была ещё одна соседка, Валентина, но та на его просьбу ухаживать за матерью отказала.
- Ты когда мать заберёшь? Житья от неё нет, обоссатая… Льёт воду, льёт, всю колонку вылила. Гляди лужа какая, даже в жару не пройти.
Вода и, правда, заливала дорогу, подступая к Дусиной тропинке.
-Да, мать-то при чём. Подтекает тут у вас. Не шуми, поставь лучше самоварчик. Приду, поговорим. Дело у меня к тебе есть.
- Говори сейчас. Буду я ещё тебе угождать, самоварчики ставить.
- А я вот хотел тебе угодить…
- Иди ты к чёрту, Потей, к чёрту, к чёрту, - и, повернувшись спиной, показав ему своё мягкое без трусов место, исчезла в дебрях.
- Да они здесь все ненормальные, - думал Виктор. – Что делать-то?
Мать лежала в избе, жаловалась на голову:
- Ой, болит, мочи моей нет. Это я вчера перемоглась, жуков знаешь, сколько на картошке.
- Давай попрыскаю. Я отраву привёз.
- Взбесился? Нам тут травлёную из Египта в магазин привозили, все потом животами маялись. Нет уж, я лучше руками.
- Так мы же раньше всегда прыскали…
Не сажала бы ты её. Привезу тебе из Москвы хорошенькой, чистенькой.
- Сдурел, сдурел, мужик, из Москву в деревню картошку.
И так каждый год.
А после прошлого лета, жара под сорок, сердце у матери стало совсем плохое. Появилась отдышка. Стали отекать ноги. Ей казалось, что в ней не осталось здорового уголка и только вино помогало вставать на ноги и держаться бодро, так, чтобы ни в чём не уступать Дуське, которая была на десять лет моложе её, на десять лет скандальнее, на десять лет сильнее и голосистее.
Вино привозил Вовка, Дуськин брат. Мать совала ему деньги и бежала в избу, довольная, радостная. Иногда бывали у них и общие застолья. Правда, часто они кончались криком и шумом, на который иногда прибегала Валя-почтальонша, а летом – дачник, моложавый одинокий мужик лет пятидесяти, который приезжал из города, чтобы хоть немного придти в себя от московской суеты.
Пришёл май. Берёзы, не оправившиеся от жары и гари предыдущего лета, стояли голые или больные. И только некоторые, молодые, лёгкой зеленью напоминали о начале картофельной страды. Но сажать было нечего. Мачеха надеялась на Виктора, он-то знал, что у неё в подполье – одни пустые банки.
- Даже если семенного не привезёт, разрежу по глазкам и наскребу, - думала она.
Попросила дачника вспахать, у него был какой-то импортный плуг, тот не отказал и сделал это так необычно, что земля лежала, будто взбитое пуховое одеяло. Мать только диву давалась: раньше, кто не пахал, у всех рытвины, ухабы. А Валерка, который считался у них лучшим трактористом, таких колдобин однажды наковырял, что пришлось, потом ходить с топором, колоть эти мёртвые вывороченные глыбы.
- Вот тебе и дачник, - думала Мачеха, - молодец.
- Сейчас бы и сажать, а то, как бы земля ни перестояла. Себе-то я посадил.
Жаль уехал. Когда он ковырялся у себя, Мачехе было спокойно.
- Будто под защитой, - думала она.
-Мне, - сказал он, - ещё рано. Надо поработать, а то до осени денег не хватит.
Только Витьки всё не было. Мать лежала одна в тёмной даже днём горнице и мечтала. Представляла, как выйдет в огород с мотыжкой, той, что Подпружный ещё для первой жены делал, лёгкой. А ей он тогда сказал:
- Эту бери, тебе по силам, вот подправил маленько, подточил. Теперь сама прыгать будет.
Как она будет обихаживать каждый кустик, полоть, поливать! Ей казалось, что вся её любовь, спрятанная где-то глубоко, неизжитая, через эти зелёные кустики войдёт в землю и земля примет её потом, легко и без боли.
Виктор приехал только на Победу, к ночи.
Утром, - говорит, - с детьми на парад ходил, на кораблике катались.
- Вить, картошку-то привёз?
- Привёз, всё привёз, в дом пойдём.
И потащил в дом пакеты, большие, белые с яркими буквами “АШАН” - Это что за слово такое чудное? Чуриканское что ли?
- Нет, мать, это французское слово. По-нашему – магазин. Распаковав, разложив по местам, а кое-что, выложив на стол, Виктор сказал:
- Зови соседей, праздновать будем.
И вот уже разливает Виктор Иванович виски, мать закусывает и говорит:
- Хороший у тебя самогон сынок.
- Это, мам, виски.
- Хорошая виски, - соглашается Вовка.
-Ну, а сажать когда будем? – волнуется мать.
- А мы сажать не будем, я тебе на еду привёз.
- Ещё чего. У меня знаешь нонче какая земля – пух, дачник вспахал.
Ты мне её покажи, картошку-то, я порежу по глазкам, сколько нисколько посажу.
- Как знаешь, только у неё глазков нет.
- Дурак ты, Витька, так не бывает.
- Не бывает, - подтвердил Вовка.
- Идем, посмотрим, - требовала Мачеха.
- Темно уже, завтра.
- Нет, счас, тебе говорят. Я тебе мать или кто?
- Какая ты мать, - засмеялся Вовка - все знают, что ты Мачеха.
Мать бросилась на него с кулаками, подскочила Дуська, стала отпихивать её. Виктор пытался разнять этот клубок, развести беду и вдруг упал.
- Витька, Витька, ты что? – закричала мать.
- Убила, сука! - заорала Дуська и выбежала из избы, утаскивая за руку Вовку.
Мать ползала около сына, пыталась поднять, потом села рядом с ним, положила его голову к себе на колени. По полу каталась непочатая бутылка с яркими иностранными буквами.
Утром, по привычке, Валентина зашла к Мачехе, спросить – ни купить ли ей что-нибудь в магазине. Её сразу же удивила распахнутая дверь. Зашла в избу, прошла через кухню в комнату. Там – вповалку, на полу, Мачеха и Виктор. Мачеха – ладно. Но Виктор?
- ЧуднО, - сказала она и вышла.
- Зайти к Дуське, может, знает чего. Что там у них?
Но не зашла, хоть и почувствовала, что-то нехорошее, тревожное.
Стала спускаться по тропинке вниз и вдруг:
- Эй, соседка, поди, что скажу, - Вовка выглядывал из калитки и казался взволнованным и испуганным, - видала?
- ЧуднО. Пьяные. На полу…
- Убила она его. Всю жизнь грозила, а теперь вот…
- Не может быть. У неё же кроме него нет никого.
- Поди, посмотри…
Милиция приехала быстро. С ними врач, медбрат. Всё по протоколу. Виктора Ивановича отвезли в районную больницу. А его мать, Раису Петровну, в психушку, да, ту самую, на станции, где она лет тридцать или сорок проходила в санитарках, там разберутся. Свалили на койку в пустой палате, пусть проспится. К вечеру она стала приходить в себя и сначала тихо, а потом громко завыла.
Ночью ей явился Он.
- Витенька, - сказала она, - что это было?
- Не знаю, мама, я теперь ничего не знаю. Меня ведь больше нет.
- А как же я? Я ведь тебя люблю, всю жизнь тобой только и держалась.
- Знаю. Да, и я всю жизнь. Прости меня…
И исчез. У него ещё было много дел. Но Баранов звал к себе:
- Плохо мне одному, Витька, мои – то все вместе, только я – один.
- Обожди чуток. Скоро…
- Мама, - сказал его старший, - ко мне сегодня папа приходил.
- А где он? – спросил младший.
- Уехал, - ответила мать.
Её волосы за последние дни потускнели, из золотых стали серыми, они не струились вдоль её лица, не ложились на плечи, не спускались по спине, на грудь. Она заплела тугую косицу, которая кончалась тонким крысиным хвостиком, закрутила в пучок, повязала на голову тёмный платок, но тут же скинула его.
- Нет, - сказала она себе, - это уж слишком…
Она вдруг вспомнила, как в день её тридцатилетия Виктор, сияющий, из голубых глаз лучами солнце, принёс вместе с цветами какую-то коробочку. И дети так обрадовались, будто подарок не ей, а им.
- Папа, папа, что это?
Но тот не спешил.
- Подождите. Мы вот мамочке нашей сначала это подарим, и это.
Он доставал из портфеля, как из сказочного короба, другие подарки и смешно
декламировал:
- В этой маленькой корзинке есть помада и духи. Ленты, кружева, ботинки, Что угодно для души?... – Он знал эти слова по летним играм на просторной поляне недалеко от их дома, где собирались все кому не лень. Помнил молодую женщину, весело подбрасывающую мяч. “Штандар”, - кричала она чудное слово и дети разбегались.
Также и он тогда, со своей коробкой.
– Салют!
И открыл, наконец, ту, необыкновенную, из которой, заполняя комнату, разлетелись во все стороны живые, разноцветные бабочки.
- Одна, две, пять, десять! – счастливыми голосами считали дети, восторженно наблюдая за этим чудом!
Но что это?
Уже в следующее мгновенье бабочки стали падать, одна за другой на праздничный стол, на головки малышей, на пол.
Дети заплакали, Виктор побежал за совком и веником, а жена еле сдерживала себя от чувства какого-то ужасного горя, которое вместо праздника обрушилось на их голову.
Потом, ночью, их ласки заглушили это чувство, а теперь вот пришло опять…
- Подожди, дядя Саша, подожди, скоро…, не торопи, дай вспомнить…
Да, маленькая такая девчушка, лет пяти, её привезли на лето к соседям, черноволосая и курчавенькая, а глазищи большие, тёмно-карие как будто вода в заводи, где бездонье и грустные… Он спускался тогда к ручью, а она бежала вверх, и лицо у неё было какое-то испуганное, казалось, она вот-вот закричит или заплачет. Он спросил:
- Ты что?
- Там что-то, я боюсь.
И показала на ручей.
- Змея что ли?
-Нет, не знаю, страшное.
- Пойдем, посмотрим.
И взял её за руку.
- Не обижают тебя здесь?
- Нет, что ты.
- Не ври. Я слышал. Тебя Петька жидовкой обзывал.
- А я и, правда, жидовка, - сказала девчонка, выхватила руку, показала ему язык и побежала к домам.
Она бежала, теряла на ходу какие-то свои, девчачьи игрушки.
Он пошёл за ней. Подобрал кукольное платьице, белое с оборочками, тряпицу какую-то, крошечную детскую или кукольную косыночку. Подошёл к их дому. Положил на скамейку мокрое, скомканное.
- Стирала, небось, - подумал Он.
Хорошо бы детям рассказать эту историю, они любят про детство, только теперь уж вряд ли…
И какой она стала, эта девчонка?
Лиля проснулась и улыбнулась своему сну. Какой чудной мальчишка ей приснился, вихрастый, белобрысый и добрый… Она вспомнила, что вчера в группу привели новенького, похожего на того, из её сна… и ей захотелось поскорее увидеть его и придумать какую-нибудь новую, интересную игру… для него…
2.
Конечно, всего этого не могла знать Олимпиада Ивановна, проходя между заброшенными домами. Но её удивляло, как переплелись судьбы людей далёких друг от друга, и даже её собственная оказалась втянутой в ту жизнь.
Припомнилась и встреча с Мачехой, незамысловатый такой сюжет, который как мостик, по которому от себя к ним, давнишний такой, что и не разглядеть. Было ли, нет ли?
Только надумала Раиса Петровна, имени которой Олимпиада тогда и не знала, истопить баню, да ей не для кого: сын в город переехал, мужа нет, для себя дров жалко.
- А, приглашу дачников, небось, не откажутся. Москвичи до мытья охочие, - подумала она.
И, правда, только она им крикнула, что идите, мол, на первый пар, так те сразу – со своими тазами, мочалками, губками, полотенцами. Всей оравой. И бабка, и её племянницы с ребятишками, и Липочка, ставшая с возрастом Олимпиадой Ивановной, со своими.
- Подождите пока. Сначала мы с Липочкой помоемся, а потом уж и вы.
Липочка обомлела. Как? Неужели ей перед чужой женщиной да к тому же неопрятной, с вчерашним запахом самогона раздеваться и вместе мыться? Но та, так ловко всё обставила, так шустро в баньку затолкала, что и деваться уже было некуда, и … пришлось раздеваться. Липочка живот прикрывает, конфузится, всё куда-то в сторону пытается отойти, загородиться мочалкой. А Мачеха всё перед ней, всё перед ней, Схватила мочалку, намылила и стала Липочку мыть: и спину ей потёрла, и пониже, и руки, а потом и вовсе до живота добралась.
- Нет, нет,- будто милость выпрашивает Липа.
А Мачеха ей:
- Надо, милая, надо.
Встала перед Липой на колени, живот мочалкой кругами обводит и шепчет непонятное:
“Моюсь, умываюсь, белилами, румянами. Солью обтираюся, статью наполняюся. Буду я моложе молодицы, моложе зорьки ясной, моложе травки весенней, моложе первого снега,
чтоб всяк глядел на меня, удивлялся, чтоб всяк глядел, восхищался. Тут моим словам – ключ и замок. Да будет так”.
- Вот и помылись, - засмеялась Мачеха, плеснула на Липочку холодной водой.
- С тех пор, - любила рассказывать Олимпиада Ивановна, - я будто помолодела, и живот от первых родов, какой-то съёжившийся, будто разгладился. Нет, конечно, были видны на нём тонкие полосочки рубцов, но они стали мне казаться маленькими, незаметными, я и думать о них забыла. И даже теперь, когда волосы мои поседели, на руках проступили жилки, а размер с 44 вырос до 52-ого, чувствую себя легко, молодо и радуюсь, радуюсь, радуюсь каждому дню…
Конечно, про радость это она слегка преувеличивает. Часто грустит, печалится о чём-то. Её дети, когда ещё детьми были, любили повторять:
- Маманя найдёт причину горевать.
А когда проходит между заброшенными, развалившимися домами, то совсем духом падает. И всё вспоминает, кто в этом доме жил, кто в том.
Иногда вспоминает и Дусю:
- Наверно, это было в тот же год, когда я у Мачехи в бане мылась.
Да, непривычно мне было в их деревне. Степи кругом, овраги, мальчишки ещё мои, как на волю вырвались, носятся по округе, с колхозного двора не вытащить, приходят в мазуте, бензине, стирка у меня каждый день. Дуся, она тогда на току работала, всё мимо нашего дома ходила, с обеда, на обед. А я всё стираю. Вдруг она как закричит, то ли зло, то ли с сожалением, не поймёшь, только так громко, что я вздрогнула:
- Ненормальная, - кричала она мне, - чего шаболы трёшь? Была бы нормальная в санаторий бы поехала и детей с собой взяла. Твой-то вчера чуть богу душу не отдал на колхозном, а ты всё трёшь!
Махнула рукой и пошла, тяжело так, нескладно.
Наверно, Дуся была права, - думает Олимпиада Ивановна, - не надо было сюда приезжать. Но что сделано, не вернуть.
Она проходит узкой, почти заросшей тропой по деревне, сворачивает налево и выходит к кладбищу. Здесь, на склоне оврага, рядом две могилы – Дуси и Мачехи. Вскоре после несчастья с Потеем, у Дуси случился какой-то приступ, её трясло, стучали зубы, она говорила что-то бессвязное. Её отвезли на станцию, в психбольницу, положили в ту же палату, что и Мачеху. Придя в себя, она стала ухаживать за Раисой, которой с каждым днём становилось всё хуже и хуже.
В июле Мачеху похоронили, через несколько дней – Дусю. Вскоре дошёл слух о смерти Вовки. А первого августа закрыли больницу. Говорят, на её месте построят пансионат для пенсионеров и необеспеченных семей из Москвы.
Виктор Иванович часто навещает могилу матери. Тот лёгкий серый дымок, который свернулся узкой воронкой и унёс с собой в голубое бездонье его душу, иногда спускается на родную землю, и тогда Потей будто парит над ней и оживает то прошлое, в котором когда-то шумела, суетилась, смеялась и плакала деревня. Иногда он чувствует шершавую руку матери и слышит её голос.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2012/01/20/1388