Продолжение мемуаров Филиппова Андрея Николаевича «Пути-дороги забайкальского казака»
У нашей семьи было хозяйство: две лошади и две коровы. Перед пасхой того года одна из них была стельной, ожидали, когда отелится, а вторая была яловая. Старший брат Тимофей гонял их на водопой на прорубь, напоит их и убежит кататься, а коровы брели куда попало. Недалеко от реки был полковой склад сена. Его охраняли часовые. Склад огорожен был жердями, и к ограде нанесло кое-где клочки сена. Стельная корова шла с водопоя возле этой ограды и доставала языком сено. А какой-то лихой казак видно решил поупражняться в рубке: когда корова высунула язык за сеном, он отрубил его шашкой.
Пришла корова домой, и мать заметила, что она стоит у сена и не ест. Сказала отцу, он ощупал корову, послушал ее и говорит:
-Ничего нет, она здорова.
А потом подумал-подумал и велел ей дать кусок хлеба: будет или нет его есть. Когда хлеб поднесли, корова кинулась к нему, рот разинула, а языка-то у нее нет. Пришлось сдать ее скупщикам на мясо, а весной продали последнюю корову, чтобы купить хлеба и семян для посева, но хлеб не уродился. Так вот и началось наше бедствование.
Мать пошла батрачить к богачам, квартиры белить, полы мыть. Целый день работает, а дадут котелок муки, фунтов пять или кислого молока. Этим и жили.
Когда отец был здоров, то он хорошо зарабатывал. Весной делал грабли, вилы деревянные трехрожковые и ехал к бурятам в степь, на стрижку овец. Менял вилы и грабли на шерсть, а потом ехал с шерстью на реку Унду, в хлебородные казачьи станицы, и там менял шерсть на хлеб. Зерна привозил пудов двадцать.
Когда я подрос до семи лет, то отец вместе со мной снова стал зарабатывать. Мы стали ездить в тунгусскую деревню Бырку, вокруг нее были горы, где имелся мягкий камень, из которого делали точилы, оселки и бруски, чтобы точить косы. Приедем на место, отец роет землю и на ощупь выбирает каменные плитки, а я из них молотком вырубал бруски для точки кос.
Живем там неделю или две, копаемся в земле, а местность лесная, таежная, мошка, комары, оводы кусают и впиваются в глаза. Пока сделаем штук двести или триста, лицо и руки опухнут, покроются коростами.
Приедем домой, отдохнем три-четыре дня, и едем с брусками в Унду, в хлебородные места, перед сенокосом. За один брусок давали котелок зерна фунта на три или деньгами — пять копеек брусок.
Сестер у меня было две. Старшая Аграфена, а вторая Дарья. Аграфену выдали замуж примерно в то же время, спустя год, как изувечили отца.
Отдали ее в деревню Верхний Шаранай, да попали на такого идиота, что не приведи господь. Он был, правда не пьяница и достаток средний: коней было шесть, коров голов восемь, да баранов голов тридцать.
Я одну весну у него передошником работал. Это, наверное, было в 1897 году. Я сам уговорил отца отдать меня на время пахоты. Тогда пахали тремя лошадьми, две рядом, а третья впереди коренного идет по борозде, на ней я должен был сидеть верхом и править.
Вечером работу кончали, как солнце за гору зайдет. Пока сварим ужин и поедим, то уже ночь. Только начнет светать, хозяин меня уже будит искать лошадей. От росы весь вымокнешь, а иной раз туман опустится, ничего не видно, только по болотам слушаешь, где лошади. Пока их всех переловишь, приведешь на табор, он чай вскипятит. Засыплем овса лошадям, попьем чаю и начинаем пахать.
Бывали случаи, что я засну на лошади и закачаюсь в седле. А бич у хозяина ременной и длинный, и он как стеганет меня. Бич обернется вокруг, хозяин выдернет меня из седла, но старался выбросить все-таки на паханую сторону, и при этом ругал всякими грязными словами. Много я от него гнусностей натерпелся.
По случаю какого-то праздника мы приехали домой. Хозяин пошел в гости, а я говорю сестре: «Отправь меня, няня, домой». «Почему?» — спрашивает она, а я молчу, боюсь. Но сестра, как видно, сама догадалась. Нашла попутчика, кто ехал к нам в Улятуй, и отправила меня домой.
Он за это так ее избил, что она потом заболела и стала кровью кашлять. Была она стройная, высокая, красивая женщина, а на второй год осенью мы ездили с отцом в бурятский дацан, он от Верхнего Шараная 10км, и заехали к ним, так я ее, бедную, еле узнал. Она выскочила встречать нас, ей было в то время годов тридцать, а она уже походила на шестидесятилетнюю старуху. Встречала она нас и провожала в последний раз, больше мне ее не пришлось увидеть. Весной следующего года сестра умерла. А муж ее еще двух жен после нее забил, ирод этот Яшка. После нашей сестры остался мальчик Иван. Рос он больной и хилый. У него что-то не в порядке было с легкими. В 1914 году я его видел на станции Оловянной, он от отца ушел и там работал, уже женатый был, а в следующем году он помер.
А Яшка жил еще долго. В 1935-36 годах я работал на Оловяннинском руднике, так видел его кой-когда в выходные дни. Он приезжал за покупками, я к нему ни разу не подходил, потому как увижу его, так меня сразу бросало в дрожь, кое-как брал себя в руки и уходил прочь.
Первую ступень школы (все три класса) я закончил хорошо. В то время у нас организовали еще два класса, но принимали туда детей более богатых. Учитель Фрол Христофорович все-таки перевел меня и в четвертый класс. До этого я учился по учебникам брата, а теперь понадобились новые учебники, купить которые было не на что. Я стал ходить то к одному товарищу, то к другому, почитать или переписать, что было задано. Родителям это не понравилось, и меня стали отовсюду прогонять.
Рассказал учителю, что читать и переписывать никто не дает. Он посоветовал пойти к Сенотрусову Иннокентию, а сам написал записку его отцу, чтобы мне разрешили к ним ходить заниматься. Походил я к ним с неделю, а потом как-то его мать увидела меня в горнице и спрашивает:
-А этот голодранец зачем здесь сидит?
Иннокентий объяснил ей, что учитель прикрепил меня ходить к нему заниматься. Она, ни слова не говоря, взяла меня за руку, вывела на крыльцо и говорит: «Чтобы духу твоего здесь не было, голытьба несчастная, ходит, таскает тут грязь».
Вот и пошел я не солоно хлебавши, так мне обидно стало, на сердце горько, стыдно за то, что она назвала меня голытьбой. Я решил в школу не ходить, бросить учиться. Не иду день, другой. Отец спрашивает: «Почему не идешь в школу?». Я ему объяснил, что учебников нет, а богачи не разрешают к ним ходить, выгоняют. Он на меня:
-Иди, а то вздую!
Схватил ремень и за мной, я наутек из избы. Недалеко от нашего дома был березняк, я туда и забежал. Дело было в октябре, шла небольшая пороша. Сел под березу, сижу и плачу. А отец отправил брата искать меня. Брат напал на мой след в снегу, пошел по следу. Когда я услышал, что кто-то идет, то бросился бежать, а брат за мной. Мне было двенадцать лет, а ему уже шестнадцать. Он быстро догнал меня, схватил и поволок домой, привел и передал отцу.
Отец отхлестал, как полагается, и повел в школу, хотя вел-то я его, он крепко держал меня за руку, так и пришли. Пришлось сесть за парту. Стыдно перед товарищами, горько, обидно. Просидел я, пока шли занятия, а когда уроки кончились, учитель меня задержал и сказал:
-Не нужно так сильно расстраиваться, все-таки ходи в школу, а я постараюсь достать тебе учебники.
Действительно, дня через три он выдал мне шесть книг учебников. Где и как он их достал, не знаю. Вероятно, на свои деньги купил.
Хотя и не все, но основные учебники у меня теперь были, и я продолжал учиться.
Летом брат и я работали у богачей. То сено косили, то хлеб убирали. Брат косит, а я собираю и вяжу снопы. С десятины нам платили шесть рублей. Когда получали за работу, то я стал замечать, что брат не все деньги отдает отцу, оставляет часть у себя, чтобы было на что играть в бабки или в карты. К тому же и выпивать он стал, дружков завел по выпивке и по игре. Мне это стало обидно. Ходил я в одной рубашке и та вся в заплатах, так и штаны, хотя мать и часто их стирала и чинила, но все же было совестно от товарищей.
Я часто задумывался, как мне быть. Все лето проработали у богачей. Правда, долги отрабатывали. Но были случаи, когда работали за наличные. Брат хорошо научился косить хлеб, я еле успевал за ним собирать и вязать снопы. Обычно за одним косцом ставили двух человек собирать скошенный хлеб, делать вязки и вязать снопы. А я один справлялся, но за работой рубашка и штаны мои совсем износились.
Возник у меня план убежать из дома куда глаза глядят, но очень хотелось также закончить два последних класса. Из учебников у меня не было арифметики и алгебры, поэтому все-таки приходилось ходить переписывать задачи. Все одноклассники жили от нас далеко.
Наше село Улятуй было разбросано как-то на выселки. Если ехать вниз по речке Улятуй, то сначала справа будут первые выселки – домов тридцать Сараевых, все там жили один род; от них с километр ниже вторые выселки – домов пятьдесят. Их также заимкой называли. После заимки начинались зимовники – тоже домов пятьдесят. А от зимовников начиналась одна длинная улица Заречная, которая тянулась на два километра. Мы жили в нижнем конце этой улицы. А школа была на заимке, там же рядом находилось на площади станичное правление, около которого проходили смотры казаков.
В школу ходить мне было не очень далеко. Но рядом с нашим домом никто не жил из моих одноклассников, и это было большим препятствием в моей учебе. В последнюю зиму моей учебы я так приспособился: уроки кончатся, все уходят, а я остаюсь и прошу у учителя учебники, списывал задачи или читал то, что задавали нам на дом. Так вот и закончил последние два класса.
Продолжение следует...