движение вдоль равно движению поперёк. doc

В интернетах говорят, что для того, чтобы полностью избыть из головы человека (не обязательно объяснять, кого и, какого века), нужна ровно половина срока, во время которого вы вились друг вокруг друга, как сорока, как сорока вьётся вокруг мусорной кучи. Просчитывая возможности разных бед неминучих, подшучивая, подкручивая с той и другой стороны, гоняя гамки, переходя все возможные границы и рамки, рано или поздно, кто-то останавливается, спокоен, тих, и вот тогда, тогда-то и начинается этот стих: кто мы такие, куда идём, раз мы такие-сякие, то, конечно, непременно, когда-нибудь мы умрём, а если умрём, уверен ли я, что хочу наблюдать на смертном одре именно тебя, свинья? Предположим, птица сидит на шесте, шест качается, птица качается, на чистом небе, точно на чистом листе, остаётся от её крыльев след вот уже множество разнонаправленных лет, и пока птица жива, пока нигде о ней не идёт молва, пока ястреб спит, когти его тоже спят, пока время не направляется вспять, птица точно, определённо, явственно — жива, не дрожит от ощущения приближающейся смерти её голова. Здесь, сделаем вид, что так происходит само собой, не по причине какого-то смутного шевеления за социальной стеной, а просто так, на шест садится другая птица. Не тяжелее и не легче прошлой, не сильнее её, не красивее, не громче, не звонче, не уверенней, не толще, не тоньше – другая птица с клювом, выкрашенным в красный цвет. Обе они машут крылами, раскачивая шест. Шест качается. Птицы поют, живут как-то сами по себе, создавая каждым взмахом крыла взвешенный и междоусобный птичий уют, и, пока они вразнобой или в унисон поют, ястреб просыпается. Ястреб просыпается, голова его легка, ноги – напротив, он голоден, не дожидаясь от головы звонка, он, ложась на курс, обгоняет неизвестную лошадь и её седока. Ястреб видит шест, видит двух птиц, одну из них ест. Вторая остаётся жива, не падает на землю её голова, она улетает. Шест остаётся пуст. К чему это всё было, прямо сейчас сказать не возьмусь, но, возможно, полагая себя птицей, одной из двух (живой или мёртвой пусть), мы совершаем ошибку, потому что каждый из нас в первую очередь является шестом. Обнажённым, пустым, торчащим посреди мира или войны, прорастающим, пускающим корни или, напротив, ни черта не живым, но шестом, а не птицей, так как птицы вольны. Шест же вставлен в землю (в чём, разумеется, нет ничьей вины), и пока он в земле, его нет, он пропал, даже если на упомянутую землю пока не рухнул, врозь не упал, его нет, нет, нет всё это долгое, тягучее, опосредованное количество лет.