МАТРИЦА
или Три песни о главном*
*три доклада, прочитанные на заседаниях богословского общества «Summa Summarum», декабрь 2002 года, Заокский
Песнь первая
Чужая колея
(к вопросу о библейской метафизике)
Сам виноват – и слезы лью,
и охаю:
Попал в чужую колею
глубокую.
Я цели намечал свои
на выбор сам,
И вот теперь из колеи
не выбраться.
В. Высоцкий
С героем кинофильма «Матрица» творилось что-то странное. Каждый день его сознание расширялось, так что он мог понять и вместить в себя то, что недоступно было большинству людей. Он все яснее мог проводить различие между реальным бытием и виртуальной реальностью. И наконец совершилось чудо: ему открылась подлинная картина мира и, как ее составляющая, виртуальный мир, искусственно навязанный человечеству. Герой увидел виртуальный мир таким, каков он есть: в цифрах и формулах. Многоэтажные здания обмана и иллюзии рушились у него на глазах. Он мог теперь видеть мир в его истинном свете, прорвался к основам, к истокам, к началам.
Подобный прорыв может произойти и с нами. Что из того, во что мы верим, на что надеемся, есть реальность, а что басни? Человечество, осознанно или нет, преуспело в строительстве виртуального мира. Закладка основ этого несуществующего объективно, но определяющего характер, поведение, жизнь людей мира началась задолго до изобретения компьютера. Под виртуальным миром я имею в виду навязанный человечеству комплекс идей, которые не соответствуют действительности, но которые тем не менее кажутся нам верными, так что столкновение с ними в некоторых случаях может не только ранить, но и убить. На библейском языке это называется миром идолов. И хотя Библия говорит, что идол есть ничто, все же люди приносились идолам в жертву, ставили свои жизни в зависимость от получаемых от идолов знамений, общались с ними, как могли.
Говоря языком более современным, новозаветным, словами Иисуса Христа, это те «неудобоносимые бремена», которые программисты виртуальной реальности (в те дни книжники, саддукеи и фарисеи) наложили на людей безо всякой нужды. Бесконечные предания старцев, правила человеческие возводились в разряд незыблемых правил и довлели над людьми. Тяжесть того бремени, о котором говорил Иисус Христос, состояла не столько в физическом следовании этим идеям (к примеру, определенное количество шагов, которые можно делать в субботу), сколько в ничем не обоснованной моральной тяжести, которая давила, а иногда и полностью раздавливала человека. Таким образом, созданная людьми виртуальная реальность грозила отвлечь их от настоящего, богоданного мира, поглотить всю энергию, увести в несуществующий (в глазах Божьих) мир человеческих домыслов.
С тех пор мир изрядно поднаторел в создании виртуальной реальности. Предания старцев, облаченных в одежды философов, монахов, духовенства, учености, настолько тесно спаяли виртуальный и Божий (реальный) миры, что невооруженным глазом границы разглядеть уже невозможно. А потому надо исследовать хотя бы основополагающие, изначальные принципы этих двух миров, то есть вернуться к началам.
Когда-то давно Ориген писал уже «О началах». Гигантский интеллект этого мыслителя оставил неизгладимый след в христианстве. Заклейменный церковью как еретик (и вполне заслуженно) он, тем не менее, не желал никого вводить в заблуждение. Еще меньше – во искушение. Он, в частности, писал: «Я хочу быть лишь сыном Церкви и не желаю остаться в людской памяти основателем какой-нибудь ереси; имя христианина мне пристало более всего, ибо именем этим благословенна наша земля. Если я, предстающий перед людьми правой рукой церкви, именуемый священнослужителем и призванный проповедовать Слово Божие, стану яко неправый перед учением Церкви или нарушу евангельские заповеди и тем опорочу Церковь, пусть вся Церковь единодушным решением отринет меня и отбросит, как отсекают правую руку, ввергающую в соблазн». Церковь так и поступила с Оригеном, хотя его идеи, являющие собой симбиоз христианства и платонизма, она прочно усвоила.
Дитя своего времени, Ориген видел в метафизической системе греков основу для построения христианского мировоззрения. Христиане верили в Христа распятого, верили в Его возвращение на землю в будущем, устрояли церковную организацию. Все это было славно, как считал Ориген, но под это, равно как и подо все остальное, должна быть подведена определенная мировоззренческая позиция, которая бы объединяла, направляла, систематизировала, корректировала все эти частности. Вот эту основу основ он и пытался выявить, сформулировать и использовать применительно к христианской догме. Впрочем, он не был одинок: большинство отцов ранней Церкви, за исключением антифилософски настроенного Тертуллиана, видели в греческой философии (которая неотделима от греческой метафизики) ту основу, которая была призвана помочь христианам как-то упорядочить, систематизировать свое учение. Разница между Оригеном и другими отцами Церкви состояла лишь в том, что Ориген был более последователен в этом стремлении, осознанно стремился к тому, чтобы интерпретация христианства осуществлялась при помощи греческой метафизики. Он потому и преуспел в своих толкованиях и комментариях, потому они ему так легко и в таком объеме давались, что в его сознании через учение и образы христианства явственно просвечивала матрица греческой метафизики. Его уровни толкования Писания свидетельствуют об этом: высочайшим уровнем толкования являлся уровень метафизический, доступный избранным. Безусловно, Ориген причислял себя к числу тех немногих, которые сделали прорыв, заглянули за внешнюю сторону вероучения. Прорыв этот мыслился как интеллектуально-мистический акт. Интеллектуально он был подготовлен благодаря греческой философии, но мог состояться только при помощи мистического озарения. Античность нашла дорогу в христианскую религию и прочно с нею спаялась, роковым образом «философизируя теологию».
Но вот прошли годы, и здание античности стало рушиться, погребая под своими обломками всех благоверных платоников и неоплатоников. Рушились в первую очередь не наработки платонизма в христианской доктрине, сознании, интерпретации, а сама матрица философии античности. Рушилась та «системная оболочка», под которой были написаны частные христианские доктрины. Осыпалась система, и доктринальные выводы, в том числе обретенные в опыте мистического озарения, начинали «глючить», а потом и вовсе «зависли». Поднялась паника: кто-то стремился вернуть матрицу к жизни, кто-то – подлатать «программы». Но над всей этой, в принципе, уже бессмысленной суетой вставала звезда новой матрицы, звезда забытого было Аристотеля.
«Программисты» Средневековья – богословы и философы – срочно кинулись переписывать «системную оболочку», чтобы спасти хоть некоторые из уже существующих «программ». Наиболее преуспел в этом Фома Аквинский. Вместо того, чтобы решительно отвергнуть «операционную систему» Платона, он на ее основе вывел аристотелевскую систему. Как он это сделал, это уже детали. Главное, что на какое-то время нормальная жизнь в матрице была восстановлена, основные «программы» подкорректированы и снова запущены. Оказалось даже, что с новой «операционкой» они работают более эффективно. Однако сам того не ведая, Фома Аквинский подсказал «программистам» нового поколения (программистам, которые ввели человечество в эпоху модерна) самые ключевые идеи для написания «системной оболочки» модернизма. В этом-то и преуспели Оккам, Бэкон, Юм и другие «программисты» переходного периода.
Проект модернизма был полностью оформлен Кантом, который, в отличие от своих предшественников, уже на совершенно сознательном уровне сделал прорыв, совершил полную комплектацию системы. В Канте, как и в его системе, не было харизматизма, не было мистической направленности. Все это осталось в системе античности, в том числе и в ее Аквинском варианте. Новая система, система модернизма, являла из себя образчик пунктуальности, познаваемости, предсказуемости, управляемости. Я не собираюсь представлять здесь характеристики эпохи модерна – они и так хорошо известны. На этот раз революция была такой полной, смена систем такой решительной, что интеллектуальные и богословские рынки в нерешительности застыли: какую систему избрать?
Шок был несколько смягчен тем, что за транзитное время, от Альберта Великого (за которым и следовал его великий ученик – Фома Аквинский) и собственно до Канта, были написаны богословские и философские «программы», которые могли как-то уживаться с обеими «системами». Правда, ни под одной из них они как следует не работали, но все же это было хоть что-то. И все же те, кто хотели по-настоящему пользоваться интеллектуальным багажом человечества, должны были четко избрать для себя одну из предложенных «операционных систем». И выбор был сделан. Более того, он был предсказуем.
Католический мир предпочел продолжить работать под «оболочкой» античности. В конце концов, католический мир рожден был в этой системе – в ней ему и вариться. Протестантизм же, наоборот, вырастал на дрожжах пробивавшего себе дорогу модернизма, к «системной оболочке» которого он и примкнул. Как показало время, новая «операционная система» оказалась более эффективной. Творческие умы работали под нею быстро, писались многочисленные трактаты, которые становились все сложнее и насыщеннее. Казалось, новая система отвечала всем требованиям жизни.
Жизни – может быть, но не времени. Настал срок, и система настолько «загрузила» себя противоречащими и взаимоисключающими «программами», которые постоянно конфликтовали друг с другом, что она уже не справлялась и все чаще беспомощно «висла». На какое-то время ее снова «запускали», но она снова «висла». Одна научная революция сменяла другую. Как показал Томас Кун в своей книге «Структура научных революций», возникающие на месте старых новые парадигмы и соответствующие им теории были совершенно несоизмеримы друг с другом, так что даже сопоставление их представлялось невозможным. Гипотезы и целые научные подходы безнадежно конфликтовали друг с другом.
И тогда «программисты» мышления решились на создание принципиально новой системы: системы, которой нипочем были бы конфликты и противоречия отдельных программ. Системы, под которой каждый мог бы писать свою программу, и эти программы никоим образом не конфликтовали бы с программами ближних и дальних.
Сверхзадача? Да нисколько. Все, что должна была сделать новая система – это локализовать работу отдельных программ. Благо, современная технология не испытывала недостатка ни в «хардом», ни в киберпространстве, ни в скорости. Как говорится: твори, выдумывай, пробуй. Делай, что хочешь. Места всем хватит. Ты работаешь локально, на своем участке. Ты никуда не лезешь. Если кто-то захочет зайти в твое гиперпространство – он зайдет, посмотрит. Напоминает библейское: «Питье шло чинно, никто не принуждал, потому что царь дал такое приказание всем управляющим в доме его, чтобы делали по воле каждого» (Есф. 1:8). Новая система, система постмодернизма, как раз подобна этому царю: она отдает приказ, чтобы все пользователи, какие бы программы они ни творили, ни использовали, не совались бы с ними к другим – таким образом программного конфликта легко избежать. Может быть, возможны рассылки вирусов. Но пока система работает, а с вирусами более или менее успешно борятся.
И опять складывается та же самая ситуация: под новой системой с трудом, неповоротливо скрипя «хардом» работают «программки», написанные в свое время христианскими «программистами» под «системы» античности и модернизма. Все большее количество пользователей-христиан теряет всякое терпение от этой тягомотины и напрочь забрасывает старые программы. А новые еще не подоспели. Не оттого ли христианство сегодня духовно захирело и вымирает?
Конечно, есть христиане, которые сегодня работают под «программной оболочкой» античности. Есть такие, что поклялись ни за что не изменять модернизму, потому что все их христианское сознание написано под эту систему. Некоторые перестраиваются и начинают писать «программы» под постмодернизм. Все это хорошо. А что будет дальше, за крушением постмодернизма? На колу мочало, начинай сначала? А может стоит, по Оригену, вернуться к началам? Может быть, изначально для себя мы избрали не ту матрицу? Может, есть такая матрица, такая «операционка», под которой мы не будем слишком сильно «глючить»? Может, под ней нам не придется всякий раз переписывать наши духовные ценности, чтобы они хоть как-то работали?
«Такой матрицы нет», - скажет скептик. «Есть такая матрица!» - воскликну я, как некогда заявил вождь пролетариата (сходство ситуации дополняется еще и тем, что нам сегодня в интеллектуальном плане тоже нечего терять, кроме своих цепей). Более того, эту матрицу не нужно изобретать, учреждать, паять или что-то там еще. О началах, так о началах. К «материнке» – так к родной, не привнесенной. Тертуллиан когда-то в запальчивости воскликнул: «Итак: что Афины – Иерусалиму? что Академия – Церкви? что еретики – христианам?» Надо признаться, Тертуллиан погорячился: он может и жаждал Евангелия в его простоте, да мир-то был не прост, он все, как через мясорубку, пропускал через себя, через жернова усвоенной мирской философии. Дуют ветры, разносят по миру волшебный порошок господствующего мировоззрения, а мы вдыхаем его и пьянеем от этих всепроникающих субстанций. И нет им никакой преграды, никакой ортодоксальный противогаз не поможет, никакое бегство в пустыню. Подобно бесам из жития св. Антония, основополагающие азы господствующего мировоззрения настигнут беглеца и там. Да и сам Тертуллиан, как ни гнал он философию, а все же вдохнул-таки ее зелья, что вполне различимо в его трудах.
Как метко отмечал Лев Шестов, «нужно добраться, наконец, до того невидимого суфлера, который так уверенно нашептывает людям всякого рода широковещательные утверждения». Отвернуться от проблемы – это еще не значит решить ее. Уж если Тертуллиан собирался объявлять войну философии, то, по крайней мере, он должен был «знать врага в лицо». Но в главном блистательный апологет все же был прав: «Наше установление – с портика Соломона». И истинную матрицу следует искать не в дебрях греческой философии, а в богооткровении. А вот это-то и поленились сделать христианские философы, начиная с ранних и заканчивая позднейшими. Зачем учить географию, если есть извозчики? Греческие извозчики, само собой разумеется. Именно поленились, а может еще и побрезговали.
Конечно, христиане, в том числе и христианские философы, искали в богооткровении истину, и надо отдать им должное, так как она там на каждом шагу, они ее находили. Так в чем же дело? Чего еще надо? Дело в том, что находя жемчужину истины они укладывали ее в уже начатую греками мозаику мировоззрения. Так и формировалось то, что Тертуллиан называл «смешанным христианством». Что же упустили из виду христиане? В чем «сыны века сего» и на этот раз «в своем роде оказались догадливее сынов света»? Сынов солнечной Эллады к созданию философского камня привели основополагающие вопросы, ответы на которые христианские авторы писали уже с греческой шпаргалки. Греки, а не Ориген, начали с основ, с arche. Это они кричали: «дайте нам точку опоры, и мы перевернем землю».
Перевернули, правда, не землю, а христиан, которые ухватившись за предложенную им греками «точку опоры» сами перевернулись и стали с удивлением взирать на открывшееся им метафизическое «видение» мира. Видимо, греки не совсем точно просчитали точку опоры. А христиане, нет бы самим просчитать да проверить, ухватились за «начала», предложенные услужливыми греками-систематами. Чем-то все это мне напоминает призвание варягов: «Земля наша обильна и богата, порядка только нет… придите княжить над нами». И пришли. Ни варягов, ни греков дважды звать не надо. И проложили дорогу, что-то вроде «из варяг в греки», или «из христиан в греки».
Итак, вернемся к началам. С каких же «начал» берет свой исток греческая философия? По тем или иным причинам самые первые греческие философы задались вопросом о начальной субстанции, первоэлементе бытия. Из чего все произошло? В качестве ответов на этот вопрос предлагались вода (Фалес), воздух (Анаксимен), огонь (Гераклит)… Но в данном случае важен не столько ответ, сколько вопрос и его формулировка. Воистину философия родилась не в попытках ответить на частные вопросы. Философия родилась в попытке поставить наиболее общие вопросы. И первым вопросом философии, как мы видим, был вопрос об изначальном первовеществе. «А из каких (начал) вещам рожденье?» – задается вопросом Анаксимандр. Что дало начало всему? Что является первоосновой?
Второй, не менее важный вопрос, который был сформулирован ранними греческими философами, это вопрос о том, каким образом возможны перемены, изменения. Когда Платон представил свою дихотомную картину мироустройства, он ответил и на это вопрос. Оказывается, подлинный, реальный мир остается неизменным, перемена свойственна лишь ущербному материальному миру. Перемены возможны за счет того, что в чувственном мире для возможности хоть какого-то взаимодействия между объектами было введено понятие времени. Мир идей, согласно Платону, не знаком со временем, там царит безвременье. Следовательно, не существует и подлинной связи между этими мирами. Мир безвременный не может контактировать с миром, который живет по законам времени.
И все же Платон допускал возможность связи между мирами и после беспощадной критики его учения любимым учеником Аристотелем даже настаивал на ней. Но связь эта осуществлялась исключительно посредством находящейся в человеке бессмертной души – частичке иного, безвременного мира. Только душа и способна прикоснуться к миру идей. При этом она должна скорее отвернуться от мира материального, нежели взирать на него в поисках знания. Этот мир ей не дает подлинного знания. Напротив, он мешает его получению. Истинное познание приходит посредством «припоминания» душою иного, воистину реального мира, мира идей. А что же мир земной? Является ли он полным хаосом? Нет. Будучи дальним отголоском мира совершенного, он и сам стремится к совершенству. Но направляющей в нем силой является не Бог, а судьба, предопределение, точнее, фатализм. Да, мир стремится к совершенству. Но в чем же оно? В том, что в перспективе все материальное разрушится, исчезнет, а мир возвратится в изначальную, неизменную форму мира идей.
Некоторые из этих понятий показались христианам знакомыми, и они решили не изобретать колесо, не создавать свою философскую матрицу, а взять матрицу греческую. А напрасно: до своей собственной им было рукой подать. Достаточно было взглянуть на Священную книгу христиан – Библию. Новый Завет составляет верхушку айсберга, имя которому (заметьте уничижительный оттенок уже в том, как его стали называть) – Ветхий Завет. Именно со страниц Ветхого Завета сам Творец раскрывает «начала», закладывает фундаментальные мировоззренческие подходы. Творец знает не только то, что раскрывать, но и с чего начать. Только Сущий от начала подлинно знает, что есть arche, с которого нужно начинать, от чего отталкиваться. В антисемитской запальчивости уже в первые века своего существования христиане променяли «бездны премудрости Божией» на эллинские побрякушки. В гордыне и презрении отвернувшись от иудеев и обратясь к грекам, они попрали ногами те сокровища, то приданое, которое Бог терпеливо собирал для своей невесты, Церкви.
В течение тысяч лет Бог направлял человека, корректировал его ошибки, поддерживал достижения и хранил запись всего этого в Писаниях Ветхого Завета для того, чтобы выработать определенный характер, сформировать определенное мировоззрение. Да, пускай многие иудеи не поняли, в чем венец всей этой премудрости, не приняли Иисуса Христа. Но говорит ли это о том, что Бог разочаровался в том мировоззрении, которое Сам же веками насаждал? Никак. В конце концов Иисус Христос Сам был (и самое главное по сей день является) евреем, и все апостолы Его были евреями (иудеями). Значит, не напрасны были старания Бога. Как и почему второе и третье поколение христиан оказались столь нерадивыми управителями вверенного им сокровища, это отдельная история. А отвернулись они от предложенной Самим Богом системы мировоззрения, от фундаментальных, основополагающих принципов бытия. Выстраивай они свои догмы на этих принципах, на той матрице, которую предложил Тот, Кто знал, что нам нужно, то не «глючило» бы христианство на протяжении столетий своего существования, не вырождалось бы вместе с античностью, модернизмом и постмодернизмом. Не уходила бы почва из-под ног у доморощенных блюстителей ортодоксии, построенной на одной из этих «измов».
Итак, какие же «начала» предлагает Писание вместо «огня, воды и медных труб» греческой философии? Библия так и начинается словами: «в начале сотворил Бог небо и землю». Вот оно – подлинное начало. Творение ex nihilo, из ничего (еврейское «бара»). Творцом выступает Бог, а не Платонов демиург. И как бы ни изменялся мир после грехопадения, все же мир материальный, сотворенный есть благо. А значит таковым его и следует принимать. Здесь нет и намека на греческий дуализм. Как бы упреждая все возражения греческой философии, Писание, повествуя о творении человека, говорит, что человек стал «душою живою». Мы узнали, что, творя мир, Бог наделяет его Своими характеристиками. Его оценка «весьма хорошо» – это констатация того, что замысел Творца удался. А при творении человека Бог уже открыто говорит о творении прямо по Своему образу и подобию. Интересно отметить, что творение разворачивается во времени (семь дней творения). Следовательно, время не является чем-то ущербным (как и совершенно оформленный Богом изначальный мир материи), но, напротив, отражает одно из качеств Божиих. Бог действует во времени! И в пространстве! У Него есть доступ к текучке повседневной жизни.
Подобная идея была совершенно чужда грекам, согласно которым Бог брезгует материей и сторонится времени. Эти два фундаментальных постулата (сопряженность Бога, совершенного Существа с миром материи и Его же сопряженность со временем, то есть двумя главными составляющими человеческого бытия) и определили весь замысловатый ход греческой мысли, который и передался позднее христианству.
Кроме того, что Бог действует в пространстве и времени, какие фундаментальные идеи несет в себе описание творения? Это, безусловно, свобода человека. Бог говорит человеку не есть с дерева познания добра и зла, но оставляет за человеком выбор. Напрочь устраняется самая тень фатализма.
Еще одна фундаментальная идея заложена в присвоении человеком имен живым существам. Имя в еврейском мышлении было не пустым звуком, но отражало качественную характеристику объекта (Адам – человек, Ева – жизнь). Таким образом, Бог подразумевал (и человек подтвердил это), что в самом тварном мире уже заложены определенные идеи, что мир познаваем и что познание происходит посредством наблюдения за миром и формулировании в слове и понятии постигнутого. Тут нет никакого намека на то, что человек «припоминал» этих животных в силу их принадлежности к миру идей, из которого он, и животные, да и весь мир были «опущены» до их теперешнего материального состояния.
Библейское повествование подрывает основы греческой философии. Подрываются и основы модернизма: человек не просто пассивно получает некую объективную информацию из мира – он интерактивен, он непосредственный участник процесса познания, и от него, от его выводов, во многом будет зависеть, что, какие особенности животных он подметит и выделит. Он отнюдь не беспристрастный наблюдатель, отстраненный экспериментатор. Но и с постмодерном эта история никак не вяжется. Слова и имена, оказывается, все-таки могут передавать сущность. Знание не объективно (зависит от наблюдателя), но и не субъективно. На основании чего мы можем судить о том, что познание не является исключительно субъективным? Бог наблюдает (привел животных к человеку, чтобы видеть, как он назовет их) за человеком и, видимо, в целом соглашается с оценкой человека, с теми характеристиками, которые были даны животными. Об этом мы узнаем из того, что Бог замечает, что Адам не мог найти себе пару, «помощника». Адам не знал еще, как должен выглядеть его партнер. Понятия не имел. Но знал, что среди представленных ему животных существ – его нет. Это была вполне объективная оценка. Бог подтверждает ее тем, что в ответ на это открытие человека творит для него женщину. Таким образом, мы видим, что простые библейские повествования безусловно опровергают главные философские системы, довлеющие над человечеством в разные периоды времени. Однако Священное Писание занимается, в первую очередь, не низвержением выстроенных человечеством «программных оболочек», но утверждением и развернутой формулировкой своей собственной философской, мировоззренческой матрицы, включающей в себя фундаментальные понятия.
Прежде всего это, как уже было отмечено, положительное отношение к материи. Присущие историческому христианству крайности: аскетизм и всевозможные табу, выглядят чудно на фоне библейского повествования. Бытие, благословение, любовь, наслаждение – все это является легитимным и даже обязательным с точки зрения Писания. И хотя крайности аскетизма весьма удалены от современного гедонистского общества, все же подменены они зачастую не на санкционированные Писанием радости, а не разврат, напонимающий разврат гностиков-либертинцев. В современном мире наблюдается, с одной стороны, череда ничем, кроме преданий человеческих, не обусловленных ограничений, с другой – полный разгул. Современному человеку, в том числе и христианину, в силу сложившегося мировоззрения и культуры крайне трудно найти для себя золотую середину, тем более, что лежит она не между двумя этими незадачливыми полюсами, а над ними. Но люди не находят, потому что не там ищут. В отношении к этому миру, к его материальным благам человек поставлен был не аскетом и не расточителем, но заботливым управителем, ответственным хозяином. Что из этого вытекает – это уже частности.
Священное Писание сразу же, в самом начале, задает мировоззренческую матрицу и на всех последующих страницах комментирует ее, указывает на частные, практические шаги к применению этого мировоззрения, поправляет человека там, где он ошибается, корректирует, примеряет ее последовательно ко всем областям жизни.
Библейская матрица не обходит стороной и категорию времени. Бог действует, раскрывает Свои творческие планы и свершения во времени. Греческие философы совершенно вытеснили Бога за границы времени. Христианскому богословию оставалось только смягчить этот постулат и решить вопрос, каким же образом безвременный Бог взаимодействует с творением, живущим во времени? Первым ответом был ответ откровенно в духе Платона. Дионисий Ареопагит, а вслед за ним и другие мистики на христианском языке выразили платоновскую идею «припоминания». Не забыли они указать и на то, что мистический опыт должен быть апофатическим – то есть максимально устраненным от возможной связи с материальным миром. Только через отрицание всего знакомого в этом мире можно приблизиться к идее Бога.
Однако в Писании сказано, что Бог Сам приблизился к человеку: сначало Он вдохнул в человека дыхание жизни, потом ходил с ним по саду. Каждый шаг Бога в саду забивает гвоздь в крышку гроба всем теориям, утверждающим, будто Бог не взаимодействует с человеком во времени. Поздние богословы пытались и другими способами «вернуть» Бога в мир: через иконы, которые были как бы «окнами» в иной мир, через евхаристическое «пресуществление», когда Бог, вроде как не во времени и даже не в пространстве, но какой-то искрой Своей энергии все же касался даров и изменял их субстанцию. Естественное (и верное, библейски утвержденное) желание человека видеть непосредственное участие Бога в земной жизни компенсировалось теперь тем, что многочисленная рать святых во главе с девой Марией принялась совершать чудеса и следить за всем происходящим. В принципе, если быть последовательным, им тоже было нельзя этого делать, но на это уже закрывали глаза. А то совсем уже какая-то безбожная религия получается.
Другим камнем преткновения, который до сих пор никто не убрал с дороги христианства, является фатализм или, говоря "воцерковленным" языком, предопределение. Идея о предопределении – это не просто заимствование греческого фатализма. Пожалуй, если б было возможно, христиане отказались бы от такого сомнительного приобретения. Но оказаться от него по большому счету было невозможно, потому что предопределение органично связано с целым рядом других мировоззренческих понятий в свое время переселившихся из тонущего корабля эллинизма под развернутые паруса торжествующего христианства. Однако, не хотелось бы на этом надолго задерживаться. Скажем лишь, что какие бы компромисные варианты со смягченной терминологией историческое христианство себе не выдумывало, все же воз четвертого столетия (спасение по делам или предопределение) и ныне там. И "золотая середина" опять не посреди – ей скучно гнездиться в плоскостном греческом мышлении. Она – высоко над. Но чтобы понять, где именно, надо научиться мыслить иначе.
В общем и целом мы видим, что уже первые страницы Библии отвечают на те фундаментальные вопросы бытия, которые в своей гениальности сумели поставить перед собой и перед человечеством греческие философы. Правда, никакой человеческой гениальности не было достаточно, чтобы дать на них адекватный ответ. Для этого понадобилось богооткровение. Не отвергая его, не отвергая каких-то отдельных истин Писания, историческое христианство в целом переняло греческую метафизику и не потрудилось даже сверить ее с Писанием. В лучшем случае речь шла о простом отвержении греческой философии, греческих основ метафизики, греческой матрицы. Тем не менее мышление двигалось в той плоскости, которую для этого предоставляло греческое мышление. Кроме того, без ответа на самые фундаментальные мировоззренческие вопросы невозможно никакое познание, никакое богословие. Требовалось не столько отвержение греческой метафизики, сколько выработка библейской матрицы. В этом первом докладе я кратко коснулся необходимости подобного рода пересмотра.
Я также указал на то, что Библия действительно предлагает свою метафизику - при этом ее не трудно выявить. Она изложена почти в систематическом порядке, намного более упорядочено, чем большинство других синтезируемых из Библии догм. Данная статья даже приводит основные метафизические постулаты, содержащиеся в Библии, такие как творение Богом, творение из ничего, позитивная оценка материи, сопряженность Бога со временем, интерактивная познаваемость мира, гарантом которой является Бог.
В принципе многие христиане исповедуют подобные взгляды. Однако мало кто задумывается о них как о взглядах метафизических, задающих направление всем дальнейшим построениям. Да и фактически все содержание Священного Писания так или иначе касается вопросов метафизики – как теоретических, так и прикладных. И человек, углубляющийся в Священное Писание, бывает наставляем в этих принципах. Однако сам он при этом редко отдает себе отчет в том, что делает. Его видение мира интуитивно корректируется библейским повествованием, но прорыва в осознание библейской метафизики со всеми вытекающими из этого бесчисленными прикладными следствиями, как правило, не происходит.
Выражаясь языком Фрейда, полученное знание живет в подсознательном и временами вступает в конфликт с привычным, сформированным социо-культурной средой видением мира. Сверхзадача этого доклада, таким образом, состояла в том, чтобы хотя бы уведомить слушателей о наличии в Священном Писании определенной метафизики. В последующих частях я надеюсь развить выявленные метафизические принципы и привести примеры того мышления, того громадного и неординарного потенциала в решении жизненных проблем, которые из этого мышления вытекают.