Через три недели из изолятора, где он лежал во время тяжёлой стадии болезни, Чаплыгина перевели в общую палату – длинную узкую комнату с зарешеченными большими окнами, с покрытыми вытертым линолеумом полами и стоящими в ряд двадцатью одноярусными койками.
Ходить он ещё не мог, но уже свободно двигался, и без посторонней помощи мог есть. Воспоминания о происшедшем с ним, главное – о падении и ощущении покачивания, когда его несли в медчасть, занимали всё его время с того момента, как он смог воспринимать окружающую действительность и собранно мыслить. Первое время они раздражали его, доставляли почти физический дискомфорт. Он был так размягчён и расслаблен, а они с такими яркими подробностями являлись перед ним, что он должен был переключать мысли на другое, чтобы сдерживать тошноту. Но чем больше он поправлялся, тем спокойнее мог вспоминать, и тем понятнее ему было случившееся с ним. Когда он понял это окончательно, другая, более важная, как будто он поднялся на следующую ступень, мысль стала постепенно завладевать им – мысль об операции и искалеченной руке.
- Что это, как это случилось, что теперь будет? – говорил он себе, через бинты стараясь угадать, как выглядит теперь его кисть. – Как я буду жить, как работать? Калекой стал.
Это неотступно преследовало его. О чём бы он ни начинал думать, его мысли срывались на руку. «Калекой стал, уродом. Как жить?», – иногда часами повторял он себе одно и то же, лёжа на кровати и глядя в потолок на пересекавшую его кривую, с подтёками – уродливую и напоминавшую ему о собственном уродстве, трещину.
И когда он просыпался утром после тяжёлого чёрного медикаментозного сна, то по намоченной слезами подушке и по ощущению стянутости на лице, понимал, что и ночью думал о своём несчастье. Но постепенно он стал спокойнее относиться к происшедшему, и по этому спокойствию сам чувствовал, что оно означает его выздоровление. Чем твёрже он становился физически, тем твёрже был и морально. Когда через две недели повязки сняли совсем, и он впервые увидел свою обезображенную руку – мизинца и большого и среднего пальцев не было совсем, а от безымянного осталась одна фаланга, он принял это легко, без отчаяния.
«Работать можно будет», – сказал он себе как можно спокойнее и увереннее, собрав все силы воли. И, запомнив это ощущение уверенности, чтобы напоминать себе о нём в моменты сомнений, больше о своём увечье старался не думать.
Рука заживала медленно и доктор, заходивший на обход и ощупывавший её своими толстыми красными пальцами, каждый раз откладывал выписку. Чаплыгин постепенно начал осваиваться в палате. Кроме него больных было ещё шесть человек. Двое – блатные Сучков и Ефименко по кличке Анафема, лежали по договорённости с санитаром Филимоновым – Филькой, как называли его арестанты – весёлым голубоглазым тридцатилетним парнем с широким плоским лицом с всегда глуповато-добродушным выражением на нём. За «постой», как это называлось, ему платили по две пачки сигарет за день, и он выгораживал перед доктором, редко заходившим в палату, обоих бездельников, целыми днями игравших в карты, а по ночам напивавшихся. Ещё двух больных, поступивших с отравлением ещё тогда, когда он лежал без сознания, Чаплыгин не знал, но по виду догадывался, что это первоходы, отравившиеся, как это часто бывает, где-нибудь на этапе. Один из них постоянно, не вставая, лежал, и через спинки кроватей Чаплыгин видел только его бритую седую голову, мечущуюся по серой, с мокрыми пятнами грязной подушке. Другой же был – молодой парень лет восемнадцати, маленький и худой, видимо, измученный какой-то долгой болезнью до того, что, несмотря на молодость, он приобрёл и привычки, и осанку, и даже отрывистость и угрюмость речи старика. По ночам он хрипло стонал, днём же видимо, от скуки не находя себе места, ковылял – согнутый и похожий на вопросительный знак по палате в своём тёмно-синем, с волочащимся по полу поясом, на несколько размеров большом ему халате. Его койка была напротив Чаплыгина, и Чаплыгин привык к одному и тому же в течение двух недель виду его напряжённых выпрямленных скул и мучительной складке, морщащей его гладкий потный лоб,
Из всех больных Чаплыгин знал только Никоненко, своего коллегу по работе, и Желткова – того самого заключённого, которого во время бунта посадили в штрафной изолятор, и который теперь лечился от обморожения и побоев, полученных там. К Никоненко, с которым у него прежде были хорошие отношения, Чаплыгин начал было тянуться, но тот, к его удивлению, отнёсся к нему сухо, почти грубо – или молчал, не отвечая на вопросы, или даже вместо ответа отворачивался к стене. После нескольких попыток, Чаплыгин перестал пытаться заговорить с ним.
В выходные – весёлый, в новой форме с укороченными по моде и обшитыми рукавами зашёл Царёв с пакетом фруктов и двумя пачками чая.
- Чифирок-то можно тут, нет? – спросил он, вытянувшись на пороге и обводя палату своим довольным искрящимся взглядом. И, получив разрешение, заварил чай, и на подносе вместе с баранками и другими сладостями, принёс к кровати Чаплыгина.
Но новости, которые он принёс, Чаплыгина не обрадовали. Главной из них была ситуация на промышленной зоне. Ожидания рабочих были обмануты, и, несмотря на перевыполненный план, оказалось, что денег они выручили почти в два раза меньше обещанного. Даже лучшие мастеровые, такие как Светлов, всегда зарабатывавший больше двадцати тысяч, получали не больше двенадцати.
- Даже ребята бунтовать хотели, но ничего не вышло, – рассказывал улыбающийся Царёв, усевшись поверх одеяла и по своей привычке что-нибудь вертеть в руках сильными движениями перекручивая полотенце, взятое со спинки, – во-первых, многие не пошли, во-вторых же блатняк не поддержал. Мы же их почти греть перестали в это время, когда деньги на счета пошли. Кто-то из ребят написал заявление на возвращение в цех, в обратку, значит, ну и все завернули.
- А Жидков сам как объясняет?
- Ну как-как. До того ничего не говорил, а когда бунтовать уже задумали, ребята собрались выйти, он явился. Встал и говорит: простите, мужики, я и сам попал – дело заводил, не знал, что откатывать надо. И начальнику колонии, – говорит, он «Мазду» шестёрку взял недавно, и там ещё каким-то лбам из города, везде, короче. Ну, мы посмотрели-посмотрели, да и плюнули, что тут делать. А теперь они вдобавок ещё полуторную норму закрепили, так что хоть что делай. Мужики раньше хоть налево работали, теперь почти никто не справляется.
Он замолчал, и, закусив нижнюю губу, глянул в угол.
- Тебя, кстати, мужики тоже материли, – произнёс он, выдержав паузу.
- За что?
- Да за что… Ерунду какую-то придумали, мол, козлиную должность принял на себя, заодно с Жидким, уговаривал в новый цех идти. Я как-то защищал тебя, мол, и должности не было, и сам ты пролетел вместе со всеми.
- А они?
- Да что они, дураки. Но, вроде, успокоились.
- А кто именно там что говорил?
- Да все, Светлов, главное, Арапов, Никоненко, который вон лежит. Все.
- Ну и ладно, – отворачиваясь в сторону, сказал Чаплыгин.