Анатолий СКАЛА ТАЙНА ЕДИНОРОГА
Этой осенью я заболел. То ли лишнего выпил что-то в обед, то ли лишнего закусил это выпитое свежесолеными огурцами, то ль что-то еще… Но желудок мой вскоре прекратил свою деятельность. Потом вспучился и заставил меня вызвать «скорую». Врач в больнице назначил рентген и принялся готовить живот к операции.
К концу дня пришла старшая медсестра и, улучив момент, когда я перестал выть от боли, сказала:
— Лежите тут, да еще и орете, орете! А полиса-то для лечения у вас нет!
И, действительно… полиса у меня не было. Раньше был, а лишь только уволился с комбината, где прежде работал, так полиса и не стало!
Сестра заявила, что должен быть временный. Иначе лечение будет платным.
— Если будет вообще, — моментально съехидничал мой сосед.
Я собрал одежонку, засунул в пакет вместе с бритвой и щеткой, попрощался с счастливыми обладателями полисов и отправился добывать себе собственный. . Дело простенькое — идешь в здание, где таковые водятся, предъявляешь свой паспорт со штампиком постоянного места жительства, и тебе выдают документ, нужный для операции… Но, оказывается, еще требовалось, чтобы штамп регистрации места жительства в паспорте совпадал с местом жительства той больницы, где вас собираются оперировать.
К сожалению, у меня они не совпадали. Жил я в Йошкар-Оле, а прописан во Владивостоке. Как уж так получилось — я, если по-честному, не знаю и сам.
Лет десять назад я действительно собирался поехать в Советскую Гавань. Друг мой, Осипов Шурик, давно мне тот город и заработки в нем расхваливал. Он же и за билетами заблаговременно на вокзал пошел. Прихватив с собой и мой паспорт.
А увидел я вновь — свой паспорт и Шурика — только через три года. К тому времени, судя по появившимся в документе штампикам, я уже был женат на японке Фун Чин, имел постоянное место жительства в граде Владивостоке, и был у меня сын полутора лет от роду!
Вот вы и рассудите: кто более виноват, что живот мой в больнице так и не был распорот? Я?… Та женщина из больничной администрации или кто-то еще… (то есть, третий)?
Вот к этому третьему — Шурику, я и двинулся через день после бегства с операционного стола. А живот у меня, кстати, выздоровел как-то сам по себе — видно, сообразил, что пока я катаюсь по Владивостокам за полисом, ему будет хана! Хотя даже малейшее напряжение иль попытка чего-нибудь делать, по-прежнему вызывали внутри его резкие боли.
Работать, таким образом, мне было нельзя, — да, по правде, и не хотелось. А вот кушать хотелось; и, странным образом, не по разу в день! Хотя кушать мне, как выяснилось, тоже было нельзя. А узнал я об этом, когда встретил друга, с которым не виделся много лет. Он завел меня в пиццерию и с радостей угостил этим кушаньем — в результате я вынужден был опять звонить в «скорую». Хорошо, что на этот раз они не приехали. А живот мой опять-таки самоисцелился.
Ну, в общем, я начал надеяться на желудочный здравый смысл и здоровый инстинкт его самосохранения, и решил, что к врачам с этих пор могу не обращаться. Действительно, даже во время длительного голодания желудок не пробует съесть, — то есть, переварить — сам себя! Хотя, кажется, что бы проще? «Вот, — думаю, — ты там сам и рассчитывай, сортируй — что тебе можно есть, что нельзя.» Это я о желудке.
«Но, — думаю, — надо что-то в него и закладывать, чтобы было чего ему сор-тировать!» Это я уже о себе.
А зачем я пошел к Шуре Осипову, отцу вписанного ко мне в паспорт Томаса, сам не знаю!.. Алименты, что ли, хотел с него взять на этого Томаса? Но думал я, приблизительно так: «Это что же такое, действительно — Шурик этот заводит семью, вносит все это ко мне в паспорт, а я из-за этого умирай? Ну, уж, дудки! Су-мел вписать — так сумей же и выписать! Мне пожить еще хочется!»
Жил же я в это время под городом, а деревеньке с названием Корта. Снимал дом. Дом был старый большой, деревянный. Хозяева им давно уж не пользовались, и помещение было заброшено. Я вырубил вишенник, не дававший прохода к крыльцу, раскопал пару грядок, и жил себе, наблюдая за праздничными фейерверка-ми, что цвели по ночам на горе. Там был новый поселок богатых с названием Вознесенский. В отличие от старой деревни внизу — самой Корты — вверху были огромные замки, вода, газ и канализация.
А вот комаров не было.
И у Люды, соседки моей, комаров тоже не было. Хотя газа, воды и всего про-чего, что имелось у тех наверху, у нее тоже не было. Так же, как у меня.
А ведь я разговор-то к чему веду? Я сперва удивлялся: соседка в своем огороде целый день голозадая, а комарики ее не задевают! А я выйду в резиновых сапогах, брюках, плюс накомарнике, — и меня загрызут чуть не до смерти.
«Что за штука такая?» — еще удивлялся я.
Или свет. Выйдешь ночью взглянуть, что творится вверху, у богатеньких, и опять в удивлении глаза вытаращишь: шум, свет, грохот, салют! Прямо сущее светопреставление — иль, вернее сказать, день победы над бедными! И так каждую ночь…
Ну, и вот. Выйдешь глянуть на эти военные действия — и у Люды в окошках как будто огонь светиться. И ведь знаю, что нету огня — не ночует она там — как дача у Люды тот дом. Только днем приезжает. Ан нет: кажется — виден свет! Подойду, посмотрю: вдруг с ночевкой сегодня?.. Нет, темно внутри! Луна в окнах таинственно отражается! Нет соседки.
«А жаль», — порой думаю. А чего уж тут жаль — у Людмилы еще кроме дачи сад где-то, квартира огромная в центре города. В общем, очень не бедная женщина! Я к ней за все те годы, что рядом жил, раза три уж, наверное, сватался — и все время отказ!..
А ведь, знаете, может быть, комары, как и женщины, как-то определяют: кто денежный, а кто — нет? Если ты при деньгах, то тебя и комарики не кусают, и соседи или же соседки ни в чем не отказывают! Вот меня комары доставали, а Люду — нет! И свет в окнах — таинственное отражение салютов или луны — в доме Люды присутствовало, в моем — нет.
Видно, было у Люды и тех, что вверху, что-то общее. А у нас с Людой общим был только колодец. Да и тот для полива растений. Соседка с другого участка котят в нем регулярно топила, поэтому для питья или супа мы воду из города привозили.
Ну, так вот, и пошел я разыскивать Шурика. А работал он неподалеку, в за-брошенном прежде свинарнике. Потом этот свинарник купил Вова Варежкин, чуть подчистил полы от навоза, поставил на место Хавроний станки, пилораму на улице установил, и начал перерабатывать лес, растущий поблизости, на бруски, ну и прочие заготовки для следующей перепродажи и обогащения. И как будто бы ничего; получалось подобное дело у Вовы!
А Шурика в этот день нигде не было. На вопрос мой — куда он девался, один из станочников лишь махнул рукой в сторону кабинета начальника и ответил:
— Иди к Варежкину, там узнаешь!..
Ну, полез на второй этаж. Тоже только название — кабинет! Прежде будка для сторожа была вздвигнута, а теперь — кабинет для себя Варежкин оборудовал. Взобрался я к нему, поздоровался, встал подальше от дырки, в которую кверху влез, чтоб обратно не сверзиться.
Сам Володя, как истинный капитан яхты или круизного лайнера, сидел с труб-кой в зубах и оглядывал территорию своего предприятия. Территория была захламлена до последней возможности! Чурбаны, огрызки, обрезки, горбыль — все лежало под слоем опила, промокшее от дождей. И над всем — густой дым от соседнего РСУ!.. Там все лето варили асфальт, и дымище от варева шел такой, что ни птичек, ни мух вблизи не было. Удивляюсь, как Линда — собака такая, которая охраняла забор Вовы Варежкина, все никак не могла окочуриться? Хотя это, наверное, у нее от родителей — паровоза с бульдогом — такая выносливость образовалась!
Тут следом за мной истопник в дыру лезет. Взобрался, устроился на табурет! Весь в дыму то ль от битума, то ль еще от чего. Рукавицы, вонючие от керосина и те не снял…
Вова Варежкин посмотрел на него, на соседнее РСУ и поморщился.
«Нет, ну это уже ни в какие ворота, — так и виделось у него в глазах, — провоняешь тут с вами, жена из дому выгонит! И чего ему надобно? Притащился зачем?
— Вызывали? — нарушил молчание истопник.
— Вызывал, — спохватился вдруг Варежкин, вспомнив, что и действительно утром разыскивал истопника. — Что у вас там с дровами? — спросил он.
— Так что? Не горят! Сухих надо, — ответил ему истопник.
— Да где ж взять?
— Купить можно…
— Свои бы кому продать, — глянул Варежкин на заполненный горбылем и опилом двор.
У меня же одно только упоминание о сухих дровах сразу выбило из ума и отца с сыном Осиповых, и болезнь мою внутреннюю — потому что дрова у меня были! Сухие, как требовалось. Баня целая! Как бельмо в глазу. Раздражающая и хозяина и меня. Убирать надо было развалину, а все некогда! А тут все как раз и подошлось для продажи хоромины.
— Я продать на дрова могу, баню… Недорого, — сказал я твердым голосом.
— Сколь недорого? — спросил Варежкин недоверчиво.
— Двести рэ., — не рискнул я запрашивать больше за развалюху.
— Ну, что ж? — сказал Варежкин, — заберем ближе к вечеру… Деньги я пере-дам тебе через водителя. — Ну, вот будут дрова, — сказал он, обращаясь уже к истопнику.
Не успел я порадоваться столь удачному окончанию дела, как снизу, в отверстие появилась Татьяна Семеновна — мастер смены и главный ругатель всех Вовиных алкоголиков.
Взобралась, потеснила нас, положила на стол тряпку с бурыми пятнами и сказала:
— Опять ЧП.
— Что еще? — вздохнул Варежкин.
— Лешка выпивши
— Сильно?
— Лыка не вяжет. А Осипов Самурай палец на циркулярке себе отхватил!
— Много? — вновь спросил Варежкин.
— Сантиметра два… Хотя я не мерила.
— «Скорую» вызвали?
— Бесполезно. Не едут они к нам на вызовы с того случая, когда Линда у них шины своими клыками прогрызла.
— Где Осипов?
— Убежал. Потом мы среди мусора его палец нашли. Вот, пока завернули. — Татьяна Семеновна показала на тряпку, лежащую на столе.
У меня после этих слов внутри так все и перевернулось: уж что-что, а подобное наплевательство к частям Шурика — даже пусть и отрезанным, — я стерпеть и не мог, — и не должен был! Да тем более, что не мог!
— Вы вот Осипова самураем назвали, — рассержено начал я, глядя в глазки Татьяне Семеновне, — а ему самурайский меч сам потомственный император Японии преподнес! И жена у него из японских принцесс…
— Знаем, знаем, — махнула рукой на мою речь Татьяна Семеновна, — что жена из принцесс, и что теща у этого самурая — япона мать, тоже знаем!
— Да вы мне, как смотрю я, не верите? — совершенно взъярился я. — В таком случае, вот вам паспорт, в котором жена его, потомственная самурайка, и сын его, потомственный самурайчик записаны! — Я извлек из кармана свой паспорт и отдал Татьяне Семеновне. Раскрыв предварительно на странице, где виднелся штамп регистрации брака с Фун Чин.
— Вот не думала, что у нашего самурая и паспорт есть! — удивленно сказала Татьяна Семеновна. Потом поворошила листочки, увидала мою фотографию — и заржала — другого словечка для смеха, раздавшегося из мастерицы, наверное, не подобрать!
— Так, — сказала она, отсмеявшись, — выходит, что наш Самурай себе имя сменил? И сейчас называется он… Семенов Иван Алексеевич! Ну, а рожи у вас с ним похожи — два уха да нос с двумя дырками!.. Вот действительно самураи!
Дальнейшего издевательства над своей фотографией, да и личностью, я стерпеть не смог. А поэтому вырвал паспорт из рук глупой женщины, сгреб тряпицу с завернутым в нее пальцем Шурика, и, напомнив Володе, что жду его деньги с водителем, ушел.
Ну, уйти-то ушел, но сейчас еще требовалось отыскать Шуру Осипова, чтоб от-дать ему палец. А где искать? Ночевал он всегда у случайных знакомых. Единственно, где его можно было найти, было лесопредприятие Варежкина. Но сейчас Шуры там точно не было! В этом я убедился.
Заглянув в три-четыре местечка, где Шурик, обычно, отлеживался после очередной неприятности, я был вынужден возвратиться домой. Дело близилось к вечеру, нужно было уже караулить машину с водителем, у которого были деньги за баню. Сама по себе меня баня не слишком-то и волновала. Поэтому когда ЗИЛ с работягами Варежкина появился на улице, я махнул им рукой на развалину, забрал двести рублей и пошел запасаться продуктами в магазин.
Палец Осипова я засунул в пакетик и бросил на подоконник.
Наверное, часика через два я вернулся, взглянул на остатки от бани — гнилушки да пару камней, на которых когда-то стояла хороминка, — и решил привести это в некоторый порядок. «Да, — думаю, — заодно палец Шуриков похороню…»
Взял лопату, копнул раза два где земля разворочена, и вдруг вижу — какая-то черепушка белеется!.. То ли бывшая голова от барана, то ль бывшая голова от козла. Но, скорей, от козла, — потому что рог длинный, витой, выставляется из земли.
«Ну, вот, — думаю, — лежать пальцу Осипова на уже обустроенном кладбище!»
Зарыл палец поглубже, а голову с завитым рогом в сторонку отшвырнул. По-смотрел еще, нет ли поблизости и второго такого же? Но, видимо, однорогая животинка была! «Не могли же второй рог ему муравьи, или кто там еще, изгрызть? — еще думаю.» Ну, подумал так, и пошел отдыхать.
Вечер выпал мне в этот день почти праздничный. Не считая, конечно же, похорон пальца Шурика. А поэтому спал я крепко. Но то ли живот в предвкушении рассольчика огуречного, неизбежного в таких праздничных случаях, начал нервничать, то ли что-то еще, — но пристал ко мне ночью кошмар.
Да ладно бы, если просто кошмар! А тут бывший козел рогом-штопором стал меня донимать! Подойдет ко мне, воткнет штопор в живот, и давай мне кишки выворачивать!..
Еле я дотерпел до утра его это терзание.
А едва рассвело, пошел к бане, нашел этот череп козлиный и начал разглядывать! Очень мне подозрительным показался он в кошмарном сне! Словно рог у не-го изо лба в середине рос! Я вчера его не разглядывал, отшвырнул ногой в сторону, и второй рог принялся искать. А второй и искать было нечего — и действительно: один рог, хоть и длинный, на черепе! Мог бы я и вчера эту странность за-метить! Да где тут подумаешь, что какой-то мутант был под баней зарыт? Может, даже и единорог.
«Ладно, — думаю, — мало, что ли, чудесных вещей не встречается?»
Плесканул я на череп ведро воды, тряпкой вытер.
«Вдруг, — думаю, — какой дурень богатенький на подобное диво позариться? Или, может, в музей за какие-то деньги продам!»
Обиходил, а вроде на черепе сзади что зеленеется! На пластинку похожее. Взял обломок кирпичика, начал чистить зелененькое… Вот те раз! Надпись выступила. Да еще до того неприятная, вообще лучше б не было!..
Прочитал эту надпись, смотрю, ничего у меня с этой вещью в музей не получиться, — потому что козел, или, может быть, единорог, и без этого вещь музейная. На пластиночке, как иголочкой, нацарапано: «Инвент.№3001. Череп единорога. Музей. г.Владивосток».
«Так вот, — думаю, — не продать черепушку в музей!»
И вдруг сразу чего-то живот заурчал, как заблеял. Ну, ясно — вчерашнее кушанье им уже было, видимо, переварено, а на новое денег не было.
«Хоть ты вешайся, — думаю, — иль иди продавать эту вещь для коллекции частникам!
Ну, подумал, подумал так, и решил для начала ту бирочку с черепушки снять. Когда я ее кирпичом оттирал, то под зеленью желтизна проступила — как будто из меди пластиночка сделана, иль еще из чего. А зеленое лишь на буковках оставалось.
«Да буковки мне слишком-то и нужны, — опять думаю. — Мне бы эту пластиночку определить. Сколько весу в ней — если вдруг золотая?» Взял да бирочку и оторвал! А по надписи еще пару раз кирпичом провел — тут и надписи как не бывало! Содрало кирпичиком!
А дальше рассказывать даже нечего. Сел в автобус и вскоре же был у скупки. Что самое интересное, весу в этой пластиночке было что-то без малости девять граммов, и все золото высшей пробы. Вот все говорят, девять граммов — вес пули, достаточный, чтоб человека жизни лишить. А меня эти граммы как будто бы вновь на свет народили!
Вот странное это дело — жизнь! Еще позавчера с ней чуть не распрощался из-за олуха Шуры Осипова с его Владивостоком и незаконнорожденным самурайчиком. А сегодня меня уже Владивосток от болезни спас!
Под болезнью имел я ввиду то урчание, то блеянье в животе. Видно, оголодал! Огурцами кормить его в этот день я, конечно, не стал. Выбрал что поудобоваримее: колбасу, шпроты в масле оливковом — разорился на пузико, считай, на пол-пластиночки… И надеялся, что просплю эту ночь без разных кошмаров и единорогов с их штопорами.
Ан не тут-то и было! Опять где-то ближе к полуночи заявился ко мне во сне зверь с загигулиной на голове и проблеял противнейшим голосом:
— Самурайский закон тебе не разрешает бросать жену!
— Да при чем тут жена? — заорал я в ответ. — Самурай-то не я; самурай — Шурик Осипов! И жена не моя, а его! Вот с него и иди сейчас спрашивай!
Ну, ори не ори, а воткнул этот единорог в меня штопор и опять все кишки на него намотал.
«Ладно, — утречком думаю, — может быть, по закону какому-то их, самурайскому, надо голову этого зверя по их же обрядам похоронить как положено… Зря, наверное, вытащил я его из-под бани…»
Взял голову и закопал ее у забора под вишней — сакурой по-ихнему.
«Все, — думаю, — уж сейчас успокоится животинка!»
И, может быть, распрощался бы я с самурайским козлом… Да нет — словно черт за язык меня дернул, когда заходил уже в дом, оглянуться назад и сказать: «Ну, теперь в изголовье у тебя и любимое дерево! Расцветет по весне, чай, не хуже, чем в вашей Японии!»
Только если чего в голове у тебя или на языке перед сном мельтешит, то и оно и присниться, сколь не изворачивайся! Так и вышло.
Уснуть не успел по-хорошему, а противник мой уже передо мной! На лужайке, с сакурой цветущею над головой, про которую я вчера помянул, — да еще и с какой-то японочкой. Может быть, женой Шуры Осипова!.. Развалился, как барин под деревом, а она его штопор себе на колени положила, и все черепушку козлиную поглаживает. Приятное времяпрепровождение! Не успел я в себя прийти, от подобного зрелища, как заметил тот изверг меня, подскочил, ножкой взбрыкнул — и снова свой штопор в живот мне. И снова кишки выворачивать!
Заорал я и тут же проснулся.
«Все, — думаю, — уничтожу немедля мучителя! Разожгу костер и спалю его в лютом пламени, чтобы духу его близко не было. Не лежится ему нигде! А остатки по Людиным грядкам развею!..
А может быть, и не по Людиным!.. — еще думаю. — Может быть, по другим, — может быть, по другому участку — с другой стороны… Хозяйка которого нам котят в колодец подбрасывает. Если этот козел и уж даже после сожжения очухается, то пускай по ночам ей кишки и выматывает за все пакости, что мне сделала!»
Стал дрова для костра таскать, а душа никак не успокоится…
«А с какой стати, — думаю, — настоль редкостный, может, даже единственный экземпляр козла единорогого пускать на удобрение на участок столь вредной женщины? Урожайность его поднимать? И тем более, что привык я уже себе воду из города привозить?
Может, лучше продать эту голову какому-нибудь богатею, из тех, что живут на горе? А не то день-другой и живот опять что-нибудь себе для сортировки попросит? А денежки, что за бирочку были в скупке получены, на исходе?»
Рассудил так, взял щетку одежную и давай черепушку надраивать. Заблестела она, словно шар биллиардный иль бивень слоновий, из коих шары эти делают. Совершенно другой вид у черепа стал, хоть сейчас на базар! Засунул я ископаемого в мешок, и другими делами занялся.
Ближе к вечеру, чтобы не пропустить возвращение хозяев, отправился в Вознесенский, искать покупателя. И нашел! Чуть не первый же толстосум, подкативший к дверям своей хижины, лишь увидел, что я ему предлагаю, достал из кармана портмоне и спросил меня: «Сколько?»
Я и загнул ему суммочку, чтобы было потом из чего убавлять. А толстяк от-считал из такого же толстого кошелька, как и сам, то, что было запрошено, и мне в руки сует, а сам глазки отводит.
— Это только за голову, — спохватился я, — а еще за мешок половину от это-го. А иначе мой единорог у вас не приживется. Скотинка капризная…
— Понял! — снова сказал покупатель. Добавил просимое, сгреб мешок, и быстрее в калитку. Наверное, чтобы я не предложил ему еще ветку сакуры, которую привык кушать запроданный единорог.
У меня же от денег и столь быстрой и, главное, выгодной сделки едва бестолковка с катушек не съехала! В жизни бы не додумался, что среди наших миллионе-ров единороги так ценятся!
Был у нас, правда, в городе случай, который и раньше бы мог натолкнуть меня на подобную мысль…
Тараканы! Немеряно и несчитано развелось их по нашим квартирам. Чем только не пробовали их травить — а нет, не убывают, — лишь больше становится! Словно каждый погибший, пред тем как издохнуть, на сотню других успевал разделиться…
И так продолжалось, пока не додумались не травить, а ловить их в ловушки, а потом продавать шестиногих в Москве на птичьем рынке. Наделали чемоданов для транспортировки — и дело пошло. Оказалось — у наших московских миллионеров такое количество иностранных пичуг развелось — больше, чем тараканов по нашим квартирам! И все эти выходцы из заморских стран никакой другой пищи в рот брать не желали, а лишь тараканов, взращенных на нашей земле, верней, в нашем городе!
Говорили, что многие транспортировщики тогда целые состояния в этом бизнесе заработали — потому что платили за каждого таракана по тем временам преогромные деньги, по пять рублей за насекомого. Я по глупости своей прежней думал, что анекдоты все это. А тут после продажи единорога за сумму, которую я, воз-можно, и в десять лет нигде не заработаю, я про тех тараканов и вспомнил! По-раньше бы. Да прошедшего не вернешь!
«Ладно, — думаю, — хватит мне и того, что сегодня смог выручить. Жадность фраера губит».
В радостном настроении возвратился домой. И, как предполагал, всю ночь спал как убитый. Да так же и в следующую.
А на третью опять заявился ко мне уж совсем забываемый мною единорог. Но на этот раз он себя вел уже по-другому. И женщина, что его в предыдущем сне гладила, тоже в этот раз была не одна, а с ребенком. И, видимо, в этот раз им троим приходилось несладко — спасаться им приходилось. Конечно, не от меня. А от всадников, вооруженных мечами и копьями. Та дамочка в своем дорогостоящем кимоно и с дитем на спине все пыталась взобраться на гору. Как видно, надеялась скрыться в замке, который виднелся на склоне горы. Только плохо у дамочки это все получалось. Она то цеплялась своим кимоно за какую-нибудь ерунду, то катилась по камушкам вниз, к подножью горы.
А любимец ее то пытался ее подтолкнуть рогом вверх, то бросался навстречу уже близким всадникам и орал им чего-то по-своему — по-козлиному. Наконец бросил это занятие, подбежал ко мне и с разгону поддал мне под зад так, что я с во-ем и криками покатился навстречу наездникам.
— Самурай должен биться с врагом до последнего! — донеслось мне вдогонку напутствие наглеца. Да и бог бы с ним, с этим напутствием! Но ведь скачущей троице не объяснишь, от чего я ору и несусь им навстречу? Они в ответ — пики наизготовку, — и все остриями в живот.
Ну, скажу я вам! Провалиться бы всем этим единорогам с их идиотскими саму-райскими выдумками. Чтоб еще раз увидеть такое?
Ужаснее я увидел лишь поутру… Когда вышел по надобности в туалет. А идти как раз мимо сакуры, где череп однажды уже из могилы на улицу вылез. Еще до продажи. Гляжу — а он вновь под сакурой лежит, словно я его никуда даже не относил.
Прокрался я в помещение, украдкой сквозь щелку поглядываю на черепушку, и думаю: «Как же ты возвратился сюда?» И не знаю уж, кто — Копперфильд обучался магическому ремеслу у японского единорога, — или, может, наоборот, — но специалистами по возвращению из могил они были высшего класса.
Гляжу я на этого копперфильдского ученика, и на тыльной его стороне вижу что-то знакомое. Да ведь это пластиночка Владивостокских хозяев-музейщиков!
«Может, — думаю, — по забывчивости не отнес я пластиночку пару дней назад в скупку? Или череп, лежащий вблизи туалета, совсем не тот, что я выкопал возле бани, а после продал? Или, может, покойный мутант вовсе не был в действительности единорогом? Мутант-то, конечно, он, явно, мутант, — но, возможно, при жизни был о двух или трех головах? И сейчас остальные его головы разыскивают ту, что я невзначай откопал?»
И сам чувствую — еще миг и, наверное, сам сейчас размутируюсь головой на-двое или натрое! Надо, думаю, сообразить. Первый раз из могилы он вылез еще без пластиночки!.. А когда это было? Когда я его в Вознесенский отнес: пожалел на костре спалить?
Так, сейчас доберусь! Вчера что у нас было — суббота?.. Нет. Пятница!.. Я вчера в огороде грядки копал — а соседку не видел! А если б суббота была, то она бы чего-нибудь у себя тоже делала… По субботам она всегда здесь. Ну, значит, вчера была пятница! Иль четверг… Вот попробуй тут угадай!
Что уж самое неприятное в жизни каждого безработного, — это вечная путаница в днях недели и в числах! Ходить на работу такому не надо, а дома сидеть в любой день и число одинаково. Остальное терпеть безработному можно! Хоть с теми же деньгами. Я вот хоть безработный а все же за первую голову единорога столько выручил, что вторая мне вовсе бы вроде и ни к чему. А она — вот, лежит! Хоть опять неси вечером продавай!
Обошел я вокруг черепушки. Ну точная копия первой, которую я в четверг по-жалел на костре спалить и продал вознесенскому толстосуму. Но с бирочкой! Взял я гвоздик, опять эту бирочку оторвал. Стало — не отличишь от той, что была про-дана! Тут смотрю: а соседка уже в огороде лопатой своей ковыряется. Ну и мне, получается, некогда с черепами возиться. Мужик я или не мужик, чтоб от женщины отставать? В смысле той же работы, а не ухаживания?
Затолкал я опять свою голову единорожную в мешок, в сарай спрятал, чтоб зря на глазах не маячила. Взял лопату и тоже рыть землю стал. А козел двухголовый никак из ума не идет!..
«Как бы, — думаю, — определить: что за череп ко мне ночью прибыл? Вот если бы до продажи на первом какую отметинку сделать, то сразу бы было видно, тот череп иль нет… Сколоть что-нибудь на затылке приметное! Как на стеклышке, что на грядке валяется? Очень странное стеклышко — я его вчера вечером на соседний участок к Людмиле как вроде выбрасывал, — а сегодня оно снова здесь лежит!»
Поднял стеклышко: так и есть, — оно самое!.. И скол тот же — вчерашний!
— Люда, ты почему мне на грядки стекляшки свои перебрасываешь? — закричал я соседке.
— С чего ты взял? Я не перебрасываю, — отвечает Людмила. Сама от меня отворачивается.
— Как же так это — не перебрасываешь? — кричу ей опять. — А вот глянь: очень даже и перебрасываешь! Видишь стеклышко с треугольничком--сколышем! Я его вчера вечером через вишенник, то есть, через сакурник, к тебе на территорию выкинул, а оно сейчас вновь у меня лежит!
Ну, соседке сказать в ответ нечего, замолчала. Закинул опять я к ней на территорию стеклышко, спрашиваю:
— Ты не знаешь, по сколько голов у мутантов — ну, самое большее, если взять по науке, — встречается?
— А какие мутанты? — Людмила в ответ спрашивает.
— Допустим, козлы! У козлов!
— Так, по-моему, у козлов, вообще, голов не бывает… — на полном серъезе Людмила мне отвечает, да тут же меня снова спрашивает:
— У тебя самого с головой-то все ладно?
И что ведь обидно? Вопрос-то дурацкий, — ответить на этот дурацкий вопрос мне в хорошее время — раз плюнуть! Но в тот день у меня, и действительно, от козлиного издевательства крыша сколь-то поехала… Или, может, подумалось, что Людмила подметила, как я голову единорога разглядывал да в сарай таскал, ну и брякнул в ответ:
— А ты разве заметила?…
Подошла она вишеннику, иль иначе, сакурнику, разделяющему наши участки, и говорит:
— Подойди-ка, Ванюша, ко мне!
Подошел. Что к ней не подойти? Не укусит. Мы раньше с ней сколько раз через вишенник разговаривали. Ничего. А она рукой у меня лоб пощупала и спрашивает:
— Ты чего же, Ванюша, в больницу-то не обращаешься?
— Обращался уже, да уйти пришлось…
— То-то я смотрю, ты лечение до конца не прошел, — вроде как посочувствовала соседка и вновь за лопату взялась.
«Ладно, — думаю, — до конца или не до конца — это дело мое. А вот как мне себя в Вознесенском вести — это будет вопрос похитрей! Если там слух прошел о моем первом единороге, второго такого же им так выгодно не продать! Они там на подобных делах собаку съели! С другой стороны — если все еще тихо, и мой покупатель о черепе никому пока не рассказал, то уж думать тут нечего — за подобный товар просить надо вдвое больше!»
Ну, больше так больше, решил я. И этим же вечером продал черепушку в два раза дороже, чем первую. И правильно сделал — когда черепа пошли ко мне, как по конвейеру, и начали появляться под вишней едва ли не каждую ночь, я, вообще, их почти на вес золота стал продавать!
Пришлось только инструкцию по изготовлению порошка из уникального рога и последующего лечения им от всех в свете болезней в одной типографии заказать. Для большего впечатления, на двух языках: на китайском — иероглифами, и на русском.
За инструкцию тоже цену отдельную установил — так же, как за мешок. К тому времени я того и другого (мешков и инструкций) машинами мог заказывать. Я уж замок себе в Вознесенском красивенький приглядел. И не только что приглядел, а купить собирался.
Одно только смущало: заметочки треугольные, что я начал вырезывать по примеру таких же, как были на стеклышке, были явственно различимы на всех появляющихся у меня черепах. Выходило, что все они были хотя бы однажды мной проданы. В то же время еще ни один покупатель с претензиями или с жалобами на товар ко мне не обращался!
«Наверное, — думал я, — оказавшись один на один с долгожданной покупкой, владелец ее тотчас спиливал рог, а ненужные черепа выбрасывал за забор.
Но тогда непонятно, откуда на них снова рога? Отрастают они за заборами что ли? И как потом черепа добираются в темноте до меня?.. — продолжал думать я.
Или, может быть, настрадавшись с ночными кошмарами, покупатели сами и волокли своих чертовых единорогов ко мне домой и подбрасывали их под сакуру?»
Я мог допустить даже это! Я мог допустить, что вдобавок к всему, покупатели (они люди небедные) прикрепляли к моим черепам также бирочки из чистейшего золота!
Но откуда они узнавали, чего должно быть на тех бирочках нацарапано?
Как и о самих бирочках?
Нет, во всем этом было что-то неладное. И неладное это явно грозило мне в будущем неприятностями, и уж самое меньшее -- перспективой остаться без средств к существованию. А я помнил, как месяц назад продал баню, лишь только бы не умереть с голода.
И хотя это время теперь вспоминалось, как жуткий, — но все же оставшийся в прошлом сон, — то кошмары, вернувшиеся ко мне по ночам, были хуже, чем сон — они были явью. И явь эта быстренько приближала меня к помешательству. Или самоубийству.
В одну из последних ночей я был вынужден защищать дом сановника вместе с дюжиной его слуг — людьми столь же вздорными и драчливыми, как он сам и как ихний единорог. И такими же неумелыми в драке с конницей, что до сих пор преследовала самурайку с дитем. Да к тому же у челяди и господ, была страсть драться палками из бамбука. Не знаю, как вам, а мне это не нравится. Может быть, это даже неплохо, когда ты владеешь приемами такой драки! Или у тебя сотня слуг, на которых ты можешь такие приемы в свое удовольствие отрабатывать. Но когда их пытаются отрабатывать на тебе!..
А поэтому к концу сна я сказал себе: « Хватит! Я, наконец, в услужение ни к кому из вас не нанимался!» Сказать это прямо мучителям, пускай даже во сне, было небезопасно. Любой разговор там заканчивался то ударом в живот, то еще чем-то столь же болезненным. Понимаю: таков закон подлости — что болит, на то и натыкаешься!
Но во всех этих снах натыкался не я, а как раз на меня. И в последнее время я начал предчувствовать, что концом для меня будет жуткое харакири! Меня иль принудят к нему с помощью тех же бамбуковых палок, или единорог совершит его самолично!
Вариантов развития моей жизни в ближайшие дни было два: или я ее кончу с мечом в животе — если только еще не свихнусь перед этим, — или мне нужно немедленно бросать весь свой бизнес, и убираться отсюда как можно скорее и дальше.
Прикинув все плюсы и минусы и того, и другого, я вынужден был признать, что плюсов нигде не было. А поэтому остановился на том, чтоб сменить место жительства и поехать в Америку. Свихнуться или умереть я мог и там — было б только желание!
Выбор был продиктован еще и надеждой на то, что в Америке я надежно укроюсь от происков черепа и смогу наконец спать спокойно. «Будь ты хоть трижды единорог, — думал я о зверюге, — а доплыть до Америки через Тихий или Атлантический океан тебе вряд ли удастся!»
В ближайшее воскресение, ковыряемся мы с соседкой в своих огородах, я и говорю:
— Давай, Люда, съездим в Америку.
— А зачем? — она спрашивает.
— Просто так. Поглядим, как там люди живут.
— Не могу. Мне вчера из Швейцарии вызов пришел.
— Что за вызов? — я спрашиваю. А сердчишко уже в ноги бухнулось. Сам-то я на ногах удержался! А сердце вот…
— Да я там познакомилась с одним немцем… Меня одноклассница с ним по-знакомила. Как и все сейчас: через Интернет. Вот он в гости теперь зовет.
«Ну, ясненько, — думаю, — ничего у нас, значит, с тобой не получится!
С комарами бы я еще разобрался, на них мазь сейчас есть, раз намазался — и не стало комариков! А на немца швейцарского и мази такой, наверно еще не придумано… Да и как ты его, иль ему, за такие-то версты смажешь?».
И такая обида меня тут взяла! В голове все мыслишки запутались, каша вроде какая-то начала образовываться — Гумилев со своими стихами откуда-то нарисовался.
«Вот девушка с газельими глазами выходит замуж за американца… Зачем Колумб Америку открыл?» — заорал он на всю мою голову.
«Да какая Америка? — кричу я ему. — Не Америка, а Швейцария! И глаза у нее человеческие, а совсем не козлиные. Хоть и очень красивые!» А поэт мне опять свое во всю глотку: «Зачем Колумб Америку открыл?»
«Да откуда я знаю — зачем? — кричу опять, и стараюсь ему объяснить:
— Швейцария не в Америке, а в Европе, вокруг Женевского озера. А Женевское озеро посредине Швейцарии, — значит, и посредине Европы!
И ведь знаю, что не посредине, а сделать с собой ничего не могу, мысли в го-лову начали прибывать неспросясь! Да Людмила еще за прополку взялась — сорняки из-под рук, словно из-под комбайна на вишенник полетели — и все корешками вверх, а цветочками вниз… корешками вверх, а цветочками вниз! Завалила весь вишенник. И вдруг что-то испортилось у нее в том комбайне, и уж не сорняки, а пакеты молочные полетели! Ну, да это, наверное, оттого, что у Люды из лифчика тити выпали…
Вместо каши коктейль у меня в голове стал — молочный. А мысль, что же-невское озеро в центре Европы, никак не отстанет и крутиться в голове, -- словно миксер, -- и крутиться! Наконец сбилось в ней все в массу, похожую на колобок, что у нас в деревнях из сметаны мутовкой взбивают.
Созрел колобок, форму круглую принял. Да вдруг выскочил из мой головы, — словно как не нарочно, и покатился. Сперва между грядок, потом — между рельса-ми. Катит, катит, а сам все подпрыгивает, словно солнышко после дождика; или, может быть, это солнышко и подпрыгивает, а колобок в его сторону катится.
— Ваня! Сколько кричать тебя можно? — вдруг слышу. Смотрю: а Люда уже пробралась через вишенник и меня за рукав дергает. И с купальником у нее уже все наладилось.
— Ты, что, оглох? — спрашивает.
— Так, задумался, — говорю. Сам еще от видения отойти не могу.
«К чему это все? Колобки эти?— думаю. — Может, знак мне какой… Может быть, и не ездить в Америку… Что мне там одному?.. А куда тогда?»
И вот тут в голове, — словно в ней после образования колобка масла прибыло, — мысль откуда-то вывернулась: «А ведь есть тебе куда ехать, — во Владивосток! У тебя и прописка в нем, и жена самураечка!»
Лишь подумал об этом, и сразу же прояснение наступило: да ведь солнышко — это Дальний Восток по соседству с Японией, как известно, страной восходящего солонца! А прыгающий колобок мне дорогу показывает!
«А что? — думаю, — Может быть, и действительно!..» Посмотрел на Людмилу и говорю:
— Так ты, это, езжай к немцу-то. А то вдруг передумает. Или, вдруг, одноклассница не одной тебе его адрес дала! А потом, на обратном пути я к вам за-гляну. Если вдруг возвращаться придумаю. Ты мне адрес подружки той напиши.
— Я тебе не один адресок, я тебе телефон ее дам в Швейцарии, — обалдела Людмила от радости. — Да чего там в Швейцарии? Я тебе и сейчас телефон подарю сотовый. У тебя телефона-то нет?
— Нет. Кому мне звонить?
— Ну: а будешь в Швейцарии, и позвонишь! — Вытаскивает из кармана мобильник и чуть не насильно мне в руки сует.
— У меня, — говорит, — еще есть. Я с одним телефоном давно не живу! Я всем родственникам и знакомым уже надарила их.
— Больно уж разорительно, всем телефоны дарить, — говорю я Людмиле.
— Так я же их не покупаю, я их нахожу. Раз в полгода. Бывает и чаще. Сама удивляюсь: пройдет несколько месяцев — и опять телефон на тропинке валяется!
— Да, это ты здорово, — говорю. — Я вот голову тоже так-то нашел… Так сейчас сам не рад!
— Может быть, потерял? — Люда спрашивает. И в глаза мне так смотрит, как будто чего уточнить хочет.
— Нет. Нашел, — говорю. — Хотя, может быть, и потерял! Но нашел все же больше.
На этом мы с ней и распрощались. Телефон у нее брать не стал. «По дороге куплю себе, — думаю, — сразу парочку!»
Походил я по дому. Череп единорога в сарае лежит. В этом я точно удостоверился. «Если к вечеру не продам, то опять спать не даст», — думаю.
Походил и еще от окна к окну. Достал паспорт, чтоб лишний раз убедиться, что прописка Владивостокская никуда не исчезла. Нет, на месте все: дом, квартира и улица.
«Надо, — думаю, — К Шуре Осипову до отъезда сходить. Как-никак, жена ему эта Фун Чин. Возможно, рассказывала она ему что-нибудь о единороге. Если род самурайский их древний, то может быть, было связано в прошлом что-нибудь с этим животным? Хотя, разумеется, в любом случае непонятно, — каким образом череп единорога попал к моей бане из Владивостока? Чушь все это! Хотя Копперфильд сквозь китайскую стену сумел пройти… Может, и единороги умеют таким образом путешествовать?.. Что ты с них возьмешь?.. Азиатчина!
А к Шурику все равно сходить надо. Скажу: «Забирай все добро свое: палец свой, черепушку, тащи домой, наслаждайся кошмарами…»
Пошел на предприятие Вовы Варежкина. Время послеобеденное. Удрал, думаю, Шурик. Раньше надо бы.
Так и есть: нету Шурика. Хотя и не удрал никуда, а нет Шурика. Вообще, ни-кого нет -- оказывается, воскресение сегодня. На всем предприятии два станочника да один пилорамщик работают, грехи свои, иль прогулы по-нашему, отрабатывают. Да и то только вид делают. И Татьяна Семеновна с ними: куда она без своих алкоголиков?
— Не бывал, — говорят мне станочники, — Шурик с самого того дня, когда па-лец себе отпилил.
Подошел я к Татьяне Семеновне, спрашиваю:
— Когда Шурик был жив, он рассказывал что-нибудь о своей жене?
— А, что, умер уже Самурай? — удивилась Татьяна Семеновна.
— Нет, не умер, я так это… палец вспомнил…
— Да много чего болтал. Басни все! Говорил, что и сына у них с самурайкой зарезали! Будто из-за земли… Документы какие-то у них, якобы, обнаружились, по которым его сын оказывался владельцем чуть не пол-Японии…
Ну да Шурик — трепло, не такого наговорит. Потом, наверное, самому смешно! — заключила она.
Попрощался я с милой женщиной, да еще с алкоголиками ее подопечными. И пошел собираться в дорогу.
Череп я продавать не стал. Как он был в мешке, так его парой лямочек обвязал, да картоном поверх обернул для приличия. И так, думаю, до Владивостока доедет. Не дальний путь — не в Америку иль Швейцарию. Приготовил все.
До соседки дошел попрощаться.
Да, собственно, больше сборов и не было. Ничего меня здесь не удерживало. Долгов не было. Кому я задолжал — тем давно уж простил. Уезжать можно было со спокойной душой и совестью.
Зарыл ключ от входных дверей под крыльцом — как условлено у нас было с хозяевами. Возвращаться сюда я в ближайшее время не собирался.
И в автобусе, и в буфете, в который зашел в ожидании поезда, раз с десяток, не меньше, пришлось объяснять, что за штука в моем мешке — рог, видать, от безделия, продырявил уже и мешок, и картон, и сейчас выставлялся наружу, смущая своей непонятностью находящихся рядом.
Потому, едва только зашел в купе, сразу спрятал мешок с черепом под полкой.
«Интересненько, — думаю, -- а кого же из нас четверых обитателей-пассажиров он мучить начнет? Неужели опять меня? Лучше б если по очереди! И надолго ли хватит терпения у остальных смотреть эти кошмарики?
Правда, все мои трое попутчиков выходили на ближних же станциях, а поэтому беспокоиться о душевном здоровье их я не стал. Уж не знаю, как они о моем… Потому что когда они стали расспрашивать — куда, и зачем еду, — я отвечал: «Еду во Владивосток, чтобы взять себе полис». На их недоуменные взгляды старательно вытаращил глаза и добавил: «Без полиса меня на лечение что-то не принимают!»
«А-а-а-а!» — разом выдохнули они и ко мне больше не приставали.
И ладно. Мне требовалось поразмыслить, чего отвечать во Владивостоке, когда мне откроет дверь Фун Чин, жена Шуры Осипова. Правда, времени впереди у меня еще было достаточно, и я знал, что чего-нибудь ей придумаю. И когда поезд тронулся, я уже ни о чем не расстраивался.